Пересменка, или непатриотическая повесть

Глава I
 

         Увеличенная печень пятидесятишестилетнего первого секретаря областного комитета партии Бориса Петровича Тудыкоромысло продолжала издеваться над ним, ударяя под ребра и напоминая о себе неприятным привкусом во рту.  Б. П. (да простит нам читатель такую фамильярность по отношению к герою) уже пять минут как пробудился ото сна. Он лежал не открывая глаз и пытался вспомнить видения прошедшей ночи. В лысой голове его царила сумятица и неразбериха. Б. П. никак не мог вспомнить что-то конкретное. Образ, посланный ему высшими силами, расплывался темными кругами в сознании, не успевая принять четких очертаний. И далекий звук – отголосок чьего-то баритона – барабанил по вискам.

         Б. П. приоткрыл глаза, пропустив сквозь ресницы лучи утреннего солнца, набиравшего силу. Затем взгляд его остановился на вмятине величиной с копеечную монету, небрежно оставленной на подвесном потолке бригадой маляров из треста №13 после ремонта его квартиры. И первой осознанной мыслью Б. П. стала мысль о том, что пора поднять вопрос в главке «Западуралстроя»: почему строительно-монтажное управление №13 так безалаберно относится к социалистической  собственности?

         Б. П. открыл рот и тихонько, по-утячьи крякнул, выдыхая тошнотворный запах чешского пива, которое со вчерашнего дня бродило по венам его тела, справа от себя, дабы не разбудить «ароматом» перегара свою жену Майю Александровну.

         Тут мы на минуту оставим Бориса Петровича, поскольку просто необходимо запечатлеть образ жены первого человека области. Майя Александровна Тудыкоромысло, в девичестве Кузнечикова, женщина честнейших правил, подошла к границам неопределенного женского возраста. Возраста, когда былая любовь сгинула, оставив после себя двоих детей (одному из них уже за тридцать), а другой любви уже никогда не воспламенится в глазах жгучего брюнета при виде увядшей красоты. Это время, когда советская женщина нянчит малолетних внуков или, в силу жизненных обстоятельств, выходит на политическую арену вслед за влиятельным супругом.

         Боли Б. П. стали еще нетерпимее. Он испугался, что вот-вот ему станет плохо. Глубоко вздохнув, страдалец в который раз стал винить себя, что выпил давеча слабоалкогольного напитка без меры… Затем Б. П. резким, но осторожным движением, чтобы не разбудить жену, скинул с себя одеяло, присел на краешек двуспальной кровати и с удивлением обнаружил, что в спальне, отделанной в стиле «рококо», он один.

         Тяжело поднявшись, Борис Петрович шагнул по пушистому ковру, сунул ноги в мягкие домашние туфли, подхватил со стула махровый халат и вышел из спальни. Повернул в коридоре направо, заглянул в гостиную, открыл двери напротив, в столовую, и позвал:

         – Майя?!

         Надо заметить, что домработницы в семье Тудыкоромысло не было (из идейных соображений), лишь по субботам, когда семья уезжала на дачу, охрана запускала в квартиру специальную бригаду обслуги, прошедшую идеологическую подготовку.

         Борис Петрович прошел в столовую, подошел к буфету, открыл створку и достал наполовину початую бутылку коньяка «Камю». Вцепившись зубами в пробку бутылки, он открыл бутылку, свободной рукой взял бокал, налил  коньяк и, надув щеки, выплюнул пробку. Затем, задержав на мгновение дыхание, выпил коньяк залпом. Спиртное, комом пройдя по пищеводу, плюхнулось в желудок. Благотворное ощущение тепла появилось в низу живота и провалилось в районе малого таза, не достигнув конечностей тучного организма члена партии большевиков с 1958 года. Вновь наполнив бокал, Б. П. выпил его содержимое, присел на бархатное кресло, откинул голову назад и расслабился.

         Мысленно просвечивая свой организм, как это делает бурятский шаман,  заклинавший дождь, но случайно накликавший бурю, Борис Петрович покачал перед глазами бутылкой, разглядывая ее. Затем он выплеснул остатки коньяка в бокал, с легкостью поднялся из кресла и проследовал в ванную комнату, на ходу отпивая из бокала маленькими глотками, смакуя и прищелкивая от удовольствия, словно гурман, понимающий изысканный вкус двадцатипятилетней французской плесени.

         Оставим нашего героя в ванной комнате (исходя из правил личной гигиены) и не будем заглядывать в полость рта общественно-политического деятеля эпохи социализма. Заглянем в кабинет (часть речи – существительное!), в эту комнату для уединения, пожалуй, похожую на музей, или... нет-нет, на хранилище созидательных идей, которые имели форму и были осязаемы на ощупь.

         Вещи Б. П. несли на себе печать высокого положения хозяина. Все, что имелось в кабинете, могло бы стать общественно-политическим символом эпохи: коллекция стрелкового оружия, металлический блеск которого напоминал о былых сражениях ушедших веков; переплеты изданий мировой литературы на полках библиотеки, вплоть до запрещенного цензурой  Солженицына; дубовая крепость добротной финской мебели; огромные стенные часы XVIII века; радио японской фирмы «Сони», говорившее чистым акустическим звуком; золотой самородок весом в двести граммов, спрятанный в настольных часах.

           Дело в том, что Б. П. не брал взяток в рублях и в валюте. Первый секретарь обкома вовсе не был застенчив от природы или политически  стыдлив. Нет, он не брал деньги потому, что был другом, «большим другом» – так называли его соратники. А круг друзей Б. П. был ограничен элитой областного центра. Он принимал подарки, то есть все, что было куплено на деньги, только от своих.

         Вершину его политической карьеры ознаменовал портрет вождя, поднесенный в дар Борису Петровичу одним из членов ЦК КПСС в честь очередного юбилея Ленина и досрочной сдачи Дома культработников.  Изображенный на портрете Владимир Ильич, с бородкой, известной всему прогрессивному человечеству, помимо прочих художественных деталей увенчанный знаменитой кепкой «гриб», имел необычайное  внешнее сходство с первым секретарем города Приреченска. И если, к примеру, укрупненные черты лица Ильича оставить без изменения, а бородку сбрить, то получился бы шедевр лицензированного художника «Борис Петрович в Шушенском».

         Портрет, помещенный над письменным столом домашнего кабинета, начал оказывать на его обладателя магическое влияние.  Б. П. стал чаще останавливаться перед зеркалом, рассматривая свои черты лица точно ранее не знакомые. Его глаза в тот миг приобретали какой-то титанический блеск, взгляд их горел революционным огнем, приводившим самого Б. П. в душевный трепет.   Особенно Ильич издевался над Тудыкоромысло, когда тот накануне излишне усердствовал в употреблении спиртного. То он корчил рожи в преломлениях солнечных лучей и ругался нецензурной бранью, понося идеи перестройки, то вдруг грозился расстрелять весь состав 27-го съезда как чуждый элемент. Но когда портрет, вконец распоясавшись, начинал негативно аттестовать личность первого секретаря, Б. П. заклеивал ему рот скотчем, и глаза Ильича от гнева становились просто сумасшедшими.

         Борис Петрович, вздохнув, посмотрел на портрет вождя мирового пролетариата. Владимир Ильич глядел осуждающе. Со словами: «Тьфу ты, черт!», – Б. П. троекратно осенил себя крестом, быстро пробежал по кабинету, пододвинул кожаное кресло к стене и, не снимая туфель, забрался на него. Опершись на стену левой рукой, Борис Петрович отвернулся от Ильича, чтобы не встретиться с ним взглядом, осторожно провел правой рукой по портрету, нащупал скотч и сковырнул его за уголок ногтем указательного пальца. Прозрачная пленка держалась крепко, сдернуть ее удалось только вместе с губами и частью усов Ильича, обнажив беззубый рот вождя мирового пролетариата.

   

         В этот миг громыхнули часы на Спасской башне Кремля, и бой курантов разлетелся в эфире по стране Советов. Зазвучала нерушимая мелодия гимна, подхваченная многоголосым хором. И ударили литавры комсомольца Юлия Ильича Тропикова. А над местечком Разгуляй города Приреченска выпала звезда и потащилась по небосводу.

Не слышит пока Юлий поступь собственной судьбы, сидя в своей комнате на улице Советской и заучивая агитпризывы к Первомаю. Но шаги его судьбы уже стучат по коридору квартиры Бориса Петровича Тудыкоромысло, они уже подмяли прошлое под каблук, перемешав людские судьбы. А в тот самый миг, когда соседка тетя Соня плюнула на раскаленный утюг, а сосед дядя Толя подходил к состоянию экстаза, потому что, простояв в очереди у пивного ларька (сие злачное заведение находилось напротив дома по улице Советской) четыре часа, он все-таки купил пиво, – скрипнуло колесо фортуны над головой Юлия Тропикова, и он вдруг прокричал в распахнутое окно:

– Свободу узникам империализма и реакции! – и, присев на кровать, тихо добавил: – Братский привет томящимся в фашистских застенках, борцам за свободу, демократию и социализм!

 

Майя Александровна открыла дверь в кабинет мужа:

         – Борис, Боренька, ты только посмотри на свою физиономию, – ахнула она вместо приветствия, – да у тебя не лицо, а синяк!

         – Май-й-я, – простонал он в ответ.

         Майя Александровна, возглавив «Добровольное общество борьбы за трезвость», стала для законного супруга невыносимей «Капитала» Маркса. Следуя указу о мерах по преодолению пьянства и алкоголизма, она выступила в авангарде нового почина страны Советов. Пользуясь знакомством с одной влиятельной особой в Кремле, первая леди Приреченска собрала актив из жен местного руководства и сумела вывести Приреченскую область в число передовых по борьбе с пьянством. «Добровольное общество борьбы за трезвость», словно гигантская черная дыра, поглотило большую часть питейных заведений областного центра, повергнув мужскую часть населения в депрессию.

         – Вот статья в газете «Вестник», – Майя Александровна вздохнула,  усаживаясь на тахту. – Она называется «Джогинг против водки!». Вот, послушай: «Что может противостоять пьянству? Джогинг, или оздоровительный бег  трусцой, – считает доктор философских наук, профессор В. И. Хорев», – Майя Александровна прервала чтение и посмотрела на мужа: взгляд его был суров.

         – Ну, хватит! – сказал Борис Петрович. – Ты это на своих лекциях читай, а лучше – сразу в ЛТП, там философов много! И профессора этого прихвати, пусть покажет алкашам бег трусцой. Слово-то какое ругательное – «жопинг»!

         – Опять он говорит «хватит»! – поднялась Майя Александровна с тахты. –   Пить горячительное тебе хватит! – и она приняла позицию атаки. Широко раздвинув локти, супруга первого секретаря возложила кулаки на талию и нанесла моральный удар противнику, с присущим ей, как и всякой женщине, коварством целясь ниже пояса: – А кто вчера базу спорткультторга посещал? Не ты ли, дорогой? Да стерве твоей Людочке все члены партии на одно лицо! А ты куда со своим радикулитом, кобыле под хвост?

         Б. П. стукнул кулаком по столу:

         – Тише ты, тише! Чушь несешь, какая Людочка, ты что, Майя?!

         – Нет, не чушь, если Зоя Нефедовна знает о твоей пассии! Вот подожди, скоро все политбюро об этом заговорит.

         Борис Петрович со страхом посмотрел в окно и постучал по дереву три раза. «Нет, точно, надо перевести Людку на другую работу, подальше от обкома, в область, или вообще с глаз долой ее! А то того и гляди растрезвонят, а там, чего доброго, в ЦК какой-нибудь молокосос поставит на заседании политбюро вопрос: так и так, мол, товарищи, товарищ N порочит... А я столько лет отдал партии, руководящей работе!» Он представил себе гнусную улыбочку первого секретаря городского комитета товарища Гловы, расплывшуюся по его лоснящейся физиономии. Такому только попади в лапы, он чужого не выпустит. Да и Людка больно резвая стала, все норовит этак показать глазками, выставить их связь при людях. Стоит, пожалуй, отправить ее учиться уму-разуму в партийную школу на полгодика, а там ...

         Б. П. не закончил свою мысль, вдруг посмотрев на лицо жены. Взгляд ее блуждал, а ярко накрашенный рот приоткрылся по-детски. Она издавала  какие-то непонятные звуки, и Тудыкоромысло решил, что у супруги начался приступ мигрени. Терзаемый любовным порывом словно юноша, стареющий казанова подбежал к жене и упал перед ней на колени. Он заграбастал в свои ладони ее пухленькие, в морщинах ручки, прижал их к груди.

         – Майя, Ма-ай-ичка, что ты, что с тобой?! Тебе плохо? Может, в санатории тебе подлечиться или на золотые пески в дружественную Болгарию поехать? А хочешь, вместе махнем на Кавказ, в горы! Там воздух... Ах, ты ведь помнишь? Чудно, чудно.

         Замечтавшись, Б. П. погрузился в приятные воспоминания. Он вновь вдохнул в себя озонированный воздух озера Рица, окунулся с Людкой в целебные источники Авахабра, прижимаясь к ее упругому телу… Властный голос Майи Александровны заставил Бориса Петровича спуститься с небес на землю, точнее говоря, с Кавказского хребта по Военно-грузинской дороге в собственный кабинет и принять прежнее положение тела.

– Во-первых, на Кавказ ты ездил по партийной линии, – освобождая свои руки из страстных объятий супруга, сказала женщина. – Во-вторых, ты лучше скажи мне, что это? – в голосе Майи Александровны слышалось неподдельное удивление. Она подняла руку, очертив кривую линию в воздухе; Тудыкоромысло машинально посмотрел в указанном направлении, и глаза его наткнулись на портрет Ильича.

         И тут случилось невероятное: Б. П. провалился в разинутую пасть Ильича вместе с домашними туфлями. Замелькали коринфские колоннады, неведомая сила повела его по кругу, вызывая тошнотворную отрыжку, поднесла к потолку центрального Дома Союзов, а затем опустила в одно из кресел переполненного актового зала. Оглядевшись по сторонам, Тудыкоромысло с удивлением обнаружил, что люди, заполнившие зал, были, как и он, в домашних махровых халатах, но только красного цвета. Ему в белом халате сразу стало неуютно, и он поглубже втиснулся в кресло, разглядывая исподлобья президиум.

         Над трибуной возвышался огромный бюст, похожий на Ильича, но без бороды, с пятном на лысине. За бюстом сверкал металлический герб, изображающий орла на фоне земного шара, в лапах царственной птицы были зажаты серп и молот. На сцене висел плакат, на котором огромными буквами в одну строку было написано: «    XXVII съезд механизаторов Ставрополья». Тут зазвучал гимн трактористов. В зале погас свет, и на сцену стали выходить люди в красных пиджаках, все на одно лицо, но разной комплекции.

         Скосив взгляд на соседа, Б. П. еще сильнее вжался в кресло. Ильич! То же лицо, но рот заклеен скотчем. Пошарив рукой в кармане, Тудыкоромысло нашел в нем тот кусок, который сорвал с портрета. Быстро, под одобрительные кивки соседей он наклеил липкую ленту на рот, но ему стало трудно дышать.   Б. П. попытался чуть приоткрыть рот, чем сразу привлек всеобщее внимание. Тогда он усердно начал разглаживать скотч, прижимая этот кляп к губам, и принял позу слушателя.

         Из президиума поднялся человек. Аудитория зааплодировала и, сорвав скотч, заголосила: «Ура!!! Ур-р-ра-а!!!» Б. П. следом за другими поспешил сорвать скотч и с наслаждением выдохнул: «Ура!», жадно глотая воздух. Подняв руку, человек остановил овации в его честь и произнес тем самым голосом, который часто чудился Борису Петровичу: «Нет, давайте!.. Повестка дня. Конфронтацию – в глобализацию!» Тут зал снова зааплодировал, но диктатор остановил овации, покачав поднятой рукой. Дождавшись тишины, он продолжил: «Специально по этому поводу мы пригласили к нам товарища, так сказать, с Предуралья. Пусть он нам расскажет о развитии человечества в Предуралье! Об обеспечении продовольствием населения, исключая, э-э-э, классовое противоборство, товарищи». И тут Ильич плюнул прямо через весь зал в лицо Б. П. Зал зааплодировал, а Тудыкоромысло вздрогнул и пришел в себя.

         – Ты что, Борис, обезумел? У тебя галлюцинации? – спросила Майя Александровна, наполняя стакан водой из графина. – И чего ты так испугался? На вот, выпей воды, а может, врача вызвать? А то побелел весь, схватился за тахту и чуть не переблевал все тут, алкоголик!.. На вот, пей, – она ткнула мужу под нос стакан.

         Б. П. дрожащей рукой поднес к губам стакан и ощутил влагу на подбородке.

         – Что это, почему у меня лицо сырое?

         – Почему, почему, это я в тебя плеснула, а то начал извиваться как гад ползучий! Я уж думала, ты того… – и она повертела указательным пальцем у виска. – А ты что, не помнишь?

         – Как не помню – помню!.. Ты лучше на вот, возьми-ка, – Тудыкоромысло протянул обратно стакан, – и принеси коньяку грамм сто, но не более.

         Майя Александровна посмотрела на лицо супруга и удалилась, не сказав ни слова, в столовую.

         – Экая оказия! – Б. П. посмотрел на безумный портрет, прокашлялся в кулак. – Надо же, такое привиделось! – и он вспомнил вчерашний телефонный звонок из Москвы от товарища Кузнеца. Тот как-то странно сказал: «Буду проездом, рейс номер два, эскорта не надо, встретишь сам». А сегодня какое число? – и Тудыкоромысло, загибая пальцы начал проводить отсчет. Ба, да это же завтра! И он опять посмотрел на портрет: как от него избавиться?

         – Майя, – позвал Борис Петрович, в страхе приложив руку к сердцу.

         – На вот, – она вошла неслышно и поставила на стол поднос, – пей, и минералку не забудьте испить, ваше высочество!

         Не обращая внимания на язвительные слова супруги, Б. П. в который раз спросил:

         – Что с ним делать?

         – Да выбросить, и все!

         – Да ты что! Хрен с ним, Ильичей, портретов этих, полно по книжным магазинам – и с бородой, и в кепке. Но мне же его сам товарищ Кузнец, – и Тудыкоромысло указал пальцем в потолок, – в дар принес, тем более он завтра приезжает. Тут в углу и подпись его.

         – Как приезжает? С визитом?

         – Нет, без визита. Да и вообще, ты это, не шуми языком-то, понимаешь?

         – Я не понимаю, что ты сделал с портретом? Или ты, залив глотку, целовался с ним, как вы лобызаетесь при ваших встречах с Кузнецом?

         – Ух, – простонал супруг, – уродилась же ты на свет, баба языкастая! Лучше бы ты была глухонемой, может, тогда я бы жил спокойно.

         – Не дождешься!

         – Ладно, Майя, не сердись! Кто из наших близких знакомых малевать умеет – художник, короче говоря. Главное, чтоб тихо. Может быть, племянник Федька? Помнишь, на свадьбе у нашего Алеши как он плакаты разрисовал?

         – Да ты что, Борис, он же графолог, в милиции работал; ты ведь сам его по партийной линии в облвоенкомат перевел. А твой штатный художник в обкоме?

         – Нет, не годится, они, может быть, все в КГБ работают, бес их знает. Я говорю, кто-нибудь из знакомых...

         – Есть у меня один молодой паренек на примете, – Майя Александровна присела в кресло, задумчиво глядя на мужа, – художник-экслибрист.

– Какой такой криблист? Опять западные слова, говори яснее.

– Ну, это так книжный знак называется. Он для нашей газеты «Сухой закон» эмблему рисовал: щит и меч, разбивающий бутылку.

– Оригинально. А кто он, где работает?

– Ну, я же говорю, экслибрист. Да, он еще в обкоме с массами работает.

– У Лепенко? А в каком отделе?

– Не помню я, Борис.

– Ну что ж, комсомол и партия едины, тем более идейно. Ну, Майя, зови сюда Василия, – Тудыкоромысло поднял бокал с коньяком, опрокинул в горло его содержимое и обильно запил «боржоми» прямо из бутылки.

Шофер Василий, известной национальности, был еще и телохранителем первого секретаря обкома.  Василий очень любил свою жену Ладу. А Лада любила комфорт, и потому ее муж работал на Б. П. без сна и отдыха. В любое время дня и ночи он выполнял индивидуальные задания шефа.

Борис Петрович познакомился с Василием на соревнованиях по греко-римской борьбе и как истинный знаток спорта был зачарован его мощью. Василий обходился с соперниками как с игрушками, и это была действительно игра, а не единоборство. Исполинского роста, с фигурой античного атлета, к двадцати годам спортсмен уже имел титул чемпиона РСФСР и подавал большие надежды. Тренер грезил о своем воспитаннике как о звезде мирового масштаба, но Б. П. увидел Василия на ковре, и спортивная карьера парня пошла к закату.

В личной беседе Василий оказался немногословным, что послужило решающим поводом для его политобработки. Сначала об этой перспективе было заявлено в устной форме председателем спортивного комитета, который  вызвал к себе тренера, Михаила Николаевича, и поинтересовался, нет ли у наставника молодых талантов желания улучшить жилищные условия? Михаил Николаевич, воспитавший Василия как родное дитя, отреагировал на это предложение бурно. Он сломал в приемной председателя стул, показал дулю, грозя дойти до самых верхов власти, но дойти  смог только до пивной, где с тех пор прозябал.

         Но что Василий? Он тоже, конечно, был возмущен и отказался наотрез от всяческих привилегий, не испугавшись призыва в вооруженные силы. Пытаясь сломить несговорчивого парня, его привлекли по одной из статей Уголовного кодекса, но, как ни пугал Василия товарищ следователь, тот нигде не стал искать защиты. Дело за недоказанностью закрыли.

         Споткнулся Василий под взглядом комсомолки Лады Б. Первый секретарь горкома ВЛКСМ Лепенко с заданием, возложенным на него партией, справился отлично. Подтасовывая Василию разных комсомолок, он закончил дело: невинный взгляд брюнетки укротил упрямца. Лепенко задание получил не лично от Б. П., но понимал, от кого оно поступило. Ожидая награды за заслугу, первый секретарь горкома ВЛКСМ стал бесцеремонно лезть к первому  секретарю обкома, пытаясь оказать ему посильную помощь комсомола. Такое поведение не соответствовало партийной иерархии и очень не понравилось      Борису Петровичу. Тудыкоромысло решил снять Лепенко с занимаемой должности и подыскивал ему надежную замену.

         Василий прошел по длинному просторному коридору, открыл левую створку дверей кабинета, шагнул в проем, где мог пройти взвод солдат в колонну по три, и будто случайно задел плечом правую створку. Двери жалобно заскрипели вековым стоном ущемленного мужицкого самолюбия, но  Б. П. сделал вид, что не заметил этого жеста народных игр и слегка усмехнулся. Он ощутил, как в нем запела, заиграла великая сила. Нет, не земная, данная человеку природой-матушкой и творцом, а та, дьявольская, которая выползает  из темноты души и пожирает сознание людей своим бессовестным существованием.

         Когда же Борис Тудыкоромысло растерял тепло жизненного земного начала, которое впитывает каждый человек с молоком матери? Он и сам не помнил. Бывало, правда, что где-то глубоко внутри, там, где когда-то была душа человеческая, вдруг встрепенется что-то великое: то порыв дикого ветра унесет его мысль в дни прошедшей юности, то до боли знакомый запах степной травы воскресит память о малой родине… Но колыхнется внутри светлое чувство – и потеряется в амбициозных потугах бюрократа-функционера.

         «Толкай, толкай, – подумал Б. П., – все равно разум и руки твои, недотепа, подвластны моей воле». Шофер остановился в трех шагах от шефа и молча углубился в изучение дальнего левого угла потолка. Василий никогда не смотрел прямо в глаза Б. П., боясь гипнотического, полного тигриной ласки взгляда начальника. Сам Тудыкоромысло не особенно настаивал на дружеских отношениях: пусть Василий отводит глаза от его персоны... Никто из подчиненных не отваживался смотреть Б. П. прямо в глаза больше трех секунд, но если таковые и находились, то взгляды их выражали собачью преданность.

         – Так, Василий, – распорядился Тудыкоромысло, – поручение будет деликатное. Найдешь художника, как его, Майя?

         – Юлий Тропиков.

         – Дорогая, объясни, где его найти.

         – В выходные дни он занимается творчеством в кружке, организованном при картинной галерее; она у нас в городе одна, не заблудишься, – сказала Майя Александровна. – Обойдешь здание, там во дворе есть мастерская...

         – В общем, он все понял, – перебил жену Б. П. – Запиши фамилию, – и переспросил шофера: – Все ясно?

         Василий кивнул.

         – Тащи его без объяснений прямо ко мне в кабинет. Да, и пусть прихватит с собой кисти, краски и этот, как его там… э-э-э...

         – Мольберт, – подсказала супруга.

         – Да. И вот еще что, Вася: если его нет в музее, езжай к нему домой, возьми кого-нибудь с его работы, ну, кто знает, где этот парень живет. Если там нет, езжай к Лепенко в комсомол. Сам не ходи, негоже, чтоб машина моя там светилась… в общем, понимаешь. Действуй по обстановке, короче, как я объяснил. Все понял? – Б. П. пристально посмотрел на шофера и, не дождавшись от него вопросов, вздохнул: – Ну давай, вези Цезаря!

         Василий вышел из кабинета Тудыкоромысло, а тот, глядя на дрожавшую от касания мощных плеч входную дверь, добавил: – Вот дуболом, хоть бы раз вписался! Как только я с ним ездить не боюсь? – спросил он вслух неизвестно у кого, на что тут же получил ответ:

         – А чего тебе бояться, у тебя не только лимузин, но и печень бронированная, вон сколько за раз дерьма выпиваешь!

         – Ну ладно, Майя, иди лучше завтрак приготовь и никуда из дома не уходи, подождем этого полководца.

         Жена направилась в кухню, но добавила:

         – Не забывай, что сегодня выходной и мы вместе с Ромочкой и Темочкой идем в кукольный театр. Внуки должны все-таки знать, кто их дед. Они в садике всем детям говорят: «Наш дед – первый!», гордятся тобой, а ты все свободное время проводишь с этой стервой! – она никак не могла успокоиться и продолжала ворчать на ходу, но Б. П. ее уже не слышал.

         Натягивая вниз веревку портьеры, он открыл окно. По улицам миллионного города многомиллионного государства шла и пела новая эпоха. Страна шла по пути перестройки от дома первой леди СССР Раисы Максимовны.

 

Глава II
 

         Юлий Ильич Тропиков прожил свою юность достойно. Он не имел судимых родственников, не участвовал в неформальных объединениях, не привлекался к уголовной ответственности и не состоял на учете у венеролога и нарколога. Данные любой анкеты характеризовали юношу только с положительной стороны. В партийной работе комсомолец Тропиков инициативы не проявлял, но безупречно выполнял возложенные на него задания.

         Темперамент Юлия, буйный от природы, требовал от него постоянного самоконтроля. Тропиков жаждал деятельности. Будучи патриотом, юноша еще со школьной скамьи уяснил, что в стране, в которой он живет, идея одна –  общепартийная. И что идея эта – не что иное, как сублимированная власть, укорененная в сознании масс. Слово «власть» пробуждало в Юлии то чувство, которое испытывает безусый ловелас, не созревший для дела и потому подглядывающий сквозь замочную скважину в женское отделение бани.

         Дыхание закулисной политической жизни почти физически ощущалось им; возможности, скрытые за дверями номенклатурных кабинетов, были рядом и манили его. Юноша ждал свой шанс или того покровителя, который мог бы помочь ему подняться на первую ступень карьеры.

         Биография Юлия очень консервативна. Среднюю школу он закончил с золотой медалью. В том возрасте, когда его сверстники бренчали во дворах на гитарах, гоняли мяч, бегали за девчатами, Тропиков вошел в комсомольский актив школы – единственного учебного заведения, имевшегося в шахтерском  поселке. Не обращая внимания на язвительные шутки одноклассников, он допоздна засиживался в школе, выполняя всевозможные поручения педагогов,  и не пропустил ни одного собрания актива.

         Особыми знаниями он не блистал и серьезно прихрамывал по нескольким точным предметам. Но Юлий был хорошо знаком с жизнью педагогического коллектива школы – той жизнью, которая начиналась после уроков. Тропиков мог случайно встретить вечером Веру Павловну, директора школы, и помочь пожилой женщине донести до дому тяжелую сумку. Только он удостаивался чести напиться чаю в ее квартире. Попасть в эту светлицу было нелегко, туда была закрыта дорога большинству педагогов школы.

         После окончания школы Юлий не стал (по предложению поселкового совета) подавать документы в столичные вузы. Он проигнорировал и государственный университет областного центра, зная, что там получают путевку в жизнь дети руководящего состава области. Попробуй-ка выделись в актив среди них! Тропиков предпочел политехнический институт областного   центра. В институте, что не так уж и маловажно, была военная кафедра. Политех Юлий окончил в должности комсорга вуза и кандидата в члены Коммунистической партии Советского Союза. Активная общественная деятельность и политическая сознательность юноши были замечены старшими товарищами, и его пригласили в областной комитет ВЛКСМ, где он вскоре занял место заведующего отделом агитации и пропаганды.

Утром 30 апреля 1989 года Юлий соскочил с пружинной кровати и выглянул в окно. Затем, потягиваясь на манер ленивого кота, прошел по комнате (он жил в обычной коммунальной квартире), не блещущей своим интерьером. Огромный шифоньер, видавший виды и сделанный, наверное, еще до революции, занимал большую часть жилища Тропикова. У окна стоял полированный стол, на нем красовался телевизор «Кварц», вещавший по двум каналам передачу «Прожектор перестройки».

Юлий подошел к трельяжу, достал гигиенические принадлежности, открыл двери и в одних трусах пробежал по общему коридору в ванную комнату. Вернувшись, он надел одну из трех тщательно накрахмаленных и отутюженных тетей Соней сорочек, повязал серый галстук (с этим ему пришлось долго повозиться). Затем Тропиков облачился в серенький однотонный костюм и надел черные армейские ботинки, по случаю приобретенные им у демобилизованного соседа Коли за пол-литра водки «Столичной». Фирменные ботинки у него были, но он опасался носить их на работу: на «черном» рынке они тянули на сорок червонцев, это могло вызвать разные кривотолки среди комсомольского актива.

Юлий вышел в коридор и  постучал в соседнюю дверь.

– Тетя Соня!

– Сейчас, сейчас, Юрочка, справлю тебе чайку.

Тетя Соня не имела никакого родства с родителями Тропикова. А будь у них общие кровные узы, скорей претендовала бы на роль бабушки Юлия. Лет десять, а то и пятнадцать она была на пенсии, как и ее муж, дядя Толя. Сын их Юра давно покинул родное гнездо и обосновался где-то на севере. Он обзавелся семьей и лишь изредка давал о себе знать короткими письмами и посылками с соленой рыбой. Приезжал погостить сначала раз в году, а после оброс семейными заботами и стал заглядывать к старикам между ударными пятилетками. Дядя Толя поначалу ездил к сыну повидать внучат. Но время шло, семья Юрия получила трехкомнатную квартиру, заматерела, приросла к имуществу. А сноха стала все чаще при встрече фыркать, чистить ковры после ухода свекра. Внучата подросли, узнали, что медаль деда не боевая награда, а трудовой Знак Почета, и потеряли к нему всякий интерес. Да и годы стариков были уже не те, чтобы мотаться за тысячу верст к северному сиянию.

