Небесная сотня и расстрел Кремля 2

100-летию Гражданской войны посвящается


ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН

Автор и исполнитель: Александр Рытов

Наступает рассвет, тает серый туман,
А за ним только боль, только кровь наших ран.
А на старом Кремле сбит орёл золотой,
И на русской земле нет уж веры былой

Слезы тяжких потерь молвят песню свою,
А на Яузе смерть разгулялась вовсю.
До сих пор не умолк голос пуль у дворца,
Алексеевский полк там стоит до конца.

Пули всюду свистят, испытуя судьбу,
На Остоженке штаб весь в огне и дыму.
Пусть убитых не счесть, но всегда и везде
Офицерская честь неподвластна беде.

Бой был долгим, как сон, и нет сил для броска,
И последний патрон сбережён для виска.
А на старом Кремле сбит орёл золотой,
И на русской земле нет уж веры былой.

2000 год


ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ
(Реквием)
(Юнкерам)
(На смерть юнкеров)

Слова и музыка: Александр Вертинский

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой?
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразию,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!

1917 год



Безумная вакханалия октября 1917 года выплеснулась на улицы российских городов, в том числе и Москвы. Опьянённые свободой, водкой и безнаказанностью пролетарии и дезертиры палили на право и на лево, без всякого разбора, лишь бы было побольше крови и разрушений, на полном серьёзе воплощая в жизнь программные слова «Интернационала»:

Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем!

И уже одних револьверов и гранат было мало, нужны гаубицы, что бы уж как на фронте разрушать так до основания. И что важно, в ответку, как на фронте, ведь ни чего не прилетит. Глумись и радуйся: «мы теперь всё, и сравняем эти ненавистные нам буржуйские дворцы с землёй».

Интеллигенция, которая ещё в сентябре надеялась на цивилизованный выход из этого социального кризиса, ужаснулась, когда увидела эту обезумевшую от крови толпу у себя под окнами и то, что она всего за неделю сотворила с городом.

