Повесть о Гагарине. Глава Первая
Конечно, они скроены из множества пёстрых документальных лоскутков реальной жизни, а потому никак не могут претендовать на золотые или ещё какие-нибудь драгоценные фонды, коими изобилует суета первой четверти XXI века.
Вот как некоторые читатели не узнают в публикуемой повести Сергея Гагарина? Обязательно узнают. А потому я не буду менять тут фамилий, но всё остальное пусть останется художественным. Все совпадения, как говорится, случайны.
Эстетика в иллюминаторе
Так случилось, что на этот раз мы рассорились с советской властью настолько серьёзно, что одному из нас надо было скрыться. Моё совершенное одиночество и сиротство в структурах государства, а также отсутствие социального статуса, не оставляли мне никаких надежд. Глупо было бы думать, что побежит незыблемая советская власть. Естественно, что скрываться за горами и за долами пришлось мне. С тех пор не покидает меня постоянная тревога: всё время чувствую, что нахожусь в чьём-то прицеле. В общем, всё не так, ребята.
Что меня сейчас тревожит? А то, что я после предлога «с» следующее слово начал той же буквой – «советской». Два «с» в моём случае не какое-нибудь СС из фашистской эстетики, а нечто из недержания мочи в лютый мороз на нашей суровой каторге. Какая власть, такое и недержание.
Ладно, оставим эти несовместимые варианты проявления эстетики.
Теперь объясню «за горами, за долами». Они очень хорошо видны из иллюминатора самолёта. Чем ближе к советско-китайской границе, тем отчётливее эти синеющие горы и долы, где человеческое присутствие можно угадать только при неимоверных потугах воображения. А для представления побега одинокого каторжанина – надо обладать незаурядным талантом, каковой и представлен в песнях, где описываются узкие звериные тропы и прожорливые звери, которые поджидают на этих тропах несчастных беглецов.
Кстати, если из иллюминатора заметна красноватая проплешина, то это означает, что тамошние воды насыщены самыми разными металлами и минералами, а при наличии кудрявящихся кустарников, вполне возможно, и золотом.
Необжитых мест нет нигде, а потому грех писать о каких-то диких местах. Безлюдное – вовсе не означает дикое. Везде свои законы и своя история. Так я думаю… Один мой знакомый классик начинал свой роман строкой о том, как молчаливые эвенки гнали оленей. На моё робкое замечание, что эвенки не гонят оленей, как степняки табуны, классик удостоил моё ничтожество недоумённым взглядом. Но эвенки, действительно, не гонят оленей, они следуют за ними, бредущими по веками проложенным тропам и направлениям.
Но мало ли как я или кто-нибудь другой думаем… Ещё один мой знакомый классик (всюду классики!) совершенно был уверен, что слово «терлик» русское, этимология слова уходит в древнерусское язычество, а потому любовно выводил «Терлик на Иване Грозном переливался всеми цветами радуги, а куяки на страже отливали серебром». Когда я намекнул ему, что слово «терлик», кстати, также, как и «куяк», монгольские, он тоже удостоил моё ничтожество недоумённым взглядом. Но слова «терлик» и «куяк», как и множество других, которые были известны не только Ивану Грозному, но и князю Курбскому, а также всему народу и боярам того времени, действительно, монгольские. Кстати, присмотритесь к монгольским терликам. Какие, как говорится, выводы, товарищи? Но советская власть не желала ни к чему присматриваться, а потому делала выводы для тех, кто присматривается внимательно к её художествам, которые она впаривала большинству, витающему в облаках не выше железного занавеса.
История, как земля в иллюминаторе: пока летаешь – не узнаешь…
Размышляя обо всём этом и своей невесёлой каторжной судьбе, я три часа стойко терпел рокот моторов над горами и долами, наблюдая под крылом самолёта сменяющиеся пейзажи, пока ИЛ-14 не покатил, подпрыгивая по грунтовому аэродрому в шести километрах от советско-китайской границы, которая проходила по середине казачьей реки Аргунь.
Село находилось тоже в шести километрах от аэродрома, но в противоположную сторону от реки, и называлось Большой Завод, хотя никакого завода тут не было.
С Гагариным я познакомился только через три года после прилёта, пройдя через много потрясений и очарований, которые сотворила со мной история этого места. Действительно, всё, оказалось, не так, как писали или рассказывали разные писатели, выдающие разную галиматью, которыми заполняют книжные полки и хрестоматии, повреждая неокрепшие умы и рассудок населения.
С Гагариным история предстала и вовсе невероятной.
Теперь я с той историей и тем местом неразрывен до последнего часа.
Укрывище
При упоминании звучащей фамилии не обязательно соотносить героя повествования с гнездом, откуда эта фамилия выпорхнула и зазвучала. Думаю, как Никита Хрущёв не относился к дворянам, так и мой Гагарин – не потомок родовитых князей, корни которых напрямую уходят к Рюриковичам. О таких связях и родовитости даже не подозревают в той среде и местности, в коих происходят события моего повествования. Но всё же какие-то птичьи звучания в этой истории невольно сливаются с просторами России, где откликаются такие же фамилии и названия – Гагарины и Гагаркино, проявляя блеск и убогость, полёт и приземлённость одновременно.