Обосновавшись в областном центре в общежитии вуза, Юлий через месяц решил, что пора съезжать с места, где абитуриенты грызут не гранит науки, а пробки ликероводочного завода. Он расклеил объявления: «Студент без вредных привычек снимет комнату». На объявление отозвался один из маклеров Ленинского района Приреченска. За четвертак делец нашел Юлию стариков с подходящей жилой площадью (из-за добротного состояния дома домоуправление случайно не наложило вето на его заселение), а еще за сто рублей Юлия прописали как племянника тети Сони и дяди Толи. Тетя Соня с первых же дней стала звать жильца Юрой, а потом принялась обихаживать его быт. То полы помоет, то пуговицу пришьет... Тропиков быстро свыкся с такой заботой и принял ее как должное, подавая не всегда согласному с этими обстоятельствами дяде Толе денег на пиво.

          Юлий еще раз остановился у зеркала. Добившись, чтобы взгляд его стал полон смирения и покорности, он самовлюбленно посмотрел на собственное отражение: овальное лицо, высокий лоб, выпуклые надбровные дуги, правильные линии черных бровей, гордый римский профиль носа. Мельком взглянул он на нервно сжатые тонкие губы и задержал восхищенный взор, любуясь ямочкой на мужественном подбородке.

         В дверь неожиданно постучали.

         – Да, да, войдите.

         – Юлий, можно? – сосед Коля просунул в дверь лохматую голову.

         – Можно было раньше, а сейчас регламент, тебе чего?

         Своим видом Коля напоминал взбесившуюся гориллу из фильма «Кинг-конг», не жравшую целые сутки. Демобилизовавшись месяц тому назад, он ушел в сильнейший запой. Сначала Коля пропил все деньги, которые его родители откладывали для него в течение двух лет на приобретение гражданской одежды. Затем умыкнул из квартиры цветной телевизор, купленный отцом в кредит, а потом еще и остался без ботинок. Родители устали терпеть выходки сына и перебрались в деревню к бабушке, прихватив с собой все ценные вещи. Двери в свою комнату Коля даже не закрывал на ключ, и туда в поисках хмельного постоянно заглядывали посторонние личности.

         Переступая с ноги на ногу, Коля потоптался на месте, пытаясь засунуть большой палец правой ноги в щель дощатого пола, и вдруг достал из-за спины кожаный армейский ремень с отполированной до солнечного блеска бляхой.

         – Давай мен на пол-литра «беленькой», – предложил он. В глазах Коли светилось чувство превосходства бравого вояки над завистливым, глупым и жадным обывателем.

         – Ты что, совсем ополоумел, в семь часов утра приходишь ко мне с рыцарскими доспехами?! – и Юлий, корректно плюнув Коле под ноги, захлопнул дверь. Испив чайку, он вновь подошел к зеркалу, смахнул одежной щеткой невидимую пыль с плеч и отправился на службу.

         Нет, подождите, Юлий Ильич, вы забыли портфель, этот атрибут торжества бумагомарателей перед трудовыми массами. Портфель из толстой свиной кожи был в руках Тропикова своего рода тактическим предметом. Он применял сей предмет, заполненный всевозможными статьями и  прокламациями, как средство самозащиты, своеобразный бронежилет. Вступая в кабинет начальства, Юлий держал этот щит бюрократа перед собой двумя руками. Начальство всегда смотрело сначала на портфель, а потом на скромную и благопристойную фигуру Тропикова.

           Дважды повернув направо ключ в английском замке, Тропиков подергал дверь за ручку и прошел по коридору на выход. Спускаясь по парадной лестнице дома купцов Белослудцевых (да-да, коммуналка, в которой жил Юлий,  находилась в доме с историей), расстрелянных большевиками в 1918 году, Тропиков встретил на крыльце демобилизованного соседа Колю. Тот словно изображал лакея купцов Белослудцевых: на правой полусогнутой руке его висел армейский китель с аксельбантами, на левой – шинель.

         – Давай, Юлий, закладываю все за литр «беленькой». Шинель офицерская, гляди какой ворс!

         Тропиков посмотрел на безоблачное синее небо, вдохнул аромат свежего  весеннего утра, случайно левой ноздрей уловил запах общественного клозета и произнес пророческую фразу:

         – Не видать тебе, Коля, светлого будущего!

           – Это еще почему?! – крикнул Коля вслед Юлию. Вскоре безутешный дембель обменял весь свой скарб у известной в микрорайоне старухи по прозвищу Миллионерша на «бомбу» плодоовощного вина, именуемого в народе «как дам».

         Юлий спешил в этот день на работу как никогда. Молодые крепкие ноги  его не ощущали неровности асфальта, потрескавшегося от времени. Город просыпался. Придорожная темная весенняя грязь, высыхая под лучами утреннего солнца, сливалась с общим серым пейзажем. Аллеи деревьев, побеленных у корней, рапортовали о готовности города к празднику Первого мая. Прохожие несли мимо Тропикова извечный груз обыденных забот. Старушки уже заняли позиции возле продуктовых магазинов; молодежь и спекулянты ждали открытия магазина «Спорттовары». Приреченск жил своей размеренной жизнью. Ничто не будоражило привычный уклад существования горожан со дня объявления правительством СССР перестройки.

         Юлий торопился на летучку, назначенную первым секретарем обкома ВЛКСМ на девять тридцать утра. У него оставалось чуть больше часа до начала совещания для того, чтобы проштудировать очередную тему рабочей беседы, которую его отдел будет проводить на предприятиях и в учреждениях в течение  недели. Тема была почерпнута им из центрального издания – газеты «Известия».

         Отсчитав «раз-два-три», Юлий поднялся на мраморное крыльцо.  Трехэтажное кирпичное здание облВЛКСМ в буквальном смысле было обвязано мыслями текущей политики. Под крышей красовался лозунг большевиков «Комсомол и партия едины!», а между вторым и третьим этажом висело полотно продолжателей курса Ленина с надписью «Перестройка, гласность, демократия».

         Тропиков прошел через огромные двери в тамбур, освещенный двумя люстрами-прожекторами. Вахтер внимательно изучил удостоверение члена облВЛКСМ с1987 года Тропикова Ю. И., сличая фотографию с оригиналом.

         – Не узнаешь? – поинтересовался Юлий, разглядывая пышные, черные с проседью усы вахтера. – Опять не узнаешь меня, Филиппыч?

         Филиппыч укусил кончик правого уса, буркнув под нос:

         – Для порядку!.. – и подал Тропикову ключ с бирочкой под номером пять.

         Кабинет Юлия Ильича располагался в правом крыле первого этажа здания и ничем не отличался от комнат других отделов. Стандартные стулья из  полированного дерева, обтянутые грубой материей (заказ Министерства образования), три стола, тумбы, расставленные треугольником, чтобы зрительно  обозначить стол заведующего отделом – стол Тропикова стоял отдельно, справа от входа в кабинет. Левее стола начальника отдела на видном месте высилась тумба с бюстом Ильича. Возле стены находился стеклянный шкаф, заполненный изданиями трудов Карла Маркса и Владимира Ленина. На стене  напротив окна висела политическая карта мира.

         В кабинетах облВЛКСМ висели плакаты – отличительный атрибут деятельности каждого отдела.  Фраза какого-нибудь известного политического деятеля переписывалась на лист ватмана большого формата и помещалась на видное место. Благодаря этому посетитель, заблудившийся в коридорах огромного здания, без труда мог понять, в какой кабинет он попал. В кабинете Тропикова над бюстом Ильича гордо висел плакат, на котором была написана мысль, вдохновенно и единолично придуманная Юлием Ильичом: «Беседы агитатора нужны не ради бесед, важен их конечный результат». В правом нижнем углу плаката стояла подпись-факсимиле «В. И. Ленин».       

         Юлий прошел по ковровой дорожке мимо портретов партийных деятелей областного масштаба, развернутых в строй боевым порядком. Было тихо и патриотично; портреты в честь грядущего Первомая комсомольцы обрамили красными лентами, что придавало облику деятелей некоторую напыщенность. «Нет, товарищи, нет, – думал Тропиков, – нет в ваших лицах торжественности, этакой статности. Не хватает вам индивидуальности! Вот хотя бы усов вам, товарищ!.. – Юлий остановился возле портрета первого секретаря горкома товарища В. Н. Глова, занимавшего этот пост в 1980–1982 годах. – Таких бы усов, как у вахтера Филиппыча!» И он вдруг вообразил себе товарища Глова в ливрее, открывающего ему, Тропикову, парадную входную дверь – нет, не в здание ВЛКСМ, а в монолитное четырнадцатиэтажное учреждение обкома партии, расположенное в центре города.

         Другим портретам Юлий наложил кому бакенбарды, кому высокие чубы. Один из активистов был удостоен родинки на мясистом носу. С таким творческим и немного хулиганским настроением Тропиков занял рабочее место и в течение еще некоторого времени перебирал в памяти классические образы «Мертвых душ». Затем он развернул свежий номер газеты «Известия»: «Так, товарищи, к чему вы призываете нас в новом полугодии?..» – и стал отмечать галочкой номера призывов, опубликованных впервые.

         Вот те призывы, которые отметил Юлий. Сначала шли поздравления от ЦК КПСС. До десятого колена были поздравлены все социальные группы  советского общества, включая представителей вооруженных сил, учащихся, пенсионеров, участников ВОВ и интеллигенции. Затем ЦК партии переходил к насущным проблемам. Призыв №20 гласил: «Труженики сельского хозяйства! Увеличивайте производство мяса, молока, яиц, шерсти. Укрепляйте кормовую базу животноводства, повышайте его продуктивность!» Далее, в призыве №27, шли экономические наставления: «Проработаем в 1989 году не менее двух дней на сэкономленных материалах, сырье, топливе!» Под №32 делалось  небольшое напоминание: «Идеологическая работа – дело всей партии, каждого коммуниста!» Призыв №35 поднимал тему равноправия: «Женщины страны Советов, активно участвуйте в производстве и общественной жизни!» Затронуты были и нервные окончания национального вопроса. Так как  в СССР на тот период еще существовала дружба народов, то призыв №40, выдвинутый ЦК партии, был внешнеполитическим: «Народы мира, добивайтесь вывода южнокорейских войск со всех захваченных северокорейских земель!» В одном из последних призывов под №53 президиум КПСС приветствовал передовых политических деятелей мира: «Братский привет томящимся в фашистских застенках борцам за свободу, демократию и социализм! Свободу узникам империализма и реакции!» (правда, географическое расположение мировых очагов фашизма в этом призыве было не указано).

         Юлий достал из портфеля общую тетрадь, на обшарпанном от долгого применения переплете которой едва виднелась надпись, сделанная авторучкой: «Курсовая». Он аккуратно, мелким почерком стал вносить в тетрадь призывы ЦК, ранее отмеченные галочкой. Сокращая текст с целью экономии места, существительные, прилагательные, глаголы, наречия и числительные Тропиков вносил на страницы шифром, которым пользуются на лекциях хромающие в правописании студенты. В некоторых текстах после сокращения обнаруживался подлинный смысл слов призыва, как, например, в призыве №35: «Женщ. стр. сов. акт. участв. в произв. общ. жизни!» Ах, если бы аналитики из Пентагона умели так же сокращать мысли ЦК КПСС! Можно только догадываться, насколько сократилось бы число абортов в странах блока НАТО.

         И все же, если благодарные потомки лет эдак через двести найдут рукописные творения Юлия, они поймут, что время, необходимое для расшифровки исследовательской работы Ю. И. Тропикова, будет потрачено не впустую. Газетные статьи были внесены в тетрадь целыми абзацами и вели автора записей курсом КПСС. Юлий Ильич исследовал изгибы политической мысли руководящего состава страны, передаваемые через печатные средства массовой информации, брал на вооружение ценные идеи этих публикаций с учетом масштаба деятельности местных властей и выдавал в важных беседах как плод собственного  ума.

         Летучка началась ровно в девять часов тридцать минут в кабинете первого секретаря обкома ВЛКСМ товарища Лепенко. Кабинет его выгодно отличался от других комнат этого здания размахом обклеенных обоями стен. Первый секретарь, обычно весьма красноречивый, сегодня, к удивлению  присутствующих, был молчалив. Он сидел задумавшись и вяло перебирал корреспонденцию. Никто из комсомольцев-активистов не мог припомнить такого казуса. Даже засидевшийся в чреве Компартии тридцатидвухлетний  товарищ Шустера сжался от напряжения. Его полное круглое лицо словно уменьшилось, отчего очки сползли на нос, и хозяин нервно отправил их на место указательным пальцем.

         По кабинету, тихо крадучись, прокатился шепот. Он перелистнул  бумажный ворох перед первым секретарем, прошуршал по большому столу, достиг бумаг второго секретаря – товарища Панова, стукнулся, отскочил как мячик и повис на люстре кабинета, набирая силу, чтобы громом разразиться над головами собравшихся. Начальники отделов переглядывались, пожимали плечами, но никто не понимал, что случилось.

         Все присутствующие восхищались хорошо поставленным, красивым, командным голосом «первого» – предметом необычайной гордости Лепенко. Станислав Леонидович входил в здание и на ходу отдавал распоряжение, которое могла слышать аудитория, почивавшая за работой на третьем этаже. Лепенко поднимался по лестнице на второй этаж, и все уже знали, кто будет удостоен аудиенции. Обращаясь неизвестно к кому, он говорил примерно так: «А где товарищ Щукин?» – и заведующему финотделом, специально  оставлявшему дверь приоткрытой, оставалось только переступить порог собственного кабинета и пройти к начальству.

         Лепенко нравилось быть на виду, в центре всеобщего внимания. Он часами с упоением выступал в своем кабинете, на летучках, на собраниях в центральном актовом зале. Он видел, как завороженно слушают подчиненные его речь, как при этом они не отрываясь смотрят ему в рот. Он говорил и обычно делал выводы сам, что, несомненно, очень нравилось присутствующим.

         Но величайшее наслаждение от собственного ораторского искусства Станислав Леонидович испытывал во время коротких выступлений перед массами, особенно во время демонстраций. Он, Лепенко, подходил на трибуне к микрофону, выдерживал секундную паузу и кричал людскому потоку, возвышенный над толпой и обуреваемый страстью стихии, исходившей от масс: «С праздником, дорогие товарищи!» Поток рокотал в ответ: «Ура!» И Лепенко переполнялся чувством гордости, ощущал себя всемогущим и мудрым властелином народа.

         И вот сейчас он молча повел бровью. Слово взял второй секретарь:

         – Так, товарищи... Первое – доклад о проделанной работе за прошедшую неделю. Второе – подготовка к Первомаю. Товарищ Звягинцева, прошу вас.

         Заведующая отделом образования товарищ Звягинцева, крашеная шатенка, элегантно поправив прическу, начала доклад.

         – Разрешите, Станислав Леонидович, – и, не дожидаясь разрешения, продолжила: – Под эгидой министерства образования… напомню вам лозунг: «Народному образованию – новое качество!»… в городе прошел коммунарский сбор «Мозговые штурмы-89». В нем приняли участие мальчишки и девчонки из тридцати восьми школ города. В математическом конкурсе «Эврика» победил Павел...

         «Нет, не годится, – подумал о Звягинцевой Лепенко, – вульгарная она какая-то, крашеная лисица, баба одним словом». И первый секретарь внимательно оглядел присутствующих.

         В выходные дни с ним произошло непоправимое несчастье. Уик-энд прошел прекрасно с двумя молодыми комсомолками на лоне природы. И Лепенко так набрался впечатлений от вида купающихся нагишом комсомолок, что перепил спиртного и залез на дерево. Это он еще помнил. Комсомолки позже рассказали ему много чего веселого о том, что он сначала клокотал на дереве как орел, а потом запел песню Пугачевой «Без меня тебе, любимый мой!..». Не видели активистки только одного, как к Станиславу Леонидовичу прилетал купидон с целым колчаном стрел, вопрошая, в какую из девиц пустить стрелу. В ту, что сидела ближе к дереву, или в ту, что была в отдалении, на буржуйской даче? Станислав скомандовал купидону: «Стреляй всех сук за идею комсомола!» И получил прямо в лоб, и кувыркнулся с дерева.

         Тем временем взял слово товарищ Жлобин, заведующий отделом физической культуры и спорта. Он в стойке «кама-э» расслабил объемные бицепсы и рассказал присутствующим о «веселых стартах» молодежи и комсомольцев совхоза имени Ленинского комсомола в честь начала посевной. При этом он умолчал, что в забеге вокруг совхозного поля принимали участие специально отобранные председателем совхоза нарушители трудовой дисциплины, алкоголики и тунеядцы. «Нет, и этот не годится, – подумал Лепенко, – Рэмбо в президиуме, ужас какой-то!»

         Завотделом наград товарищ Шустер долго не мог произнести звук «э», который использовал в речи для создания многозначительной паузы. Он вставлял «э» между фразами в двух случаях: во-первых, когда сильно врал, а врал он практически всегда, и, во-вторых, когда знакомился с девушками. Товарищ Шустер доложил о проведении операции «Поиск»:

         – Поисковая группа в составе семнадцати комсомольцев, возглавляемая мною, посетила на дому ветеранов ВОВ, бывших работников СМУ-6. Им мы вручили почетные грамоты «Заслуженный строитель РСФСР» и… э-э-э… по полкилограмма колбасы «Прима».

         «Ну, едрить твою мать, бомонд, а не комсомол! Ну хоть бы одна подходящая кандидатура! Этот-то, ортодоксальный, как сюда попал? А ведь я даже не помню… Да раввин его знает! Ну кого же, кого же ввести Первого мая в президиум?» – Станислав Леонидович, забыв о присутствующих, ушел в себя и вел жаркий спор с внутренним голосом. Мысли его прервало выступление начальника отдела агитации и пропаганды товарища Тропикова. Тот докладывал:

         – Если дела так пойдут и дальше, то в двухтысячном году двое из трех американцев будут неграмотными, пишет газета «Нью-Йорк Таймс». По официальной статистике США – одна из самых грамотных стран мира: девяносто девять с половиной процентов населения умеют читать и писать. Однако среди этих грамотных немало таких, кто с трудом может прочитать слово «стоп!» на дорожном знаке.

         – Стоп, – просипел первый секретарь Лепенко.

         Гром грянул в стенах кабинета, а товарищ Шустер вспомнил, что давно не посещал синагогу. Да, что и говорить, потерял, потерял свой голос товарищ  Лепенко на очередном кутеже. И это накануне Первомая, когда народные массы выйдут на праздничные улицы, чтобы услышать речь высокопоставленных членов КПСС с трибуны!..

 

Глава III
 

          Юлий ликовал не так чтобы очень сильно, но сильно. Расхаживая по коммунальной квартире в одних трусах по причине духоты, он заучивал вслух призывы Первомая. Еще бы: ему предстояло выйти на трибуну к народу, когда там будет находиться весь руководящий состав области, и держать речь перед массами от лица ВЛКСМ.

«Я-то не премину привлечь к себе внимание! – думал он. – Понимаете… – подразнил Юлий зеркало-трюмо, – товарищ Тропиков… кхе-кхе… –  прокашлялся он в кулак, – даю вам честь выступить на трибуне Первомая от лица областного ВсеЛенКомСоюза молодежи… поскольку по причине моей болезни… Да знаю я твои болезни, – рассуждал Юлий вслух. – Ты когда-то выбрал Лепенко, а я видел, как ты при этом просеивал товарищей, словно через сито... Ну не второго же ты пошлешь, а вдруг понравится он номенклатуре? Что тогда, а, товарищ первый? Ну, кто-кто, как не такой же, как я, невзрачный – ни бороды, ни усов... тварь бессловесная, кого можно выставить в президиум без ущерба для себя?.. Меня, конечно же, меня. Да-да, мой мопсик, меня!»

«Я выведу вас, Тропиков, в президиум, – лицедействуя, Юлий расправил перед зеркалом грудь. – Это он хорошо сказал, молодец! – Тропиков подумал и добавил: – Хорошист!». Юлий не вспомнил, что Лепенко подробно инструктировал его: как надо подняться на трибуну; где, согласно иерархии, занять исходное положение перед выступлением; как протиснуться между костюмами спецпошива... Он и так знал все сам.

…И раз, и два, и лечь, и встать! Юлий проделал гимнастические упражнения, поскакал на месте, подбрасывая вперед коленки и прихлопывая по ним ладонями. Затем он взял курсовую, расслабил горло и пропел: «Вот, наконец, настал тот час...»  Дверь неожиданно распахнулась, и Тропиков прокашлял: «…когда я снова вижу вас!».

Нет, определенно старшину Моренко Тропиков видел впервые. Непрошеный гость прилип к глазам Юлия всей мокротою и грязью форменной одежды. Нелепый, чем-то взбудораженный, старшина тупо жевал челюстями, выражая своим видом фразу, ставшую названием известного мультфильма «Ну, погоди!». Ему оставалось только похлопать себя по ягодицам хвостом, как волку.

В голове у Юлия защебетали птички, прошуршал легкий бриз, волною накатили вопросы, которые могли быть заданы ему следственными органами: «Так, значит, расскажите, гражданин, что вы делаете в художественной мастерской? Как вы наладили там подпольное производство? Сколько продукции вы там изготовили?»

Да, Юлий тайно руководил самодеятельностью трех художников-реставраторов, которые вечерами подрабатывали мануфактурой.  Это была не просто дань моде на спортивный стиль под наименованием «бокс». Это было скорей молодежное движение, хотя и стиль, конечно, наличествовал. Спортивные костюмы с лейблами «адидас», «пума», «найк» в магазине увидеть можно было разве только что во сне. Кроссовки этих брэндов на черном рынке стоили месячную зарплату рабочего. Юлий скупал в магазинах нижнее «вьетнамское» мужское белье: кальсоны он продавал за небольшую сумму бабушкам социализма, а ночные рубахи художники расписывали герметиком через трафареты названиями известных фирм. Затем Тропиков отдавал товар двум однокурсникам – спекулянтам с рынка.

И вот какой-нибудь молодой стиляга надевал на себя этот шедевр совместного (то есть Юлия и Вьетнама) производства, подстригал волосы под спортивную стрижку и шел по Компросу как перед выходом на ринг, слегка согнув руки в локтях и выбрасывая при каждом шаге ноги чуть в сторону. Наклонив голову, пряча свой подбородок, он смотрел тяжелым взглядом по сторонам, и огромный город, раскинувшийся по обоим берегам могучей реки Камы, напоминал ему большую Олимпийскую деревню… А в углу под  шифоньером у Юлия тем временем скопилась небольшая, но уже кругленькая сумма.

Тропиков не имел опыта встреч с правоохранительными органами, то есть вообще никогда не сталкивался с ними, разве только на улице, переходя дорогу. Откуда ему было знать (смотрите данные анкеты), что эти органы, как правило, приходят за гражданами в штатском. Что за дурацкая привычка!

– Вы с обыском? – промямлил Юлий и уронил от неожиданного стресса руки вдоль тела.

– Неть, ви только поглядите на него, он еще и иждеваетьша! – прошепелявил Моренко. Шлепая без стеснения в грязных ботинках по ковровой тканой дорожке в центр комнаты, рядовые Питкин и Миткин заняли устойчивое положение в проеме двери, преграждая путь. Кому, спросите вы? «Да хоть кому», – сказали бы Питкин и Миткин.

– Это ще же такое получаешся, гражданин?! Вы мещаете несению слущбы! Порочите честь и достоинство правоох… правоох… – Моренко пытался сказать «правоохранительных» и, переусердствовав, выплюнул «…хранительных» с ударением на «е»: –  …органов!

Поняв, что больше выговорить ему невмоготу, старшина отрапортовал с чувством собственного достоинства и полного удовлетворения:

– Пройдемте, гражданин!..

Юлий не помнил, как одевался, как пошел под конвоем чехардой, неся всякий сумбур. Ехали милицейские кареты, выли сирены, лаяли натасканные собаки… И звучали страшные слова: «Встать, суд идет!» Все это Юлий представил себе, пока спускался по парадной лестнице. На выходе их ждала толпа зевак – соседи и любопытствующие из конца пивной очереди.

– Смотрите, комсомольца повязали! – воскликнул демобилизованный Коля.

– Агитатора в плен взяли! – ахнули соседи.

Любопытствующие подхватили:

– Да вы что, политического?!

– Что сейчас будет, что будет! – запричитали старушки.

– Апокакамуниктис! – пропищал старушкам Коля и показал чертика.

– Свят, свят, свят! – завыли старушки.

По толпе прошло брожение масс. Тем временем Жорик откупорил одну из полных пива емкостей и влил в нее ведро проточной воды. Тут на скамейку у входа, где сидели обычно старушки, взобрался демобилизованный Коля и протрубил:

– Так его! Ату!

– Хватит, натерпелись! – понеслись гвалтом выкрики. – Туда его!  Семьдесят лет на нашей шее сидят!

Человек из очереди, в роговых очках, с интеллигентной бородкой, поинтересовался у мужчины в штатском:

– А погромы будут? А экспроприированное добро возвращать будут? Что вы на это скажете?

– Что скажу, что скажу... А это вы видели? – сказал человек в штатском, показал интеллигенту фигу и опрометью бросился из очереди к ближайшему телефону-автомату.

Чем бы все это кончилось, неизвестно никому, а может даже… Но  старшина Моренко четко знал свои обязанности и проходил инструктаж, как действовать в толпе при подобной ситуации. Он достал свисток и свистел в него до тех пор, пока очередь не растянулась в мирную цепочку, а соседи вдруг вспомнили о своих бытовых проблемах и расползлись как тараканы. Только демобилизованный Коля так и остался стоять на скамейке, похожий на памятник Маяковскому.

– Вы кто, товарищ? – обратился к нему Моренко.

– Сосед...

– Какой сосед, чей? Спускайтесь!

Коля подумал: «Все, заметут!» – и понес околесицу.

– Да нет, я сосед по коммуналке… я это, не был с ним, я вон вообще в очереди стоял. Мне и так на работу пора идти устраиваться! – тут ему пришла в голову спасительная мысль: – Я беспартийный!

– Да мне какая разница, партийный или без!.. Вы слышали?

– Да, – ответил Коля, хотя ничего не понял.

– Фамилия?

– Не помню.

– Да не его, а ваша!

– Да.

– Что «да»? Фамилия! – взвизгнул Моренко.

Коля вытянулся по-строевому:

– Я! Здесь Белиберда!

– Что-о?

– Белиберда! – рявкнул Коля.

– А-а! Понял, не кричите. Пройдемте с нами, товарищ Балда, для дачи показаний… в опорный пункт!

 

Опорный пункт милиции был расположен неподалеку от места действия описанных выше событий. Пункт находился в жилом трехэтажном здании и имел отдельный от подъездов вход с торца здания. Раньше здесь размещался спортивный детско-юношеский клуб «Сокол», о чем свидетельствовали ржавые хоккейные ворота во дворе дома. Поколение детей и юношей выросло из хоккейной формы. Домоуправление, в ведении которого находился клуб, сократило тренерский штат без выходного пособия. А завхоз распродал списанный спортинвентарь вчерашним воспитанникам клуба.

Все силы общества были брошены на борьбу с пьянством и алкоголизмом, о чем оповещало объявление, висевшее в стеклянной рамочке на стене. У входа встречала табличка: «Центральный опорный пункт милиции Ленинского района г. Приреченска». А на дверях был приклеен знак Общества борьбы за трезвость.

Комнаты бывшего спортклуба приобрели новую рекогносцировку. Там, где была комната хранения инвентаря, сделали «обезьянник», облили цементом стены, вставили железный косяк и такие же двери с окошечком из оргстекла. Большую комнату, где размещались теннисный и бильярдный столы, переделали под зал Общества борьбы за трезвость, заполнили его спаянными креслами для аудитории, поставили тумбу-трибуну. Стены не стали красить, завесили плакатами лозунгов перестройки. Хоккейную раздевалку передали народной дружине. Натащили туда необычайное множество старых облезлых стульев, а в центре поставили обшарпанный стол с прикрученной к нему посеревшей от времени алюминиевой пепельницей и желтым окурком, въевшимся в ее дно, который, казалось, нельзя было выковырять даже стамеской, не повредив при этом пепельницу или стол. Впрочем, пепельница постоянно пополнялась, и из-за неудобства очищения на дне ее всегда оставался пепел сражения за правопорядок.

Комнату, где был швейный кружок «Рукодельница», отдали начальнику опорного пункта милиции и разворотили ее левую стену, соединив таким образом с «обезьянником». Остается только неразгаданным вопрос: зачем, ну зачем надо было ломать стену с одной стороны и цементировать ее со стороны хоккейной раздевалки? Не проще ли было начальнику опорного пункта занять хоккейную раздевалку, а народной дружине наоборот? Не придя к единому мнению, над этим вопросом до сих пор спорят политологи.

 За столом начальника ОПМ в обтянутом дерматином кресле, распахнув ворот форменной рубашки, сидел старший участковый инспектор – старший лейтенант И. И. Хватов.  Подставляя по очереди щеки ровно жужжавшему вентилятору, гонявшему, словно вату, тяжелый воздух кабинета, Хватов водил толстым угловатым указательным пальцем по строкам раскрытой книги. Широкие руки его, судя по их грубой затвердевшей коже, были мало знакомы с туалетным мылом. Пшеничного цвета усы лейтенанта отдавали пышностью казацких кровей, но имели неровную окантовку, выдавая в их хозяине человека, не привыкшего к опрятности. Синяя форменная рубашка с помятыми бесформенными погонами хоть и не пропахла запахом недельного применения, но все же местами была попорчена въевшимися в ее ткань мелкими бурыми пятнами. Рабочие брюки имели такой же вид и висели на сорокалетнем лейтенанте как спортивные штаны с вытянутыми коленками.

Как и всякий участковый, Хватов имел свое прозвище в народе – Садовод, которое получил за свою страсть бегать вдогонку на вверенном участке – мичуринским садам и огородам граждан – за несовершеннолетними дегустаторами чужих огурцов и клубники, чем снискал любовь частных собственников и приобрел, таким образом, развитую сеть осведомителей из числа любителей домашней консервации.

Показатели его работы превышали раскрываемость преступлений всего оперативного отдела данного района, хотя Хватов не раскрыл ни одного серьезного уголовного преступления и не размотал клубок хитроумных замыслов какого-нибудь маньяка, каковые произрастают в обществе, как галлюциногенные грибы, в то время как руководящая верхушка занимается черт знает чем. А народ хочет зрелищной экзекуции для выплеска накопившихся негативных эмоций!

Хватов поднимал показатели Ленинского района в сфере раскрываемости бытовых преступлений. А показатели, втиснутые в протоколы, имели за собой реально действующих лиц. Это уже не какие-нибудь абстрактные приписки,  это итог борьбы с преступностью всего отдела!

Хватов не слыл пламенной натурой. Скорей он был тихой меланхоличной личностью. Виной же всех его заслуженных забегов являлась жена Аделаида Михайловна, которая в гневе превосходила мощь вулкана Мауна-Лоа. Вечно недовольная, как все женщины ее возраста, непонятно чем, Аделаида Михайловна выдавала в свет столько разгоряченных словесностью газов и сыпала на голову мужа столько речевого пепла, что Хватов закипал, как лава, и несся прочь из дома с очагами ожогов словесности.

