Моя жизнь в искусстве

Моя «жизнь в искусстве»     Владимир Темкин

Это повествование, само по себе, возникло в развитие какой-то неожиданно вступившей в голову мысли. А прострелила она в мозгу по довольно-таки пустяшному поводу. И касалась того, что и млад, и стар могут делать по жизни одни и те же ошибки, сохраняя в душе одни и те же идеалистические черты характера и романтические устремления. С промежутком времени почти в 50 лет.
Ближе к осмыслению оказался день сегодняшний. Я уже был израильским пенсионером и жил в Чикаго. Мне позвонил приятель, с которым, от нечего делать (это я про себя, а не про него), мы подвизались в любительском театре. Это был мой второй в жизни заход на такую феерическую цель, как актерское ремесло. Правда, театр этот был ближе к самодеятельности. Кружковый. И оба мы в нем чувствовали себя почему-то не в своей тарелке настолько, что почти одновременно решили покинуть сцену.  Я - навеки, поскольку почувствовал и честно оценил, что роли типа «кушать подано» очень тяжелы для моей уставшей за жизнь памяти, а он – поскольку был человеком существенно более заметным, обладавшим неплохим голосом певцом-солистом, что в результате подтолкнуло его перейти в другую труппу к более даровитому режиссеру.
   Так вот, звонит он мне, мы слегка проходимся в порядке общего трёпа по мотивам последних сплетен, но в какой-то момент обсуждаемый вопрос задевает в нашем «высоко теоретическом» обсуждении тему соответствия театра и зрителя, которых мы с ним покинули. И тут он с оттенком легкого снобизма отмечает некоторую «совковость» усреднённого русскоязычного зрителя, завсегдатая чикагских стариковских «детских садиков» и клубов социального жилья. А я, в ответ, совершенно неожиданно для самого себя, в порядке этакой солидной демонстрации «изощрённой эрудиции и глубокой осведомленности» в сложной возникшей в нашем обсуждении проблеме, заученно выдаю фразу: «Если в репризе нет слова «ж*па», советский зритель не смеётся.»
   Друг мой долго хохочет, а уже отдышавшись, спрашивает:
- Ты это сам придумал?...
   
_ * _

   Сам я такого придумать, разумеется, не мог. И начал напрягать мозговые центры. Стал перебирать года, остановившись где-то в начале семидесятых.
   И тут у меня в памяти возник зальчик ресторана в гостинице ОКА в городе Калуга, куда я спустился поужинать, вернувшись после работы. Уже неделю я обитал здесь в командировке.  Сижу я лицом ко входу, жду ужина, и в какой-то момент, совершенно пораженный от неожиданности, вдруг вижу наяву направляющуюся ко мне неустойчивым шагом фигуру. И на соседний стул плюхается слегка подгулявший мой друг Семён Львович, взявший к тому времени, когда он стал актером Московского микротеатра ФИТИЛЬ, сценический псевдоним – Семён Фарада.
   А в ноябре 1964 года, когда мы познакомились, страдая вместе и лежа на соседних койках в хирургическом отделении 6-й московской городской больницы на Разгуляе, он ещё был Фердманом. Надо сказать, что причина, уложившая нас туда, была достаточно серьезна, а процесс выхаживания после операции оказался чрезвычайно затруднен невозможностью вставать с постели в течение целой недели. Первым под нож хирурга попал я, и тогда мой сосед добровольно взял на себя общую заботу и уход за мной, а когда я уже поднялся на ноги – врачи полностью обездвижили его. И мы с ним честно обменялись ролями.
   Ему шел в это время 31 год, а мне только-только в октябре стукнуло 20 лет. Я учился в Энергетическом институте, а он, уже отслуживший на флоте и отучившийся в МВТУ, трудился заместителем начальника отдела трубозапорной арматуры в Министерстве Химической промышленности. Так мне помнится, но в сущности это прямого отношения к теме повествования не имеет. Я ведь хотел бы сейчас подчеркнуть, только одно, что в нашей связке он олицетворял собой старшинство, а я был младшим, с полным соответствием этому распределению ролей в очень дружеских отношениях, которые между нами возникли в больнице. И он, как более старший и опытный, показал мне в этом деликатном деле поистине достойный пример, ставший памятным на всю жизнь. И я до сих пор вспоминаю его с теплом и благодарностью, как добрейшего, щедрого на дружбу и искреннего человека. И даже сейчас, когда я, уже в старости, вспоминаю о нём, на лице моем появляется улыбка.
