Тайны Юрговой горы, 13. Свадьба

Тайны Юрговой горы, 13. Свадьба

В больнице сначала плакали, а потом рыдали над парой   новеньких комнатных тапочек. Ее принесла в приемный покой сельская женщина.
 
Худая, как щепка, смуглая, высокая, нос длинный острый, печально опущенный вниз.  В платке, повязанном по-деревенски, легком платье из дорогого материала. От него пахло нафталином. Оно висело на ней, как на привидении простыня. Ночью смотрелось эффектно. Вся одежда на ней не имела ничего общего с телом. Будто женщина все свои первые 30 лет ходила в чем мать родила, потом вспомнила, что пора на себя что-то накинуть. Но это время не прошло даром, теперь на нее ни надень – так и хочется стянуть с плеч и выбросить.

Как и платье, босоножки новенькие. Они шлепали на ногах, как стоптанные тапочки. Дежурная гардеробщица, такая же худая, как посетительница, услышала этот шлеп и встревожилась, грудью стала на проходе:

- Не положено, с 9 обход до 10. Врачи, как заругают.

- Так я мама.

Гардеробщица сразу поняла, чья это мама, что, вопреки ожиданиям, настроило ее против нескладной незнакомки.
 
В нашем городке всегда так: горе у тебя или радость – предупреждать надо заранее. Иначе никто не посочувствует.
 
Дежурная посматривала на облезлую дверь в холл, боясь, что в нее могут прошмыгнуть без спросу.

Мама солдата Анатолия Бойко, Мария, была очень ласковой, но, когда касалось детей, превращалась в танк, который грязи не боится. Она посмотрела, как готовится к обороне ее противница, и почуяла неладное.

- Что с ним? Он умер? – у незнакомки был крикливый голос.  На такой крик хорошо отзываются куры и другая птица, которая со всех ног спешит на зов хозяйки.

- Ты дурная, - чуть подобрела гардеробщица и проскочила мимо, встала на страже.
Это еще более разозлило Марию.

Подоспевшая санитарка разняла их в двери.

Прибежали на крик врачи, медсестры, завхоз, пришел хмурый анестезиолог.

Вся круговая оборона этой аспириновой рати прогибалась под напором худющей Марии. Наконец, выпивший завхоз, который получил от Марии кулаком по скуле, не скрывая обиды, мстительно спросил:

- Ты зачем ему тапы принесла, он же совсем без ног?

Все оглянулись на завхоза. Никто не ожидал от него такой жестокости.

Мария всегда называла эту обувь тапочками, а тут – тапы, как папочку назвать холодно «отец».

- Так они новые, я их из магазина…, - сгоряча сказала Мария и отступила от дверей, который были уже сорваны с защелки и болтались, как форточка на ветру, хотя сквозняки в коридоре умеренной силы. Все обратили внимание на синенькие комнатные тапочки, которые валялась среди разбросанных во время потасовки вещей, принесенных Марией.

Крики поутихли, люди с оцепенением смотрели на то, как Мария виновато прячет ненужные тапочки в целлофановый пакет, бормоча что-то. Затем бросила их на пол, спросила свою противницу:

- Ну, хоть на одну ногу будет ему? – посмотрела на хранительницу вешалок и застиранных халатов, будто та не смогла сохранить для ее сына хотя бы одну ногу. Для ее маленького сына одну маленькую ножку.

У жительницы этого непонятного города, в котором не умеют смотреть за детьми, которые играют возле железной дороги, показались слезы на глазах слезы, их собралось столько, что они начали капать на больничный линолеум.
 
Мария не поняла.

Мария все, в том числе желание понимать других людей, выплакала дома и по дороге в городок Р.

Она снова собирала свои вещи, разбросанные по вестибюлю во время драки с гардеробщицей, и повторяла: «Хоть на одну ногу будет…».

Завхоз не мог себе простить свою выходку, посуровел, рассердился. Обвинил во всем Марию.
 
У Марии был серьезный женский недостаток. Она имела привычку просто, без ужимок, смотреть на мужчину. Как на незнакомый предмет. Ладно, просто смотреть, но Мария чуть-чуть дольше, чем другие, рассматривала незнакомцев. Под этим взглядом тем начинало казаться Бог знает что. И в этот момент Мария отводила от него свои черные очи, принималась за другое – поправляла свою прическу или одергивала платье, но не отпускала мужчину от себя, сковав его невидимыми нитями.

Демонстрировала к нему полное безразличие. Получалось так: мужчина внимательно изучен и оценен – получил «двойку». Это бесило всех мужиков.
 
Городок Р. несколько дней жил слухами о солдате, его матери, о благородных поступках врачей, спасавших Анатолия Бойко.
 
В больницу стали поступать деньги – помощь от завода, который производил тарелки, тазики, другую штамповку, из хлебокомбината, дорресторана. Денег было много.