Воспламенения, полученного от огнедышащей жены, ему с лихвой хватало на то, чтобы проделать бурную плодотворную работу в течение трех часов. За это время Хватов успевал пробежать по огородам частных собственников и по всем местным осведомителям, посетить на дому членов Общества борьбы за трезвость, вручить им приглашения на очередное собрание, отписанные за неимением надлежащих бланков на повестках в милицию. (Там была зачеркнута ручкой подпись «явиться в качестве кого», стояла только фамилия, дата и время.)

Затем Хватов, крадучись, успевал пройтись по питейным заведениям и посетить с милицейским нарядом две точки продаж вино-водочной продукции,  где скапливались тунеядствующие лица, сбывавшие преступно нажитые вещи  с  целью пьянства и алкоголизма праздношатающимся гражданам. Здесь при терпеливом ожидании можно было обменять на водочные талоны все: от золотых колец, цепочек и браслетов до серебряных столовых приборов, бытовой техники и садового инвентаря. В ход шли также эмалированные тазы и наборы французской женской косметики. Желающим избавиться от алкогольной зависимости тут же предлагали контрабандный товар из ФРГ – эликсир «Кровь жабы», флакон которого пускался на обмен строго на литр водки.

 

– …Так вот, Смуцкий Всеволод Моисеевич, – обратился Хватов к молодому человеку, прикованному правой рукой к батарее наручниками,  продолжая неизвестный пока читателю диалог. –  Говоришь, книжонки не ворованные, из библиотеки отца?

– Правильно, товарищ старший участковый инспектор! – Смуцкий подчеркнул лукавой интонацией слово «старший». – Возьмите, разверните обложку. Видите, на тыльной подпись: «М. И. Смуцкий»?

– Ну и что, вижу, а дальше?

– И на словаре Даля посмотрите, товарищ старший участковый инспектор!

– Какой я тебе товарищ, Воля, у тебя товарищи те, что водку с тобой в подворотнях пьют!

– Ну, хорошо-хорошо, гражданин начальник! – улыбнулся Воля, показав ровные зубы.  – Хотя, по большому счету, я вам тоже не товарищ!

«Это почему еще не товарищ?!» – хотел возмутиться Хватов, но поднялся и сказал:

– Ах ты, спекулянт!

– Нет, вы, товарищ, ищите!

– Что искать, что я ищу?

– Вы ищите! – Воля многозначительно, заговорщически подмигнул портрету председателя президиума Верховного Совета, размещенному на центральной стене комнаты между двумя окнами, затянутыми паутиной железных решеток. Решетки были покрашены «под хорошее настроение» с лицевой стороны в белый цвет, а с другой стороны не окрашены вообще – то ли с целью экономии краски, то ли с целью порицания нечестных граждан.

Хватов посмотрел на портрет председателя, скукожился, напрягся всем телом, сжимая кулаки, вспомнил Аделаиду Михайловну.

– Ты на что намекаешь, спекулятивная твоя рожа?! – вскипая, он двинулся к Смуцкому.

– А вы правильно это сказали, Иван Иванович!

– Что я правильно сказал? – остановился Хватов. Пыл его немного потух.

– Что я – воспалительная болезнь, прыщ на теле перестройки!

– При чем тут перестройка и ты, Воля?!

– Как? Ведь я – рожа, то есть воспалительная болезнь кожи.

– При чем тут рожа и ты?!

– Ну, вы же сами только что сказали!

– Подожди, не морочь мне голову, ты, кажется, говорил… что? – Хватов, вспоминая, пощелкал пальцами.

– Прыщ? – поинтересовался Воля.

–Да нет же… как же?

– Рожа?

– Да нет же!..

– А-а, воспалительный процесс!

– Замолчи-и-и!!! – крикнул Хватов и прошелся по кабинету от окон к дверям. – Так, Воля, давай все по порядку, – потирая ладонью лоб, продолжил инспектор: – Ты сказал «ищите»?

– Правильно, товар ищите!

– Какой еще, твоя рожа, товар?

– Да тот, который ищете!

Хватов испустил выдох, вернулся к столу и опустился в кресло:

– Хорошо, продолжай свою мысль.

– Какую: про прыщ или про рожу?

– Да нет, Воля, про товар и «ищите».

– Вы хотите сказать: «словоблудие»?

– Нет, это ты хотел что-то там мне сказать!..

– Помните библейскую истину: «Вначале было слово»?

– Я партийный, Смуцкий!

– Ну, это все равно. Вы не помните, а ваша бабушка и дедушка, наверное, были верующими.

– Дальше что?

– Ну почему вы такой нетерпеливый? Lexis – вот что является несущим каркасом бытия человека, логическим выражением его материальной сущности и абстрактной мысли.

– Эка ты куда загнул! Ты говори проще, а то какая-то там «обструкция»!..

– Браво-браво, полковник! – Воля повысил Хватова в звании на несколько рангов. – Я вижу, мое учение снимает все интеллектуальные преграды.

Хватов соскочил с места, быстро приблизился к Смуцкому, схватил его руками за лацканы пиджака и притянул лицо наглеца к своему, заглядывая в глаза:

– Говори про «ищите»! – потребовал инспектор.

– Раньше!

– Что «раньше»? – Хватов впился ненавидящим взглядом в голубые лучезарные глаза Смуцкого.

– Вы сломаете мне шею!

– Нет, говори, – тряс инспектор Волю, твердя как заклинание: – Я никогда, слышишь, ты, рожа, никогда не брал взяток и ворованных вещей! У меня, ты слышишь, партийная совесть, я таких, как ты...

– Да вы дайте досказать, – пищал Воля трясогузкой.

– Говори! – прокричал Хватов прямо в ухо Смуцкому.

– Я говорю, раньше… – казалось, Хватов вот-вот завоет как раненый зверь и вонзит клыки в мягкую шею допрашиваемого. Но Воля успел-таки продолжить: – …раньше пришлые люди нападали на обозы, купцов. И грабили их.

Хватов ослабил хватку, с недоумением младенца посмотрел на Смуцкого:

– Ну и что?

– А то, что они кричали: «Товар ищи! Товар ищи!»

Хватов уронил руки вдоль тела, и они повисли как оглобли, в которые запрягают быков.

– Ты хочешь сказать, Воля, – засунув руки в карманы, инспектор прошелся по кабинету, – что слово «товарищ» произошло из воровского жаргона? Да это синтаксис сути коммунизма!.. Ну, хорошо, Смуцкий, а ты чем занимался на Чернобыльской АЭС?

Воля выпрямился по-строевому:

– Защита Отечества – священный долг гражданина СССР! Я есть неделимый продукт всего ядра командированных рекрутов – ядра, которое бросили в котел пинком из военкомата. И над нашими головами, гражданин начальник, постоянно летели электроны Уголовного кодекса! У вас там мое удостоверение на столе, посмотрите.

– Да, знамо, как ты работал, понаслышаны-с! В каком реактивном состоянии ты был? Ты же там по домам лазил, мародерством промышлял!

– Что вы, гражданин начальник! Не знаю я, какие там у вас оперативные данные, но, по правде, вам, только вам скажу: кроме горилки и водки, ничего не брал!..

– Врешь!

– Да чтоб мне алкоголя не давали пить!

– А что, неплохая мысль, Воля!

– Вы что, не понимаете, гражданин начальник, там даже стаканы подверглись радиоактивному загрязнению!

– Ты к чему ведешь?

– А к тому, что горилку приходилось пить прямо из горла! – Воля, с трудом сдерживая смех, прикрыл свободной рукой рот.

– Шутник, ты у меня дошутишь, дошутишь, живо сейчас запру тебя в «обезьянник» на трое суток до выяснения личности, а потом и на пятнадцать суток загремишь. И под статью!

– За что? – приутих Воля.

– Как за что? Вот за это! – Хватов поднялся над столом с книгой в левой руке и постучал по открытым страницам тыльной стороной правой ладони. – Как это, по-твоему, называется? Литература? Нет, посмотри! – и он попытался процитировать: «Монах…  тьфу ты, – сплюнул инспектор, – взял ее за… тьфу ты!..» Да это порнография! Знаешь, что бывает за распространение подобных изданий? Сейчас я тебе покажу! – Хватов бросил на стол книгу, подошел к настенной полке, снял Уголовный кодекс РСФСР и, перелистывая его, подошел к Смуцкому:

– На вот, читай, читай, вот она, статья сто...

– Ну, вы, право, литературовед, лейтенант! Что это у вас – ежемесячный журнал «Милицейский критик»?

– Ты что, опять издеваться вздумал?!

– А что издеваться, вы же знаете, что кодекс ваш устарел и непригоден для моего употребления!

Старший лейтенант уставился на оппонента с мудростью кинолога, толкующего собаке основы юриспруденции.

– Да и вообще, само слово «порнография» делится на две части: «порно» и «графия». Вы, вообще, русский человек, товарищ старший лейтенант?

Хватов кивнул головой.

– Так вот, – продолжил Воля, замечая, что участковый начал перебирать ногами как младенец перед опорожнением. – «Порно» – это народное слово, оно имеет несколько значений, и одно из них: «крепко, прочно, скоро»… Я бы даже назвал нашу эпоху не перестройкой, а порностройкой. А слово «графия» вам, наверное...

Хватов завыл страшным голосом:

– Стой! Немедленно заткнись!

Воля открыл было рот снова, но инспектор предупреждающе показал ему кулак. Смуцкий решил не вызывать агрессию противника на себя и замолчал. В наступившей тишине было слышно, как работает вентилятор и легкие участкового выдыхают табачный дым, будто нагретые меха кузнецкой. Наручник на запястье Воли тихо побрякивал.

Нескольких минут затишья инспектору хватило, чтобы кое-как собрать разбежавшиеся мысли и приступить к продолжению допроса. Хватов решил избрать метод пряника. Он подошел к Смуцкому, отстегнул наручники и усадил его напротив себя на стул.

– Хорошо, Волик, расскажи мне, где, когда и при каких обстоятельствах твой отец приобрел эти книги? Словарь… так… «Толковый словарь живого великорусского языка», В. И. Даль… ладно, это можешь не объяснять, верну отцу. Так, а эту порнографию: Маркиз де Сад, «Жюстина, или В поисках добродетели»…

– Ну что вы заладили: порнография, порнография! Вы посмотрите в конце книги, кто издатель.

Хватов раскрыл и прочитал: «Приреченское книжное издательство, город Приреченск, улица Пятилетки, 30. Книжная типография №2». «Это что же получается, – думал он, – у нас в городе?.. А ну их всех!»

Инспектор,  уставший от разговора с Смуцким, уже хотел отпустить его. Но Воля, проследив за взглядом Хватова, скользнувшим по обложке, вдруг неожиданно продолжил:

– Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, «де Сад» в переводе с французского – «садовод». Он, можно так сказать, первый мичуринец средневековья.  Садо-садо… –  Воля на секунду задумался: – Sadistus spiritualis.  Вот вы бы почитали его, глядишь, вошли бы в образ и поймали какого-нибудь маньяка!

– Мне уже н-не н-надо никого ловить, – прошипел Хватов, – я уже поймал спекулянта, которого сейчас посажу в камеру временно задержанных! –  последние слова инспектор произнес, растягивая слоги, едва слышным голосом человека, готового вот-вот сорваться в пропасть стресса.

– За что, товарищ старший лейтенант?

– За то! – подпрыгнул на месте Хватов и через стол схватил Волю за лацканы пиджака. В такой скрюченной позе инспектор обогнул стол слева, приблизившись к задержанному. – За то, что занимаешься спекуляцией в общественном месте!!! – прокричал он, сорвавшись, прямо в лицо Смуцкому.   

Воля посмотрел в широко раскрытые, безумные глаза участкового. Вытер свободной рукой со стола легкую, чуть осевшую пыль. И, прислонившись лбом ко лбу Хватова, произнес трагическим голосом:

– Вы называете вино-водочный магазин общественным местом?

Хватов, не меняя позы, впал в дурман и изрек термин, которым впоследствии активно стали пользоваться общественные обвинители.

– Да, общественно опасным местом!

Воля отступил на шаг, поднял руки к потолку и прошептал: «Браво, браво!» Затем схватил обеими руками правую ладонь лейтенанта и потряс ее в дружеском объятии. Со словами: «Браво, браво, мой кумир, ведите же меня, ведите по тернистому пути цивилизации!» – Воля вошел в камеру задержанных, и двери за ним захлопнулись.

 

Тем временем Жорик откупорил на четверть заполненную 220-литровую пивную емкость и влил туда ведро проточной воды. А старшина Моренко и его подручные ввалились всей командой в кабинет Хватова. Белиберде Моренко предложил подождать в коридоре:

– Жди, мы тебя пригласим.

Участковый инспектор сидел, раскачиваясь в кресле, попыхивая сигаретой, и смотрел на них как на пришельцев иных времен.

– Привет, Иваныч, мы тут агитатора привели.

Хватов подскочил с места, быстро подошел к Моренко, пожал его ладонь:

– Браво, поздравляю!

Моренко смутился:

– Да ладно, Иваныч, званием больше, званием меньше... Давай по маленькой… вечером посидим здесь, а?

Тут старший лейтенант выдал столько красноречивых хвалебных текстов в адрес старшины, чего не замечалось за ним ранее, что Моренко открыл от удивления рот, а Питкин и Миткин раскраснелись румянцем как красны девки, как будто все сказанное относилось и к ним тоже. Из всех дефиниций, отпущенных Хватовым, очень часто повторялись слова «общество» и «опасность», и понятно из его бессвязной речи было только одно, что Моренко должен с кем-то бороться.

После своего выступления Хватов схватил со стола фуражку, положил на стол ключ от камеры и стремительно бросился прочь, не прощаясь. Моренко в течение целой минуты в полном неведении смотрел на захлопнувшуюся за инспектором дверь.

 

О, как же все-таки изменчива и непредсказуема сущность бытия! Живет себе обыватель, потребляет мороженое, ходит в кино, посещает театры, любит читать детективную литературу. И не подозревает, что герои той драматической жизни живут рядом с ним, в соседнем подъезде или доме. И катится этот пассажир в мягком вагоне меж полей исковерканных судеб, не понимая, что в любую секунду поезд может сойти с накатанных рельс и он сам может выпасть на продуваемую всеми ветрами пашню…

Юлий настолько был ошеломлен внезапностью событий и драматизмом ситуации, в которую попал впервые, настолько оглушен криками толпы, что до сих пор не мог вымолвить ни слова. Стоило ему только хоть чуточку возмутиться, высвободить руки, потрясти перед лицами милиционеров своим удостоверением и назвать пару громких фамилий, как его бы тут же отпустили с величайшими извинениями.

Увы, он не был готов к такой ситуации. И впопыхах к тому же дома надел не рабочую «тройку», а фирменный костюм «адидас» и такие же кроссовки, чем вызвал необычайное подозрение старшины Моренко, который даже представить себе не мог, что человек из политической элиты мог жить в коммунальной квартире (однокомнатную квартиру Тропиков должен был получить в июне и имел на тот счет ордер из резерва ВЛКСМ; он ждал окончания сдачи жилого дома в новом микрорайоне).

Скорее всего, задержанный был дельцом, спекулянтом или начинающим рэкетиром. «Э, гляди, какой ты плюгавенький! Молчишь, все чувствуешь за собой грешки! – думал старшина, пристально наблюдая за Тропиковым во время пешей процессии. – Попробую «колупнуть» тебя, дружок, глядишь, что полезное узнаю». И не колеблясь, Моренко решил часок-другой подержать Юлия в камере.

– Так, доставайте все из карманов, – предложил Моренко Тропикову возле дверей камеры временного задержания. – Ключи… понятно… а это что за удостоверение с гербовой печатью СССР (парадоксально в этой ситуации было то, что Юлий все-таки не забыл второпях взять свое удостоверение и машинально сунул его в карман олимпийки)? Член облВЛКСМ с 1986 года…  Нет, вы только посмотрите, – предложил он взглянуть на развернутое удостоверение Питкину и Миткину. – Смотрите, и печать как настоящая!

– Да ты что?

«Ну, что я, что я?» – хотел сказать Юлий, но вспомнил художественную мастерскую.

– Агитатор! – подытожил Моренко.

 

Удостоверения, удостовереньица, удостовереньечки... Предъявляйте, граждане, в развернутом виде! Сотрудники Госплана и Гознака, предъявляйте с водяными знаками!..

В те славные времена в ход шли любые удостоверения. Безбилетные пассажиры общественного транспорта пользовались военными билетами, удостоверениями ветеранов локальных войн, удостоверениями участников аварии на Чернобыльской АЭС, пенсионными удостоверениями, реже –удостоверениями участников ВОВ.

В разноцветье обложек, форматов, геральдики и шрифта лидерство принадлежало удостоверениям Министерства внутренних дел. Красные прямоугольные удостоверения сотрудников милиции обладали эффектом психотропного действия. У швейцаров гостиниц и ресторанов в руках шулеров, сутенеров и барышников удостоверение снижало психическую активность; сотрудников общественной торговли оно вводило в галлюцинации, чем пользовались шарлатаны, спекулянты и проходимцы со всех частей света.

У вахтеров кино-, драм- и других театров удостоверение улучшало рабочее настроение. На народную дружину и контролеров общественного транспорта удостоверение действовало как транквилизатор. Аферисты предъявляли кооператорам и спекулянтам удостоверения ОБХСС или красные «корочки»  инспектора пожарной охраны, а в кинолентах шпионы империализма пускали в ход смертоносные жевательные резинки и зубочистки, используя как прикрытие удостоверение партийного состава... 

 

Глава IV
 

Все может быть, все может статься, а может и не быть, хотя… кто знает, что может быть? Вот, к примеру, взял бы Смуцкий, после того как закружил голову участковому инспектору, со стола свои книги и ушел спокойно, не попрощавшись. Прожил бы этот день, и следующий, и всю жизнь, так и не поведав миру своих замыслов, и оставил бы в небытии немыслимые и хитроумные планы, рождавшиеся в его голове. Но нет, не ушел, не захотел уйти он со сцены, не раскрыв нам свою довольно-таки интересную сущность.

К 21 году Воля Смуцкий стал полным антиподом членов Общества борьбы за трезвость, однако в отличие от большинства представителей мужского рода, пьющих «горькую» от неустроенности, Всеволод принимал спиртные напитки строго из убеждения в необходимости всеобщего равноправия.

Генофонд Всеволода принадлежал высокоинтеллектуальной нации, этически и по природе своей склонной к эмиграции. Папа Смуцкого Илья Моисеевич периодически печатался на страницах толстого журнала. Его статьи представляли собой социологические повествования в духе соцреализма, посвященные экономическим, политическим и прочим причинам дефляции. Публиковался профессор факультета социологии и права И. М. Смуцкий под псевдонимом Иванов с целью поддержания скромного бюджета семьи. Гонораров, полученных за творческую деятельность, постоянно не хватало, и потому папа внушал сыну:

– Волик, не смотри телепередачи, которые ведут евреи. Особенно «Международную панораму»!

– Почему, папа, ведь мы тоже такие, как они? – спрашивал Волик со  скромной детской наивностью.

– Потому, Волик, сын мой! – отвечал папа. – Разве эти «несчастные» люди получают скромные гонорары???

– А «Клуб кинопутешественников» можно? – клянчил 14-летний Волик.

– Нет, сынок, и «Клуб кинопутешественников» не смотри, – с тоскою отвечал любящий родитель. – Я не знаю до сих пор, где жил твой прапрадедушка… Лучше наши областные передачи смотри, они больше соответствуют действительности.

По прошествии немногих лет Всеволод стал употреблять алкоголь, но не ослушался отца: включал телевизор лишь от случая к случаю, чтоб скоротать время – те незначительные часы, когда находился дома. Все остальное время Воля пребывал в постоянном поиске алкогольных напитков. Ему не то чтобы нравилось употреблять спиртные напитки – нет, он не испытывал к алкоголю той страсти, которая превращает человека в полного дебила. Ему нравился сам процесс добычи запретного плода: азарт, игра, погони, явки к тузам самогоноварения, заглядывание в притоны-синдикаты спекулянтов и постоянные облавы милиции .

Главное, что во всем этом круговороте вращалось огромное количество народа. В пивном баре «Витязь» – так называемой «шайбе», где Воля бывал ежедневно, – в беспорядке толкалась масса людей, лишенных классовой и какой бы то ни было сознательности.

У грязных, засаленных, заваленных объедками бутербродов, соленой и вяленой рыбы стоек собирались коммунисты, комсомольцы, люди в штатском, педагоги, старшие и младшие научные сотрудники, кооператоры, боксеры, спекулянты и их покупатели из числа трудового народа. И конечно, здесь появлялись представители творческой богемы областного центра, в том числе  Д. Алябьев (в быту Дима Понасюк – мошенник, взявший себе псевдоним) и солист рок-группы «Гвозди коммунизма» поэт Сергей Ломидзе – постоянные классовые единомышленники Воли.

Все эти люди претворяли в жизнь идеалы всеобщего равноправия. Они принимали продукт всеобщего равенства – пиво, а если получалось, то и ерша под звонкое бряцанье наполняемой или опорожняемой стеклянной посуды. В шумном гвалте хохота и мата едва были слышны голоса певцов-эмигрантов, несших в мир поэтические выражения, запрещенные цензурой социализма. В подобных бару «Витязь» заведениях эти барды в лирической форме излагали прошлое и в трагических нотах пели о том, что будет...

В тот роковой день ровно в одиннадцать ноль-ноль, после открытия бара, поэт Ломидзе обратился к Смуцкому:

– Воля, а ты не знаешь, как Леопольд Контюхин  эмигрировал в Финляндию? – спросил он после первой вкушенной поллитровой кружки пива. Первую кружку приятели обычно пили без тостов, речей и всяких прочих преград, то есть без закусок.

По закускам, которые были разложены на одноразовых тарелках из фольги, имея хоть малую долю воображения и не вторгаясь в область оккультных наук, можно было представить то, как далеко шагнула мысль кулинара общепита. По толстым, нарубленным ножом-топором кускам черного хлеба можно было с уверенностью сказать, что закрома родины полны ржи. И все, что оставалось на полях, Минсельхоз через Министерство внешних экономических связей в избытке получал в качестве гуманитарной помощи из дружественной Канады. И плыло то зерно в сухогрузах фирмы «Ллойд и Ко» по Гудзонскому заливу, застрахованных в той же фирме под аккредитив «Сельхозбанка», в направлении необъятных полей России как рассада озимых.

Селедка иваси, предательски замученная Министерством рыбного хозяйства, имела жалкий и усохший вид. На огромном куске злаковых иваси лежала прозрачной, как тонкая бумага, так что по надрезу на ее плоти посетитель мог догадаться о приписках Минрыбхоза на текущий год и о том, что попала сельдь в сети рыбаков года три назад и всплыла из резерва УпрГУИН по прошествии даты хранения.

Разрезанное пополам яйцо – верх кулинарного оккультизма – украшало нехитрую закуску. Оно имело цвет пожелтевшего булыжника и такую же прочность – то ли от сальмонеллеза, то ли оттого, что производитель данного яйца клевал морепродукты такой же свежести, как описанные нами ранее.

По нормам общепита, четко выведенным в меню-прейскуранте, все это давалось гражданам в нагрузку для наполнения желудка как противоалкогольное снадобье. Кто и когда вывел эти нормы, остается до сих пор тайной за семью печатями, скрытой в госархивах.

В проходе к окну бармена на вывеске было пришпилено предупреждение: «Посетителям пиво отпускается только с закусками!» Ниже располагалось замурованное в стену меню. Под словом «меню» было вписано не менее строгое по формулировке слово «комплекс». Далее шло перечисление:

«Комплекс №1:

Пиво 0,5 литра «Янтарное» – 40 коп.

Бутерброд с сельдью и яйцом – 30 коп.».

 

В скобочках под словом «бутерброды» была добавлена цифра «три», а еще ниже было выведено: «Итого: 1р. 30 коп.». В комплексе под номером «два» в меню стоял прочерк.

– Ты расскажи, – обратился Воля к Ломидзе, – что стало с этим комсомольцем из общества трезвенников и как он перебрался на моренные равнины через Финский залив, на территорию племен суоми?

Оба приятеля Смуцкого дружно рассмеялись его шутке, а Ломидзе начал свой рассказ:

– Леопольд Контюхин ни ростом, ни цветом глаз, ни политическим окрасом не отличался от большинства своих сверстников, вместе с которыми учился в вузе. Внешне он был точной копией отца с примесью кровей татаро-монгольского ига, чего нельзя было сказать о маме Леопольда, в крови которой осела пыль от разрушения египетских пирамид. Благополучно разродившись, гражданка Контюхина окончила иняз, факультет прибалтийских языков, после чего перекрасилась в блондинку, расторгла брак с отцом Леопольда и растворилась во времени и пространстве, как пыль пирамид, оставив сына на попечении бывшего мужа. По истечении 18 лет эта пыль, окропленная слезами ностальгии, сгустилась и приобрела форму в городе Порео Финляндской республики, откуда пришло отцу и сыну письмо с открытой визой.

Отец Леопольда и слышать не хотел о данной особе, а сыну предложил действовать по собственному желанию. И возникла в жизни Леопольда первая невидимая, неосязаемая, но непреодолимая стена бюрократизма. Это преграда, перед которой Великая китайская стена кажется детской забавой, а великий вождь – школьным учителем  физкультуры, объясняющим, как правильно на загривке дедушки Карла перепрыгнуть расстояние между соцлагерями и при этом не отбить себе копчик оппортунизма.

Что-то общее имелось между русской и немецкой стеной бюрократии. Но от Берлинской стены можно было ночью тайком отвалить кусок стены Чарли и по прошествии лет выставить его на аукцион демократических преобразований как орудие пролетариата, а потом получить за это Нобелевскую премию мира и от счастья запеть оперу «Петя и волк». Но все это – в будущем, там, за пределами СССР, а здесь бюрократии просто нет, не видно, нету! Что в лоб, что по лбу... А ломать, извините, не строить. Ну кто здесь бюрократ, от чего, от какой стены отломить кусок, чтоб показать в Европарламенте?

Невидимость – вот что лежит в основе советской бюрократии, в ее корне. Вы не увидите здесь разгильдяя дворника, сметающего с тротуара листья строго по определенной траектории до черты подотчетной территории – а там хоть трава не расти. Нет здесь волокитчика таксиста с табличкой «Смена закончена», выставленной на лобовом стеклев 19.00, хотя вы торопитесь и время на часах – ровно семь вечера. Нет продавцов, отпускающих товар штучно по нормам общественной торговли. Нет в бане пара после 21.00, потому что смена кочегара закончилась в 20.30, хотя баня работает до 22.00. Нет табличек «Мест нет» в ресторанах, гостиницах, на биржах труда. Сантехников тоже нет – все ушли получать аванс. Нет водного и речного транспорта, потому что билетов тоже нет. Нет на улицах инвалидов, потому что нет ортопедических средств, а в подъездах домов не предусмотрены специальные пандусы и т. д. и т. п. Так что не ищите здесь бюрократа – не найдете! Никому ни до чего нет дела, все ушли в эпоху плюрализма.

– …Так вот, – продолжил рассказ Ломидзе, – Леопольд Контюхин сделал первый самостоятельный шаг из общей массы в кабинет декана факультета. И совсем забыл Леопольд о том, что советская власть и все перечисленные достойные люди дали ему образование за счет народных средств. «Э, нет, извольте, – подумали народ и декан, – вот так вот раз – и все, упорхнете сизым голубем в чрево империализма! Не понимаете вы, молодой человек, что попали под влияние западной идеологии. Значит, наша недоработка: не смогли, не учли, не доглядели! Но мы исправим данную погрешность. Держите, Леопольд, бегунок», – сказал комсомольцу декан. В общем, пойдите туда, не знаю куда, найдите то, не знаю что, за тридевять законов конституции РСФСР! – вздохнул Ломидзе, изучая строение мышц селедки иваси. Он поднял рыбу за хвост, посмотрел, как через лупу, на лампу дневного освещения и тиснул вслух поэтическую мысль:

Вдали блистали огни капитализма,

Их злобный свет пленил несчастного…

Не ведал он, глупец, по молодости лет,

Что встал на путь империализма!..

 

– Да, здесь без фальшивой ксивы не пройти, – изрек Алябьев с глубоким сожалением и добавил: – С моей фамилией границу точно не пройти – заметут!

Алябьев, он же Дмитрий Панасюк, мог пройти без помощи волшебства и столь же волшебных красных удостоверений в начало любой очереди и почти во все учреждения областного центра, кроме КГБ и МВД, к коим он питал нежное чувство соперничества. Алябьев применял в своем мошенничестве тактику Лжедмитрия, пользуясь неграмотностью индивидуумов в области музыкального воспитания. «Моя фамилия Алябьев, – говорил он. – Кто не знает, что такое очередь, просьба не заслонять проходы перед кассой дефицита!» И ошеломленный гражданин предъявлял денежные знаки продавцу. Импозантная внешность Алябьева служила подтверждением его происхождения из рода с известной фамилией и наводила обывателей на мысль о родстве юноши с партийными функционерами или служащими Фемиды. «Дело сделано, – любил повторять Алябьев, – дефицит достиг потребителя со скромной надбавкой пятьдесят процентов!» – и шел с Ломидзе и Смуцким в «шайбу» потреблять иной дефицит, то есть пиво.

Дмитрий не питал склонности к музицированию и пользовался известной фамилией только в редких случаях добычи денежных знаков. Обычно же он вводил в заблуждение индивидуумов простыми изречениями функционеров. Вахтерам, дремлющим у входов в партийные госучреждения, на их требование «Предъявите удостоверение!» Алябьев предъявлял свой черный кожаный пиджак, пошитый на манер комиссарки, такого же цвета пустую кожаную папку, зажатую обычно в кисти левой руки, и нагловатую ухмылку, взятую как образец с портретов президиума Верховного Совета. На два вопроса, следующих обычно в таких ситуациях после предъявления документа, удостоверяющего личность: «Вы к кому? Вы по какому вопросу?» – он отвечал столь же обескураживающим хамством:

– Вы что, не знаете? – в первом случае.

– По вопросу! – во втором.

На что в уме вахтеров обычно возникал третий неразгаданный вопрос: «А вдруг?» «Да!» – подтверждал их опасения Дмитрий смертоносным взглядом голубых глаз, точь-в-точь таким, как на плакатах Вооруженных сил.

В учреждениях Дима не совал свой нос в открытые двери мыслителей социализма. Он открывал двери в грядущее коммунизма, точнее, в его буфет, где пища насущная была представлена экспонатами гастрономии светлого будущего и такими же ценами, глядя на которые, можно было просто наслаждаться жизнью. Но, увы, все это вареное-вяленое-законсервированное изобилие будущего выносить за пределы буфета могло только руководство. Со стороны простых смертных это выглядело неэтично.

– …Так вот, – продолжил Ломидзе свой рассказ о злоключениях комсомольца Контюхина, – пошел он, и пошел, и пошел по кабинетам…

Комсорг обрадовался приходу Контюхина и объяснил, что настоящий ленинец должен знать наизусть устав ВЛКСМ, чтобы, как говорится, не ударить за границей в грязь лицом. Староста комсомола взял с него профсоюзные взносы за полгода вперед на время вероятного отсутствия. Кроме того, Леопольд оплатил билеты в Театр оперы и балета (на балет «Щелкунчик»), в Драмтеатр (на постановку местного режиссера и драматурга Московского «Человек с ружьем»), а в Театр юного зрителя он купил сразу три билета на спектакли, следовавшие по репертуару через день в прогрессивном порядке: «Снегурочка», «Морозко» и «Павлик Морозов».