   К тому, что, в каком-то смысле, дополнительно объединяло нас, относилось совпавшее наше с ним своеобразное хобби. Я подвизался на третьих ролях в факультетском театре СТЭМ, МЭИ, а он – в гораздо более солидном месте, в театре-студии НАШ ДОМ, МГУ. И, помимо причины общих страданий, это также сплачивало наши с ним ряды. Кстати, третьим в строю наших коек был парень, которого звали Гера. Но ничем другим он не мне запомнился, кроме того, что был мясником на рынке, а вернее рубщиком мяса. У него была травмирована левая рука, и лечили его от возникшего воспаления. Он пришел позже и ушел раньше нас, не оставив в памяти и в жизни никаких заметных пятен. А вот с Семеном Львовичем общая беда сплотила надолго. Уместно тут припомнить, что мы с ним по жизни имели общую глубокую национальную выбоину. А это, как всем известно, сплачивает людей ещё больше.
   В это время Семен Львович был разведён. Жил он ближе к ВДНХ рядом с какой-то из выставочных гостиниц вдвоем с матушкой. И, как часто любил сам он, немного рисуясь, повторять, находился в самой счастливой поре для мужчины, то есть пребывал между вторым и третьим браком. Сразу оговорюсь, что относительно количества браков или не браков в тогдашней его жизни уточнять сейчас не берусь, но присказку эту я запомнил. Их у него было великое множество. И все это на фоне богатейшего арсенала нюансов мимики. Люди, общавшиеся с ним, например, в той же больничной курилке, это я заметил ещё тогда, в 1964-м, всегда улыбались. А мне он, в порядке пояснений к своим более поздним уже ролям, говорил, что он по сути своей актер короткой фразы, или характерный актер. И помянутая мною в беседе с чикагским приятелем-певцом «ж*па» вкупе с советской публикой, это то, что я услышал от него как раз во время случайной калужской встречи, когда за ужином он жаловался мне на суетную жизнь в постоянных гастрольных разъездах.
   Проведя более месяца на соседних больничных койках, мы довольно много успели поведать друг другу о себе. К этому времени у меня уже имелся некоторый медицинский опыт, в частности, в 1960 году прошел я уже операцию аппендицита, во время которой немного «загулял» под местным наркозом, увидев свой распотрошенный живот в зеркальном отражателе ярких рефлекторных ламп над хирургическим столом. Хирург, Ольга Львовна, отметила уход на «закат» вверх моих глазенок и попросила ассистировавшего ей молодого врача по имени Альберт Юльевич, отвлечь меня от «грустных мыслей». И тот стал рассказывать мне всякие медицинские байки, из которых я понял, что напару с хирургом над мной стоит легендарнейшая по тем времена личность. Это он, Альбер Аксельрод, чуть позже оказался одним из создателей КВН. А тогда целую неделю смешил меня во время утренних ежедневных обходов и осмотров результатов операции. И я смеялся над его «залепухами», держась руками за живот, чтобы не дать разойтись швам.
    Как все мы в конце 1961-го года, я стал поклонником этого студенческого увлечения, пришедшего в наши шестидесятые из конца пятидесятых. Как теперь описывают ветераны телевидения было оно, в общем-то, заимствовано с одной из передач Чешского ТВ. Уморительные состязания молодежи в остроумии смотрели в те времена и стар, и млад. И все их коронные фразы и «залепухи» повторялись и пересказывались. Имелся в этом явлении ещё и легкий оттенок фронды, что украшало культурную жизнь граждан Советского Союза, делая её менее политически беспросветной.