Впрочем, так мы можем отвлечься…
В эту избушку, о допотопности и убогости которой невозможно рассказать, я ходил три месяца. Обитатель её – дядя Серёжа Гагарин, ставший с годами неотъемлемой частью ветхого жилища, крытого не то тёсом, не то дёрном, на котором прорастает крапива. Избушка ушла в землю по самые подслеповатые окна, как бы оправдав невысокий, почти детский, рост согнутого годами старика Гагарина, который не спеша переваливается по буйно заросшей лопухами ограде, сплетённой некогда из ивовых прутьев. При моих метр шестьдесят четыре он приходился мне по плечо. Кряжист, туловище и руки длинные, ноги обрубками, но очень подвижные. Чувствуется: вцепится такой зверь и уже не отпустит.
В глухой тайге диковинное укрывище с его хозяином, похожим на лесовичка, можно вообще не заметить, но и в большой станице оно как бы прячется в пространстве, где несколько старых тополей да высокая крапива с лебедой, между высокими избами, крытыми красноватым железом и знойно-белым шифером, образующими длинные улицы над живописной ложбиной. По болотистой низине этой ложбины журчит маленькая и своенравная в дожди речушка Алтача. С двух сторон этой длинной впадины возвышаются сопки с густыми зарослями березняков и осинников, где обилие грибов, особенно, маслят.
Жил я выше этой улицы, в доме, прилепившемся к склону сопки, на краю березовой рощицы. Каждый раз, когда бронзовеющие лучи утреннего солнца, ещё не нагревают, а только льют расплывчатое сияние и тепло на промытые дождями овраги, каменистую улицу и бревенчатые дома, я спускался на большую улицу, направляясь в редакцию, старинное бревенчатое здание которой находилось ниже, на длиннющей центральной улице станицы, именуемой, обозначая историю края, Красноармейской. Но улица была сплошь застроена крепкими домами ещё петровских времён. Историки рассказывают, что первые постройки Петербурга были такими же.
В начале июня неожиданно я стал чувствовать, что кто-то постоянно следит за мной из-за невидимых укрытий. Однажды, бросив, как бы мимолетный, взгляд в сторону густых крапив между двумя большими казачьими избами, я встретился с внимательным взором, высматривающим меня в щели ивовых прутьев. Взор тут же исчез, будто бы его и не было. Или он мне почудился?
- Там должна быть избушка старика Гагарина, - сказал мне в редакции пожилой сторож. – Говорят, что до и после войны он доносил на людей в органы. Всё время прячется, будто бы и нет его. Ты пройди между крапивами чуть дальше…
На следующее утро я, как бы заплутав и высматривая направление, прошёл по тропинке меж тополями и ветлами, высокими крапивами и лебедой, пока не наткнулся на ивовую изгородь, за которой росли раскидистые деревья и кустарники не здешней породы. Чуть дальше белело что-то похожее на избушку, вокруг которой тут и там были устроены грядки, на которых пышно и невыразимо густо росла всякая зелень. Калитка из трёх жердин была открыта.
Но самое главное: на древней лавочке сидел маленький старичок, опираясь руками на палку. Всё в нём было не нормальное: и руки, и ноги, и само туловище. Заматеревший и не выросший мальчик. Внимательные глаза на сморщенном лице в обрамлении белого пуха смотрели на меня, будто ожидая ответа на давно заданный вопрос.
- Здравствуйте! – Промямлил я, удивлённый неожиданной находке чуть ли не в центре большой станицы.
- Здравствуй, корреспондент! – Ответил мне старик приятным, певучим, голосом, не вставая с лавочки. – Проходи, гостем будешь?
- Откуда вы знаете, что я – корреспондент?
- А тебя тут все кличут корреспондентом, - сказал старик, уступая мне место на лавочке, когда я подошёл к нему.
Мы познакомились, немного разговорились, касаясь незначительных вещей и явлений: новостей, погоды, грибов, которые вот-вот должны были появиться. Из-за деревьев и кустарников, лебеды и крапивы, казалось, что мы находимся в совершенно другом царстве, где нет ни государства, ни людей, тем более – нашей станицы с ее сплетнями и суетой.
Между прочим, в разговоре выяснилось, что люди меня уверенно зовут «корреспондентом» из-за того, что я будоражу их, как им кажется, правдой. Тема, кстати, падкая для народа и вредная для авторов. Гагарин высказал эту мысль мимоходом, как бы ненароком.
Ничего в нём такого, что выдавало бы соглядатая и доносчика, я не заметил, но знакомые мои упорствовали, что слухи о Гагарине не напрасные и грех на старике такой, что невозможно отмолить.
Со временем как-то вышло само собой, что я стал частым гостем Гагарина, хотя ни о чём загадочном или удивительном он мне не рассказывал, историей и вовсе не интересовался. Может быть, меня привлекала загадочность и оторванность от людей старика и его жилища? Иногда он спрашивал меня об Аргуни, озёрах, рыбалке. Старик знал, что у меня есть служебный мотоцикл, на котором я ездил по всему району. После этого я стал привозить ему карасей и щук, чему Гагарин был несказанно рад.
Но в избушку свою он ни разу меня не пригласил.
Продолжение следует
____________________________________________________
Свидетельство о публикации №218091200073