Куратор Жлобин долго мусолил зачетную книжку Контюхина с автографами преподов о сдаче экстерном учебных дисциплин. После этой встречи Леопольд сразу взял бюллетень по причине истощения организма.

 По истечении двух недель бюллетеня бедолага стоял перед членами комсомольской ячейки. Активистка Апкина завела воспитательную беседу своим назойливым голоском, напоминающим свист деревообработки. Она, как на пилораме, распилила личность и характер Контюхина вдоль ствола инакомыслия, поперек обывальщины Обломова, заклеймила его как человека, не интересующегося политической жизнью. Один из активистов вдруг невзначай упомянул, что Леопольда видели на барахолке, сбывающего какие-то подозрительные вещи. Собрание без прений единодушно констатировало: комсомолец Контюхин морально неустойчив, а значит, не готов к посещению стран капитализма; недостаточно в нем политической решимости, убежденности в незыблемости идей социализма, видны ростки преступной спекуляции. Посему, как человека, не занятого учением, отправить его по разнарядке ВЛКСМ Ленинского района, требовавшей от вуза сознательных (то есть, наверное, не занесенных на учет психиатра) комсомольцев мужского пола, в ОКОТ (оперативный комсомольский отряд) – помогать милиции в нелегкой борьбе с несунами и спекулянтами.

В течение месяца Леопольд с группой милиционеров наблюдал, как виртуозно меняется внешний вид деревянного забора с тыльной стороны ликероводочного завода. Серому и ветхому никчемному заграждению несуны ликероводочных напитков и охрана завода придали музыкальный вид: первые еженощно выламывали в заборе новые потайные ходы, вторые ежедневно их латали свежеобструганными досками, отчего забор казался клавиатурой огромного рояля, клавиши которого стонали от несгибаемости людских нравов.

Ломидзе вновь прервал свой рассказ, прочитав приятелям очередные поэтические строки, посвященные Контюхину:

 

И вот железные врата со скрипом

Поползли, цепная дрожь прошла.

Соблазна путь лежит пред ним.

Советские друзья, в далекий край

Стенанья бормоча, пускают клич

Из цитадели Ильича…

 

– Нет, подожди-подожди, – остановил Алябьев солиста рок-группы. – Ты что-то путаешь, Сергей, этого в сюжете не было! Его не выпустили за границу, характеристику кто-то не подписал… ОВИР, извините, настаивает: характеристику с места работы (учебы) несите положительную!

– Действительно, – согласился Алябьев, – этот кто-то может быть кто угодно!

 – Ошибочка, Алябьев! – хмыкнул Воля, оглядывая бутерброд. Он  приноравливался и к закуске, но передумал, увидев торчащий из-под кружочков вареного яйца хвост иваси, ханжески не срезанный поваром. – Он партийный и только потом кто угодно. Кому еще в голову может прийти такая дурацкая затея: от лица коллектива распять деятельность человека? Только политическим объединениям – партийным организациям, одним словом. Вы подумайте, друзья: характеристика! Клочок бумаги, на который люди записывают свои симпатии к данному человеку… или наоборот. Нравится кому-то, допустим, человек – он пишет положительную. А если болит голова, хандра напала оттого, что поссорился с женой или членами жилкооператива, так вот вам, товарищ, по шее! Я вот, например, думаю, что в характеристике надо писать так: «Шахтер».

– И все? Ну что это за характеристика? – не согласились Алябьев и Ломидзе. – На что тогда она, раз «шахтер»?

– В том-то и дело, что раз «шахтер» – значит, положительный человек. А если он лентяй, приспособленец, тогда надо писать «шахтер-активист»! И все.

Алябьев задумался.

– А что бы ты вписал людям умственного труда, что указал бы в характеристике, например, на адвоката?

– Ну ты, Алябьев, загнул! Хороших адвокатов в нашей области по пальцам можно сосчитать.

– А людей искусства, композиторов, например? – не унимался Алябьев.

– Композиторов вроде тебя – ты прекрасно сам догадываешься – у нас достаточно. Об их талантах судят по афишам. У нас в провинции, извините,  талантов нет, они все в Москве, на госпайках.

 Алябьев взял паузу.

– А в своей характеристике что бы написал?

– В своей я написал бы кратко: «Человек со средними умственными способностями, хочет выйти из политической жизни».

– А я бы добавил, – сказал Ломидзе, не проронив доселе ни слова в знак почтения перед глубиной мысли Смуцкого, – тост за Волину характеристику! – и пригубил напиток. Потом он обвел взглядом мусор нетронутой закуски и предложил: – Давайте знаете что сделаем, друзья-потребители?

– Что? – поинтересовались они.

– Надкусим все, – Ломидзе посчитал, тыкая указательным пальцем, – все двадцать семь бутербродов! Чтобы они не достались в качестве доходов повару этого прекрасного заведения общепита. И не пришли к нам с надбавкой цены, повышенной за обслуживание, в каком-нибудь ресторане в качестве салатов!

– Нет, я не согласен, – скорчил мину Алябьев. – Я вчера в буфете облсовпрофа десять бутербродов с лосятиной по пять копеек за штуку съел, и ни жу-жу. А эти есть не буду, – сказал он с обидой.

– Если съешь эти, – добавил Смуцкий, – ты, пожалуй, не только зажужжишь! Гарантировано санэпидемстанцией. Ты еще потанцуешь в кабинете гастроэнтеролога с диагнозом «отравление реализмом».  Но сначала –  споешь соловья в общественных заведениях, где на стенах вхожий люд пишет красноречивые непотребные выражения… Я предлагаю, давайте потребуем книгу жалоб и предложений, внесем предложение общепиту: выдавать закуски по нормам к отпущенному пиву целиком, штучно и на развес, а повара сократить за ненадобностью.

– Подпишемся как? – поинтересовался Ломидзе.

– Подпишемся: «Группа потребителей клизм общепита»!

– Боюсь только, у нас из этой затеи не выйдет ничего, – с горечью произнес Ломидзе.

– Почему? – поинтересовался Алябьев, воодушевленный хулиганским предложением Смуцкого.

– Очередь нас раздавит как назойливых мух. Вы посмотрите, что творится!

 

Посетители стекались с улицы в огромный зал партиями по шесть человек, сдерживаемые швейцаром как плотиной. Казалось, что каркас «шайбы»-пивнушки, обшитый досками с двух сторон – он был изготовлен на случай войны как ангар для большегрузных автомобилей, надувается словно мыльный пузырь. Непонятно почему швейцар запускал новые партии страждущих, хотя зал и так был переполнен, а прежние посетители не торопились его покидать.

Пройдя сквозь швейцара, люди толпились в очереди перед турникетом, сколоченным наподобие пропускника в аэропорту, и были вынуждены растягиваться в цепочку по одному. Там они знакомились с меню,  прейскурантом и, подталкиваемые со спины теми, кто напирал сзади, представали перед окном бармена.

Тут перед ними появлялся раздвоенный кран с табличкой у основания, прикрепленной для пущей видимости вертикально. Надпись гласила: «Ждите отстоя пены». Эта простая формулировка была спасительной соломинкой, за которую хватались бармены во время рейсов ОБХСС. Попробуйте налить пиво в стакан, не подняв пены, когда, скажем, стакан вы держите в десяти  сантиметрах от края кружки! А если бармен будет держать пивную пол-литровую кружку в двадцати сантиметрах от края, то вы увидите, как растает его благосостояние. Но очередь сметает все преграды на пути к вожделенному напитку, питая благосостояние всей цепочки руководителей «шайбы».

 

Интерьер сего заведения общепита заслуживал пера художника-авангардиста. По лабиринту деревянных стоек, обшитых серым винипластом и вбетонированных в пол, новые посетители с проворством цирковых эквилибристов несли в руках комплекты с пивом. Каким-то чудом отыскивая незанятое место, они умудрялись, протискиваясь в толпе, не испачкаться закуской и не облить пивом других посетителей в проходах лабиринта, ширина которых была чуть больше метра.

Больше всего творческий взор художника привлекло бы место общественного пользования в левом углу зала, напоминавшее будку постового – руководителя дорожного движения. Дадаизм бригады столяров и плотников,  украсивших дверь в будку всего одной буквой «М», не мог не удивлять: второй такой похожей будки с буквой «Ж» в «шайбе» не было и, соответственно, не было представительниц той прекрасной половины человечества, чей пол начинается с данной буквы. А если данная половинка редким случаем появлялась в зале этого заведения в какой-нибудь компании, то сразу обращала на себя общее внимание, как кость, брошенная на затравку кобелю.

– Нет, друзья, вы как хотите, но мне здесь сегодня что-то нравится… И дым, и копоть, и эти стойки, измазанные рыбьим жиром, – изрек Смуцкий.

– Конечно, – согласился Ломидзе, – штучку с книгой жалоб и предложений можно отчебучить и в другом заведении. Но я очень люблю пиво, поэтому не возьмусь за это страшное дело. Бармен нас, может, и не запомнит, особенно Алябьева, который натягивает новые образы, как хамелеон кожу меняет. Но швейцар нас запомнит точно, и вряд ли мы в ближайший месяц сможем влиться в этот бурлящий мирок.

– Я удивляюсь, – добавил Алябьев, – как они там в боксе бьют друг друга по башке: у них что, в черепушке тоже мышцы? Почему у швейцаров такая память на лица? Я видел, как один из них однажды прыгнул в толпу, схватил огромной, как боксерская перчатка, рукой какого-то фикуса и заорал ему в ухо: «Это ты, мой спарринг-партнер!»

С этими словами Алябьев изобразил страшную гримасу и сымитировал бой боксера с тенью. Отступив назад, он наткнулся на посетителя у противоположной стойки, и сразу посыпались в адрес Димы изречения,  означающие что-то плохое! Мужчина с выпирающей нижней челюстью, похожей на лошадиную, повернулся в сторону приятелей и задал вопрос матом:

– Что это за… такой?! Ты посмотри, я облился пивом! – показал он Диме нижнюю часть рубахи и ширинку брюк. Больше всего ему было обидно за  кружку с разлитым пивом.

В инцидент быстро вмешались Смуцкий и Ломидзе. Мужчина нервничал, но он был одинок в своем гневе и после предложенной ему Сергеем полной кружки пива исчерпал конфликт неприличным выражением в адрес Димы, намекающим, чтоб с этим недоумком остался его орган мужского рода. Забрав кружку пива, еще с полминуты мужчина с лошадиной челюстью пытался прослушать разговор за своей спиной, нацеливая левое ухо в направлении приятелей, но гвалт и шум, заполнявшие зал, превышали децибелы беспокойной компании. Тогда мужчина повернулся в профиль под разливом солнечного света, пробивавшегося сквозь окно под крышей «шайбы», и прочитал левым глазом плакат общепита, висевший над головами Смуцкого и его товарищей: «Приятного аппетита!» Благодаря этому он исчерпал возникшую агрессию, и его лицо, умиленное и охмеленное пивом, блаженно вытянулось вниз, рот приоткрылся.

Алябьев, наблюдавший за незнакомцем сквозь бьющую призму света,  передернулся всем телом и сказал вслух:

– Еще немного, и он бы меня съел! – и добавил: – Сергей, зачем ты отдал ему наше пиво? Отдал бы лучше бутерброды.

Мужчина у стойки развернулся в пол-оборота. Алябьев предложил:

– Знаете, друзья, мне думается, нам пора выйти на воздух к солнечному свету социализма. Тем более что я видел у «Старта» машину-пивовоз. Время к обеду, и трудящиеся, наверное, заняли все подступы к источнику.

После недолгих колебаний Смуцкий и Ломидзе отлили пиво из двух нетронутых полных кружек по четверти в пустую кружку Алябьева. Друзья со звоном соединили в воздухе бокалы, залпом допили пиво и гуськом потянулись из зала, проходя мимо выставленных на обозрение затылков, спин и ягодиц. Благодаря этим экспонатам рядовое заведение советского общепита напоминало  галерею восковых фигур под вывеской «Пятилетку за три года!».

По прошествии часа после недолгого фланирования у пивного павильона «Старт» Ломидзе приобрел в конце очереди за пятьдесят копеек тару – пятилитровую стеклянную банку. А Дима Панасюк использовал связь творческой интеллигенции и нового поколения служителей Интернационала. Он проник в начало очереди, бесцеремонно назвав дежурный наряд милиционеров ходячей труппой Конфедерации по защите прав потребителей. Старшина посмотрел на Алябьева так, как смотрят обычно на людей, от которых можно ожидать чего угодно, например, выговора начальства с занесением в личное дело, и слегка качнул головой: «Проходите!»

Затем единомышленники посетили магазин «Океан», где в небольшой толчее Алябьев купил упаковку копченой мойвы, пробив брешь в очереди пенсионеров словами: «Извините, товарищи, у нас заказана партия морепродуктов для нужд персонала культа!» И приятели благополучно достигли набережной реки, где разместились на одной из скамеек.

Перед ними лежал пейзаж – воплощение индустриализации. Корпуса заводов тянулись вдоль противоположного берега, трубы застилали дымом небо. Величавая полноводная река под тяжестью задач, возложенных на нее гонкой вооружений, открывала бескрайние горизонты военно-промышленного комплекса. Казалось, она пыталась скинуть непосильную ношу, когда под тяжестью танкеров и большегрузных судов билась о берег судорогой волн. Но, запаянная в гидрокостюм бетонных пирсов, река вбирала в свое чрево отходы производства и сточные воды цивилизации и уходила вдаль с тромбофлебитом вен.

Единомышленники недолго любовались столь прогрессивным пейзажем и сразу перешли к делам насущным – точнее, к делу, заведенному в стенах облКГБ на Леопольда Контюхина. Поудобней расположившись на лавочке и отхлебнув пиво прямо из банки, Ломидзе продолжил рассказ:

– Отрывая голову самцу семейства корюшек, Леопольд взошел! А-а, вы смеетесь! – он даже немного обиделся на Алябьева и Смуцкого. – Именно взошел, можно так сказать, со всеми подписями и печатью Минобразования в кабинет первого, – Ломидзе поднял указательный палец вверх, – секретаря городского комитета партии. И сразу, представляете, сразу был сражен наповал, – Ломидзе изобразил пистолет и произвел холостой выстрел: – Бах! Кто такой Макер Гейм? Ба-бах! А сколько профсоюзов в Финляндии? Ах, вы не знаете? Тогда скажите, сколько тамошних коммунистов получают гонорары из СССР «на пива»? – русское слово «пиво» Ломидзе произнес с акцентом, словно навеянным  балтийским бризом.

– Какое «пива», – передразнил Алябьев, – у них сухой закон!

– Да нет у них сухого закона, – вмешался Смуцкий, – там цены на пиво такие, что пить не захочешь из экономии.

– Ну и что, – Алябьев не сдавался, – у нас тоже цены – закачаешься, но мы же пьем пиво. Кто нам мешает?

И тут Смуцкий высказал политическую крамолу, терзавшую его на протяжении длительного времени и мучившую его сознание неполной формулировкой мысли и шаткостью жизненной позиции.

– Нам мешает Общество борьбы за трезвость! – Смуцкий соскочил с лавки и стал прохаживаться вдоль скамейки, заложа руки за спину на манер политзаключенного, однажды перешедшего грань полной оппозиции и  попавшего в тюрьму после неудачной попытки членовредительства, а если говорить точнее, рукоприкладства к какому-нибудь члену партии.

По всему было видно, что Воля думал о чем-то очень приятном: по лицу его блуждала улыбка, а глаза светились пламенным огнем заговорщика-бунтаря. Солнце, молодость и пиво сделали свое дело, у Воли родилась хмельная идея. Он остановился перед Ломидзе и Алябьевым:

– Я думаю, друзья, нам пора выйти из конфронтации с Обществом борьбы за трезвость и вступить с ними в дискуссию с целью консолидации.

Единомышленникам эта идея понравилась. Ломидзе поинтересовался:

– А какие будут мотивы, какова программа?

– Мотивы объяснять не надо. Программа? Программа… – Смуцкий задумался. – А ее мы сейчас напишем. Ручка и бумажка есть? Нет? Как, у вас нет с собой доспехов цивилизации, и это в империи бюрократизма? Да вы просто ханжи! Как вы сможете защищаться от гильдии агрессоров? Вы переселенцы каменного века! Здесь вы не сможете защищаться каменным топором от нападок трудового законодательства или, скажем, от Уголовного процессуального кодекса. Враги заколют вас перьями, отравленными нормативными актами, или изрубят стержень вашей жизни основой текущего законодательства! – с этими словами Смуцкий извлек из внутреннего кармана пиджака шариковую авторучку и походный блокнот из накладного кармана того же пиджака: – Учитесь, пришельцы-люмпены! Приступать к делу надо с того, – начал урок Воля, – что следует избрать парламентариев из числа наиболее подготовленных, то есть буквально не поддающихся провокационному лозунгу  «Трезвость – норма жизни!»

– Я знаю одного такого, – вспомнил Алябьев. Он отпил пива, укусил мойву, как огурец, с головы и, смачно пережевывая, добавил: – У Дюши батя, он за бутылку водки воробья по лесу до смерти загоняет!

Ломидзе и Смуцкий посмотрели на Диму так, будто обнаружили на его лбу огромный прыщ.

– Не мешай, Алябьев, творческую мысль с бытовухой! – Ломидзе поднял банку с пивом. – Не про то ты говоришь. Таких, как батя Дюши, – полстраны. Дай Воле высказаться… Продолжай, вдохновитель, – обратился он к Смуцкому,  протянув ему пиво.

Воля отхлебнул и продолжил:

– В случае удачной дискуссии с трезвенниками необходимо назначить общую комиссию и внести новаторскую программу в обком.

Затем Воля взял у Алябьева пустую папку, раскинул блокнот и написал заголовок: «Декларация», а под ним обращение: «Мы!..»

– Подождите, Смуцкий! – Ломидзе впервые обратился к Воле по фамилии, потому что регламент требовал официального тона. – Кто «мы»? Партия, клуб?

– Не усложняй задачу, – прервал Воля, – «мы» это просто ПП.

– Что значит «просто ПП»? Сколько нас, устав, программа?..

– Во-первых, нас миллионы – от Сахалина до Балтики. Во-вторых, устав –дело наживное, а программу мы сейчас напишем.

– Давай не томи Воля, – вмешался Алябьев, – растолкуй свое ПП!

– Потребители пива.

– Фу, как-то вульгарно звучит, – хором не согласилась аудитория Смуцкого.

– Фальшиво, – сплюнул Ломидзе.

– Постно, – щелкнул языком Алябьев. – Я думаю, раз они общественная организация, то мы должны быть организацией контролирующей, то есть  начальной в нашем названии должна быть буква «к», например, как у КГБ. Вы только вдумайтесь: Компартия комсомола!

– Молодец! – согласился Ломидзе и похлопал Алябьева по спине.

– Ну-ну, осторожней, – проворчал Алябьев, – не испачкай рыбой мой образ служителя культа! А то завтра меня не пустят харчеваться из-за непотребного запаха.

– Подождите, мы отвлеклись от темы, – нервно прервал пустую болтовню приятелей Смуцкий. – Если хотите, назовемся КПП.

– Вот уже интересней! – щелкнул пальцами Ломидзе. – Уже изюминка есть, и расшифровывать сложнее. Это что – клуб, коммуна, кооператив, конгресс?

– Теплее-теплее, – потер ладони Воля Смуцкий. – Комитет! Вот заноза так заноза в теле Общества борьбы за трезвость. Судите сами: клуб – значит, ограниченность, коммуна – безнадзорность, кооператив – скупость, конгресс – слишком масштабно.  А вот комитет – как раз, по-потребительски, доступно для понимания масс. Главное, созвучно с другими комитетами: обкомом, горкомом, исполкомом...

– Эврика! – вскричал Алябьев. От радости он взобрался ногами на скамейку и вскинул кулак к небу: – Компот! Комитет потребителей пива – сокращенно «Компот».

Выдумка Алябьева пришлась Смуцкому и Ломидзе по душе. В течение следующих пяти минут единомышленники ликовали и по-молодецки скакали вокруг лавки, напоминая стаю диких гусей перед отлетом. Сбив юношеский пыл, приятели уселись на лавку. Смуцкий погрозил пальцем в сторону улицы Ленина, где, как он помнил, располагались здания обкома, исполкома, райкома, как полноправный их конкурент. Затем он снова взял в руки папку и блокнот, брошенный во время прений на лавку, разложил на коленях миниатюрное бюро и написал:

Программа КПП

Первое:

а) ввести на ликероводочном заводе новшество – открыть еще четыре линии для выпуска безалкогольной водки;

б) организовать то же самое на пивзаводе;

в) наладить на предприятиях непрерывное производство.

Ломидзе и Алябьев удивленно переглянулись и после составления первой части программы одновременно спросили:

– Смуцкий, а почему мы начинаем первый пункт с ликероводочного завода, а не с близкого нам по духу пивзавода?

– В вас, друзья мои, видны отростки атавизма: дикари возвращаются? Водка – это же для народа! С нее всегда в России все начиналось.

– И заканчивалось тоже, – подчеркнул Алябьев.

– Не будем, единомышленники, обсуждать сейчас столь насущную проблему, обсудим ее во второй части нашего романа, – примиряюще сказал Смуцкий и принялся писать дальше:

Второе:

а) обязать (с целью примирения сторон) ОбзТ и КПП приобретать продукцию данных заводов в соотношении 50/50 для обмена опытом;

б) в питейных заведениях ввести такую же систему;

в) создать группу контролеров-добровольцев, которые путем пробы напитков будут выявлять нарушения консенсуса.

И последнее:

Выйти после удачного завершения эксперимента в Президиум Верховного Совета СССР с предложением ввести на территории всей страны указом подобное новшество и ознаменовать день выхода указа Днем Согласия и Примирения сторон.

Почувствовав торжественность и величие момента, все замолчали, наблюдая, как бесхозное бревно, подгоняемое течением, шло, словно торпеда, пущенная рекой прямо по фарватеру нефтеналивных цистерн, ведомых буксиром-толкачом. Чайки, облюбовавшие бревно, исполняли роль наводчиков. Едва птицы поднялись в воздух для корректировки, бревно бросилось под киль, переломилось от удара о жесткое ребро судна и, сдавленное многотонной машиной, прошло под днищем, даже не попортив стальной обшивки. Всплыв в районе кормы, искореженное бревно отправилось дальше по плесу в поисках покоя.

 

Глава V
 

Время импульсивно движется вперед, наступая на членов мироздания. Голуби научились по фотографии узнавать человека и доставляют скорой почтой письма. Африканские зебры организовали табун и бьют по морде голодного царя зверей. А шимпанзе Уошо усвоила сто жестов, которыми пользуются глухонемые люди, и передает сигналы в открытый космос.

Кассир Т. Э. Яремнеев бежит в ногу со временем по кругу общественной деятельности. Он давно зарекомендовал себя как активист с призванием нравоучителя и задатками толмача. Но как начинался путь Яремнеева в этом круге, в каком духовном поиске обрел простой кассир смысл сакраментальной фразы о необходимости служения людям? Сколько в этом поиске философской глубины, прямолинейной убежденности в правоте вечных истин, сильных  терзаний?

Чтобы найти ответы на эти вопросы, нам придется поприсутствовать при одном интересном знакомстве.

Однажды Т. Э. проснулся с ощущением, что наконец-то нашел собственное призвание. Так иногда бывает, когда всю жизнь чего-то хочешь, видишь свою мечту во сне, просыпаешься – а от принятой на ночь пищи колет где-то под ложечкой...

Яремнееву очень захотелось совершить что-нибудь этакое, но что именно, он никак не мог понять. Т. Э. подошел к окну и отдернул занавеску в поисках призвания. Сизый голубь, отдыхавший после небольшого перелета под лучами утреннего солнышка на его подоконнике, как-то нелепо посмотрел на него коричневым, как бусинка, левым глазом, махнул крылом и упорхнул куда-то ввысь. Яремнеев выглянул в окно с надеждой разглядеть широту неведомого призвания, но горизонт его мысли был отрезан, как ножницами, коробками многоэтажных жилых домов. «Баста, надоело! – подумал Т. Э. – Бухгалтерские отчеты, учеты, ведомости, спецпомещения, кредитные учреждения... В общем, все, все – ухожу на фронт!»

 Тут он представил горы Гендушука, зной и пыль, осевшую во рту,   обжигающий металл автомата, раскаленного добела, и себя – почему-то в чалме, отстреливающегося от «вертушки». «Нет, не годится, еще убьют!» – поморщился кассир. Затем он вообразил себя покорителем пика Коммунизма, исследователем бескрайних просторов заснеженной Арктики, работником оперативного отдела уголовного розыска и даже охотником, преследующим с верной собакой матерого хищника.

Но то, о чем думал Яремнеев, всегда было сырым, холодным и страшно неуютным. А главное, там жили свои герои – немногословные, огрубевшие от жизненных тягот, с печатью какой-то грусти на лицах. Т. Э. в свои сорок лет с хвостиком выглядел бы среди этих людей слишком преуспевающе, имея  тоненькие усики на полном румяном лице, чуть выпиравший сытый животик и мягкие ручки с застенчивой девичьей кожей. Да и сама тема патриотизма разбивалась в его суждениях на две части: до и после появления новой госцены на мясо и молочные продукты. «Держать штурвал? Нет, это не для меня!» – и  Т. Э. окончательно свыкся с мыслью о том, что ежедневный риск и тяжелые испытания – не для его хрупкой натуры.

Целую неделю Яремнеев в задумчивости искал свое призвание. Вычитывал в объявлениях, заглядывал в афиши: не притаилось ли оно там в ремесле актера или сочинителя поэтических политических баллад на музыку камерного оркестра? Искал даже в картинной галерее, в отделах гравюры и рисунка. И здесь, увидев выставку деревянной пластики, созданной на сюжеты греческой мифологии, Яремнеев вспомнил, как однажды в школе на уроке труда творчески сколотил скворечник. Тогда учитель труда назвал его творение не иначе как «муравейник» из-за большого количества окон, которыми сквозил  некондиционный материал.

 

Идея воплощения скворечника в виде дома, который, несомненно, станет лучшим проектом современного деревянного зодчества, понравилась Т. Э. Он представил свое творение как скульптуру на сюжет «Тринадцатый (и последний) подвиг Геракла»: титан держит на своих плечах жилой дом по проекту архитектора Яремнеева. По непонятным причинам, но, скорее всего, из скромности Т. Э. решил не посвящать жителей Приреченска в свой замысел и в тайны греческой мифологии.

В поиске призвания посетил Яремнеев и краеведческий музей. Обошел залы, представлявшие эволюцию средств охоты человека от топоров каменного века до муляжей оружия Второй мировой войны; задержался в зале дикой природы родного края. Сквозь толстое прозрачное стекло смотрели на Т. Э.  чучела животных, и можно было совсем близко разглядеть, насколько все-таки эти пасти и когти опасны в естественной среде. Яремнеев с ужасом убежал из этого зала, увидев экспонат заспиртованного шестимесячного эмбриона человека.

Катался Т. Э. на речном трамвайчике до местной гидроэлектростанции с мыслью о просветлении, бежал следом за студенческой эстафетой по улицам города, горя жаждой юношеского порыва, но так и не нашел то одухотворенное мистическое пожелание души.

И вот наконец случилось, сбылось! В один из дней непрестанного лихорадочного поиска призвания Т. Э. чуть не переехал рейсовый автобус: шофер осадил машину в полуметре от Яремнеева, окатив его волной горячего воздуха с копотью и пылью. Т. Э., испугавшись, побежал прочь по небывалой нужде. Нужда вывела его на ступени Дома политического просвещения. В стремлении, продиктованном грубой физиологией, кассир распахнул массивную дверь и забежал в фойе.

– Вы член ВООПИК? – был остановлен он вопросом вахтера.

– Да, – не задумываясь, соврал Яремнеев.

– Тогда пройдите в концертный зал, – пожилая женщина-вахтер как-то странно посмотрела на него.

– Хорошо, а где здесь у вас, так сказать… – Т. Э. постеснялся произнести последнее слово этой фразы.

Вот так неожиданно иногда по крайней нужде кто-то находит свое призвание! Яремнеев Тимофей Эдуардович попал на съезд Всероссийского общества по охране памятников истории и культуры, который был организован областным комитетом партии в честь открытия в городе Приреченске музея-мемориала Надежды Константиновны Крупской.

Следы ее революционной деятельности нашли юные активисты местного отделения ВООПИК по поисковой разнарядке историко-культурных ценностей, пришедшей из центра (после переписи населения городу Приреченску был присвоен статус миллионного). На улице Ленина – бывшей Зеленой –  стоял дом номер 18, где Надежда Константиновна якобы скрывалась в декабре 1918 года в течение целого дня от диктатуры адмирала Колчака как член Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса.

Если бы Н. К. Крупская, председатель Главполитпросвета при Наркомпросе, дожила до эпохи перестройки, то она как член ЦК партии по педагогике и истории КПСС вряд ли бы вспомнила, что прожила целый день в городе Приреченске. Но Надежда Константиновна, конечно, показала бы свой дневник, где отметила записью от 15 декабря 1922 года, что она провела краткий пятиминутный экскурс-обзор перед товарищами, собравшимися на перроне железнодорожной станции Приреченск, на тему «От экономизма к НЭПу и замене продразверстки продналогом в деревне».

И рассердилась бы Надежда Константиновна на членов Всероссийского общества охраны памятников сегодня за то, что они не изучают архивные данные и не читают исторические издания газеты «Искра», а читают в областной библиотеке буржуйские «Губернские ведомости», где черным по белому (теперь уже по желтому) напечатано: «Вдова коллежского регистратора Крупского Надежда Карловна скоропостижно скончалась 15 декабря 1918 года от апоплексического удара в жилом строении по улице Зеленая, дом 18. Просим покорно, чада и домочадцы». Нет, не изучали члены ВООПИК революционную периодику, зато видели карту историко-культурных ценностей, где отмечено, что по замыслу областного ЦК партии в городе Приреченске на улице Ленина, 20 – бывшей Зеленой, 18 – должна возродиться новая искра революционного прошлого.

А жильцы деревянного одноэтажного дома по улице Ленина, 20 уповали на бога, вопрошая о том, как получить благоустроенное жилье, не дожидаясь обещанного партией срока – к 2000 году. Мольбы беспартийного населения были услышаны Создателем. И жильцы сами не оплошали, предъявив членам комиссии Приреченского ВООПИК исторические доказательства пребывания в их доме подруги и соратницы Ильича: нашли двух старух, лицезревших Надежду Константиновну в то достопамятное время; отыскали в чулане комод, платяной шкаф, изготовленный артелью братьев Бесфамильных, самопрялку, чепец-кокошник для девиц, шейный платок, хлебную кадушку, тульский самовар, лохань с кувшином и еще кучу старинного хлама, которым в течение целого дня когда-то пользовалась супруга вождя. Все эти вещи были тщательно осмотрены членами комиссии и на радость жильцам внесены в реестр экспонатов Дома-музея Н. К. Крупской.