   А тогда, лежа в больнице на Разгуляе, я поведал Семену Львовичу о своем таком мимолетном контакте с «великим» Аксельродом. Но тут оказалось, что они прекрасно знакомы, что через их театр-студию НАШ ДОМ проходила ось общения московской молодой творческой интеллигенции, и туда-то Семён пригласил сразу после выписки и меня, всячески иронизируя в моменты представления членам тамошнего общества. У них я быстро получил кличку «Кролик Аксельрода». По молодости ничем другим, кроме этого я примечателен не был. Кроме, пожалуй, что одного. Жил я в 20 минутах ходьбы от старого здания МГУ на углу Манежной площади и улицы Герцена. И когда задерживался в их компании допоздна, помогая убирать сцену и разбирать декорации, то шел пешком наискосяк к Историческому музею, через Красную площадь вниз к улице Разина и по ней уже прямо через площадь Ногина домой. А дом, где мы обитали, стоял над Солянкой, в Большом Ивановском переулке, в стариннейшем московском районе.
   Вернусь на пару месяцев во времени назад. Когда в середине декабря нам с Семеном Львовичем освободили наши телеса от швов, бинтов и других последствий хирургического вмешательства, то есть выпустили из больницы на волю, пути наши, естественно разошлись. Но знакомство продолжилось, хорошие отношения сохранились, и очень надолго. А теплая кличка Кролик прилипла и прожила со мной также довольно продолжительное время, хотя актерскую среду я покинул гораздо быстрее, чем Семёну Львовичу хотелось. В конце 1965 года я женился, чем очень разочаровал своего «патрона», придерживавшегося в этом вопросе иных взглядов и понятий.
   Последний раз кличка Кролик неожиданно прозвучала в Израиле, году в 1993, в городе Кармиэле, где мы семьёй обосновались по переезде. К нам в город приехал «подхалтурить» в те трудные для россиян времена Александр Филиппенко. Мы с ним были земляки и ровесники по рождению, и какое-то время оба крутились в студии МГУ. То есть в лицо друг друга знали. Он учился в Физтехе и слыл там, если я правильно помню, заядлым КВНщиком. Был он, как актер многообещающ, в отличии от меня, которому не хватало ни внешних данных, ни психологической подготовки для работы на публику. 
   В Кармиэле уже известный актер Филиппенко выступал в этаком небольшом профсо-юзном зале человек на 100-150, принадлежащем Гистадруту, израильскому объединению трудящихся. Привез свои неплохие, но старые байки, добавив в репертуар немного новых «залепух» и закончив программу коронным и обязательным «А Козёл на саксе…» Зрители по доброй старой памяти смеялись до слёз и долго аплодировали.
    А я ещё дома приготовил конверт с письмом Семену Львовичу, расставаясь с которым в Москве, незадолго до отъезда в январе 1991 года, перезвонился, пообещав при оказии подкинуть адресок. Поскольку в это время мы уже застабилизировались в Израиле, то я решил, что самое время дать знать о себе, тем более, что оказия, вот она, приплыла в руки лично. В 1965 году мы с героем сцены были шапочно знакомы, поэтому я счел возможным такую легкую фамильярность, как просьбу передать письмо из рук в руки.
   Выступление окончилось, как обычно, ответами на вопросы. Зрителей больше всего волновало общее положение дел там, на доисторической Родине. Филиппенко бойко отвечал, но часть записок зажал в левой руке и, сказав, что они касаются несколько специфических личных вопросов, поэтому он просит приславших пройти в фойе за кулисами, где он ответит на них каждому из них индивидуально. Пяток женщин забальзаковского возраста направилось в это помещение, а я, придерживая письмо именем адресата в сторону живота, поплёлся следом.
   Личные вопросы любопытствующих дам касались в основном вопросов «перекрёстного опыления» в московской актерской среде. Кто и чью жену увел, кому и как, и чьего мужа удалось завлечь в свои сети. Короче, сплетни московского бомонда. Я стоял позади и скучал. Филлипенко демонстрировал изрядную осведомленность и отвечал быстро, однако не слишком вдаваясь в детали. Но на меня, толкущегося сзади, он периодически поглядывал, а когда я, чтобы хоть как-то обозначить себя, перевернул конверт написанным в его сторону, он кивнул и подмигнул. И как только ему-таки удалось, наконец, отлепиться от дамской группы, он повернулся ко мне и произнёс:
- Здорово, Кролик! Вот не ожидал, что ты здесь!