Репортаж Максима Горького, который был очевидцем событий в Москве («Новая Жизнь» № 175, 8(21) ноября 1917 г.) раскрывает весь ужас происходящего тогда на её улицах:
«Около полуночи на 27-е захлопали первые выстрелы, где-то у Театрального проезда; мимо театра Совета р.д. (рабочих депутатов) провели раненого солдата: разнёсся слух, что обстреляны юнкера, которые шли в Кремль занимать караулы. Не удалось выявить, кто стрелял в них, но, вероятно, это были те «охотники на человека», которых смутное время и русская «удаль» родят сотнями. Через несколько минут такие же удальцы дали из-за угла семь револьверных выстрелов по двум извозчикам в Фуркасовском переулке. Об этом было сообщено в Совет, и солдаты, посланные оттуда, арестовали несколько «вольных стрелков».
Стреляли всю ночь; милиционеры - со страха, хулиганы - для удовольствия; утром вся Москва трещала; к ружейным хлопкам присоединился [гнусный?] звук пулемётов, неистово кричали встревоженные галки, и казалось, что кто-то рвёт гнилую ткань...
Но все это ещё не нарушало обычного течения жизни: шли учиться гимназистки и гимназисты, прогуливались обыватели, около магазинов стояли «хвосты», праздно любопытствующие зрители десятками собирались на углах улиц, догадываясь - где стреляют.
Поистине - мир создан для удовольствия бездельников! Стоит у памятника Первопечатнику густая толпа, человек в пятьсот и, спокойно вслушиваясь в трескотню на Театральной площади, рассуждает:
- Со Страстного главу сбили.
- По «Метрополю» садят.
Какие-то, всему чужие люди, для которых событие, как бы оно ни было трагично, - только зрелище.
Вот одному из них попала в ногу пуля, его тотчас окружают человек полтораста, ведут к Проломным воротам и, заглядывая в лицо, расспрашивают:
- Больно?
- Идёт, значит - кость цела!
Разумеется, и этот хлам людской проявляет свою активность и, - как всегда, - конечно, проявляет её по линии наименьшего сопротивления, - уж так воспитаны, вся русская история развивалась по этой линии.
Какой-то солдат, видимо обезумевший со страха, неожиданно является пред толпой и, припав на колено, стреляет, целясь в безоружного юнкера, - толпа, не успев помешать выстрелу, бросилась на солдата и задавила его, растерзала. Уверен, что если б солдат было трое, - толпа разбежалась бы от них.
Перестрелка все растёт, становясь гуще, раздраженнее, на улицах являются патрули и очень заботливо уговаривают зрителей:
- Пожалуйста, товарищи-граждане, расходитесь! Видите - какое дело? Не ровен час - убьёт кого-нибудь аль и ранит. Пуля - дура. Пожалуйста...
Зрители расходятся не спеша, некоторые спрашивают патрульных:
- Вы - чьи? Думские или Советские?
- Мы - ничьи. Порядок требуется, расходитесь, прошу...
Затем, «ничьи» солдаты стреляют в кого-то из-за углов, стреляют не очень охотно, как бы против воли своей, исполняя революционную повинность - наделать как можно больше покойников.
На Мясницкой солдаты стреляют из-за угла в какой-то переулок, туда хочет пройти некий штатский человек, его не пускают, уговаривая:
- Застрелют, товарищ! Там сидят какие-то...
- Но, - ведь, весь этот квартал в ваших руках?
- А откуда вы знаете?
Штатскому необходимо пройти переулком, после долгих уговоров солдаты решают пропустить его и просят, [наивно?] улыбаясь:
- Вы, товарищ, покажите нам пальцами, - сколько их?
Отклонив поручение, штатский идёт в переулок и видит: на одном из дворов, за железной решёткой ворот, возятся, устраивая баррикаду из ящиков и бочек, девять солдат, десятый сидит у стены, сумрачно перевязывая окровавленную ногу.
- Вы с кем воюете?
- А вон там, за углом, какие-то.
- Но, ведь, это, наверное, ваши же советские?
- Как же - наши? Вот они человека испортили... Штатский уговаривает воинов вступить с врагами в переговоры, берет на себя роль парламентера и в сопровождении одного воина возвращается на Мясницкую. Оказывается - воюют солдаты одного и того же полка. и между ними происходит типичный русский диалог:
- Вы, что, черти, ослепли?
- А вы?
- Мы думали - юнкера!
- И мы то же самое.
Первые дни город представлял собой «слоёное тесто»; вот слой – «наших», за ним слой «ихних» и снова «наши», «ихние». В запутанных переулках Москвы люди бессмысленно расстреливали друг друга в затылок, с боков, особенно часты были случаи перестрелки между своими по ночам, когда на темных улицах, с погашенными фонарями, царил страх смерти.
Было до отчаяния странно видеть, как пролетарий в серой шинели, голодный, обрызганный грязью, ежеминутно рискуя жизнью своей, заботливо уговаривает чисто одетого, любопытствующего "буржуя":
- Гражданин - куда же вы? Там стреляют! Попадут в вас, не дай Бог, мы же не можем отвечать за вас!
- Я трое суток на улицу не выходил!
- Мало ли что! Теперь гулять не время... Хочется спросить этих людей:
- С кем же вы воюете, оберегая столь заботливо жизнь ваших «классовых врагов»?
Спросишь - отвечают:
- С юнкерами. Они против народа...
И эти-то добродушные, задёрганные, измученные люди зверски добивали раненых юнкеров, раскалывая им черепа прикладами, и эти же солдаты, видя, что в одном из переулков толпа громит магазин, дали по толпе три залпа, оставив на месте до двадцати убитых и раненых погромщиков. А затем помогли хозяевам магазина забить досками взломанные двери и выбитые окна.
Ужасны эти люди, одинаково легко способные на подвиги самопожертвования, бескорыстия, и на бесстыдные преступления и гнусные насилия.
Ненавидишь их и жалеешь всей душой и чувствуешь, что нет у тебя сил понять тление и вспышки темной души твоего народа.»

Максим Горький, этот пролетарский интеллигент, который в 1901 году призывал в своём «Буревестнике»: «Пусть сильнее грянет буря», писал о московском безумии тех дней:
«В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмыслен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы.
В сущности своей Московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев.
С одной стороны - юноши красногвардейцы, не умеющие держать ружья в руках, и солдаты, почти не отдающие себе отчёта - кого ради они идут на смерть, чего ради убивают?
С другой - ничтожная количественно кучка юнкеров, мужественно исполняющих свой «долг», как это было внушено им.
К счастью, в России в октябре 1917 года нашлись честные люди - офицеры, юнкера и студенты, которые противопоставили себя безумию масс. Они были в меньшинстве, они были в огненном кольце.
Большевики говорят: «Это дети буржуев и они подлежат истреблению».
Разумеется - это наглая ложь, что все юнкера «дети буржуев и помещиков», а потому и подлежат истреблению, это ложь авантюристов и бешеных догматиков. И если бы принадлежность к тому или иному классу решала поведение человека, тогда Симбирский дворянин Ульянов-Ленин должен стоять в рядах российских аграриев, бок о бок с Пуришкевичем, а Бронштейн-Троцкий - заниматься коммивояжерством.»