Влекомый неведомой силой, Яремнеев крадучись проник в зал через двери с багряными портьерами, как опоздавший на спектакль зритель. На сцене, в центре, стояли возле микрофона трое юношей в школьной форме и читали поэтические строки, посвященные юности Володи Ульянова. Автор стихов, по-видимому, несколько переусердствовал в своих чувствах и создал монументальное произведение. Количества рефренов, втиснутых в одно стихотворение, с лихвой хватило бы на целую поэму, а по звучанию рифм  без труда можно было представить, как набирает скорость паровоз или шумит металлообрабатывающий станок машзавода, на котором проходит практику студент ПТУ № 3 поэт Моржов. От чтения строк у школьников постоянно сбивалось дыхание, и они поочередно занимали микрофон, словно играли в «ручеек».

Справа от школьников дремали в креслах две старушки, одетые в суконные кафтаны, сидя в аккурат под лозунгами, украшавшими сцену. На двух отрезах кумача были запечатлены главные тезисы участников съезда: «Вперед, в прошлое!» и «Культуре и истории – зеленую улицу!». В левом крыле сцены за столом, покрытым красным бархатом, расположился президиум съезда, состоявший из пятерых мужчин и одной празднично загримированной женщины.  Ее лицо благодаря коричневому оттенку румян парфюмерной фабрики «Красная Заря» производило впечатление глиняной маски: казалось, что это какой-то искусственный загар, полученный в результате обжига или облучения разбитой лампой с ультрафиолетом. Коричневые щеки дамы отчетливо были видны даже с последнего ряда, и именно сюда, увидев  свободное место, тихонечко прокрался Яремнеев.

Президиум о чем-то оживленно беседовал, мальчики на сцене по-прежнему играли в «ручеек», старушки мирно посапывали, накрытые сенью прошлого. Зрительская аудитория громко обсуждала насущные проблемы: кто-то твердил о пагубности курения, кто-то называл самогоноварение главной причиной  дефицита сахара, кто-то расспрашивал о порядке обжалования в суде неправомерных действий должностных лиц. Женщины, сидевшие впереди Тимофея Эдуардовича, пытались выяснить, почему из продажи внезапно  исчезли резиновые игрушки, и делились секретами правильного выращивания рассады помидоров в домашних условиях. Из разговора соседок Яремнеев узнал, что обязательным условием получения хорошей рассады служат бумажные горшки, изготовленные из молочных пакетов. 

В зале царила атмосфера веселых деревенских посиделок. Внезапно школьники выстроились в шеренгу – судя по всему, они заканчивали игру слов. Юноша в центре шеренги прочитал в микрофон последние четверостишия поэмы, и притихший в эти секунды зал зааплодировал с чувством. Женщина с глиняными щеками пошла по сцене к микрофону, хлопая в ладоши, старушки очнулись и закивали головами, подражая манерам генсека-долгожителя.

Яремнеева мучил вопрос: куда он попал и для чего собрались здесь все эти люди? Неизвестно почему ему захотелось остаться здесь и поприсутствовать, как он тогда подумал, на вечере встреч Горзеленстроя. Одного только не хватало Т. Э. во всей этой кутерьме и легком гуле разговоров, царившем над залом, – собеседника. Да-да, именно собеседника – человека, с которым вот так же запросто, как окружающие, можно перекинуться парой слов на любую тему.

Но чего только не бывает в день обретения призвания! Едва Яремнеев подумал о собеседнике, как тут же кто-то больно ткнул его в левое плечо. Тучный мужчина, дремавший под поэзию в соседнем кресле, был разбужен  овацией зала, повел широкими плечами и сочувственно спросил у Тимофея Эдуардовича:

– Что, больно?.. Извините, я, знаете ли, такой вот неуклюжий уродился. Иной раз повернусь в общественном транспорте, так обязательно ногу кому-нибудь отдавлю или к поручню прижму. Предки мои по отцу-родителю известные кулачки в Степановском уезде были…

– Это как? – поинтересовался коммунист Яремнеев, прищурив левый глаз.

– Да не кулаки, а кулачки – бои такие для народной забавы, слышали, наверное... – тучный, улыбаясь, протянул правую руку: – Давайте знакомиться, моя фамилия Иванов, Валентин Из... – отчество он произнес как-то невнятно, – я здесь по заданию одного журнала. А вы, извините, член ВООПИК?

Яремнеев сначала сказал «да», потом «нет», затем добавил:

– Я сочувствующий, – и задал вопрос: – А что это за организация?

Сосед как-то сразу оживился, и дальнейший их разговор перешел за грань предубеждений, установленных официальным этикетом в канун эпохи гласности.

– Вы присутствуете на съезде Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры в честь открытия в Приреченске Дома-музея  Н. К. Крупской. Видите вон тех бабушек на сцене? – Иванов указал на сцену рукой: – Революционные подруги Надежды Константиновны! – но вдруг он резко поменял тему разговора: – Лгут они! – и потянулся куда-то вниз, доставая из-под кресла небольшой кейс.

– Кто лжет, бабули?

– Да нет, – профессор развернулся всем телом в сторону Яремнеева. – А вас, извините, как представлять, вы по поручению или по другим вопросам самопознания?

– Моя фамилия Яремнеев, Тимофей Эдуардович. Я… как вам сказать… –  кассир заерзал в кресле.

– Нет, подождите, не говорите ничего, позвольте, я отгадаю, – профессор  отклонился назад и пристально посмотрел на соседа.

Во взгляде Яремнеева читалась настороженность, и Иванов решил использовать старый трюк, применяемый в разговорной речи агентами секретных служб и мошенниками, – провести так называемую разведку боем.

– Вам нельзя здесь находиться, товарищ Яремнеев. Вам грозит кризис перепроизводства!

– Позвольте, вы же меня совсем не знаете, товарищ Иванов, а говорите так, как будто я ваш двоюродный брат! – возмутился Т. Э., приподнимаясь с кресла, а про себя подумал: «Никогда не видел еврея с такой фамилией! Пожалуй, пересяду в другое кресло».

– Не делайте этого! – остановил его профессор.

– Чего не делать? – удивился Яремнеев, опустившись в кресло.

– Вы сейчас хотели уйти или, я думаю, пересесть в другое кресло!

«До чего дошел прогресс, – удивился Яремнеев, – он что… этот… как его там?» Но модное иностранное слово никак не появлялось в памяти. В уме кассира играли в прятки только приставки про-при-пре.

– Полтергейст, – подсказал Иванов.

– Вот, точно, полтергейст, – повторил Яремнеев и, секунду поразмыслив, обмяк в кресле словно сдувшийся воздушный шарик: и как собеседнику удается читать его мысли?

– Да посмотрите вы на меня! – усмехнулся профессор, пододвигаясь ближе к Яремнееву. – Я не таинственное мистическое существо и даже не дух покойного Юрия Владимировича. И поверьте мне, уж никак не экстрасенс высшего класса, как, например, Момера Пенчева, которая с помощью  астрального психокинеза обнаруживает поломки в карбюраторных двигателях. Ее организм реагирует на неисправности жиклеров и клапанов сильнейшими приступами мигрени, отчего бедняжка живет в глухой деревне и постоянно сидит дома, а на воротах ее двора висит объявление «Глуши двигатель!»… У вас, товарищ, наверняка возник вопрос, как я догадался, да? И как проследил ход ваших мыслей?

– Да! – ответил, вновь наполняясь кислородом, Яремнеев.

– Нет ничего проще! У меня сын недавно вернулся с военной кафедры вуза. Так он целый месяц адаптировался к гражданской жизни, воспринимал, знаете ли, только резкие окрики, напоминавшие строевые команды, и все норовил по утрам надолго закрыться в туалете после пробуждения, как он объяснял, чтобы не бежать на физзарядку.

– Да причем здесь ваш сын и я! Объясните мне наконец, товарищ Иванов.

– Хорошо, только чуть позже, знаете ли, у меня задание журнала – написать статью, посвященную данному съезду. Сейчас вон та женщина председательствующая подскажет мне прехорошенький текст. А вам, товарищ Яремнеев, я посоветовал бы записаться в члены ВДОБТ, а не ВООПИК.

– Почему? – Т. Э. потерся о спинку бархатного кресла зудящей спиной.

– Потому что, товарищ Яремнеев, только там на общественных началах можно собирать членские взносы грибным лукошком. Вот вы мне скажите, зачем вы пришли на съезд ВООПИК с корзиной? Собирать урожай, пожинать исторические факты или собирать членские взносы? Не трудитесь, все уже давно собрано до вас.

Иванов хотел еще что-то добавить, но женщина-председатель с глиняным лицом трижды покашляла в микрофон, прочищая голосовые связки, а скорее всего, отвлекая внимание аудитории от обсуждения насущных личных проблем в общественное русло. Профессор раскрыл блокнот и щелкнул кнопкой  автоматической ручки, готовясь конспектировать выступление.

Женщина с микрофоном озвучила несколько пустых фарфоровых предложений, посвященных Коммунистической партии в целом, и после недолгих оваций зала, адресованных родной партии, перешла к докладу о местных истоках социализма.

– Поиск документов о связях В. И. Ленина с Приреченском ведет уже много лет партийный архив Приреченского обкома КПСС, приняв эстафету от Приреченского исполкома в двадцатые годы. Сейчас в картотеке архива, которая называется «Приреченская Лениниана», насчитывается одна тысяча карточек. На каждой из них зафиксирован факт истории нашего края, связанный с именем Ленина, телеграммы и письма Ленина направленные в Приреченск…

Тимофей Эдуардович с усилием разжал ладони, которые все это время сжимали берестовую рукоять лукошка так, что на ней проступили влажные отпечатки его рук, поднес ладони к лицу, словно углубляясь в изучение линии помешательства, и вдруг ощутил необычайную тягу к жизни, обусловленную соединением линии ума и линии женитьбы. Т. Э. как будто проснулся после продолжительной спячки. В голове его постепенно рассеивался дым, попавший в подкорку мозга по навету призвания, и расплывавшиеся перед глазами предметы и люди начали принимать четко очерченные контуры. Где-то совсем рядом кто-то запел: «Ну что тебе сказать про Сахалин? На острове нормальная погода…»

Бр-р, что за наваждение! Тимофей Эдуардович плавным движением руки поднял лукошко с колен и поставил его в проход, затем коснулся ладонями лба и щек, точно совершил омовение лица, похожее на ритуал мусульман, и слегка задел локоть профессора:

– Товарищ Иванов, товарищ Иванов, я с лукошком пошел за картошкой.

Неизвестно почему Яремнеев стал оправдываться перед случайным знакомым, как какой-нибудь пациент, впервые попадая на прием к психиатру, извиняясь бормочет врачу «здравствуйте» и думает, все ли с ним в порядке, под пристальным рентгеновским взглядом эскулапа, который видит за спиной больного взбесившихся бесов.

– Чудненько, товарищ Яремнеев, чудненько! – Иванов, продолжая вести конспект доклада, почувствовал душевное состояние бедняги, но спросил с иронией: – И по пути завернули на общественное поле?

Яремнеев открыл рот, чтобы высказать резкий ответ, что-то вроде: «Смею вас заверить… Позвольте, что вы имеете в виду?..», но сдержал волну накатившего гнева и ответил вполне спокойно:

– Нет, я шел в овощной на Елевском.

Иванов выпрямился в кресле, сложив руки на груди крест-накрест, и переспросил:

– В магазин?

– Да, – начал сердиться Яремнеев.

– За картошкой?

– Да! – Яремнеев видел, что ему не верят: лицо Иванова выражало  крайнюю подозрительность, сомнение в словах собеседника легло тремя поперечными морщинами на лбу. Кассир сначала тихо, потом постепенно повышая тембр голоса, повторил несколько раз: – Да, да, да, за картошкой в магазин!

Последнее он произнес настолько громко, что зрители как по команде повернулись в их сторону.

– Все в порядке, товарищ Яремнеев! Только не надо так исступленно кричать. Я вам верю. А теперь позвольте мне дослушать доклад.

Женщина на сцене продолжала говорить глиняными фразами, по крупицам собирая разбросанные революцией факты:

– В ближайшее время на стол редакции Приреченского книжного издательства ляжет рукопись очередной работы, подготовленной в партийном архиве. Это сборник воспоминаний приреченцев о В. И. Ленине, который станет первой из десяти книг историко-биографической серии «В. И. Ленин в Приреченске». На сегодняшний день выявлено двести двадцать два человека, имеющих прямое отношение к Приреченску, которые работали рядом с Лениным, побывали у него на приеме, видели и слышали вождя на конференциях, съездах, совещаниях, митингах. Поиск этих людей и сбор их воспоминаний сложен, как и любой поиск, и далеко не каждый день случаются радостные находки, но бывают и они. Грядет год семидесятилетнего юбилея освобождения Приреченска от диктатуры Колчака, велик вклад приреченцев…

Голос докладчицы заглушили овации зала. На сцену выбежали школьники с охапками ромашек. Дремавшие старухи ополоумели от внезапного шума и движения людей на сцене, испуганно замахали руками, пытаясь отбиться от набежавших на них со всех сторон октябрят и пионеров, но тут же были засыпаны ромашками, отчего стали похожи на гербарии, и под руки доставлены к микрофону. Их речь была недолгой, одна из бабулек успела даже что-то свистнуть в микрофон, после чего старух унесли со сцены.

– Понесли для обмена опытом в какую-нибудь общественную организацию, – шепнул Иванов Яремнееву.

– Например? – спросил Тимофей Эдуардович, пытаясь заглянуть в раскрытую записную книжку профессора.

Тот проворно закрыл блокнот, достал кейс и, складывая в него письменные принадлежности, ответил:

– Например, в Общество охраны природы. У меня есть знакомый член правления в данном обществе. Так вот, он мне рассказал, что их в этом году недофинансировали из обкома. Часть их средств перевели на счета Общества борьбы за трезвость. Представьте себе, товарищ Яремнеев, – Иванов, улыбаясь, повел перед собой рукой, – такую же сцену: сидят эти старушки, а над ними лозунг «Бюрократия – враг перестройки и природы!».

– И что из этого следует? – заинтересовался кассир.

У профессора сошла с уст улыбка.

– А следует то, что члены Общества охраны природы активизировали свою общественную деятельность и выступили в защиту исчезающих малых народностей севера. Догадываетесь, о чем я?

– Да, да, да, – на полном лице Яремнеева отразилась широкая вежливая улыбка.

– Понимаете, эти старушки наверняка могут вспомнить, как по бескрайнему северному району нашей области малые народности вели стада оленей!

Яремнеев почесал коленку, неизвестно по какой причине внезапно зазудевшую в такт его мысли, и высказал все то, что слышал в последнее время по радио и телевидению про малые этнические группы, одним духом, словно включил магнитофонную запись:

– В свете нового мышления и провозглашаемого приоритета общечеловеческих ценностей над классовыми, в масштабах планетарного мышления бездумная и безоговорочная преданность сугубо интересам Родины становится узковедомственным подходом к идее выживания рода человеческого!

«О-го-го, – подумал Иванов, – он сексот или идиот, хотя, в принципе, какая между этими патологиями разница! Такой-то мне как раз и нужен».

Профессор Иванов (как вы уже, наверное, догадались, дорогой читатель, в быту Смуцкий Валентин Израилевич, папа Всеволода) как никто другой  чувствовал перемены, надвигающиеся в советском обществе. Он, будучи ученым-социологом, предвидел девиантное отклонение общественных норм и хорошо знал прогноз М. Вебера, который еще в начале ХХ века указывал, кто станет господствующим классом при социализме. Пока жизнь страны Советов текла своим чередом: свершались великие государственные помыслы, индивидуумы шли через трудовые пятилетки, – Валентин Израилевич особо не торопился жить на широкую ногу. Заработная плата плюс гонорар, получаемый  за статьи, обеспечивали профессору и его семье спокойную жизнь; не требующее капитальных вложений будущее казалось по-обывательски сытым и вполне соответствующим статусу среднего класса, еще именуемого в народе интеллигенцией.

Но вот в стране, которая сулила каждому своему гражданину обеспеченную и спокойную жизнь, стали вымирать столпы государственного  аппарата. В течение каких-то трех лет скончались друг за другом три генеральных секретаря.  Как тут не вспомнить народную пословицу: «Бог троицу любит»! В Советском Союзе начался процесс постепенного разложения прежде незыблемых устоев, у братских республик усилилась тяга к автономии.

Валентин Израилевич понял: ждать больше нельзя, иначе социальное неравенство перерастет существующие границы. Как говорится, пора! Но с чего начать? Тут на помощь профессору пришел один из братьев Вебер с созданной им теорией статусных групп, выделенных на основе трех факторов: власти, богатства и престижа. Опираясь на указанную теорию, Смуцкий произвел анализ сложившейся ситуации, чтобы определить, как взаимодействие этих факторов может сказаться на последующих его попытках занять более высокое положение в обществе.

 Получалась не совсем красочная картина. Власть принадлежала номенклатуре, которая не скрывала собственного антисемитского настроения, и потому свои шансы в этом факторе профессор расценивал как нулевые. Еще в юности он упустил тот единственный момент, который давал ему ход в это звено, – выгодную женитьбу. Тогда, четверть века назад, Валентин Израилевич предпочел отдаться чувствам к юной особе моложе его на пятнадцать лет, о чем в общем-то никогда не жалел: подтверждением тому служили двое уже взрослых отпрысков мужского пола.

Фактор богатства тоже не имел места в его жизни. Да и что из имущества рядового советского человека, откровенно говоря, можно было отнести к богатству? Автомобиль, дачу или доход, называемый заработной платой? Это даже смешно. Да и само понимание смысла слова «богатство» не укладывалось в сознание той жизни, не говоря уж об идеологии всей страны. Вряд ли кто-то  из партийной элиты стал бы афишировать свое состояние, да и не было тогда никакого смысла иметь миллионы. К чему эти бумажки функционеру в системе распределения? Как говорится, не человек делает место, а место человека.

В общем, фактор богатства тоже пока отпадал, поскольку в Уголовном кодексе были соответствующие статьи и существовало единодушное  общественное мнение по данному вопросу, выражавшееся в двух словах «подпольный миллионер».

Оставался только фактор престижа. Кто-нибудь скажет, наверное: ну что за небыль, какую проблему можно залатать этим нематериальным понятием? Но в сопоставлении с двумя предыдущими факторами получается, что престиж – это в большей степени следствие власти и богатства. Как следует поразмыслив, профессор социологии Валентин Израилевич Смуцкий понял, что при надвигающихся переменах престиж станет основополагающим фактором власти и богатства. Но из чего же вытекает фактор престижа? Из работы как источника самоутверждения, самоуважения и достойной самооценки человека, твердили ученые мужи. «Да, несомненно, из профессиональной деятельности, – подумал Валентин Израилевич, – но прежде всего из общественного мнения, складывающегося на основе общих интересов».

В стране с однопартийной системой стали набирать силу общественные движения. Сознание индивидов, занимавших определенные социальные позиции, задвигалось как тектонические слои земной поверхности, и движение это было вызвано хаосом суждений. В многообразии произошедших изменений люди бросились искать животворящее понимание смысла жизни.

Разделенным на микрогруппы индивидам как никогда требовалось общение для выработки определенного поведения в новом обществе. Рушилась социальная стратификация, доселе питаемая идеологическими новеллами вроде той, что представляла гранитный монолит системы горизонтального равенства. Под напором бушующих страстей почва аполитичности окончательно стала уходить из-под ног индивидов, жажда власти обжигала умы и сердца, растекаясь, как огненная лава, в разных направлениях и сгущаясь на руинах национального и религиозного толка.

Вот тут-то во всю мощь заявили о себе общественные организации. Вчерашние узконаправленные по цели деятельности объединения, такие, как Общество охраны природы, Общество охраны культуры и истории, Общество спасения на водах, Общество по борьбе с эпидемией гриппа и Общество по борьбе с алкоголизмом, а также трудовые и профессиональные союзы и их антиподы – неформальные объединения, начали трансформироваться за счет пополнения своих рядов. На каркасе необходимости решать насущные задачи эти организации закрепляли свой переход в политическое русло.

Индивид Смуцкий, он же Иванов, решил занять свои позиции в общественной жизни, но на пути к социальному прогрессу решил остановиться и еще раз подумать. Мало ли что может быть в стране пресмыкающейся бюрократии, в стране, большая часть населения которой находится в состоянии полного политического транса? Не возродится ли ненароком тень репрессивного тоталитаризма?

И Валентин Израилевич решил действовать методом рефлексивного управления: основания тех или иных его решений будут выходить в массы через других действующих лиц! Сначала он решил задействовать доверенных лиц из подчиненного педсостава родного вуза, но вспомнил народную мудрость, полную великого философского смысла: «Не плюй в колодец, из которого придется воды напиться!» Смуцкий задумался и вновь обратился к сокровищнице народной мысли, чтобы найти подходящее руководство к действию. «Может, это: язык до Киева доведет, – обрадовался Валентин Израилевич, – но это смотря кому туда дорога… Вот язык общения – мой несомненный конек». Он вдруг озаботился тем, как назвать своего конька. «Мост прогресса»? Нет, не так! Спустя минуту раздумий Смуцкий хлопнул в ладоши, придумав удачный вариант: «Эпизод мысли»!

– …Знаете что, товарищ Яремнеев, – Иванов резко встал с кресла, – всю свою сознательную жизнь я жил в соответствии с ленинскими и партийными заветами, никогда не отступая от них ни в большом ни в малом! – он двинулся меж кресел и, проходя мимо Яремнеева, ткнул оппонента своими коленями так, что тот подпрыгнул на месте. – И еще скажу я вам, Яремнеев: начальник следственного отдела облКГБ – мой школьный товарищ. И у меня в приятелях два народных заседателя, – Иванов показал два пальца, – члены садоводческого кооператива «Земляника»!

И профессор демонстративно, тем не менее не прибавляя шага, пошел вдоль рядов к дверям, над которыми горела табличка «выход». Черная с проседью борода клином, обихоженная с помощью великих помыслов и лучших бритвенных принадлежностей, гордо тянула вверх его подбородок.

Внутри Яремнеева что-то оборвалось, какая-то нить, до сих пор воедино связывавшая его тело и помыслы, направлявшая его всю сознательную жизнь по какому-то ведомому ей одной пути. Тимофей Эдуардович почувствовал на себе путы оцепенения, и неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем ноги Яремнеева от мизинца до щиколоток налились кровью и покалыванием, как будто тысячи мелких иголок вонзились в плоть, возвестили мозг о своей способности держать тело.

Быть может, секунды, а может, целая вечность пробежали в одно мгновение… И мысленным взором увидел он, как колесо обозрения в парке отдыха подняло ввысь беззаботного юного Тимошу. А небо – чувственное, безмерное, живое, наполненное влажной синевою – звало его: смотри, Тимоша, смотри!

Какой огромный мир

лежит перед тобою!..

И видел он бескрайние леса

на страже горизонта

И в мир неведомый дорогу.

Могучее и теплое сияние реки

Манило его воображение.

Он видел города знакомые черты,

Здесь улицы лежали

словно на ладони,

Их линии сливались с судьбами людей

В пространстве Млечного пути

и холоде Вселенной.

Но упоения мир был краток для него.

Все было как в немом кино –

Вдруг оборвалась пленка,

Когда веселый юный ветерок

играючи коснулся плеч его:

«Тимоша, ты пойдешь со мною!»

И не было там больше ничего.

Мечты покинули его,

Разверзлась высота полета

Как пропасть страха перед ним…

 

Прямо перед собой увидел он Петьку-хулигана из соседнего дома. Лицо Петьки, разукрашенное рыжими веснушками, внезапно растянулось в нагловатой ухмылке, веснушки поплыли как чернильные кляксы, упавшие на чистейший лист бумаги, и превратились в глубокие оспенные ямы на лице директора финансового техникума. Директор открыл рот, и оттуда пахнуло тленом, а потом вылез змеиный раздвоенный язык и стал облизывать Яремнеева, приводя того в гипнотическое оцепенение. И где-то в памяти Тимофея Эдуардовича угасли скоропостижно останки ясных мечтаний юности. События, явления, люди замелькали в пустом формате прожитых лет. Одно за другим появлялись и исчезали лица, и многие из них кривыми изгибами больше походили на отвратительные хари.

Яремнеев видел, как он дергает руками и ногами, двигаясь в каком-то диком шаге с сознанием того, что исполняет чью-то волю. И вновь страх, но с уже осмысленной рабской сутью естества его... Здесь и сейчас Т. Э. понял, что двигаться без чьей-то ведущей руки он не в состоянии.

Тяжелое видение прошло. Яремнеев вздохнул, огляделся по сторонам: члены Общества охраны исторических и культурных памятников длинными  цепочками потянулись к выходам из зрительного зала, куда-то спеша. Сцена была пуста, только столы и стулья, оставленные как шахматные фигуры неоконченной партии, сиротливо дожидались финала. Яремнеев быстро встал и ринулся к выходу следом за профессором Ивановым с быстротой регбиста, в руках которого вместо мяча была вместительная корзина под картошку.

Стремительный бросок Т. Э. был замечен участниками съезда с ближайших рядов, и непонятно по каким причинам они вдруг побежали ему наперерез. Складывалось такое впечатление, что верхняя часть зала – аудитория в количестве примерно ста человек, занимавшая места ближе к выходу справа,  вдруг дружно вступила в спортивную баталию с Яремнеевым, только отбирать мяч, то есть корзину, у него никто не торопился. В руках каждого игрока Яремнеев заметил пустые авоськи, полиэтиленовые пакеты и даже бумажные кульки, в которых обычно продавцы выкладывают на лотки горячие пышные ароматные пончики, посыпанные сладкой пудрой.

От ворот – выхода – одинокий регбист был моментально отрезан сильной полузащитой в составе двух атлеток-тяжеловесов, набравших массу тела  исключительно за счет употребления томатов. Девушки преградили Яремнееву путь своими пирамидальными фигурами по всему периметру зачетного поля.   Т. Э. попытался прошмыгнуть между ними, но атлетки едва не раздавили его, сомкнув огромные, как у слона, тазобедренные части тел, и тут же перешли в наступление. Мощными движениями ягодичных мышц девушки отбросили противника назад, даже не удостоив его взглядом, и двуединой массой вклинились в общий поток, вскоре скрывшись в проеме дверей.

Т. Э. попытался еще раз влиться в стремительный поток служителей истории и культуры. Но хранители ценностей, как только замечали его корзину, встречали его грубым редутом выставленных локтей. Участники съезда спешили куда-то мимо Яремнеева, и он, глядя на живой конвейер, в котором двигались только ноги и полусогнутые руки, вдруг начал понимать, что может по локтям определить пол, комплекцию и даже национальность человека. Вот, например, тупой широкий мосол, который наверняка принадлежит какому-то руководителю среднего звена. Следующий, с модной заплатой на сгибе пиджака, – непременно франту, а вот этот остренький, нацеленный в живот, – достояние музыковеда. Какой радужный шелк на локтевом суставе и три ромашки – до-ре-ми!

Полосатому как арбуз локтю Яремнеев крикнул: «Салям алейкум!» Локоть на мгновенье остановился и сразу же двинулся дальше. Яремнеев услышал ответ на приветствие где-то за дверями: «Алейкум салям!» Мягко проплыл возле него совершенно обнаженный локоточек с нежной прозрачной кожей. Яремнеев хотел уже броситься за ним, но крепкий как сталь локоть, прикрытый рукавом рубашки цвета хаки, предупреждающе отодвинул кассира, как бы советуя не делать опрометчивых поступков.

Но что это? Яремнеев заметил брешь в обороне противника: человек с тростью в правой руке и загипсованной правой ногой явно не претендовал на сдачу спортивных нормативов ВООПИК. От напирающей на него сзади толпы он двигался вперед скачками, напоминавшими прыжки кенгуру с тростью. Между этими прыжками для Яремнеева открывалось свободное пространство. Человек с загипсованной ногой тем временем заметил кассира и разгадал его замыслы. Движимый вперед людским потоком и зажатый слева, будто в тиски, телами участников съезда, мужчина просто не мог остановиться и, желая очистить себе путь, решил напугать противника. Он скорчил страшную гримасу и, свирепо сверкая красными от напряжения глазами, крикнул Яремнееву: «Убью-ю-ю!» Но было уже поздно: тихому и спокойному кассиру передалось, как психическая эпидемия, все неистовство спешащей куда-то толпы.

Он выждал момент, прыгнул в образовавшуюся брешь, и случилось невообразимое. Человек в гипсе решил ткнуть наглеца тростью с резиновым набалдашником на конце, но не рассчитал свои силы. Яремнеев, защищаясь, выставил вперед корзину. От удара снизу корзина вылетела из его рук, описала полуметровый крюк в воздухе, и человек с ногой в гипсе стал обладателем корзины, которая в аккурат, как шлем, накрыла его взъерошенную голову перед самым выходом из зала. Последняя буква «ю» выскочила изо рта опешившего незнакомца, но, войдя в людской поток, кассир краем глаза успел заметить, что мужчина с корзиной на голове следует за ним.

К сожалению, у Яремнеева не было ни секунды, чтобы насладиться зрелищем. Как только кассир заскочил в проем дверей, он понял, что стал участником следующего соревнования – коллективного забега. Создав пробку на выходе из зала, людской поток сливался в коридоре, словно ручей с рекой, с основным составом участников съезда, вытекающим из двух главных выходов.

Поток развернул Яремнеева направо, и тот успел заметить, что противник по-прежнему не отстает. Человек с гипсом на ноге, с тростью в руке и с корзиной на голове скакал следом – Яремнеев теперь отчетливо слышал его горловое дыхание – по финишной прямой коридора. Преследователь не мог сделать ни одного лишнего движения не только рукой, даже пальцем зажатой левой руки, вцепившись ею в чью-то широкую талию, но он упорно тащился вслед за Яремнеевым и даже не пытался закричать «караул!», чтобы не сбить дыхание. Кассир же, свободный от непосильной ноши, бежал вперед, подбрасывая вверх полные коленки. На бегу он обратился к ближайшему соседу слева:

– Ку-ку-да-да  бе-бе-бе-жим?

Сосед махнул рукой с полиэтиленовым пакетом перед собой, но не произнес ни звука. Тут Яремнеев увидел прямо перед собой статую Ленина.

 Бронзовый Владимир Ильич стоял впереди потока, спиною к стене, и молча смотрел в окно напротив. При этом он почему-то вытянул левую руку перед собой и держал в ней пудовую кепку. Яремнеев, изловчившись, пригнулся и следом за чьей-то спиной проскочил под тяжелой рукой Ильича. И с ужасом услышал, как хрустнула, треснув от удара о статую, корзина на голове преследователя. Кассир попытался оглянуться, но опять услышал за спиной знакомое горловое дыхание, только теперь к ровному чистому звуку добавилось хриплое подвывание.

Коридор закончился тремя мраморными лестницами, ведущими в просторное фойе; людской поток, вливаясь в фойе, повернул налево. И Яремнеев, ощущая свободу, выскочил из толпы участников съезда. Следом за ним из потока вылетела его корзина, соскочившая с головы лежавшего на полу человека с гипсом. Ни один из хранителей культуры и истории, пробегая мимо, не обратил на эту жалкую, раздавленную, словно лягушка на асфальте, человеческую особь никакого внимания. Не остановился, не ткнул носком ботинка тело, испытывая положенный в таких случаях металлический страх  внутри: жив, не жив? Нет, даже таким скудным вниманием не удостоили бедолагу участники съезда, занятые каким-то немыслимым забегом. В общем, все было как в детской сказке: «Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка, как лягушка, ускакала от меня!»