- Здравствуй, Саша. Что поделаешь! Летят перелётные птицы…
   Узнал-таки, хотя прошло почти 30 лет, и оба с ним мы изрядно полысели и обрюзгли. А в те далёкие времена у Саши тоже была кличка, пришедшая, по- моему, за ним из института – Щен, подчеркивающая его молодость. А мы с ним, как я уже говорил, были ровесниками, 1944 года рождения.
   И сейчас Филиппенко затащил меня в раздевалку, а, пока он там переодевался, пересказал мне в темпе какую-то свою застарелую обиду на Семена Львовича, что в актерской среде, как вы понимаете, вещь неизбывная. По пути расспросил немного обо мне и наших делах тут, на Родине исторической. А одевшись, поинтересовался у меня сколько от Кармиеля ехать до Цфата, ойкнул, что его уже ждут в машине антрепренёры, обнялся и убежал, успев пожаловаться на загрузку – три выступления в день.
   Письмо он честно передал.  И спустя примерно год в Хайфе и других крупных городах Израиля прогремел «Фестиваль юмора», устроенный большой группой известных актеров, приехавших на гастроли из Москвы. Вместе с ними приехал и Семен Фарада. Он позвонил мне, и мы договорились встретиться на представлении в Хайфе, где, кстати, проживала его младшая сестра.
    Сын наш, уже женатый и живший тогда в Хайфе, озаботился билетами. Мы с женой подъехали из Кармиэля, и все вчетвером, встретились ко времени спектакля у спорткомплекса РОМЕМА.
   Представление было действительно веселое, зал непрерывно хохотал и аплодировал. И к концу первого отделения Семен Львович уже выступил с очень занятным рассказом. Занавес в этом полуспортивном зале на сцене отсутствовал, поэтому при объявлении антракта актеры по большей части оказались на этом открытом пространстве. Семен Львович стоял ближе к кулисам и вглядывался в зал, когда я, встал с места и, подтолкнутый женой, пошел по проходу к сцене. Увидев меня, он сбежал по ступенькам вниз, пройдя по нескольку шагов навстречу друг другу мы встретились, обнялись и долго тискали друг друга. Встреча была настолько теплой и дружественной, что первые слова дались просто с большим трудом. Сдавило горло. Мы вышли в фойе, где нас уже ждали мои близкие. Познакомились. С супругой моей Семен Львович был знаком ещё в 1965-ом, а вот детьми нашими, сыном и невесткой, мы с ней перед ним с удовольствием погордились.
- А моему Мишке только восемнадцать ещё. – задирая голову на нашего сынулю, ростом метр девяносто, поахал Сеня. Он его видел лишь пару раз мельком, ещё трехлетним. А тут такое. Наши молодые, недавно повенчанные, ещё светились отблесками медового месяца и выглядели великолепно.
   В тот его приезд мы встретились ещё раз в кафе, наверху у Стеллы Марис, где просидели и проговорили более двух часов. Он рассказал о своих московских делах. Всё с его слов выглядело горько. Мы тоже эмигрировали, сетовал он, мы тоже живем в другой стране. Но в отличии от вас, у которых путь ясен и надежда пройти его до конца велика, мы болтаемся в совершенно неопределенной массе, чего-то такого, что удручает и подавляет, одновременно.
   Я обратил внимание на его стройность и подтянутость, на что он мне с гордостью и с уморительным выражением лица сообщил: «ГЕРБОЛАЙФ!» Но чувствовалось уже, что со здоровьем у него неполадки. От спиртного он категорически воздерживался.
   Расспросил он меня и о моих делах. А я привез и показал рекламные флаеры своих разработок. Все эти годы нашего общения я выступал в ранге «ученика», а он «наставника». Он поучал, а я восторгался. А тут, впервые, он проронил этакое уважительное, с потягом и долгим Ё:
- Ну, ты даёшь, мужичок.   