«Они - дети России, - писал М. Горький о погибших юнкерах. - Они отступили только тогда, когда кровавое безумие стало угрожать всей Москве. Они не мечтали о социальной революции, они верили в свободный разум русского народа. Они верили в Россию...».

Иван Бунин, в конце октября 1917 года бежал из имения от погромов пьяных крестьян, которые вырубали леса, убивали скот, жгли усадьбы, и расправлялись самым жестоким образом с их владельцами, в Москву, куда он прибыл 27 октября. Писатель с хронографической точностью описывал все что происходило в это время у него на глазах (из дневников Бунина 1917 – 1918 гг.):
«Вчера часов в одиннадцать узнал, что большевики отбирают оружие у юнкеров. Вломились молодые солдаты с винтовками в наш вестибюль - требовать оружие. Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. Три раза приходили, вели себя нагло…
Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. День тёмный. Грязный. Москва мерзка как никогда. Ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т.д. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву»

В феврале Бунин в своём дневнике приводит выдержку из газеты «Русское слово»:
«В селе Покровском Тамбовской губернии местные мужички на общем собрании постановили ввести собственное «уложение о наказаниях за преступления». Согласно принятому «обществом» постановлению, почти за всякое совершаемое односельчанами или пришлыми правонарушение полагалось одно наказание — «лишить того жизни». Тут же и пример того, как этот деревенский «уголовный кодекс» был использован на практике:
Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мёртвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого…».

Опьянённые кровью большевики в боях на улицах Москвы часто останавливали санитарные автомобили, избивали медицинский персонал за помощь «юнкерью».
Один характерный эпизод описала сестра милосердия М. Нестерович-Берг [1]:
«Возвращалась я мимо Охотного Ряда, где происходил небольшой бой. Мне пришлось быть свидетельницей очень тяжёлой и дикой сцены. В Охотном Ряду около одного из лотков лежал тяжело раненный юнкер с простреленной грудью и желудком. Я нагнулась над ним, думая, что смогу ему оказать помощь. Раненый был без сознанния. Передо мною, как из-под земли, выросли два красноармейца с винтовками. Закричали:
- Что эту сволочь перевязывать! - и штыками винтовок прокололи грудь юнкеру.
Я кричала, что раненых не добивают, на что один из них мне ответил:
- Теперь такая мода, ведь это буржуй, враг народа.
Не знаю, как я дошла до гостиницы «Метрополь», - я знала, что там есть вооружённые наши солдаты.
….
В своё время петербургский Генеральный штаб предупредил офицеров секретным приказом о том, что большевики готовят им резню. Ясно указывалась необходимость сорганизоваться и привлечь к себе наиболее надёжных солдат. А дрались дети, юнкера, кадеты, гимназисты и небольшая часть офицеров-героев! Куда же девались русские люди, кричавшие прежде о Царе и о Родине?»

13 ноября состоялись похороны погибших в боях с большевиками как тех, кто пытался их остановить, так и тех, кто погиб случайно, среди последних было несколько детей. На этих похоронах присутствовали и Александр Вертинский, который откликнулся на это событие романсом «То, что я должен сказать».
Накануне 12 ноября родственники павших защитников законной власти обратились к Собору с просьбой об отпевании и погребении погибших. Откликаясь на их просьбу Патриарх Тихон назначил отпевание в храме Вознесения у Никитских ворот, где когда-то венчались Александр Пушкин и Наталия Гончарова.

Вот как об этом трагическом дне впоследствии вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский):
«Помню тяжёлую картину этого отпевания. Рядами стоят открытые гробы…  Весь храм заставлен ими, только в середине – проход.  А в гробах покоятся, словно срезанные цветы, молодые, красивые, только что расцветающие жизни: юнкера, студенты…  У дорогих останков толпятся матери, сестры, невесты… много венков, много цветов… Невиданная, трагическая картина. Я был потрясён... В надгробном слове я указал на злую иронию судьбы: молодёжь, которая домогалась политической свободы, так горячо и жертвенно за неё боролась, готова была даже на акты террора, - пала жертвой  осуществившейся мечты…
Похороны были  в ужасную погоду.  Ветер, мокрый снег, слякоть…  Все прилегающие к церкви улицы были забиты народом. Это были народные похороны. Гробы несли на руках добровольцы из толпы. Большевики в те дни ещё не смели вмешиваться в церковную жизнь и не могли запрещать своим противникам изъявлений  сочувствия и политических симпатий».    