– …Это, случайно, не ваша корзина? – услышал Яремнеев знакомый голос Иванова.

– Дайте же человеку отдышаться! – возмутился кассир, тяжело выдыхая горячий воздух из легких.

– Хорошо, вы пока дышите, а я посмотрю, что с этим человеком, – направляясь к распластанной на полу фигуре, произнес Иванов.

Неожиданно фигура зашевелилась, сначала будто нехотя, лениво, как разнеженное тело, обогретое на пляже солнцем. Потом движения тела стали четче. Человек с гипсом на правой ноге и тростью в правой руке очень резво подскочил с пола, не пользуясь посторонней помощью, и оказался молодым мужчиной лет тридцати пяти. Он поднял трость, замахнулся ею в воздухе в направлении Яремнеева, как индеец трясет копьем в ритуальном танце перед охотой на хорошую дичь, выкрикнул какой-то боевой клич, напоминавший  русское разговорное «ух ты!», почесал левой рукой ушибленное место на лбу и, развернувшись, поскакал вслед за исчезающим людским потоком.

 Яремнеев немного пришел в себя, отдышавшись после забега, и, глядя на хромающего человека, спешащего следом за толпой, невольно поинтересовался у Иванова:

– Позвольте спросить? Скажите, пожалуйста, товарищ, куда это они так спешат, что ими движет?

– О, – воскликнул Иванов, – вы попали в самую точку!  Жадность движет человечеством и создает энергию из ничего. Представьте, сколько КПД в каждом человеке! Сколько полезного можно было извлечь из этого порока, какую колоссальную энергию, если к каждому человеку подсоединить, допустим, динамо-машину или что-то вроде того для выработки энергии. И заметьте, какой простой запуск! Увидел, например, обыватель на витрине гастронома палку копченой колбасы и не хочет понять того, что ему достаточно для завтрака на семью граммов четыреста. Нет, он думает, что ему мало килограмма... И пошла-пошла энергия! – Иванов показал рукой круговое движение по часовой стрелке в области живота. – Вот вам и преобразования энергии.  Представьте, сколько КПД в целой очереди за дефицитом, сколько киловатт энергии в час может выдать очередь!.. Вот вы, товарищ Яремнеев, не ощущаете, как вы наполнились энергией толпы? Нет? Да-а, жаль... – Иванов задумался. – Тогда вам следовало добежать до буфета вместе с участниками съезда и скушать несколько порций бесплатного бисквита. Да, но еще вам бы пришлось выложить три копейки за стакан чая. Хотя, впрочем, эти затраты компенсировались бы количеством бесплатных бисквитов, которые в толпе вы бы успели захватить в руки или, что лучше, сложить в корзину из-под картошки. Так что берите корзину, и пойдемте в буфет.

В это время Яремнеев увидел двух уже знакомых ему участниц съезда. Они неспешно спускались по небольшой лестнице фойе Дома политического просвещения. В руках дамы несли полиэтиленовые пакеты, приблизительный  вес которых был никак не меньше килограмма. Одна из женщин остановилась и посмотрела в их сторону. Яремнеев заметил, что ее щеки усиленно двигаются, занятые работой пищеварения. Она попыталась улыбнуться Яремнееву. К сожалению, из-за набитого рта у женщины ничего не получилось и она  поспешно ретировалась в дамскую комнату за своей подругой, причем так элегантно повела бедрами, что скромный кассир ощутил колебание по первой шкале Рихтера.

– Нет, нет, нет, что вы, – не согласился Яремнеев, всматриваясь в сторону буфета. Проем входа не сулил ему приятной встречи.

– Как, разве вы не хотите бесплатной пищи?

– Нет!

– Ну, тогда пойдемте посмотрим, как это делают другие накануне грядущего коммунизма. Ведь скоро все станет общим, бесплатным... – Иванов словно вдруг вспомнил о чем-то, в глазах его появился хищный блеск. Он повысил голос и произнес следующую фразу с нотой осуждения: – Или вы не верите партии и ее экономической задаче: «Каждому – по потребности, каждому – по труду»? Ну-ка, товарищ, быстро отвечайте: где вы работаете? Вы член профсоюза? Отвечайте: да или нет? Все как на духу!

И Яремнеев выложил все первому попавшемуся еврею. А если говорить точнее, достал из внутреннего кармана пиджака свернутый листок бумаги:

– Читайте, читайте!

Иванов развернул листок писчей бумаги стандартного формата и прочитал вслух:

– «Мы, члены КПСС, от лица коллектива обувной фабрики им. Розалии Землячки...» Что это? – он остановился и повертел листок в руках. – Казаки-коммунисты шлют челобитную государю-императору?

Яремнеев обиделся и захотел вырвать у Иванова листок, но тот предусмотрительно спрятал его за спину.

– Ну, хорошо, хорошо, давайте разберемся, – Иванов заглянул в крамольную бумагу:

Письмо казаков-коммунистов,

писанное в 90-х годах буйного ХХ века

в адрес демократических преобразований

 

Мы, члены КПСС, от лица коллектива обувной фабрики им. Розалии Землячки, призываем всех коммунистов, кому не безразлична судьба демократии в нашем обществе, потребовать от ЦК КПСС решить на ХХVIII съезде партии вопрос об отделении имущества предприятий от имущества партии и предоставить им самостоятельный статус.

Мы спрашиваем, где имущество партии, т. е. общественно-политической организации? Мы с удивлением обнаружили, что большинство предприятий нашей        области, как и прежде, находятся в монополии областного комитета партии.

Вот это да! Никому и не снилась такая монополия. Высший партийный аппарат области может одним мановением перекрыть кислород гласности. Напрашивается вопрос: как же эта общественная политическая организация накопила такие колоссальные средства,  позволившие монополизировать всю легкую промышленность нашей области? И в результате все мы являемся жертвами этой монополии.

Ответ прост: мы, члены КПСС, работники фабрики им. Розалии Землячки, регулярно уплачивающие членские взносы, давно уже стали совладельцами партийного имущества и часть дивидендов от деятельности предприятия должна принадлежать нам как пайщикам. Призываем всех пайщиков, т. е. членов партии, публично отказаться от своих прав на собственность и передать имущество, принадлежащее ЦК КПСС, в собственность трудовых коллективов предприятий с правом самостоятельно распоряжаться ею на основе хозрасчета.

 

 

Председатель СТК                Яремнеев Т. Э.

 

Зампредседателя                Тупицын А. П.

 

Всего 33 подписи»

 

 

***

 

Сидя на скамейке у Дома политического просвещения под ветвями распустившейся дикой яблони, профессор Иванов предавался неслыханному, непередаваемому, но ощущаемому каждой клеточкой тела чувству. Он грезил с закрытыми глазами, раскинув руки на спинке скамейки, как чайка – крылья на волне Средиземного моря, накатывающей на теплый песчаный берег. Он чувствовал, как на лицо его ложится солнечный луч, обласканный соленым ветром. Он думал  том, о чем думает каждый человек на этой планете в минуту мечтаний. Он думал  о счастье.

Иванов был там, в своих мечтах, абсолютно не замечая, как яблоня, склоняя к нему ветви, будто пыталась сказать: посмотри на мой весенний наряд! Срывая с бутонов аромат, как женщина одежду, она ворвалась в сознание Иванова запахом родной земли. Иванов, несколько раздраженный дыханием яблони, сильнее зажмурил глаза, выдохнул и попытался ощутить волшебные ароматы флоры Средиземноморского побережья. Но нет, не смог он воскресить в памяти запахов земли обетованной, оттого что попросту никогда не был на Средиземном море. Иванов выдохнул и пересел в более этичную с точки зрения прогуливающихся в сквере приреченцев позу.

Открыв глаза, он с удивлением обнаружил, что Яремнеев сидит слева от него и все так же грызет ноготь большого пальца правой руки, демонстрируя свои отвратительные манеры и полное отсутствие культуры поведения. И хотя отдельный поведенческий акт может и не быть предметом изучения социологии, но если такие действия примут массовый характер?!

– У вас, Яремнеев, сильная степень социально-идеологической распущенности! – сказал Иванов и сморщил нос. – Вы Родину расцениваете как блудную бабу. А теперь и до партии добрались. Что это за стяжательское отношение к партийному имуществу? Что это значит – передать имущество трудовым коллективам? Вы понимаете, к чему это может привести? – Иванов вскинул руки вверх и развел их, пытаясь изобразить большой круг; для этого он даже привстал со скамейки. – Я бы даже назвал ваши действия красно… – тут он поперхнулся на полуслове и продолжил: – …к… к… к-казацкой атакой на капитал.

Яремнеев, как затравленная зверушка, стал дико озираться по сторонам и шарить глазами по ближайшим кустам шиповника, намереваясь дать хорошего стрекача. Профессор Иванов вовремя заметил этот инстинктивный позыв своего собеседника и подумал: «Перегибаю…» Он по-отечески ласково похлопал Яремнеева по спине мясистой ладонью:

– Да сидите же вы, сидите! Я это так, – профессор провел в воздухе свободной рукой, как дирижер, который берет ноту. – Вам не понять парение высокой мысли… Кстати, товарищ, на фабрике кем вы работаете? Должность ваша, профессия? Подшиваете сапоги или бухгалтерские отчеты?

– Я кассир! – с легкой обидой в голосе ответил Яремнеев.

– Да вы что? – Иванов быстрым движением убрал свою руку со спины собеседника, словно внезапно понял, что такая фамильярная форма общения не соответствует правилам хорошего тона, принятым в среде интеллигентно настроенных граждан.

Тем не менее, не желая сдавать взятого в разговоре превосходства,  профессор продолжал пичкать оппонента вопросами, которые неведомыми, понятными только Иванову путями вели его к познанию личности, человеческих качеств и достижений Яремнеева. Одно сомнение по поводу  темных делишек фабричного кассира вдруг посетило профессора, и он, не удержавшись, произнес его вслух (слова сорвались с губ Иванова как птица, выпорхнувшая из клетки на волю):

– Насчет партийных взносов ваша мысль…

Расценить реплику профессора как вопрос или вывод ранее сказанному не представлялось никакой возможности. Смысл слов был стерт сухим произношением без интонации – такая вот непонятная речь была в эпоху перестройки, когда граждане хотели высказывать свою точку зрения на все, но боялись нового выражения «плюрализм мнений». Отдельные граждане, не имевшие в домашней библиотеке Большой Советской энциклопедии, вообще не понимали смысл звучавшего со всех трибун слова.  Были и такие, кто просто не имел собственного мнения, как, например, Яремнеев.

Тут Иванов понял, что собеседник его пропустил смысл сказанного мимо ушей и абсолютно не собирается продолжать разговор. Следующую свою реплику профессор произнес тоном, намекающим на одну из статей Уголовного кодекса:

– Сводите счеты с партией или идете в рост политической активности?

Яремнеев схватил стоявшую у ног корзину, нервно сжал ее плетеную  ручку обеими руками, о чем-то подумал секунду, выронил корзину под ноги и встал со скамейки. Сделав по-строевому, как в армии, три шага в сторону, он вернулся, сел на скамейку, укусил большой палец руки и наконец заговорил:

– Понимаете, не я писал это письмо.

– Как не вы? – Иванов достал из бокового кармана предусмотрительно помещенное туда письмо. – Подпись ваша?

– Моя.

– А остальные подписи настоящие?

– Да!

– Тогда я чего-то не понимаю, товарищ Яремнеев?!

Кассир опять укусил свой палец, чем вызвал у профессора новый приступ раздражения.

– Послушайте вы, перестаньте же, наконец, грызть ногти! Вас чему вообще в школе учили? Не говорили разве вам – нехорошо, нельзя?.. Что таким вот образом появляются в организме человека паразиты?

Яремнеев, устыдившись, обхватил ладонями колени и почему-то напомнил Иванову сфинкса, окаменевшего в таком положении тысячи лет назад.

– А впрочем, грызите, – сменил профессор гнев на милость, – вы так кажетесь живее. – Но ответьте мне, наконец, что все это значит и кто писал письмо?

– Хорошо, – кивнул Яремнеев, – только вы никому…

– Я никому ничего не скажу, – горячо поклялся Иванов и зачем-то положил правую руку ладонью вверх на кейс, лежавший у него на коленях.

– Это письмо вручил мне отпечатанным директор фабрики Петров и… и… и сказал провести собрание, а потом отправить письмо в адрес журнала «Огонек».

– Как, открытое письмо? – удивился профессор.

– Да!

– Тогда в чем, собственно, дело? Вот и отправляйте.

– Да, но… – Яремнеев огляделся по сторонам, словно опасался, что его могут услышать. – Это же… – он указал кивком головы вверх и близко наклонился к лицу Иванова: – Это же, если можно так выразиться, анонимка! На областной комитет партии!

– Какая же это анонимка? – возразил профессор. – Если подписался весь коллектив фабрики, и вы в том числе.

Тут Иванова озарило: он понял, какая мысль тенью лежала у него на душе. Отстранившись от Яремнеева, профессор спросил будто невзначай:

– А вам что, никогда не приходилось писать писем в эпистолярном жанре?

От этих слов щеки Яремнеева разгорелись будто от мороза. Он пренебрежительно фыркнул на манер девицы, завидевшей сватов за версту из окна, но втайне с томлением мечтающей о свадьбе.

Кассир сел прямо и закинул правую ногу на левую легким движением, неким воздушным порывом. Удивительно, насколько точно движения человека отражают его внутренний мир: иной раз мимика человека, его поза и жесты могут поведать о нем больше, чем речь, направляемая расчетливой мыслью.

У профессора Иванова запричитала интуиция. И хотя это слово означает форму непознанных закономерностей, в случае с профессором Ивановым-Смуцким оно напоминало чувствительную нервную ткань, сотканную из судеб гонимых злым роком предков Смуцкого, которые заголосили враз по восходящему колену:

– Вай-вай, он анонимщик, Валя! Беги, Валя, беги, внучек! – закричал голос дедушки Шмулика.

– Куда бежать, папа, кругом Россия! – раздался бас родителя Вали. – Вот вы добегались, папа! Куда вас из Галиции понесло? Добежали чуть ли не до Сибири. А здесь, в России, не могли мне имя заменить – нарекли бы хоть Робертом, например!

– Ты слышишь, Валя, ты слышишь, о чем он говорит? И это твой отец говорит мне!

Голоса предков заспорили, и тогда взял слово внутренний голос самого Валентина:

– Анонимка! Анонимщик! Как пошло, как тошно!..

Куда ни глянь, всюду эти послания! В милиции, прокуратуре, партийных органах – такие вот пережитки прошлого… Смуцкий выстрелил взглядом в сторону Яремнеева. Как ни странно, кассир имел на этот раз довольно нахальный вид и разглядывал свой обсосанный палец так, как будто ему только что сделали маникюр.

Тут на лицо Смуцкого упал луч солнца, и он вспомнил о главном в жизни каждого человека – о счастье. Ему подумалось: «Это я – борец за идею, за правдой гонец!» Глаза его гордо блеснули, как два жарких небесных светила, и лжепрофессора,  как говорится, прорвало. Он соскочил со скамейки и горячо заговорил, помогая себе эмоциональной жестикуляцией, как грузин, который всю широту своей души передает в танце, словно в отместку за акцент, которым награждает его русская речь.

– Пора отдать должное анонимке! – протрубил профессор Иванов-Смуцкий, изобразив исключительное по простоте движение грузинского народного танца, исполняемое под аккомпанемент криков «асса!».

Яремнеев отпрянул назад, ткнувшись спиной в спинку скамейки. Профессор навис над ним, не давая ему шанса к отступлению, и заговорил еще быстрее, указывая куда-то вправо вытянутой левой рукой:

– Вы видите? Видите?

Яремнеев повернул шею так, что хрустнули позвонки, но не увидел ничего, что заслуживало бы такого горячего внимания. Спокойный пейзаж сквера, две фигуры – мать и ребенок – на переднем плане… Маленькая фигура тыкала носком ноги мяч и бежала за ним по лужайке, визжа от радости; большая фигура неуклюжими перебежками догоняла ее.

Яремнеев, не оборачиваясь, спросил:

– А что я должен увидеть? – и закрыл от страха глаза.

– Разве вы не видите, как сверкают грозные молнии перестройки? Они бьют сверху вниз, увы, только сверху вниз, – Иванов рубанул ладонью в воздухе, – а где же, я вас спрашиваю, встречные потоки? Где, скажите, обратная связь?

Яремнеев облегченно выдохнул, повернулся к Иванову и пискнул:

– Где?

А профессор Иванов вошел в полноту речи как корабль в открытое русло:

– А где уроки демократизации? Спрашивается, кто, ну кто же?

Яремнеев, растерявшись, пожал плечами и неуверенно повторил последние слова профессора:

– Ну кто? Кто же?

– Вы, вот кто! – Иванов указал перстом. – Кто больше всех печется о народе? Те, кто анализирует, или те, кто обвиняет первых чуть ли не в антинародности? – профессор наклонился к собеседнику: – Вы могли бы, товарищ, назвать других специалистов, ваших коллег?

Яремнеев хмыкнул:

– Пошевели ушами! Вот-вот, Иванов, – кассир ткнул профессора пальцем в грудь, – налицо проблемы профориентации!

– А что вы скажете о создании центра управления профессией?

Яремнеев высказался кратко:

– Что ж, почему бы и нет?

– Вот и я того же мнения. Пора отдать должное анонимщикам, назрела необходимость по-новому подойти к оценке их работы. Именно! Оплачивать их труд так же, как и труд любого другого члена нашего общества, только заработной платой, исключив невидимые доходы от привилегий.  Ни для кого не секрет, что любой уважающий себя руководитель в органах государственного или партийного аппарата имеет внештатного безымянного осведомителя… – тут профессор Иванов прервал свою бурную речь упреком: – Послушайте! Мне не нравится это грубое слово «анонимка» и вообще само понятие «анонимщик». Назовем вас… – он защелкал пальцами, – э-э-э… – и, не найдя ни одного подходящего слова, выдохнул: – Наш современник!.. Да, это вы, наши современники, – профессор снова ткнул пальцем перепуганного кассира, – вы, товарищи, пережившие ужас репрессий и беззакония, первыми вступили в борьбу со стереотипами, шаблонами и нигилизмом в эпоху всеобщего единодушия и всеобщей пассивности. Вам, безымянным героям, памятник надо поставить, – Иванов увидел, что Яремнеев смотрит на него оглупевшими телячьими глазами, и добавил: – При жизни! Прямо вот здесь, у Дома политического просвещения!

От этих слов Яремнеева бросило в дрожь. Гордость переполняла его неведомой энергией и жаждой деятельности:

– Но здесь же стоит памятник Ленину! – скромно возразил Тимофей Эдуардович, на всякий случай подыскивая глазами место рядом с вождем.

Но профессор социологии разошелся так, что его уже нельзя было остановить.

– Ничего-ничего, – он вычертил в воздухе рукой, как зодчий, контуры будущего памятника. – Владимир Ильич не будет возражать, если вокруг его монумента мы создадим обширную панораму под открытым небом под общим названием «Наш современник». И вот представьте, через пять лет, и даже через двадцать лет, да что я говорю, пока живет человечество, не оскудеет народная тропа к этой панораме! И будут идти и идти люди к памятнику, и нести к нему не цветы, а анонимные письма…

 

Глава VI
 

Был чудный весенний день. Примечательным, а скорей замечательным было то, что этот день в перекидном календаре не был отмечен красным цветом знаменательной даты. В этот день не родился ни один из великих политиков, пришедших к власти через мучения и страдания народа, из которого они вышли. Не был этот день датой закладки грандиозных, губительных для планеты строек века. И не произошло в этот счастливейший для человечества день адского выкидыша науки, изобретенного атомной физикой.

Воистину это был прекрасный день единения человека с окружающим миром. Над городом накануне празднования Первомая царила расслабляющая нега. Улицы отдыхали от транспорта, вечно спешащего в будни, аллеи веяли дыханием распустившихся деревьев. Только уставший трамвай коротким мелодичным звонком изредка напоминал о том, что заботы повседневности никуда не исчезли из жизни большого города.

Да, это был один из тех счастливых дней для жителей Приреченска, который они будут вспоминать долгие годы спустя. Как все-таки здорово налить ароматного чаю, открыть последнюю из заготовленных на зиму банку варенья, зачерпнуть его ложкой и, размешивая сладкую гущу в стакане, любоваться пушистыми, словно из белого меха, облаками, неторопливо плывущими за окном… До чего уютна такая размеренная жизнь! Хорошо вот так сидеть и отпивать маленьким глотками минуты забвения…

Но скорей же, скорей закройте окно! Хотя… впрочем, насладитесь, вкусите сладкой ностальгии, но все же сорвите и сохраните этот лист перекидного календаря как чистую страницу вашей жизни, которая уже стала историей…

С вашего позволения, дорогой читатель,  мы вернемся к нашему герою Всеволоду Смуцкому и наконец узнаем, почему Воля самолично зашел в «обезьянник» и захлопнул за собой тяжелую железную дверь камеры.

         В три часа дня с минутами Всеволод Смуцкий движением Майкла Джексона спугнул на лестничной площадке соседского кота. Воля подошел к животному, мирно дремавшему в ожидании хозяев, и произвел похабное движение тазом вверх, удерживая правой рукой гениталии. Обыкновенный советский кот тигрового окраса, никогда раньше не замечавший в поведении человека ничего подобного, бросился со страху на чердак и застрял в перекрытии крыши, истошными воплями призывая людей не менять свой моральный и внешний облик.

         – Беги, беги, испуганный противник! Не будешь впредь ты лазить в холодильник! – крикнул Смуцкий вслед ретировавшемуся коту, открывая двери подъезда.

         Расставшись с единомышленниками на пристани под предлогом срочных дел, Всеволод как лидер комитета КПП назначил собрание на том же месте в восемнадцать ноль-ноль. А поскольку комитет образовался на общественных началах, стихийно, то Воля со свойственной ему педантичностью решил на первых порах возложить на себя еще и обязанности секретаря. Он в точности знал, что оружие бюрократизма – пишущая машинка – имеется в наличии только в его семье.

Обязательно надо отпечатать протокол первого заседания КПП. Вот где сила бюрократии! Не написанная от руки почеркушка, глядя на которую, никто не поверит, что перед ним документ, – нет, только выверенными жесткими прямыми линиями печатного шрифта можно заявить о себе как о серьезной организации. И никто не возьмется судить, сколько за этим документом стоит человек: двое, трое, а может и миллион!

В прихожей Воля, не расшнуровываясь, скинул ботинки, прошел по коридору на кухню, открыл холодильник и, сооружая себе бутерброд, по привычке нажал тумблер видавшего виды черно-белого телевизора «Рекорд», который хозяева квартиры из-за прежней, неимоверно высокой цены не захотели выбросить, а за новую цену, предложенную в комиссионке, отдать не согласились и водрузили его прямо на холодильник.

Телевизор загудел, в центре экрана появилась небольшая светящаяся точка, которая затем растянулась в белый прямоугольник. Потом щелкнул кинескоп, и на экран выплыло лицо диктора областного телевидения. Вообще-то будь Воля врачом-логопедом, он непременно обратился бы к дикторам областного радио и телевидения с просьбой посетить его кабинет, чтобы исправить ужасную дикцию. Хотя…если гласная «а» всегда звучит как гласная «о», есть в этом какой-то местный колорит.

На экране один за другим сменялись кадры, посвященные празднованию Первомая. Махал с крыши нового здания заслуженный строитель Потапов; шла демонстрация: вот колонна студентов-романтиков, а вот колонна шахтеров, лица которых, темные от въевшейся угольной пыли, светились белозубыми улыбками.

Лицо диктора выплывало между кадрами и корчилось так, словно у бедолаги отобрали сушку или на пятке лопнула мозоль. Воля доел свой бутерброд, запил его водой прямо из чайника, и диктор наконец простонал с экрана: «Ну вот и все». Воля выключил телевизор.

         Текст программы КПП, написанный товарищами от руки на берегу реки, Воля напечатал за каких-нибудь десять минут с проворностью профессиональной машинистки, умеющей работать всеми пальцами рук.  Он прошелся с отпечатанным листком по комнате, зачитывая текст вслух, затем сел довольный и задвинул печатную машинку в глубь стола.

         Положив свежеиспеченный документ на стол, Воля прихлопнул его ладонью: вот так вот! Но что это? И. о. секретаря общества КПП посмотрел на листок еще раз. Внизу, после основного текста, не было самого необходимого – ни подписей, ни должностей, ни званий. Белое пространство листа будто насмехалось над некомпетентностью Смуцкого, мол, ты кто?

         Воля быстро вложил в машинку новый лист бумаги и, секунду поразмыслив, как лучше подписаться: «президент» или «председатель»? – напечатал в правом нижнем углу: «председатель КПП Смуцкий В. В.». Тут он вновь задумался: кого бы назначить в замы? Ломидзе? Попосюка? Оба они были достойны занять это место. «Ничего, кинем жребий, – решил Воля и допечатал внизу, оставляя место для фамилии и инициалов: “зампредседателя”… “секретарь”...» Гм, слово «секретарь» имеет какую-то оскорбительно неважную значимость! И Смуцкий дописал: «секретарь ячейки».

         – Уф-ф, устал я, допечатаю позже… – зевнул Воля. Затем он прошел на кухню, выкурил сигарету и пошарил по карманам брюк в поисках денег. Пусто… В собственном пиджаке, брошенном на кресле в большой комнате, Смуцкий нашел лишь двадцать копеек. – Вот так всегда! Едва начинается новое дело, как встает вопрос о финансировании. Как же я, председатель КПП, выйду к единомышленникам, когда у меня нет денег даже на пиво? Остается последнее средство, – Воля прошел в прихожую, открыл шкаф, который когда-то сделал старший Смуцкий своими руками, и, отодвинув куртки, шубы, плащи, дотянулся до старого отцовского двубортного пиджака в клеточку. Один карман пиджака был заколот на булавку, Воля расстегнул ее и залез внутрь рукой…

         – Вот она, связь поколений! – вскрикнул однажды педагог В. И. Смуцкий, обнаружив пропажу двух рублей из кармана клетчатого пиджака.

         Семья Смуцких в лице Валентина Израилевича, Маргариты Васильевны, его супруги, Роберта, старшего сына, и Всеволода, младшего сына, была типичной среднестатистической ячейкой советского общества. Нервные родители, а также педагоги с опытом массового перевоспитания трудных подростков, наверное, истязали бы несчастного семиклассника: первые – ремнем, вторые – общественным порицанием. Но если есть у человека собственное мерило ценностей, которое, как весы, указывает тяжесть его ошибок и величину заслуг, то нельзя не согласиться с убеждением Валентина Израилевича, что все наши хорошие и плохие качества, как в зеркале, отражаются в наших детях.

         Кто был виноват в той пропаже денег? Родители, извечно спешащие из дома по своим неотложным делам? Школа? Улица? Но этот проступок, пока еще проступок ребенка, заставил отца – впервые за полтора года! – вырваться из повседневной рутины и задуматься о том, чем живет его сын. Но, увы, он не смог даже вспомнить, какие у Волика вышли оценки за четверть…

          Валентин Израилевич вновь положил в секретный карман две рублевые купюры вместе с запиской: «Требую объясниться!», и подписал: «Папа». Через три дня он получил долгожданный ответ: «Папа, прости». Естественно, двух рублей в кармане не было. Так и установилась тайная переписка отца с сыном, о которой мать и старший сын не догадывались, хотя нельзя сказать, что Валентин Израилевич и Волик, занимая общую жилплощадь, общались друг с другом только с помощью записок.

         Со временем благодаря налаженной «карманной» связи педагог Смуцкий сумел добиться от сына положительных отметок в школе, а Всеволод получил не только постоянную финансовую поддержку, но и дружеское внимание отца. Остается добавить, что Валентин Израилевич не всегда вкладывал в карман пиджака купюры различного номинала. Иной раз он оставлял там заметки из газет и журналов, касающиеся определенной темы, или аккуратно переписанные статьи Уголовного кодекса РСФСР.

         На этот раз из кармана клетчатого пиджака Всеволод достал повестку в милицию. Получателем грозного документа являлся отец. Автор послания с акробатической ловкостью ухитрился втиснуть свою мысль в маленький бланк, как видно, не найдя подходящей данному случаю формы документа или красочной открытки (вроде приглашения на свадьбу). Он изваял настоящий  гражданский манускрипт, которому потомки, без сомнения, посвятили бы эпиграф: «Я штык приравняю к перу».

         Вот изменения, увиденные Смуцким-младшим на бланке. Слово «повестка» на лицевой стороне бланка было перечеркнуто авторучкой, а вместо него сверху было надписано «Уважаемый!». Далее указан был почтовый адрес: кому, куда… В стандартной формулировке «…вызывает  вас в качестве подозреваемого (свидетеля)» два последних слова были вымараны; автор исправил их на «члена ВДОБТ», а шаблон «по делу» заменил на «собрание ВДОБТ», не забыв сообщить время, дату и место встречи. В нижнем левом углу бланка отправитель жирно зачеркнул слово «следователь», написал печатными буквами «председатель первички ВДОБТ тов. Пьянков» и вставил размашистую подпись.

         Воля перевернул повестку. На обратной стороне бланка был помещен типографский текст, заголовок которого бросился Смуцкому в глаза: «Последствия неявки по вызову». Сам текст шел на всю страницу и заканчивался угрозой принудительного привода. Воля удивленно присвистнул:

         – Ничего себе, как ловко придумал этот член ВДОБТ – отправлять приглашения на бланках повесток в милицию! Однако это официальный конформизм! А мы будем писать свои приглашения на этикетках из-под водки – и дешево и сердито, – он аккуратно сложил повестку пополам и убрал ее в карман своего пиджака.

          Как читателю уже известно, примерно в шестнадцать ноль-ноль того же дня Воля Смуцкий находился в ОПМ Ленинского района Приреченска в камере временного содержания. Прохаживаясь из угла в угол, он готовился к открытой конфронтации с членами общества борьбы за трезвость. С недавних пор по окрестным питейным заведениям поползли слухи (а слухами, как известно, земля полнится), что члены общества после дискуссий и прений под конец заседания устраивают не чаепития, а что-то вроде суда Линча. Специально для этого по личному приказу начальника милиции Ленинского района дежурный наряд задерживал неблагонадежных граждан.

Смуцкого нисколько не волновало, что на таком собрании он может встретить отца. Всеволод жаждал внимания единомышленников и жалел лишь о том, что не успел предупредить их о своем отчаянном поступке. Погрузившись в раздумья, он ни разу не выглянул из узкого смотрового окна «обезьянника», закрытого толстым оргстеклом. Вдруг послышался металлический лязг поворачиваемого в замке ключа, дверь камеры приоткрылась, и в ее проеме возникли две фигуры. Первую фигуру, шмыгнувшую вглубь камеры, Воля не разглядел, зато силуэт второго человека узнал и крикнул:

– Поздравляю, гражданин начальник!

Старшина Моренко удивленно ответил на его приветствие:

– Воля, ты? Опять ждешь? Давненько, давненько тебя не встречали!.. Ты где был, на каторге, что ли?

– Да нет, в реакторе.

– В Чернобыле, что ли? – удивился не меньше прежнего Моренко. – Ты ж еврей, Воля, а я ни разу не видел еврея в солдатах, тем паче на реакторе.