   Мне в это время уже действительно было чем похвалиться. Московский свой статус я в Израиле уже восстановил и, что особенно важно, преумножил.
- А ты знаешь, что мне пришло в голову. – задумчиво произнёс Семен Львович. – ведь если бы тогда, в молодости, мы смогли бы свернуть тебя на актерскую стезю, то ты всего этого не добился б.
- Да, интересно мир наш утроен. Ведь мне тогда, на тебя глядя, безумно хотелось в театр. Вы все там были такие бешено талантливые, такие яркие, фонтанирующие идеями. И ты так старался втянуть меня в этот круг. А я страдал, умирая от ощущения собственной непригодности.
- Ну почему именно непригодности. Ты очень профессионально таскал декорации… Натаскался бы и сам по сцене двигаться. - хохотнул Сеня.
- Это точно! С мышцами у меня все было в порядке. А вот голова оказалась застругана на другое. Как говорится, Господь велик. Он-таки распорядился иначе.
- Я думаю, что у тебя не таланта не хватало, а смелости.
- Какая там у меня могла быть смелость. Вы меня все своим «величием» подавляли.
   И вот тогда, весной 1995 года,
  во время этой нашей последней с ним встречи, вспомнили мы, как под новый 1965 год, или под старый, Семен позвонил и предложил пойти с ним на премьеру фильма, ещё не выходившего на экраны. Фильм, помнится, назывался «Обыкновенное чудо». И это была тогдашняя первая экранизация Гариным сказки Шварца. Медведя играл ещё совсем молодой Олег Видов, волшебника – Алексей Консовский, а короля – сам Эраст Гарин. Мы пришли минут за сорок, чтобы покрутиться на публике. Слово «потусоваться» тогда ещё у нас в обиходе отсутствовало. И Семён Львович, зыркая своими выразительными глазами по сторонам, повторял «У меня есть план, у меня есть план». План этот, как нам казалось, непревзойденный по уровню изворотливости ума и коварства собственно замысла, заключался в том, чтобы внедрить меня в коллектив студии, заставив Альберта Аксельрода принять в действительные участники студии. Так убедительно в беседе со мной рассчитывал свои ходы Семён Львович. 
   Ещё при входе Семен зорким глазом выхватил фигуру Альберта Аксельрода, подпирающего одну из стен фойе справа и вдали от входа. И мы, походкой светских львов, направились к правой стене. Красавец Альберт Аксельрод, нарочито усталым взглядом сноба окидывал периодически всё пространство зала. В это время он уже, наряду с Марком Розовским и Ильёй Рутбергом, командовал театром-студией Наш Дом. Зал был пуст, публика в нём ещё не набралась, но, тем не менее каждый вошедший, двигаясь по диагонали, шел поприветствовать Звезду, одного из трёх основателей КВН, а ныне хозяина здешних мест.
   Семен Львович, выждав нужную паузу, подвел меня туда в такой момент, чтобы мы оказались в поле зрения Аксельрода одни. Меня уже при какой-то оказии Аксельроду представляли, но он в недоумении покачал головой, мало ли аппендицитов он удалял? Четыре года назад?... Нет, не помню, как бы отмахнулся он. Но кличка «Кролик Аксельрода», под общий смех публики, тогда ко мне прилипла. И сейчас, пользуясь свободным временем Альберта Семен Львович, друг мой и покровитель, начал второй заход на цель, предприняв следующую попытку впечатать мой образ в память важного должностного лица.
- Алик! Ну неужели, ты его не помнишь? – Аксельрод отрицательно помотал головой. - Кролик! А ты что молчишь. Где это хоть было и к каком году? Напомни!
- В 29-ой больнице, в декабре 60-го года. В середине. – блеял я.
- Не помню! – твердо повторила избалованная приставаниями публики знаменитость. А Сеня, в отчаянии глядя на меня, развел руками. Он поставил себе задачу впихнуть меня в коллектив студии. Иначе, по его мнению, жизнь моя могла просто пролететь, просвистеть, пройти совершенно впустую.