     Москвич Н. М. Мендельсон, очевидец похорон, записал в дневнике:
«В церковь нельзя было пробиться. При нас выносили гробы. Их много… Некоторые по размерам – для мальчиков 14 - 15 лет. Много молодежи. Оркестр какого-то учебного заведения. Толпа молчалива. Погода адская. Из церкви выносили около 3-х часов. Ни цветов, ни лент, ни плакатов… и это внушительно. Тишина и слезы сдержанные. Большинство гробов несут на руках военные и учащиеся. За одним гробом запомнился мне весь обвязанный и на костылях молодой прапорщик. Чудный хор. Впереди митрополит, архиерей, духовенство. Совсем непохоже на похороны большевиков. «Тех с песнями хоронили, а этих поправославному», – говорят в толпе…».

Вокруг церкви собралась многотысячная толпа. Ссреди этих людей были простые женщины, рабочие и солдаты. Они плакали! Они пришли сюда почтить память тех, кто боролся против кровавого безумия.

Писатель А. Кокорев (р. 1955 г.) в своей книге «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны» отмечал:
«К этому времени большая часть убитых «белогвардейцев» была похоронена родственниками. Заботу об оставшихся тридцати семи, среди которых были прапорщики и юнкера, студентки и курсистки, дети и просто неизвестные штатские, взял на себя Объединённый студенческий комитет. В своём обращении студенты подчёркивали, что церемония будет скромной, без венков, лент и тем более – флагов и лозунгов. Члены Всероссийского Собора дали своё согласие участвовать в похоронах.
Ненастным утром 13 ноября площадь у Никитских ворот и прилегающие улицы были так заполнены народом, что само собой остановилось трамвайное движение. Под сводами храма мощно звучали хоры – Архангельский, Синодальный и студенческий.
В 12 часов из дверей церкви один за другим стали выносить простые, украшенные лишь еловыми ветвями гробы. Толпа с большим трудом расступалась, и сквозь этот узкий человеческий коридор неспешно двинулись возглавлявшие процессию архиереи. За ними – хор певчих. Над людским морем зазвучали «Вечная память» и «Святый Боже».
Гробы с телами товарищей несли студенты и юнкера. Замыкали процессию студенческий хор и оркестр.
Скорбный маршрут пролегал по Тверскому бульвару, затем по Тверской сквозь невиданное многолюдье. Многие плакали, особенно при виде пяти детских гробиков.
Наконец шествие достигло Братского кладбища, где до этого москвичам приходилось хоронить лишь героев германской войны. Теперь же на ней зияла провалом братская могила войны гражданской.
Зазвучали надгробные речи представителей различных партий и общественных организаций.
«Вечная память вам, товарищи и граждане, оставшиеся верными здоровой идее государственности, которую вы беззаветно, бескорыстно защищали, – говорил городской голова В. В. Руднев. – Москва, высоко ценя память верных сынов своих, не забудет и вас и передаст следующим поколениям, что среди смуты и великих соблазнов вы поняли великую идею, завоеванную революцией, – идею народоправия…
Пройдут года, и не только мы, избранники народа в городской думе, но и те, которые шли на вас бранью, подойдя к вашей могиле, скажут: «Здесь покоятся останки мужественных и стойких защитников права, не убоявшихся положить жизнь свою ради торжества народной воли и идеи государственности»».

Среди погибших была девятилетняя Анечка Клименкова и её мама – сестра милосердия, убитые снарядом, разорвавшимся в лазарете на Большой Молчановке.
Большое число погибших мирных жителей было связано с тем, что большевики использовали тяжёлые орудия без прицелов из-за чего снаряды летели куда угодно.

Историк Ю.В. Готье записывает в это день в своём дневнике:
«Сегодня утром я ходил почтить память погибших студентов, которых отпевали у Большого Вознесения… Я был в начале церемонии, которая заняла целый день; эти толпы людей, исключительно интеллигентных, вернее цивилизованных, прибывали с каждой минутой. При мне привозили тела с пением «Вечной памяти». Сознаюсь, что я плакал, потому что «Вечную память» пели не только этим несчастным молодым людям, неведомо за что отдавшим жизнь, а всей несчастной, многострадальной России».