Воля улыбнулся:

– Я сам пришел к военкому, в Афган просился… Как видишь, начальник, туда евреев не берут, – тут Смуцкий неожиданно поменял тему разговора: – А что, я смотрю, сегодня у «Старта» начальник – не вы ли в новых погонах?

Старшина провел правой рукой по левому плечу, поглаживая погон:

– Я, Воля, я! – и предложил: – Хочешь сигаретку?

– Конечно, давай.

Моренко позвал рядового Питкина, стоявшего у него за спиной: – Дай сигареты! – достал из пачки сигарету и протянул ее Воле: – На!

– А вторую?

– Зачем?

– Как зачем? Сокамернику!

– Не положено! – отрезал Моренко, крутанув колесико бензиновой зажигалки.  Он вышел из камеры, даже не поинтересовавшись, почему Смуцкий находится здесь.

Воля, затянувшись сигаретой, шагнул вглубь камеры, увидел новенького и вместо приветствия задал ему вопрос, выдыхая табачный дым в лицо перепуганного парня:

– Это не ты, случайно, старшине язык подрезал, парняга?

Юлий Тропиков (а это был он) в ответ нервно затряс головой:

– Н-нет, н-нет!

Неожиданно Тропиков наклонился к Воле и прошептал ему:

– Товарищ Воля, вы можете мне помочь?

         От неожиданности Смуцкий отпрянул назад и едва не потерял равновесие. Табачный дым попал ему в легкие, и Воля, согнувшись пополам, тяжело зашелся в кашле. На глаза навернулись слезы; вытерев их, Смуцкий пристально посмотрел на незнакомца. Судя по дорогой фирменной одежде, новенький был блатным или в крайнем случае наперсточником. Воля попытался вспомнить, кто из блатных поставил недавно свою бригаду у «Старта». «Наверное, наперсточник», – решил он и произнес скороговоркой, имитируя руками движения мошенника:

         – Кому сто рублей на покупку «Жигулей»?

         Но новенький так отчаянно захлопал глазами, что председатель КПП плюнул в душе на самого себя как на человека, отучившегося за время службы в ВВС отличать блатного от обыкновенного спекулянта. Воля сел на скамейку, закинул ногу на ногу и предложил незнакомцу:

         – Говори!

         …Вспоминая впоследствии этот день, Юлий Тропиков никому не скажет: «Я помню в жизни своей один день небывалого падения и умопомрачительного взлета». Но как всякий, кто принудительно был помещен в камеру, полную других задержанных, он навсегда запомнит ощущение того, что мысль его мечется, как заложница, в замкнутом стенами камеры пространстве, кружит и кружит, ища выхода… Так и он пытался найти путь к свободе:

         – Помогите мне, товарищ Воля!

         – Послушай, дружище, я не председатель коллегии адвокатов, хотя о статье сто пятьдесят четвертой кое-что рассказать могу, – Смуцкий решил  проверить собеседника по криминальной части. – Как там тебя величают? – он поднялся со скамейки и встал перед незнакомцем во весь рост.

         – Что вы сказали?

         – Погоняло твое какое?

         – Что-что?

         – Во, блин, мажор! Имя, имя у тебя есть?

         – Ах, да… – Тропиков задумался: – Юра…

         – Так вот, Юра, – Воля, сложив руки за спиной, прошелся до дверей камеры, – я не помню, сколько лет дают по этой статье, но точно знаю, что она идет с конфискацией имущества, – тут Смуцкий по-солдатски кругом повернулся к Тропикову: – Улавливаешь?

         – Да… улавливаю…

         В глазах Юлия-Юры возник металлический блеск, вызванный желанием действовать. И он назвал цену, впервые обратившись к сокамернику на «ты»:

         – Хочешь, Воля, тысячу рублей?

         Смуцкий замолчал на долгие две минуты, вглядываясь в изменившееся лицо Тропикова. На нем не было и тени недавнего страха и смущения, губы были плотно сжаты, кожа на скулах походила на натянутую резину, веки сузились до щелочек-амбразур, а на щеках появился багровый румянец злости – чувства, оправданного эволюцией как мощный стимул выживания. Воля решил  шуткой снять возникшее напряжение:

         – Послушай, Юра, ты не знаешь, что на жаргоне блатных означает слово «чифирь»?

         Лицо Тропикова немного смягчилось, злые морщинки у глаз разгладились, в глазах появился хоть и не располагающий, но все-таки свет.

         – Нет, не знаю.

         – В натуре, кипяток, – улыбнулся Воля, но шутка его осталась без ответа. Тогда он подошел к сокамернику ближе и уже серьезным тоном сказал: – Ты знаешь, Юра, мой папа получает тысячу за три месяца вместе с гонорарными. И он, Юра, предупреждаю, обязательно спросит меня: «Сынок, как ты зарабатываешь свои деньги?»  Мне будет очень стыдно, если папа подумает обо мне плохо. Короче, дружище, если ты предлагаешь делюгу, то ты выбрал неподходящее место для сходняка. А если ты предлагаешь перекинуться в картишки, послушай мой совет: карты детям не игрушка, да и колоды в этой хате не найти.

         – Не то и не другое, – хмуро ответил Юлий. – Ты, Воля, наверное, можешь переговорить со старшиной…

         – О чем? Почему я здесь? – и тут Смуцкого осенило. – Вот ё-мое! – он хлопнул себя слегка ладонью по лбу: – С этого и надо было начинать разговор!

         – С чего? – удивился Тропиков.

         – С чего, с чего – с того! Почему ты здесь? На алкоголика не похож, да и не блатной вроде. Золотишко небось скупаешь у «Старта»?

         – Нет, не скупаю.

         – Так за что тебя задержали? Неужели наркота?

         Тропиков отпрянул от Смуцкого и посмотрел на него так, что тот на мгновение замолчал, а потом усмехнулся:

         – Короче, не хочешь – не говори, но я не смогу тебе помочь, если даже не имею представления о том, как ты здесь очутился!

         – Понимаешь, меня из дому забрали…

         – За что?

         – Да я и сам не знаю! Ворвались в комнату эти милиционеры и сюда доставили.

         – Так за что, за что? – повышая голос, спросил Воля.

         – Не зна-а-ю!!! – закричал Юлий в ответ.

         – Эй, вы там, что орете?! – рявкнул за дверями камеры рядовой Питкин.

         Смуцкий подбежал к выходу, спеша успокоить стражей порядка:

         – Да так, ничего, ничего… Спорим просто.

         В уме председателя КПП крутились разные мысли. Он был знаком с представителями многих криминальных профессий, и по их рассказам, а также по собственному опыту общения с правоохранительными органами, пусть и незначительному, выходило, что ситуация, в которой оказался новый  сокамерник – полный абсурд. Чтобы старшина патрульно-постовой службы лично выходил на задержание преступника? Ерунда какая-то… Нет, если парень, который назвался Юрием, действительно совершил преступление, то почему он здесь, в камере ОПМ, а не, скажем, в отделе милиции?..

         – Послушай, Юра, а ты часом не повздорил с соседями, лампочки в подъезде не выкручивал?

         – Да ты что, издеваешься, Воля?

         – Шучу, шучу, – Смуцкий изобразил подобие дружеской улыбки, хотя ему нестерпимо хотелось высказаться на всю катушку, не стесняясь непотребных слов. Сколько можно вытягивать из этого конспиратора правду? Но вдруг Воля понял: боже ласковый, какой же он идиот! Парень просто впервые оказался в такой жизненной ситуации. Но откуда у него такие деньги? Не боится расстаться с целой тысячей рублей – это же одна пятая автомобиля!.. Странный этот Юрий какой-то, ведет себя как-то не по-свойски, неестественно, что ли. То вдруг ложится как сука, виляя хвостом, то становится опасней тигра.

         Смуцкий пошел на абордаж:

         – В общем, так, дружище, не знаю, как тебя зовут: Юра или еще как, – скажу тебе откровенно: не хочешь говорить по делу, базарь со старшиной сам! Не я тебя прошу помочь, а ты меня! – Воля сел на скамейку, скрестил руки за головой и откинулся назад, навалившись на стену всем телом.

         Тропиков обдумывал ситуацию. Что ему грозит? Неужели на него навели поклеп эти два спекулянта с рынка? Да, их, наверное, арестовали с последней партией мануфактуры… Сколько раз он им говорил: не берите на барахолку по десять-пятнадцать единиц товара! Взяли оба по паре тряпок, продали – вернулись за следующей партией…  Хорошо еще, что они не знают, где Юлий находит на шмотки оттиски фирм – об этом, конечно, он никому ничего не скажет. Откуда, спросят, тридцать тысяч рублей? Да, проблема, какая проблема… Ну, хорошо, можно сказать, что нашел, хотел отдать в милицию. Конечно, ему как кандидату в члены партии в милиции поверят, с сомнением, но поверят. А вот поверят ли товарищи? Нет! И тогда прощай партийная карьера. Но что делать, что делать?..

         Тропиков поднял глаза на Смуцкого. Воля сидел, не меняя позы, и когда почувствовал на себе настойчивый взгляд Юры, даже не шелохнулся – клиент зреет, пускай подумает. А тот, изучая внешность Смуцкого, гадал, почему старшина назвал его евреем? Славянская внешность, русые волосы, глаза голубые, нос прямой, правда, чуть длинноватый, подбородок массивный, а не острый и хитрый, как обычно бывает у евреев. Ошибка природы? Тропиков не встречал евреев с такими подбородками. Стоп, он ведь только что из армии, чернобылец… Нет, он точно не еврей – наверное, это его кличка. А клички, как помнил Юлий из лекций о преступном мире, чаще всего дают по фамилии или по какому-то особенному свойству характера. А нрав, кажется, у этого парня непростой, тот еще характерец!

         Что Смуцкий умен, не вызывает сомнений, и в той ситуации, в которой сейчас оказался Тропиков, это хороший знак. А как разговаривать с таким человеком? Только по-деловому, с открытыми намерениями. А умный – не значит лишенный многообразия человеческих чувств. Пожалуй, стоит пойти на откровенный разговор, а если что… В принципе, все останется на своих местах, только вот карьерой придется рискнуть.

          Юлий встал, прошелся по камере, вернулся и остановился перед Волей:

         – Хорошо, я все тебе расскажу, только ты, будь добр, ответь, почему ты здесь? А я комсомолец, Воля, зовут меня Юлий Ильич Тропиков.

         – Очень приятно познакомиться, Юлий Ильич. А я, представляете, тоже партийный, нас в армии в комсомол принимали целыми взводами. Мы даже клятву хором давали, чтобы быстрее нас в пекло вогнали.

         – Перестань шутить, Воля, я работаю в облВЛКСМ начальником агитационного отдела!

         – А я не шучу. Чернобыль – это не авария, это война природы с разумом человека, а на войне без идеи нельзя.

         Юлий подумал, что Чернобыль – неплохая ниточка для разговора, который позволит расположить к себе собеседника, но Воля неожиданно заявил:

         – В общем, все, закрыли тему. Согласен или согласны – какими будем общаться местоимениями?

         – Давай на «ты». Скажи, твое имя – это кличка?

         – Ах да, я забыл представиться: Всеволод Валентинович Смуцкий. Воля – это сокращение от полного имени.

         – Всеволод, у меня проблема такого рода: мне надо узнать, сделали ли у меня в квартире после моего ареста обыск?

         «Вот, едрить, комсомольцы! – задумался Воля. – Живут как в другом измерении. Агитировать научились, а о простых житейских делах не имеют никакого представления… Значит, денежки у него там, дома. А может, это подсадная утка: менты решили меня взять? Но почему, ведь я ни по каким статьям ранее не привлекался? Или таким образом они хотят выйти на моего друга Федота, а меня взять как наводчика? Стоп, стоп. Откуда опера из Ленинского отдела узнали, что я в ОПМ? Хватов задержал меня с милиционерами-срочниками, за которыми потом приезжал «Урал» с тентом – я видел этот грузовик в окно. Нет, не может быть ловушки, это ерунда… После того, как я попал в «обезьянник» и ко мне подсадили этого комсомольца, прошло не больше пятнадцати минут. Хватов не успел бы за это время добежать до отдела, даже имея сапоги-скороходы…»

         – Ты что молчишь, Всеволод?

         – Я думаю, Юлий. Кстати, насчет тысячи рублей ты, надеюсь, не забыл?

         – Нет, не забыл, но я попрошу еще об одной услуге.

         – Какой?

         – Это после обсудим.

         – Ладно, договоримся на половину первой суммы, но, если вторая услуга не понравится моему папе, я ее делать откажусь!

         – Всеволод, а тебя за что арестовали? – спросил неожиданно Юлий.

         – Меня взяли с поличным, – коротко бросил Воля, вставая и направляясь к выходу из камеры, а про себя добавил: «…и обстоятельства сложились не в мою пользу».

         Смуцкий постучал в двери.

         – Ты что делаешь, Воля? – испугался Тропиков.

         – Как что? Сейчас узнаем про обыск.

         За дверями послышался голос Питкина:

         – Что надо?

         – Командир, выводи на оправку! – громко попросил Смуцкий, а возле выхода шепнул Юлию: – А ты пока сиди тихо, понял?

         Камеру открыл Миткин:

         – Выходи по одному!

         Воля шагнул вперед, и доблестный страж порядка закрыл за ним дверь.

         В кабинете начальника ОПМ Воля поискал взглядом старшину Моренко. Тот сидел в какой-то странной позе, совершенно отрешенный от внешнего мира. Полулежа в кресле, старшина широко расставил ноги и уперся ими в пол. Из-за стола едва была видна макушка его головы. Перед глазами Моренко держал книгу, по знакомому зеленому переплету которой Воля догадался, что старшина читает сочинения маркиза де Сада.

         – Нет, Юлий, – усмехнулся Смуцкий, – сегодня обысков не будет. Милицейский расчет проводит инструктаж по профилактике изнасилований.

         – Что ты сказал? – спросил Миткин.

         – Я говорю, веди в туалет!

         Не успел Воля сделать шаг в сторону входных дверей, как те неожиданно сотряслись от соприкосновения с ними недюжинной физической силы. От верхнего косяка отломился кусок штукатурки величиной с ладонь и грохнулся на пол, разлетевшись мелкой серой крошкой по комнате.

         Дверь в «обезьянник» распахнулась, пропуская Василия – личного шофера первого секретаря обкома партии. Старшина Моренко, потревоженный нахальным поведением незваного гостя, уже поднялся над столом, уже открыл широко рот и приготовился приструнить наглеца крепким словцом, но потерял дар речи, узнав в неожиданном посетителе Василия. Испугавшись, он даже спрятал шею в плечи. Это была вторая встреча Моренко с Василием, а первая оставила незабываемые ощущения на его шее.

         Дело было так. Однажды старшина Моренко и два дружинника совершали обычный рейд по питейным заведениям микрорайона. Внимание Моренко привлек подвыпивший мужчина не совсем опрятного вида. Старшина без каких-либо объяснений предложил ему следовать за ними в ОПМ. Мужчина отказался выполнить требование Моренко, заявив, что идет домой. Тут для старшины и началась полоса неудач. Таких вот граждан, отказывающихся добровольно подчиниться милиции, в его повседневной работе было тысячи, но итог всегда оказывался одним и тем же – жесткое задержание с применением болевых приемов и элементов рукопашного боя.

         Моренко взял мужчину за запястье, демонстрируя дружинникам методы силового задержания, резким движением в сторону и вверх попытался завести его руку за спину, но пожилой мужчина, к тому же в изрядном подпитии, неожиданным образом освободился от захвата. Задержанный ловко перехватил скованной рукой Моренко за запястье и, шагнув в сторону, дернул старшину за руку, пропустив его вперед. Теперь он сам оказался за спиной милиционера.

         Такого оскорбления боевой мощи правоохранительных органов, да еще на глазах представителей общественности, Моренко стерпеть не мог и, забыв все основы рукопашного боя, кинулся на мужчину с поднятыми для драки кулаками. Неожиданно чья-то мощная рука схватила старшину сзади за ворот форменного пиджака и оттащила на полметра назад. Василий – а это был он – обратился к Моренко:

         – Товарищ милиционер, отпустите, пожалуйста, Михаила Николаевича! Разрешите, я провожу его домой.

         Если бы Василий не обратился к старшине с волшебным словом «пожалуйста», а матюгнул милиционера по троекратному множителю, возможно, мат и атлетическая фигура парня произвели бы надлежащее впечатление на сержанта и остудили его петушиный пыл. Но Василий вообще никогда не употреблял в речи ненормативной лексики, а в разговоре обычно был краток до застенчивости. Этот курьезный факт вкупе с осознанием власти, врученной государством каждому сотруднику милиции, и откровенными шуточками, которые отпускали в адрес старшины дружинники, вновь толкнул разгоряченного Моренко в драку. Он двинулся на противника, сжимая кулаки.

         Василий предупредил:

         – Товарищ милиционер, я вас предупреждаю, если я дам вам по шее, то ваша шея будет болеть неделю!

         …Василий обманул Моренко: шея у сержанта болела полтора месяца.

 

         Внезапный визитер вошел в кабинет и внимательно оглядел присутствующих. Взгляд его коснулся сначала Моренко, потому как тот находился в центре, за столом; затем скользнул левее, по Питкину, и правее, по Миткину и Воле, задержавшись на последнем чуть дольше, и вернулся к старшине. Узнал или нет его Василий, Моренко понять не мог.

         Гость снова перевел взгляд на Смуцкого и спросил:

         – Это вы Тропиков?

         Кроткий нрав Василия не одарил его умением произносить пространные речи, при помощи коих некоторым особо талантливым ораторам удается влиять на мысли и поступки людей. Но некоторая неуклюжесть Василия в разговоре с лихвой искупалась могучими формами его тела, что действовало в сочетании с коротким словцом особенно назидательно. Так что иногда самый простой вопрос силача, неожиданно заданный в стрессовой обстановке, обескураживал окружающих. Даже Воля, наделенный быстротой мысли от природы, не сразу ответил «нет».

         Что касается Питкина и Миткина, то они как солдаты срочной службы обладали стойким иммунитетом субординации и все, что действовало на их сознание извне, воспринимали только по настроению, поведению и приказу командира. А тот в эту минуту напоминал им статую дневального по роте, и солдатики приняли стойку «смирно».

         Старшина Моренко смотрел на Василия и вдруг почувствовал, что его шея снова разболелась от неприятного воспоминания, а сердце заколотилось как бешеное от нахлынувших переживаний прошлого, причиной которых была головомойка, устроенная старшине начальством.

         Моренко, получив по шее от Василия, в тот же день написал рапорт о посягательстве неизвестного лица на жизнь работника милиции. Бумаге дали  ход; следствие, проведя опрос населения и членов народной дружины, уже через каких-нибудь семь дней вышло на след подозреваемого и точно установило его место жительства и место работы. А дальше события развивались по пословице: «Закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло».

         Уголовное дело в отношении личного шофера первого секретаря обкома партии сразу же легло на стол начальника следственного отдела района. После одного телефонного звонка тот согласился закрыть дело, но ссылался на возможные трудности, непростые обстоятельства следствия и разногласия по служебной линии. Командир полка ППС долго пыжился и краснел у телефонной трубки и наконец пригласил начальника следственного отдела на приятельский пикничок.

         Остается добавить, что после этой встречи дело под номером N, проходившее по статье 191, спустили, как говорится, на тормозах. Из него извлекли протоколы допроса некоторых свидетелей и затем переквалифицировали под статью 192, а через год закрыли в связи с истечением срока давности по статье 48 того же УК РСФСР.

         Апофеозом всей истории стало служебное расследование, назначенное подполковником ППС в отношении старшины Моренко на предмет превышения должностных полномочий. Поскольку потерпевшая сторона – Василий – ни с какими заявлениями по этому поводу в органы не обращалась, служебное расследование закончилось через месяц тем, что через командира полка ППС старшине Моренко был объявлен выговор с занесением в личное дело.

         Вся эта история промелькнула в воспаленной памяти старшины, и он, собравшись с духом, крикнул, прикусив язык прозой правды:

         – Шмирно!

         Пройдя строевым шагом по кабинету, Моренко подошел к Василию и, приложив руку к голове без форменной фуражки, остановился в метре от него, шепеляво рапортуя:

         – Товарищ шофер первого шекретаря облашного комитета партии, жа время моего дежурштва… – далее разобрать в рапорте хоть слово не представлялось возможным, в речи старшины от непосильной натуги все согласные звуки слились в сплошное шипение.

         Василий, находясь в полуметре от Смуцкого, наклонился к нему и спросил шепотом:

         – Вы Тропиков?

         – А вы из комсомольского актива? – шепнул Воля в ответ.

         – Примерно так, – буркнул Василий.

         – Тогда спросите у старшины!

         Моренко, шипя и задыхаясь, продолжал рапортовать. Василий сразу узнал этого служаку, но сейчас ему было не до лирических воспоминаний. Он шепнул Воле:

         – Что я должен сказать ему?

         Смуцкий пожал плечами:

         – Советую вам похвалить милиционеров за доблестную службу, иначе он не закончит речь до утра.

         – Молодцы! – скромно улыбнулся Василий.

         – Служим Советскому Союзу! – рявкнули в один голос Питкин и Миткин.

         Похвала Василия так растрогала Моренко, что он чуть не запрыгал от детской радости, переполнявшей его. Движения его стали плавными, и – о чудо! – он вновь обрел дар речи. Легким кашлем старшина проверил голос, и ему так захотелось показать свои способности младшего командира, что он незамедлительно скомандовал «ко мне!» и сам выполнил строевое движение направо. Услышав следующую команду «становись!», Питкин и Миткин подбежали к Моренко и встали в шеренгу.

         – Смирно! – бодро кричал старшина. – Напра-во! Для несения патрульной службы ша-гом марш! Равнение нале-во!

         Питкин и Миткин молодцевато, чеканя шаг, прошли мимо Василия и Всеволода, сияя румяными лицами, явно не знакомыми с бритвой. Громыхая кирзовыми сапогами по деревянному настилу пола, стонущего под тяжелой поступью, они потоптались у выхода и скрылись в дверном проеме.

         – Так держать! – крикнул Воля им вслед.

         – Есть! – ответил старшина.

         А Василий вновь спросил, глядя на Моренко:

         – Тропиков где?

         Вопрос шофера ударил стража порядка по темечку, словно обух топора. Возникла немая сцена, и в центре этого этюда оказалась красная, словно вареная репа, физиономия старшины. До него, как говорят в народе, дошло, что он совершил непоправимую ошибку, арестовав того комсомольца.

         Тягостную тишину нарушил голос Смуцкого:

         – Здравствуй, лошадь, я Буденный!

         Моренко сорвался с места и забегал по кабинету, повторяя:

         – Я сейчас, сейчас! Тропиков, Тропиков… Ключ! Где ключ?

         Он проверил стол, в спешке выдвинув все его отделения, проверил карманы, хлопая руками поверх одежды, и, не найдя ничего, неожиданно бросился к выходу вслед за личным составом, крикнув на бегу:

         – Я сейчас, скоро!

         Из коридора в настежь распахнутый кабинет с любопытством смотрел Коля Белиберда. Взгляд Коли выдавал страстное желание совершить какую-нибудь глупость, а при виде Василия и Воли выражение его лица стало еще более нахальным.

         Василий почесал затылок:

         – Не понял… – и отправился следом за нарядом милиции.

         А председатель КПП, оставшись один в кабинете начальника ОПМ, засунул указательный палец в правую ноздрю, поковырял там и достал какую-то липкую гадость. Скатав из нее шарик, щелчком указательного пальца Смуцкий отправил ее в направлении висевшего на стене объявления: «Чем быстрее вы обратитесь за помощью в милицию, тем выше вероятность поимки преступника».

         «До чего утешительная весть! – подумал Воля. – Надо бы такие объявления развесить напротив роддомов: обманутые женщины были бы вовремя информированы».

         Он подошел к двери «обезьянника» и слегка пнул по ней ногой:

         – Юлий, ты видел? За тобой приехал какой-то громила.

         Их разделяло смотровое окно, прильнув к которому, Тропиков стал невольным свидетелем последних событий, происходивших в кабинете начальника ОПМ.

         – Скажи, Юлий, этот громила тоже член ВЛКСМ?

         – Нет, он не из нашей организации.

         – Вот тебе и на! – удивился Воля и почесал переносицу. – Плохи твои дела, Тропиков! Наверное, он из особого отдела прокуратуры – насколько мне известно, все уголовные дела чиновников проходят через ее ведомство… Ничего, друг, ничего, – Смуцкий улыбнулся: – Как говорится, раньше сядешь – раньше выйдешь.

         В смотровом окне камеры было видно, как побагровело лицо начальника агитационного отдела после такого утешения. Не давая Тропикову разгневаться окончательно, Воля быстро спросил:

            – Давай говори, почему ты боишься обыска? Что у тебя зашито в матрасе? Сокровища мадам Петуховой? Ну же, говори, у нас с тобой для беседы не больше пары минут!

         Тропиков, почти раздавленный обстоятельствами, в которых неожиданно оказался, и понукаемый напором прохиндея Смуцкого, вздохнул и признался:

         – У меня дома спрятано тридцать тысяч рублей.

         – Это что, взятка учащихся нефтяного техникума, не желающих присутствовать на пятичасовой лекции, посвященной шестидесятипятилетию комсомола?

         – Нет, это мои сбережения!

         – Ты хочешь сказать, деньги не имеют криминального происхождения?

         – Да, то есть нет, не имеют.

         – А почему тогда ты боишься сказать всем: «Да, это мои деньги, мои сбережения!»?

         – Ты что, Воля, идиот? Кто мне поверит?

         – Ах да, – согласился Смуцкий. Он действительно сказал глупость, а еще вдруг понял, что в отношениях с Тропиковым стал заложником иерархической системы, где младший по должности обычно принимает на себя ошибки руководства как служебную обязанность. Сейчас, у дверей этой камеры, Смуцкий заключал негласный договор с судьбой. Ему был уже смешон факт создания общества КПП. Он осознал, что ему хочется бросить эти детские забавы и продолжить взаимовыгодные отношения с членом облВЛКСМ Юлием Ильичом Тропиковым. Наверное, Воля стал взрослее и потому так жаждал настоящего дела.

Тропиков каким-то звериным чутьем уловил его настроение:

– Если что, можешь сказать, что это твои деньги, которые я тебе должен…

«Что ж, эка невидаль – взять на себя такую пустяковую обузу, да еще и чиновника ВЛКСМ в должники!» – подумал Смуцкий, а узнику «обезьянника» сказал так:

– Хорошо, я согласен… но только из партийных убеждений! Ваш домашний адрес, товарищ? – и добавил про себя: «…член революционного совета!»

 

Прошло уже целых пять минут после того, как комсомолец Тропиков в сопровождении Василия покинул ОПМ Ленинского района, а старшина Моренко все так же стоял по стойке «смирно», втянув голову в плечи, и смотрел полным тревоги взглядом на входные двери. В кабинете повисла тягостная тишина – предвестие ожидаемых в скором будущем экзекуций начальства. Питкин и Миткин застыли в той же стойке, что и начальник, смотря на него преданными глазами. Смуцкий, оставшийся без внимания со стороны милицейского наряда, сидел на стуле в развязной позе, для пущей наглости закинув ногу на ногу.

Наконец Моренко опустил расслабленные плечи и тяжело вздохнул, вытерев рукавом кителя проступившие на лбу капельки пота, точно кузнец, который только что закончил трудную работу. Старшина обвел взглядом свои пенаты и только теперь заметил  Смуцкого, который смотрел на него не мигая и держался с невиданной в этих стенах непринужденностью. Моренко сильно захотелось закричать и затопать ногами, а ругательства одно другого страшнее так и просились наружу! Но он поперхнулся и по-ребячьи обиженно протянул:

– Воля, ты че?!

Смуцкий встал:

– Да ниче! А ты че?

Воле явно хотелось продолжать эту игру словами, которую, как он знал,  дети почему-то называют «наши фрицы», но старшина строго посмотрел на Питкина и Миткина, и те, получив мысленное внушение командира, развернулись в сторону Смуцкого.

«Фрицы наступают!» – подумал Воля и поспешил объясниться:

– Товарищ старшина, вы что, ни о чем не догадываетесь?

– Че? – удивленно, но уже с некоторой опаской спросил Моренко.

– А то, старшина, раз ты не догадываешься, скажу тебе напрямик. Знаешь, кого ты задержал без санкции прокурора? Если нет, скажу. Ты задержал не члена облВЛКСМ Тропикова, ты задержал свое повышение по службе – это в лучшем случае. В худшем тебя уволят с работы. Но это еще не самое страшное, что тебе предстоит!  Тебя ожидает, – тут Воля задумался, – общественное осуждение. А это, во-первых, – он стал загибать пальцы, – исключение из рядов, – Смуцкий посмотрел на Моренко и в уме прикинул его возраст, – кандидатов в члены КПСС. Во-вторых, про тебя напишут статью в газете под заголовком «Руки прочь от…», – Воля в задумчивости почесал переносицу. – А в-третьих, тебя вызовут в суд, – и после паузы добавил: – Товарищеский…

         Старшина Моренко мог, конечно, возразить Воле, а кроме того, скрутить ему руки и пинком увесистого сапога отправить в «обезьянник». Но он не сделал этого, потому что сам думал примерно о тех же невеселых перспективах, что обрисовал ему Смуцкий. К общей картине, красочно расписанной Волей, воображение Моренко добавило ватагу детей, подстрекаемую продавцом пива Жорой. Он даже услышал, как мальчишки кричат ему вслед: «Пле-бей!   Пле-бей!» И вместо того, чтобы отправить Смуцкого в «обезьянник», старшина дал команду Питкину и Миткину:

         – Кру-гом, ша-гом марш! Ждите в коридоре!

         Оставшись тет-а-тет со Смуцким, Моренко прошелся по кабинету, заложив руки за спину, а затем сел в обтянутое дерматином кресло и закинул ноги на стол, на манер героев американских вестернов. Используя дедуктивный метод, Воля сравнил длину подошв хромовых сапог старшины и определил, что левая нога у «ковбоя» чуть больше по размеру, чем правая.

         Возникла томительная пауза. Старшине Моренко в повседневном общении с людьми очень недоставало беспринципной наглости, свойственной коренным жителям любого мегаполиса, зато он обладал живой сметливостью, взращенной предками на пахотной земле.

         – А ты, как я понял, Воля, желаешь мне помочь? – нарушил молчание старшина.

         Смуцкий не ожидал от Моренко такой прыти и, удивившись, хмыкнул: «Гм!» Нет, он вовсе не хотел помогать своему идеологическому противнику, ему просто было любопытно узнать, из какого ведомства явился сегодняшний гость. Воля был почти на сто процентов уверен: тот здоровяк, что так напугал старшину, – не служащий Фемиды. Его внешность – тонкая нить щегольских усов, спокойный взгляд темных глаз, не рыскающий по углам и не буравящий собеседника, – и дорогая одежда не соответствовали ни одной силовой структуре.

         Всеволод понимал: уйди он сейчас, его никто не будет задерживать. Вряд ли старшина решит оставить в ОПМ кого-либо из свидетелей собственного позора. Но уйти, не докопавшись до сути дела, было не в правилах Смуцкого.