   И тут я, как-то весь скукожившись от обиды, робко подвякнул:
- Ну как же… Вы Альберт Юльевич ассистировали тогда Ольге Львовне Барышниковой, а когда у меня голова поплыла от дурноты, она попросила вас отвлечь. И вы начали рассказывать мне анекдоты. И выдали «залепуху» про поддатого профессора, которому студенты на экзамене из мешка на ощупь органы доставали. И одна девушка ему сказала, что там внутри сосиска, профессор наорал, что нужно называть вещи своими именами, а там, правда, оказалась действительно сосиска, а вместо закуски они перед этим съели с лаборантом, сами понимаете, что. Я тогда начал смеяться, а доктор Вас ещё попросила что-нибудь не столь увлекательное, а то у неё скальпель в руке от смеха дрожит, да ещё и операционное поле перед глазами колышется, потому что у меня живот от смеха дергается.
   Глаза у Аксельрода потеплели, он кивнул, но в этот момент подошел Саша Карпов и отвлек Светило. Однако Семен Львович, почувствовавший, что «процесс пошел», не дал Карпову отвести внимание целиком на себя. Дал только поздороваться, и хватит. А сам заинтересованно переспросил:
- Таки, и дальше что?
- Я вспомнил! – Альберт покачал головой. - Я потом, как дежурный врач, приходил к тебе наверх. В палатах места не было, и тебя за ширму около сестринского поста положили. Меня сестра позвала, у тебя рвота началась, помню, и мы с ней тебе лимонный сок с минералкой давали. И я около тебя решил посидеть, понаблюдать, мало ли, думаю, зашили чего-нибудь из инструмента внутри. – он подмигнул, все вокруг засмеялись. - А ты за разговором нам с сестрой потом рассказывал сказки про какого-то медвежонка, который тебе ухо сосал за неимением медведицыной сиськи. Я ещё подумал тогда, вот это фантазия у парня. Вот врёт и не краснеет! Но Ольга Львовна потом-таки подтвердила, что да, мол, чистая правда. И говорила, что ты якобы сын её институтской однокашницы и близкой подруги. Ведь у тебя мать врач?
- Да, мама у меня врач. Нервопатолог.
- Невропатолог. – поправил меня Аксельрод и сразу вслед за этим спросил. – А ты где учишься? В медицинском?
- Нет.
- А что так? Мама врач, а ты… Семейная династия… не состоялась! Почему?
- А я во время операции посмотрел наверх в рефлектор и увидел, что вы там в четыре руки у меня в животе делаете, и передумал. До этого хотел, а тут вот, как будто отрезали. Мне ведь именно от этого и поплохело тогда.
- Понятно, понятно! Значит мы с Барышниковой, не доглядев за покрывалом у тебя над лицом, лишили тогда советскую медицину потенциального великого светила. И куда же ты пошел?
- В МЭИ.
- Что ты говоришь! Значит ты с Ильёй из одной миски кашу ешь! Он у нас МЭЁВЕЦ. Сейчас подойдет, мы ему с тобой разобраться поручим. – и он от меня отвернулся, потому как подошел административно-озабоченный Марк Розовский. Более высокий Аксельрод наклонил к нему голову, и они оба о чем-то быстро-быстро зашептались.
   Семен коснулся моего плеча, и мы с ним деликатно пристроились к шепчушейся паре слева вдоль стены. Правую сторону уже занял Карпов. А в процессе перешептывания лидеров театрального движения подошел Александр Курляндский. Он молча пожал всем нам, включая лидеров, руки, осмотрел нашу цепочку вдоль стены и решил сбалансировать её, заняв место вслед за Карповым. Поскольку ещё лет пять оставалось до появления на свет гениального проекта «Ну погоди», одним из трех авторов которого он являлся, то никто из нас даже и не заподозрил, что рядом с нами у стенки скромно пристроился будущий гений. А чуть позже, уже во время сеанса я просидел рядом с ним полтора часа, и тоже, видимо по наивности или отсутствию опыта, ничего такого не заметил и не почувствовал. Такие шансы, увы, жизнь предоставляет нам лишь единожды. Но телефон мне Саша оставил, и я даже отвез ему как-то собственный рассказ, прочитав который, он поморщился и дружески сказал что-то вроде «порви и выбрось». Так оно, во всяком случае, прозвучало по смыслу. Это, кстати, было первой моей неудачной попыткой легкого прикосновения к печатному слову. Не считая, разумеется стенной печати. Но вернёмся в студию.