В связи с исполнением романса на первом концерте в Екатеринославе в 1919 году Вертинский вспоминал:
 «Последней была песня «То, что я должен сказать». Я уже был в ударе… Подойдя к краю рампы, я бросал слова, как камни, в публику – яростно, сильно и гневно! Уже ничего нельзя было удержать и остановить во мне… Зал задохнулся, потрясённый и испуганный:

Только так беспощадно,
так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

Я кончил.
Я думал, что меня разорвут! Зал задрожал от исступлённых аплодисментов. Крики, вой, свистки, слезы и истерики женщин – все смешалось в один сплошной гул.
Толпа ринулась за кулисы. Меня обнимали, целовали, жали мне руки, благодарили, что-то говорили…».

Трагична судьба не только погибших в «окаянные дни» холодной московской осени 1917 года, но и самого Московского братского кладбища и его учредительницы великой княгини Елизаветы Фёдоровны Романовой.

Елизавета Фёдоровна отказалась покинуть Россию после прихода к власти большевиков, продолжая заниматься подвижнической деятельностью в основой ею в 1909 году Марфо-Мариинской обители милосердия. 7 мая 1918 года Елизавета Фёдоровна была арестована чекистами и латышскими стрелками по личному распоряжению Ф.Э. Дзержинского.
В мае 1918 года её вместе с другими представителями дома Романовых перевезли в Екатеринбург и разместили в гостинице «Атамановские номера», а затем, через два месяца, отправили в город Алапаевск, где она находилась в заточении в здании Напольной школы.
В ночь на 18 июля 1918 года великая княгиня Елизавета Фёдоровна была сброшена большевиками в шахту Новая Селимская в 18 км от Алапаевска. Вместе с ней погибли:
- великий князь Сергей Михайлович;
- князь Иоанн Константинович;
- князь Константин Константинович (младший);
- князь Игорь Константинович;
- князь Владимир Павлович Палей;
- Фёдор Семёнович Ремез, управляющий делами великого князя Сергея Михайловича;
- сестра Марфо-Мариинской обители Варвара (Яковлева).
Все они, кроме застреленного великого князя Сергея Михайловича, были сброшены в шахту живыми. Когда тела были извлечены из шахты, то было обнаружено, что некоторые жертвы жили и после падения, умирая от голода и ран. При этом рана князя Иоанна, упавшего на уступ шахты возле великой княгини Елизаветы Фёдоровны, была перевязана частью её апостольника. Окрестные крестьяне рассказывали, что несколько дней из шахты доносилось пение молитв.
Останки убитых были извлечены из шахты в начале ноября 1918 года. Условия ожесточённых боёв не позволили белым похоронить их с достойным почтением, и они эмигрировали вмести с ними заграницу.
Погребение состоялось только в январе 1921 года под храмом равноапостольной Марии Магдалины в Гефсимании в присутствии Иерусалимского Патриарха Дамиан. Тем самым было исполнено желание самой великой княгини быть похороненной на Святой земле, выраженное ею во время паломничества в 1888 году.

В первые дни войны, 6 сентября 1914 года, Елизавета Фёдоровна обратилась в Московскую городскую управу с просьбой:
«Не признаете ли вы возможным отвести на окраине Москвы участок земли под кладбище для умерших в московских лазаретах воинов настоящей войны. Их родственникам и нам всем утешительно будет знать точное место упокоения павших при защите нашей дорогой Родины героев и иметь возможность там помолиться.»