Марию взяла к себе на ночлег Анастасия, защитница больничного гардероба. Она жила «на другой стороне», через железнодорожную магистраль, городка Р. В хибарке, с детьми, но с мужем, который был где-то в нескончаемом отъезде. Жила на отшибе. И жизнь свою считала ошибочной.

Мария не знала, что делать с деньгами, которые дал завод. Большая пачка наличности пугала гардеробщицу Анастасию. Мария к деньгам относилась, как повар к помоям. Искала возможность быстрее избавиться от них. Анастасия, наоборот, считала гривны одну к другой, и никак не могла больше сотни в доме собрать. Все на детей уходило.
   
- А, Настя, здравствуй, - грубым голосом говорила ей Мария. Она могла раз десять за день поздороваться с Анастасией, как и со всеми взрослыми людьми, ничуть не смущаясь. – Ты за гроши бойся, за себя бойся, за дитэй.

Легли спать. Мария выключила свет в хате. Посмотрела в окно, на залитое лунным светом небо, испуганно перекрестила его. Тут же прогнала от себя страх. И прошла к кровати. Ее остановил неясный шум, настойчивый стук в дверь. Кто-то в темноте открыл входную, вошел в темные сени.  Настя долго жила без мужа и научилась бояться незащищенности своего дома. Он поняла, что не закрыла на засов, и в ужасе сжалась. Мария встала, ей передалась тревога ее горемычной знакомой. Она пошла, ни на миг не задержавшись, на шум в коридорчике. Мария все это время ждала, что кто-то принесет важные для нее новости. Кто-то большой и грубый нащупал в темноте выключатель. Вспыхнула лампочка под потолком. Анастасия увидела, что посреди комнаты стоит бывший бандит, отсидевший долгие годы в тюрьме, а теперь уважаемый предприниматель Барнетт.

Анастасия, узнав мужчину, вскрикнула и упала на кровать.

Мария смотрела, как хозяйка, приютившая ее, с ужасом смотрела на названного гостя. У него было зверское выражение на лице. Он стоял под лампочкой в убогой хатке.

-Барнетт, - произнесла медленно Анастасия.

Свет от лампочки падал лишь на макушку его головы.
 
Мужчина мрачно смотрел на женщин и уснувшего в колыбели ребенка. Он покосился на стол, заставленный посудой и ночной парфюмерией. У Анастасии все было стерильно, даже отдых.

Барнетт  открыл рот и произнес с вызовом, как говорят люди, которых долго унижали.

-Твоя фамилия как?

Мария встала. Пошарила возле себя рукой, нащупала на постели свою кофту, и без замаха хлестнула ею по лицу мужика. Большие пуговицы на кофте издали звук, как бусы цокают.

Анастасия, увидев это, завыла от ужаса и укрылась одеялом с головой.
Барнетт даже не отшатнулся. Он улыбнулся. Будто его нежно погладили по головке, как мальчика.

-Ты, - спросил гость хозяйку, показывая пальцем на Марию, - эта его мать?

Гардеробщица лежала, не шевелясь, делая вид, что не понимает, что обращаются к ней. Мария замахнулась еще раз, и, если бы в ее худой руке, оплетенной венами, была не легкая тряпка, а тяжелый предмет, неизвестно как повел бы себя Барнетт.
Она по-мужицки прямо, не прикрываясь рукой или не поворачиваясь боком, шагнула к непрошеному гостю. Тот забеспокоился.

- Ша.

- Чего пришел?!

- Ты его мать?

Мария поняла, что речь о ней и ее горе. Остановилась, опустила руку.

- На, -  Барнетт протянул драчливой бабе зеленые банкноты.

Мария позвала Анастасию.
 
Та уже открыла свое лицо, на котором расплывалась улыбка понимания.

- Сколько тут, надо записать.

Бывший уголовник принес тысячу долларов.

У двери он обернулся и сказал угрожающе, как распорядиться деньгами. Ему хватило одной фразы и тяжелого взгляда:

- На операцию!

Настя снова испугалась.

Марии не понравился спонсор.

Хозяйка побежала закрывать за ним дверь. Вернулась медленно. Выключила свет, заглянула в колыбельку к своему ребенку, осмотрела его спящее лицо с серьезным сосредоточением. Шепнула Марии, не поворачивая к ней головы:
 
- Теперь хоть настежь живи, круглые сутки…

Подошла к столику, на котором рассыпалась пачка долларов, и долго их рассматривала. Перекрестила казначейские билеты и посмотрела в окно. Луна зашла. Небо темное, звезд не видно.

В редакцию Мария и Анастасия пришли, как позже я узнал, на утро следующего дня после визита Барнетта. Они не пришли, а прибежали спозаранку – благодарить. У нас так заведено, за помощь написать спасибо «через газету». Мы за это денег не брали, хотя нам тоже б не помешала помощь.