   Аксельрод с Розовским продолжали перешептываться. Народ в фойе всё подтягивался. Войдя, все по очереди оглядывались и гуськом шли к нашей группке, негромко и почтительно здоровались, жали руки лидерам, кивали нам и отходили.
   И в какой-то момент весь зал разом повернул головы в сторону распахнувшихся дверей. В проёме стоял Михаил Козаков. Одетый в ярко-синий клубный пиджак с цветным гербом на кармане и в светло-серые брюки, с цветным платком на шее вместо партикулярного галстука – он, осмотрев помещение, выждал несколько секунд, пока все до единого из присутствующих сфокусировали на нем свои взгляды, выделил главный центр притяжения и широкими плавными шагами величественно двинулся в сторону хозяев бала. К этому времени уже тридцатилетний, он сыграл Гамлета в театре Маяковского и снялся не менее, чем в 10 фильмах, начиная от «Убийства на улице Данте», включая «Человека-Амфибию» и заканчивая «Балтийским небом», где он играл бравого летчика-истребителя. Со времени выхода этого последнего из фильмов с его участием прошло уже почти пять лет. И поскольку в промежутке напомнить здешней публике было особенно нечего, то сразу же после взаимных приветствий он продемонстрировал свой коронный пилотский трюк с резким поворотом головы, как бы желая убедиться, что позади него нет дам. В этом фильме он так каждые сорок секунд отслеживал самолеты противника. Это у него такой нервный синдром по ходу боёв там образовался.
   У меня, надо сказать, от всего происходящего тут голова шла кругом. Такого известного актера и так близко я видел впервые. Он только что пожал мне руку. И ощущение было такое, что стою я у задника огромной сцены, на которой разворачивается какое-то необычайно массовое представление кинозвезд. В этот момент Козаков широко развел руки, прихватив справа Курляндского, а слева меня, и развернув нас обоих лицом к середине кружка, таинственно произнёс:
- Господа! Свежий анекдот! – мы все изобразили на лицах внимание, а он продолжил, но таким театральным шепотом, что его слышала половина зала.
– Армянскому радио задали вопрос.
- Уже смешно. – пробормотал чем-то раздраженный Розовский. Но Козаков благоразумно сделал вид, что не расслышал, и продолжил.
- Вопрос в том, могут ли мужчина и женщина (пауза) делать все то, что им положено делать (снова пауза и обвод слушателей глазами) на бегу (длинная пауза)? Ответ – НЕТ! Ибо женщина с поднятым подолом бежит гораздо быстрее, чем мужчина со спущенными штанами!
   Дружный смех грохнул сразу со всех сторон. Помимо нас смеялась и ближняя к нам половина зала. А какая-то стоявшая неподалеку группа женщин даже захлопала. И Козаков, поклонившись им, с помощью одного только жеста правой рукой изобразил на своём удивительно выразительном лице очень правдоподобное смущение.
   И вот тут-то Семён Львович решил использовать возникшее после анекдота молчание, чтобы ещё раз привлечь внимание к моей скромной персоне. Надменно оглядев меня, он неожиданно спросил:
- Слушай, Кролик, а что это у тебя за бабский свитер? – и все вокруг строго уставились на меня.
   Нужно сказать, что свитер действительно был ярковат для данного мероприятия, но, мне казалось, что одетый поверху маренговый пиджачок без ворота яркость эту скомпенсирует. Ан, нет! И Семен Львович добился-таки своего. Все сейчас смотрели на меня, серьёзностью выражения лица отмечая свое согласие с Семеном Львовичем относительно неприемлемости в данных конкретных условиях формы моей одежды. Весь наш круг был одет в темно-серые костюмы, светлые рубашки с галстуком, короче все прибыли на некий официоз, и один я явился сюда, разряженный, как попугай. Свитер этот, привезенный мне матушкой из Прибалтики, был располосован при вязке под все цвета радуги. Я почувствовал, что пунцовею, как девушка. Но в этой неловкой ситуации спас меня, вы не поверите, Михаил Козаков.