Подкомиссию по созданию кладбища возглавил гласный Мосгордумы и главный врач Александровской больницы С.В. Пучков. 9 сентября он определил основную идею будущего мемориала:
«Проектируемое кладбище должно быть не только во всех отношениях благоустроенным, но оно должно служить памятником великих событий, ныне нами переживаемых, а также памятником дружной объединённой работы общественных сил в деле оказания помощи жертвам войны, почему участок земли для кладбища должен быть значительного размера и на нем необходимо соорудить храм, по величине и архитектуре отвечающий указанной выше цели.
Вместе с тем … на этом кладбище должно быть отведено место для погребения умерших сестёр милосердия Московских общин, самоотверженно работающих в деле служения больным и раненым как в мирное, так и в военное время, и часто умирающих на своём посту от заразных болезней, а иногда и от неприятельского оружия.»
22 октября 1914 года на совещании Московской городской управы и комиссии гласных по мероприятиям, вызванным войной 1914 года, было принято решение о создании Братского кладбища.
15 февраля 1915 года состоялись открытие Братского кладбища с временной часовней и первые погребения. Церемония началась в церкви находившегося неподалёку Сергиево-Елизаветинского убежища увечных воинов Русско-японской войны. Епископ Можайский Димитрий отслужил там панихиду, после чего Елизавета Фёдоровна и другие официальные лица вместе с духовенством последовали на кладбище.
В часовне был совершён молебен, после чего состоялись похороны пятерых воинов, погибших на поле брани:
- сотника В. И. Прянишникова;
- старшего унтер-офицера Ф.И. Папкова;
- ефрейтора А.И. Анохина;
- рядовых Е.И. Гутенко и Я.Д. Салова.
На похоронах присутствовали войска Московского гарнизона. Гробы несли георгиевские кавалеры, консулы союзных государств, городские гласные, а также командующий войсками А.Г. Сандецкий, московский губернатор граф Н. Л. Муравьёв и другие.
24 апреля 1917 года С.В. Пучков обратился в Московскую городскую думу с предложением об устройстве на Братском кладбище музея войны как «наглядного памятника великих подвигов и жертв русского народа во время этого беспримерно грозного исторического события». Помимо военных орудий и соответствующей литературы, на территории музея планировалось создать композицию, передававшую боевую жизнь российской армии. Она должна была включать в себя окопы, ходы сообщения, землянки, блиндажи, лисьи норы, артиллерийские наблюдательные пункты, проволочные заграждения и тому подобное. Однако этому плану не суждено было осуществиться.
В период с 1918 по 1920 годы, после объявления политики красного террора, на Братском кладбище и в его окрестностях большевиками проводились массовые расстрелы.
Так только 5 сентября 1918 года в районе Братского кладбища были расстреляны:
- епископ Ефрем;
- протоиерей Иоанн Восторгов;
- министры внутренних дел Н.А. Маклаков и А.Н. Хвостов;
- председатель Государственного Совета Иван Щегловитов;
- сенатор С.П. Белецкий.
Назвать точное число жертв расстрелов не представляется возможным, так как достоверной статистики не существует.

Во время гражданской войны на Братском кладбище хоронили как воинов РККА, так и белогвардейцев. До 1923 года на «Аллее лётчиков» хоронили авиаторов, погибших при испытаниях самолётов.

В 1925 году Братское кладбище было закрыто для захоронений и передано в ведение Садово-паркового отдела Московского коммунального хозяйства. По воспоминаниям очевидцев, в 1926 году кладбище представляло собой «вид парка с клумбами в цветах, правильно расположенными дорожками, по сторонам которого видны с надписями и тысячи без надписей могилы…».
В 1932 году кладбище было ликвидировано. Снесены были почти все надгробия, за исключением гранитного памятника на могиле студента С.А Шлихтера, но сами захоронения остались нетронутыми. Несмотря на это, по свидетельствам очевидцев, единичные захоронения продолжались на территории кладбища до 1940-х годов.
Кладбище было окончательно ликвидировано в конце 1940-х годов, когда началось массовое строительство в районе Песчаных улиц, тогда же была снесена и Спасо-Преображенская церковь. Часть территории некрополя оказалась застроена.

С конца 1980-х годов по инициативе частных лиц и казачьих организаций в парке устанавливаются новые мемориалы: закладной камень, стела и несколько плит. В 1995 году был создан Фонд по восстановлению Всероссийского Всехсвятского братского военного кладбища.
В это же время на территорию бывшего кладбища возвращается «Гражданская война». В период с 1990 по 1992 годы неизвестные трижды ломали деревянный крест. Зимой 1995 года вандалы разбили мемориальную плиту со списком первых солдат, похороненных на кладбище. В мае 1997 года неизвестные ломами разбили гранитный постамент креста, установленного в 1996 году.



[1] В 1915 году попала в плен к немцам, была освобождена при содействии князя Ольгерда Чарторийского. Одна из руководителей Союза бежавших из плена солдат и офицеров (1915 - 1918) - благотворительной организации, занимавшейся помощью бывшим военнопленным в Первой мировой войне. В ходе Гражданской войны в России, по собственным утверждениям, выполняла ряд миссий командования Вооружённых сил Юга России - в том числе неудавшуюся попытку привлечь к сопротивлению большевикам генерала А.А. Брусилова. В 1920 г. эмигрировала в Польшу. В 1931 г. опубликовала книгу воспоминаний «В борьбе с большевиками».


Рецензии