         – Ну ладно, старшина, поговорим начистоту. Юлий – мой старый школьный товарищ. Он рассказал мне в камере, что вы, старшина, вели себя по отношению к нему не по-товарищески и даже грубо. Ввалились, мол, к нему домой (услышав это, Моренко явно смутился и убрал ноги со стола, приняв достойную стража порядка позу) и без объяснений силой – я подчеркиваю, силой! – доставили в ОПМ.

         У старшины опять разболелась шея, и он, повысив тон, начал оправдываться:

         – Но он кричал в окно антисоветчину! А там толпа у «Старта»…

– Что-о кричал? – неподдельно заинтересовался Воля.

Но Моренко, к счастью, не заметил повышенного внимания Смуцкого к данному вопросу. Он чуть слышно бурчал что-то себе под нос и закончил словами:

         – А что кричал? «Свободу узникам им… импе…»

– Империализма? – нетерпеливо подсказал Воля.

– Да, его самого, – кивнул старшина.

– Ну и что? Он, может, репетировал, у него назавтра встреча в ЦК – ты знаешь об этом?

– Г-где? – проглотил слюну Моренко.

– Где-где, я же говорю: в ЦК, в Москве, ты понимаешь!

На старшину в эти минуты страшно было смотреть. Лицо его стало бледнее мела, которым был выбелен потолок кабинета, а левый глаз задергался нервной судорогой. А Смуцкий искусно плел сети лжи, удивительным образом угадывая действительность. Когда он наконец обратил внимание на Моренко, тот уже глотал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Э-э-эй, вы там! – закричал Воля.

В тот же миг дверь распахнулась, и в кабинет вбежали Питкин и Миткин.

– Воды, живо! – скомандовал Воля.

Питкин схватил не очень чистый граненый стакан, стоявший на столе рядом с пустым графином, и через минуту вернулся. Моренко двумя глотками выпил воду почти до дна, а то, что осталось в стакане, вылил на голову и растер правой рукой, взлохматив густую рыжеватую шевелюру. Затем он махнул Питкину и Миткину в направлении дверей, а когда подчиненные вышли, наклонился над столом и заглянул с надеждой в лицо Смуцкому:

– Волик, а ты, случайно, с Вожаковым не в одной школе учился?

– С каким Вожаковым?

– Ну, с этим… – Моренко, разведя руки в стороны, изобразил мощную стать Василия, а потом добавил: – Амбалом, личным шофером первого секретаря обкома товарища Тудыкоромысло.

Теперь без смеха нельзя было смотреть на лицо Смуцкого. Воля слегка кивнул и, давясь от беззвучного хохота, широко открыл рот, словно намеревался проглотить жирную синюю муху, замершую на оконном стекле.

А Моренко продолжал что-то говорить в свое оправдание. Из обрывков его несвязной речи можно было услышать предложения, которые еще вчера показались бы председателю КПП весьма заманчивыми. Например, право пройти в начало любой очереди; ведро бесплатного пива; доходное место Палыча; обещание разогнать всех халявщиков у пивного павильона «Старт»… Но Воля только моргал в ответ, и старшина повысил ставки:

– Хорошо, Воля, если эти предложения тебе не нравятся, возьми кабанчика!

– Какого кабанчика? – удивился Воля, выйдя из медитации.

– Хорошего, хорошего! – обрадовался Моренко, видя, что Смуцкий оживился. – Двухлеток, под сто пятьдесят килограммов! Родители мои до осени  борова берегли, но раз такое дело – заколют… Возьмешь парного мясца себе и Тропикову. Сам понимаешь, а? – старшина говорил почти шепотом, просительно заглядывая Смуцкому в глаза (Воля и не заметил, когда Моренко успел пододвинуть свое кресло ближе к нему). – Поговори с Тропиковым, ладно? Скажи, мол, сдуру я, бес попутал… А я вам парного мясца, а?..

– Хорошо, готовь кабана и считай это последним китайским предупреждением, понял? – смилостивился Воля над потерявшим от страха разум служакой. – Так, теперь отдай мне мои книги и ключи от квартиры! – резко встав, Смуцкий без разрешения потянулся к столу, взял толковый словарь Даля, подхватил книгу с сочинениями маркиза де Сада и потребовал: – Ключи!

Старшина замешкался, все внутри него протестовало против такой вопиющей наглости задержанного. Но на повторный окрик он, пересилив себя, ответил:

– Сейчас, сейчас… Какие из них твои?

Из нескольких связок ключей, которые Моренко достал из ящика стола, Смуцкий выбрал ту, на которой висело два английских ключа. (Следует заметить, что в эпоху социализма о благосостоянии семьи можно было судить по паре ключей английского производства. Простые граждане со скромным достатком пользовались одним замком, и даже иногда единственным ключом на всю семью, оставляя его под дверным ковриком.)

Смуцкий подбросил ключи и поймал их на ладонь.

– Послушай, старшина, мне надоели эти солдафонские формальности: старшина – майор – генерал…  У тебя есть имя-отчество?

– Д-да… Петр Степанович!

– Хорошо, я буду звать тебя Петя. Кстати, Петя, посмотри, там еще где-то лежит мое удостоверение и часы «Полет».

Моренко уперся тяжелым взглядом в Смуцкого, но тот окончательно добил старшину своей политической компетентностью, и он сдался:

– Ну ладно… – старшина выдвинул среднее отделение стола в поисках часов, нашел их и вдруг закричал: – Шишкина мать!

– Что случилось, Петя?

– Как что? – он показал на циферблат Волиных часов. – Время половина пятого, а у меня в камере ни одного задержанного! Через полчаса собрание общественников – кого они будут порицать?

– Как ты сказал? Повтори!

– Порицать… А как правильно? Как надо говорить?

– Нет, нет, Петя, все верно. Расправьте плечи, старшина: какая великая мысль! Общественность обязательно принесет ее на алтарь бюрократизма!

Воля быстрым движением выхватил из рук стража порядка свои часы и направился к выходу. Распахнув двери, на пороге он оглянулся, хмыкнул: «Надо же – порицать!..» – и удалился, оставив кабинет открытым. Из коридора на старшину Моренко с недоумением и любопытством смотрели глаза Коли Белиберды.

 

Глава VII
 

         Граждане, будьте бдительны, не упустите свой шанс!

         Шанс! Как интригующе звучит это слово на устах! Но иной раз кажется, что само понятие «шанс», если бы оно имело какое-то осязаемое и зримое воплощение, могло бы быть похожим на представителя отряда пернатых, например, воробья. Не зря же есть у русского народа меткая пословица: «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь». Значение этого слова многообразно, ведь у каждого из нас есть свое понимание того, что такое «шанс».

         Шанс нужен всем. Люди ищут его повсюду. Бурят землю и опускаются на дно океана, выходят в открытый космос, едут в командировки, экономят на продуктах, чтобы купить лотерейный билетик.

         Некоторые из счастливчиков, кому удалось поймать удачу в свои руки как синицу, щедро делятся опытом с начинающими ловцами шанса в большой книге гаданий. А что, очень удобная вещь для обывателя! Не надо никуда бежать, лететь, плыть, не надо рыть землю, даже с дивана вставать не надо. Открыл книгу – и точно узнал, что будет завтра, послезавтра, через год. Мудрая книга помогает добропорядочному обывателю даже в выборе средств гадания в соответствии с регионом его проживания и нормами основного питания. Судите сами. Если человек живет, допустим, в субтропиках, ему подойдет гадание на тропических фруктах. Гражданам центральной полосы России гадать предписано на картофеле и луке. Жителям заснеженного Крайнего Севера поможет гадание на рыбьей чешуе. Исключение составляют жители Москвы, они могут ворожить даже на дефицитном кофе.

         Мышление человека основано на противоборстве мыслей, и в то время, когда одна мысль шепчет о покое и тишине, другая обязательно тянет то ли на дно, то ли ввысь. Первая мысль терзает добропорядочного обывателя, рвется в погоню за синей птицей: вставай с дивана, иди лови свой шанс! А вторая мысль, не менее назойливая, твердит: а что плохого в том, если человек хочет кушать жареную красную рыбу с картофельным гарниром, а на десерт побаловать себя фруктами и запить набежавшую от благородной рыбы отрыжку натуральным кофе? Не хочу, мол, журавля в небе, хочу синицу в руке, обласканную мелкими интересами!

         Но есть категория людей, которым чуждо и непонятно импульсивное мышление обывателя. Такие граждане патологически настроены на захват шанса. Не размениваясь по мелочам, они выбирают «пернатые» цели высокого полета. Их шанс – это попадание в мишень прямой наводкой, а жизненный путь лежит над головами обывателей.

         Вот и Ю. И. Тропиков, не питавший никаких мистических иллюзий, каждую свою «пернатую» цель определил для себя как шанс карьерного роста. Получив назначение в облВЛКСМ, Юлий уже в первую рабочую неделю ощутил какую-то атмосферу пассивности, царившую в стенах кабинетов. Активисты комсомола работали над идеологией подобно конвейеру, по которому из кабинета в кабинет двигались огромные кипы исписанных бумаг.

         Школа, а затем институт зародили в Тропикове живой идеологический оптимизм.  Общение со сверстниками, взращенными на идеях марксизма-ленинизма, горячность, свойственная молодым при решении поставленных перед ними задач, дали свои семена даже в сознании такого отъявленного карьериста, как Тропиков. А тут, в рабочих стенах, находясь среди вершителей судеб социума, Юлий понял, что он не востребован товарищами, и с тактической осторожностью стал вникать в систему построения местной организации ВЛКСМ. Вглядываясь в лица коллег-комсомольцев, он безошибочно угадал, что жизненные устремления этих юношей и девушек замешены из того же теста, что и у него: рыхлая политическая масса, разведенная дрожжами карьеризма. «Да, в окружении себе подобных придется все начинать с нуля», – не раз думал Тропиков.

         Через месяц работы Юлий ощутил, что чуть не заболел экзотической атрофией, витавшей в стенах кабинетов облВЛКСМ. Зараза, настигшая комсомол Приреченска, не коснулась тела Тропикова. Она ударила системой окостеневшего догматизма по живому энтузиазму будущего реформатора и имела свою историю болезни.

         Формально все активисты комсомола подчинялись первому секретарю Лепенко и выполняли поставленные им задачи, а фактически все они были выдвиженцами различных структур КПСС. «Тяжелая история…» – вздыхал Тропиков. Получалась некая изначальная структурная принадлежность, определяющая перспективы членов актива: каждый из комсомольцев знал место своего будущего назначения в системе партийных органов, начиная от территориальных комитетов и заканчивая областным комитетом партии.

         Но самым ошеломляющим открытием в функционировании партийной системы стало для Юлия постепенное, сформировавшееся из разговоров с сослуживцами и собственных наблюдений осознание того, с какой кровной ревностью относится каждая из структур КПСС к своим воспитанникам. И не приведи комсомольская дорожка выдвиженца, допустим, от исполкома частить с визитами в кулуары горкома! Такие поползновения старыми товарищами на местах расценивались как предательство и становились концом партийной карьеры – на продвижении по служебной лестнице можно было ставить крест.

         Собственное будущее виделось тогда Юлию весьма скромным: его ждала какая-нибудь должность в организационном или идеологическом отделе Ленинского райкома (именно это партийное звено курировало на протяжении многих лет работу активиста Тропикова, устроило его в вуз и способствовало в получении нынешнего назначения в облВЛКСМ).

         – Да уж, – подытожил однажды Юлий свои наблюдения, – комсомол – это кокон партийных кадров. Но сидеть и созревать на дереве командно-бюрократической системы, как насекомое, – не для меня!

         И тогда мозг нашего героя пронзила мысль, по которой читатель может судить не только о характере Тропикова, но и о прямизне линии его жизни. «Мне что елки, что березы – все равно! Подожду немного, – думал Юлий, – как там в народе говорят: спешка нужна при ловле вшей? Вот!» Ах, Юлий, Юлий, плохо вы знаете глас народа! А другая народная мудрость гласит: была бы шуба, а вши будут!

         Ждать Тропикову пришлось недолго. Над страной зашумели ветры перемен, нагоняя тучи капитализма, а корабль социализма дал течь. Потекли реки разноречивой информации, и в коридорах власти разгорались нешуточные дискуссии.

         Однажды в стенах облВЛКСМ во время очередного заседания, когда актовый зал был полон, произошла одна из таких жарких дискуссий. Первый секретарь Лепенко неожиданно был вызван «на ковер» в обком, и в зале возникла пауза. Первым, как всегда, начал еврей. Товарищ Шустер вдруг встал из ближайшего к трибуне ряда, повернулся к залу и произнес:

         – Товарищи, сейчас членов ВЛКСМ – тридцать шесть миллионов, это на несколько миллионов меньше, чем четыре года назад.

         Сказав это, товарищ Шустер сел обратно на свое место, достал леденец и  положил в рот. В актовом зале воцарилась минута скорбного молчания. Тишину разорвал физкультурник Жлобин. Он встал; его мускулистая высокая фигура в центре зала привлекла всеобщее внимание. Жлобин повернулся к своему соседу Щукину – начальнику финансового отдела – и закричал на него сверху:

         – А я пойду в шахтеры! Горный инженер зарабатывает семьсот рублей в месяц!

         – Что вы на меня кричите? – Щукин заверещал и задрыгал ногами. – Не смейте переходить на личности! Я сам, если хотите знать, не больше вашего получаю!

         Зал зашумел как разоренный улей. Комсомольцы сразу разделились на две противоборствующие группы, как будто какая-то неведомая рука провела черту в аккурат между теми, кто сочувствовал Жлобину, и теми, кто думал как Щукин.

         – А премиальные? – кричали сторонники физкультурника.

         – А дополнительный оклад? – не сдавались противники Жлобина. – У тебя же педагогическое образование, а ты – в шахтеры!

         Внутри организации начал действовать механизм самобичевания.

         – Моя точка зрения по многим позициям сильно расходится с вашей! – кричали из одного конца зала.

         С другого конца отвечали:

         – Назначили меня или избрали – это вопрос к тем, кто меня выдвигал. А я за то, чтобы выбирали не из одной кандидатуры, а из шести-семи!

         Этот обмен мнениями длился не менее трех минут. Оппоненты, брызгая слюной, высказывали замечания частного характера о наболевших бытовых и личных проблемах, вскользь затрагивая тему деяний во имя общего блага. Все сказанное активистами облВЛКСМ города Приреченска было настолько близко рядовому советскому гражданину, что повторять эти слова для читателя не имеет смысла – их можно услышать в базарный день во время ссоры торговок.

         Когда участники заседания встали рядами, словно готовясь идти стенка на стенку, завизжал гонг. Второй секретарь горкома Панов, сидевший в президиуме, отчаянно застучал граненым стаканом по графину. Панову, как и другим членам партии, давно хотелось выговориться, но мешали определенные должностные обстоятельства. Воспользовавшись секундным замешательством в зале, он закричал:

         – Спокойнее, товарищи, спокойнее, давайте по существу! Вот вы, товарищ Щукин, что вы хотели сказать?

         И разгоряченный перепалкой Щукин бросил, не разумея, в зал горящий факт:

         – Нужна финансовая самостоятельность! Большая часть средств от комсомольских поступлений должна оставаться на местах, а не стекаться в ЦК комсомола! – испугавшись собственных слов, он сел и съежился, прикрыв ладонью рот.

         Неожиданным образом слова Щукина получили поддержку обеих противоборствующих сторон:

         – Правильно, правильно, – зашумели в зале, – куда идут наши денежки? На содержание закрытых туристических баз, домов отдыха, чьи-то заграничные поездки… А у нас что? За год лишь два человека посетили Москву – столицу нашей Родины! – аудитория роптала все громче: – Расходуют все деньги на содержание аппарата!

         Тут из кресла грациозно поднялась член бюро облВЛКСМ Целикова, совсем недавно вместе с первым секретарем облВЛКСМ товарищем Лепенко посетившая Италию. Томным, но достаточно громким голосом она попыталась призвать коллег вернуться к непреходящим ценностям:

         – Надо быть честнее, искреннее, требовательнее к себе, – она провела влажной от волнения рукой по заманчивому изгибу бедра и добавила: – А деньги нужно направлять на строительство спортивной площадки или на оказание помощи детскому дому!..

         – Однако мы отвлеклись, – сказал Панов и шевельнул адамовым яблоком. Но недлинная речь Целиковой взбудоражила зал – не потому, конечно, что члены ВЛКСМ могли допустить всякие фривольности по отношению к пассии старшего по рангу товарища (кое-кого из мужчин тайком посещали такие мысли, но каждый держал их про себя; женщины тоже думали кое-что, но понимали эту недвусмысленную ситуацию по-разному). Целикова подлила масла в огонь своим желанием участвовать в дискуссии; выступление ее стало точкой в официальной части заседания и стартом для иносказательных речей на злободневные темы.

         Из президиума вновь поднялся Панов и пустил в зал «перцу»:

         – На мой взгляд, это неплохая идея – финансировать социальные инициативы комсомола на местах, – второй секретарь подчеркнул последние слова особенной интонацией.

         В ответ из зала, как горох из мешка, посыпались предложения:

         – Надо давать средства тем, кто занимается научно-техническим творчеством! – выкрикнул, не поднимаясь из кресла, товарищ Натузин, заведующий отделом пропаганды и политической информации, прозванный товарищами Кибернетиком.

         – Ишь ты, – поднялся сотрудник планового отдела Звездин, – да в первую очередь нужно оперативно помогать МЖК! Я требую уделить этому вопросу первоочередное внимание!

         – Товарищи, товарищи, одумайтесь, – кричала член облВЛКСМ Звягинцева, – а кто поможет молодежным театрам, студиям, музыкальным коллективам, кто поможет детям?!

         Дискуссия вновь начала набирать обороты. Со всех концов зала требовательно звучало разноголосое «надо!».

         – Хватит! – Панов стукнул стаканом по графину так, что чуть не разбил его. Второму секретарю никак не удавалось повернуть дискуссию в нужном направлении. Собравшись с духом, он произнес:

         – Вы что, товарищи, не понимаете политической обстановки? В ЦК КПСС, – Панов встал, оперся руками о стол и строго посмотрел в зал, – готовится закон о молодежи. А если, предположим, – он понизил голос до шепота, – комсомол завтра распустят? – второй секретарь шевельнул кадыком и замолчал.

         В зале стало так тихо, что даже у входных дверей было слышно, как товарищ Шустер, сидевший в первом ряду, догрызает леденец. Вопрос, поднятый Пановым, давно назрел в умах членов облВЛКСМ, как ни пытались они отогнать прочь крамольные мысли и слухи о том, что вот-вот грядет сокращение бюрократического аппарата. Поговаривали, что чистка будет обязательно, что в ЦК уже определили процент сокращения и даже спустили разнарядку. Нет, нет, нет, говорили комсомольцы, отказываясь верить, что роспуск их организации возможен. Они удивлялись: разве такое деяние не является антисоветизмом? Но проблема необходимости сокращения партийных рядов вдруг выросла перед членами Приреченского облВЛКСМ как дремучий лес, который нельзя ни пройти, ни проехать, и требовала решения.

         Думами многих овладел классический вопрос: что делать?.. Из всех присутствующих ответить на него могли лишь три человека. Во-первых, это, конечно, товарищ Шустер – выдвиженец облсовпрофа. Во время жаркой дискуссии, когда члены облВЛКСМ касались особо злободневных тем, он бубнил под нос рифмованную фразу собственного сочинения: «Страна меняется – профсоюз останется».

         Во-вторых, ответ на вопрос «что делать?» мог бы, наверное, дать товарищ Тропиков. Юлий присутствовал в зале, не вступая в споры и оставаясь негласным участником дискуссии. После выступления товарища Панова он усмехнулся и тихо сказал: «Комсомольцы ищут шелковый путь!»

         В-третьих, вне всяких сомнений, ответ на вопрос, будораживший умы заседавших, имел товарищ Щукин. Начальник финансового отдела считал себя единственным представителем науки в рядах членов Приреченского  облВЛКСМ. И как ученый он был категорически против придуманной партийными идеологами программы, которую они назвали «перестройка». С научной точки зрения все происходившее в стране больше подходило под термин «экономическая реформа». В речи своей товарищ Щукин старательно избегал слова «перестройка», заменяя его каким-либо научным понятием, и на вопрос «что делать?» у начальника финансового отдела был простой ответ: переходить на региональный хозрасчет.

         Как всякий прилежный бухгалтер, он составил план стратегии экономического развития страны, разделив его на три составляющие:

Идея, то есть перестройка (бр-р, ошибка – конечно, не перестройка, а экономическая реформа!);
Закон, в котором воплощается эта идея (товарищ Щукин имел в виду принятый в СССР закон о потребкооперации и хозрасчете);
Практическое воплощение идеи, то есть партийное акционирование предприятий на местах.
         К первым двум пунктам у начальника финансового отдела Приреченского  облВЛКСМ, да и у всех граждан Советского Союза, претензий не было и быть не могло. Как говорится, идею дали – закон приняли. А вот относительно последнего пункта имелись большие нарекания. «Государство – это мы», – считал Щукин (кого он имел в виду под местоимением «мы», догадаться, пожалуй, нетрудно). Увы, недавние перечисления на счета ЦК ВЛКСМ подтверждали обратное пункту «три»: суммы по отчетной документации проходили колоссальные, а сертификатов, которые свидетельствовали бы о владении членов Приреченского облВЛКСМ определенным количеством акций местных предприятий, «сверху» не поступало.

         Пока сидевшие в зале участники дискуссии искали ответ на вопрос «что делать?»,  товарищ Щукин наклонился к товарищу Жлобину и шепнул ему:

         – Знаете, мы все больше и больше отстаем от Запада по уровню жизни. Утверждение о том, что уровень прожиточного минимума на душу населения в СССР составляет семьдесят пять рублей в месяц, не делает чести ученым, которые изобрели этот социальный стандарт нищеты и бедности. Может быть, они забыли об инфляции, особенно усилившейся в последнее время? – Щукин почти дословно процитировал Жлобину высказывание видного советского экономиста, выдав его за свое, и сунул в руки собеседнику совсем свежую, еще пахнущую типографской краской газетную вырезку.

         Как и ожидал Щукин, физкультурник Жлобин воспринял экономическую статью с натугой. Читая вырезку, он напрягал мышцы лица, надувал щеки, мощно выдыхая воздух. Осилив статью, Жлобин вдруг почувствовал себя странно (выражаясь сленгом современной молодежи, его «жаба давила»), и он закричал на весь зал:

         – О-го-го!!! – и, сметая все на своем пути, как трактор, двинулся вдоль ряда. Товарищи, испуганные напором физкультурника, попрыгали со своих мест и бросились в сторону, опрокидывая стулья. Шум падающего инвентаря сопровождался жаркой словесной перебранкой. Наконец Жлобин достиг прохода и бросился к столу президиума. Подбежав к Панову, физкультурник громко хлопнул ладонью по столу:

         – Вот, полюбуйтесь, товарищи, куда катится комсомол, куда уходят наши денежки!

         – Что это? – спросил изумленный Панов.

         – Что, что! Вот выдержка из журнала… – Жлобин почесал затылок и крикнул в зал: – Товарищ Щукин, из какого журнала?

         – Его нет, он только что вышел, – ответил кто-то из передних рядов.

         – Э-эх-ма! – махнул рукой Жлобин. – Не важно, читайте, товарищ Панов.

         Но тот уже читал текст про себя и шевелил кадыком, нервно сглатывая слюну. Закончив чтение, он сказал:

         – Та-ак… Я так понимаю, товарищи, что это вырезка из беседы корреспондента с секретарем ЦК ВЛКСМ. У меня просто нет слов, товарищи! Корреспонденты, общественность узнают такие важные факты раньше, чем наша организация! Что делается, товарищи, а?

         – А вы не томите душу, читайте! – крикнули из зала.

         Накал дискуссии нарастал. Панов понял, что еще чуть-чуть, и произойдет социальный взрыв, и поспешно сказал:

         – Хорошо, хорошо, я читаю.

         Он цитировал текст заметки слово в слово:

         – Вопрос корреспондента: «Какие проблемы, на взгляд первого секретаря ЦК ВЛКСМ, сейчас самые важные?» Ответ (зачитывая его, Панов раздул горло как удав Каа из мультфильма «Маугли»): «Первое – это социальное самочувствие молодежи в условиях перестройки. Здесь получается такая история: начнешь заниматься одной проблемой – она порождает другую. Недавно мы начали создавать акционерное общество «Игрушка». Производство игрушек – выгодное дело: на рубль капиталовложений – пять рублей прибыли. Еще важней – социальная отдача, воспитание будущего поколения. Да, конечно, игрушки производят предприятия местной легкой промышленности, но делают они это плохо. И вот мы решили (Панов подчеркнул это «мы решили» особенно выразительной интонацией): пятьдесят миллионов рублей дает комсомол, двадцать миллионов – детский фонд, долевое участие примут Фонд мира и Фонд культуры. В общей сумме набирается более ста миллионов рублей! Мы предполагаем забрать себе производственные мощности сорока заводов, если, конечно, коллективы этих заводов будут согласны. Но думаю, мы их уговорим. Мы уже получили одобрение Совета министров СССР, ВЦСПС и других организаций»…

         В который раз в зале повисла невыносимая и опасная тишина, а затем кто-то громко задал вопрос:

         – Они что, и из нашей области два завода заберут?

         И тут же второй голос с издевкой поинтересовался:

         – А кто это «они»? Вы, товарищ, кого имеете в виду?

         Спокойствие в зале после этих слов рухнуло окончательно. Дискуссия превратилась в протяжный вой, стены завыли акустическими децибелами множества криков. Иногда сквозь шум пробивался голос Панова, все повторявшего одно слово: «Коллегиально!»

         Юлий поспешил отойти к окну, рассуждая сам с собой. Ну что они воют, как сводный хор имени последней пятилетки? Ну, хорошо, допустим, поменялись идеи, законы, руководящие роли в закулисной борьбе, но люди же не меняются! Кто будет исполнять новые законы? Куда денется первый секретарь обкома партии, эта скала? Он может только сменить свой идеологический окрас, но обязательно останется у власти.

         Нет, ведущих артистов не выгоняют из театра после смены репертуара, им дают новые роли, а когда они уходят, гремят фанфары и рыдает публика, награждая любимцев бурными овациями. Как там говорят про театр? Ах да, что он начинается с вешалки… Артист – это вешалка в гардеробе образов. Вот и ему, Юлию, надо найти лучшую роль, надо ловить свой шанс! И тут его осенило: «У меня есть стартовый политический капитал – принадлежность к комсомолу! И если по кому-то уже гремят фанфары, то новую кровь для подпитки власти обязательно возьмут из жил комсомола».

         Задумавшись, Тропиков не слышал того, что происходило вокруг. Очнувшись, он огляделся и увидел, что некоторые из присутствующих уже залезли на стулья и пытаются ораторствовать, но разбушевавшийся зал не слышит их речей. И тут он заметил, что к центральному входу подъехала черная «Волга» первого секретаря Лепенко.

         – А вот и Лепенко приехал…

         Юлий сказал эти слова вполголоса, но каким-то чудом его услышал весь зал. Все затихли; в умах товарищей, взмыленных от натужного переклика и еще не остывших от спора, появилась одна-единственная догадка. Она блуждала на лицах, морщила лбы, концентрировалась и, наткнувшись на спокойное лицо Тропикова, его сжатые в твердую ухмылку губы, становилась абсолютной реальностью.

         Впервые за время дискуссии товарищи услышали Тропикова и вообще обратили на него внимание. Одной реплики, предупреждающей об опасности, оказалось достаточно, чтобы товарищам стало необычайно неловко и стыдно (то же самое бывает тогда, когда в помывочное отделение общей бани вдруг заходит одетый гражданин, и невольно купающиеся пытаются закрыть свои срамные места).

         …Ах, до чего хорошо, до чего прекрасно быть узнаваемым человеком, постоянно находиться на виду! И даже в тесном кабинетике какого-нибудь заваленного макулатурой учреждения такой человек сидит за рабочим столом по-особенному. На лице его сияет милейшая улыбка, и обращена она ко всем с мягкой снисходительностью, потому как узнаваемый человек чаще других слышит щемящие своей прелестью, приятные самолюбию обращения: «Здравствуйте, Юлий Ильич! Как поживаете, Юлий Ильич? Поздравляем вас, Юлий Ильич, с должностью заведующего агитационным отделом!»

         Юлию ужасно хотелось ответить: «Спасибо, хорошо… Да что вы, право!.. Это не назначение, нет! Это заслуженное поощрение централизованной системы руководства за мое убедительное молчание», – но, улыбаясь, он лишь кланялся, повторяя:

         – Спасибо, товарищи! Спасибо вам!

         Да, та дискуссия, что и говорить, поставила Тропикова на вид (в весьма выгодном ракурсе!) пред взором Лепенко. Хотя сам Юлий лелеял надежду о наставнике, занимающем более высокое положение. Положа руку на сердце, признаем: ну кто из членов комсомольского актива не мечтал выпорхнуть из своего кресла, как из гнезда, и лететь в стае крылом к крылу с самим вожаком?

         Но увы, для осуществления этой мечты молодому карьеристу недостаточно соответствовать одной только классовой, как в природе, категории. Нужно еще пройти этапы развития общественной жизни, политики и морали. Но поскольку человек силой своего разума сумел обмануть эволюцию, то и через общие этапы он проскакивает молниеносно. А все остальное – дело случая, который есть не что иное, как жизненный путь индивида, отмеченный определенным числом совпадений и закономерностей.

         Да, да и еще раз да! К Юлию Тропикову пожаловал случай. Он был дан судьбой честолюбивому комсомольцу вовсе не беспричинно, а стал итогом всего послужного списка Юлия Ильича, сложенного из кирпичиков ума, замыслов, намерений и старания. И вот по траектории счастливой случайности Тропиков попадает наверх, в самое сердце общественной (пока еще не политической) жизни родного города.

         (На правах автора считаю необходимым обратить внимание читателя на глагол «попадает», поскольку иного подходящего по смыслу слова просто не пришло под перо! Повторюсь: случай есть воля провидения. И если в одних обстоятельствах глагол «попасть» звучит как приговор, то в других – обещает человеку, что имя его останется бессмертным в истории).

         И вот Юлий Тропиков принимает участие в заседаниях объединенного пленума областного и городского советов Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвость в качестве единственного кандидата от областного комитета комсомола (тут, наверное, понятно, почему у Лепенко не нашлось более достойной, чем Юлий,  кандидатуры: председательствовала на пленуме супруга секретаря обкома Майя Александровна Тудыкоромысло).

         И опять, и снова повторяется бесконечный жизненный цикл. Вырвавшись вперед, в авангард, бежит наш герой эпохи, замыкая очередной круг. Его цель близка, но она лишь отправная точка нового замкнутого круга.

         И нет сомнения, что наш герой достигнет поставленных целей, преуспеет во всех сферах жизни. Потому что Юлий Ильич Тропиков не просто умный, амбициозный и деятельный человек, успехами которого гордятся в каком-нибудь затерявшемся на карте нашей страны городке.

         В поисках кумира современности порой достаточно оглядеться, и вот он – положительный герой. Он всегда на виду, блистает своей идеальной аккуратностью. Он чисто выбрит, он чист перед законом, у него безупречная репутация. Его исключительная чистота обжигает своей положительностью самую суть существования обычных людей, но испепеляет его лучшие человеческие устремления, и без того скудные. И жаль героя.