   После рассказанного и принятого публикой на «Ура» анекдота, он скромно ожидал своей доли внимания, а тут все оборотились в мою сторону. Нахмурив брови, он сделал полшага в сторону и пытался разглядеть меня, похитившего в своем ничтожестве его лавры. И мы встретились глазами. С одной стороны, он увидел в них всю степень моего отчаяния. Для двадцатилетнего парня было трагическим такое ощущение, связанное с любым его поражением в вопросе одежды. Но с другой, это я так думаю, в них, в повлажневших глазах моих, он мог увидеть и собственное отражение. Я так решил, потому как он вдруг скосил глаза на свой левый локоть, а правой рукой коснулся яркой клубной иноземной нашивки на пиджачном кармане. И в тот же миг возмущенно обратился к Семену.
- Что ты пристал к парню. В его годы только такое и носить. – он ободряюще тряханул моё плечо. – Не слушай ты этих серых старых хмырей, зачуханных своей работой. Цвет им не нравится! Хороший цвет! Что привязались?
И, видимо желая отвлечь всех от цветовых предпочтений в нашей с ним одежде, он крутанул головой. И тут Альберт Аксельрод, поймав этот сигнал, тактично перевел разговор на некие специфические атавистические органы человека, позволяющие ему иногда чувствовать опасность сзади. Развиты они у нас с доисторических времен, а расположены, как он слышал, по нижнему заднему своду черепной коробки. Все, включая Козакова, внимательно слушали, а он сам даже потрогал что-то сзади на своей могучей лысоватой голове. Но вдруг сам же и продемонстрировал нам всем именно это занимательное свойство человеческого организма. Во время разговора у него за спиной, в дверях на входе в зал показались две дородных дамы из управления культуры Моссовета. Не знаю, как он это ощутил, по глазам ли хозяев зала или же своим атавистическим чутьем, но Козаков отреагировал мгновенно. Он резко развернулся и мощными широкими шагами стремительно двинулся в сторону начальственных лиц, а пролетев, едва касаясь пола, по диагонали весь зал, артистично склонился перед каждой и поочередно поцеловал обеим руки.
- Смотри-ка, и должности в последовательности не перепутал… - съехидничал Аксельрод. Потом, повернувшись к Розовскому добавил. – Начальство прибыло. Можно начинать.
И по команде Розовского тут же распахнулись двери в зрительный зал, где перед занавесом уже колыхался вывешенный заранее огромный киноэкран.
С моей точки зрения фильм был великолепен! Он был таким человечески понятным, бесконечно романтичным, иногда восхитительно забавным, а порою до слез драматичным. После наскучивших «Небесных тихоходов» и «Застав в горах», глядя на это, душа захлебывалась от восторга. А когда под ощущение терпкого сожаления промелькнул последний кадр и экран ушел вверх, в сценическое поднебесье, занавес раздвинулся, и на сцену, под аплодисменты зала, вышли создатели фильма и актеры. Впереди шел Эраст Гарин, за ним Консовский. Видов по какой-то причине присутствовать не смог. Остальных я уже не вспомню, но всего человек около двадцати расселось на приготовленных для них стульях. Нет слов, какие похвалы им пришлось выслушать. И они их действительно заслуживали.
_ * _
А мы с Семёном Фарадой сидели в кафе «Стелла Маррис» и, глядя на раскинувшийся внизу под средиземноморским солнцем голубой хайфский залив, предавались сладким воспоминаниям о тех золотых временах. Даже имя хирурга нашего вспомнили – Маргарита Николаевна. И палату нашу двадцати пяти местную. При этом, оглядываясь вокруг, мы в изумлении смотрели друг на друга, и минутами нам не верилось, что это мы, что это происходит с нами. Ему было в это время 62, а мне 51 год. А сейчас мне уже 74, а ему… Светлая ему память!