Они простодушно рассказали про бандитскую тысячу. Мы отсоветовали называть Барнетта в этом письме и напомнили, что надо бы и врачам «спасибо» сказать.

- Да, за операцию, - жестко сказала Мария, - за две ноги спасибо.

Редакция едва дышала без денег. Над очередным номером нависла угроза срыва его выпуска. Бухгалтер Макаровна, безденежье воспринимающая как свой смертный грех, зашла в мой кабинет и тихонько, почти шепотом, попросила:

-Можно?

Я оторвал взгляд от машинописи, на моем лице невольно проявилась, как негатив на фотопленке, безжизненная копия реальной действительности.

- Ну почему вы так боитесь начальства? Анна Макаровна? Ну, потрогайте меня за рукав, я тот же Гера, которого вы знаете с моих пеленок.

А сам подумал: тот, да не тот. Где деньги достану для редакции?

- Наша газета – теперь частная, - продолжил я, изо всех сил стараясь быть своим в доску, простаком, - а та, которой она была раньше, и в которой мы с вами так долго тянули лямку, была чьим-то органом, ну вы знает.  И не надо тут шептать да кланяться.

Все, вылетевшее из моих раздраженных уст, было фальшиво и неубедительно, что еще больше озадачило пожилую женщину.

Скоро мы позабыли о церемонностях, которыми прикрывали свои истинные чувства, занялись поиском выхода из финансового тупика.  Из стопочки ордеров кассира и осторожный карандашных записей в толстой книге бухгалтера выяснилось, что не выполняется план по сбору рекламы, виновные – почти весь коллектив.

- Дармоеды, дармоеды, - качала головой Макаровна, косясь на меня. Видимо, ожидала понимания от начальства.

Пока она перекладывала бумаги в толстых папках, я думал, как себя повести? Поддержать финансиста? Устроить разнос на летучке молодым сотрудникам для науки, пожилым – в напоминание, что пенсия не за горами.

Одна из ветхих (экономили и на канцтоварах) папок распалась, как пересохший пирог. Из нее посыпались квитанции, статистические формы, и перевязанные мохнатой бечевой пачки тогдашних денег. Миллионы, которые ничего не стоили. Полное лицо Макаровны вмиг покрылось пунцовыми пятнами. Я понял: она прятала свою, женскую, заначку от мужа, очень уважавшего веселого Бахуса, в редакционных документах, в которые супруг никак не мог забраться даже в тот момент, когда жажда жгла его нутро.
 
Я, наконец, выбрал линию поведения: неодобрительно посмотрел на бухгалтера. Она торопливо побросала пачки денег в свою сумочку. И все же провела свою линию до конца:

- Кроме вас, Герасим Викторович, никто и копеечки за неделю не принес.

Ох, любила она начальство медом мазать, и не скупилась на деготь для подчиненных.

Городок гудел от новостей, которые даже нам, писакам, видавшим виды, были удивительны. Теткин муж, дядя Иван, человек грубый, который работал завфермой в пригороде Чербаки, взялся защищать честь племянницы.  Весь городок говорил о том, что непрошеный визит, после которого остались туфли на подоконнике, совершил Костя морячок, богатый холостяк и сын одного из сподвижников мэра.

Иван пошел к мэру. Вошел в приемную, не спросив разрешения. Шло заседание исполкома горсовета. Иван поставил туфли на стол мэра и сел на стул, не спрашивая разрешения и только сопя угрожающе.

Конечно, все знали, что это за туфли – тетушка не могла сдержать своих эмоций. Знали и по какому поводу так разгневан непрошеный гость.

Мэр тоже был человеком строгим, старой райкомовской закваски. Между ними состоял обмен грубостями.

И мужчины, успокоившись, когда часть членов исполкома испарилась, начали расследование.

-Ты, - мэр по райкомовской привычке всем тыкал, - понимаешь ли, таким путем, таким путем. Человека подозреваешь, а сам ничего не знаешь.

-Что я должен знать, Никифор Николаевич, я бы сюда не пришел, если бы знал.

Оба осознали, что несут околесицу, но продолжили.

-А к кому пришел тот …, - мэр покосился на туфли, которые сияли под утренними лучами солнца.

- Ты на что намекаешь, Никифор?!

- Я тебе, Иван скажу, таким путем, как ты, никто правды не нашел, - мэр понял, что сболтнул лишнее.

-Договаривай, Никифор Николаевич, -  медленно произнес Иван, наливаясь бурой краской гнева.

Оба не были из трусливых. Никто никого не испугался. Только мэр дал понять, что ответствен за нравственности в городе.

Старые управленцы все брали на себя. Но и были просты, как, правда, когда дело касалось чести.

- Иван,  - сказал мэр, - а почему ты думаешь, что кто-то залез в кровать к твоей племяннице. А, может, кто-то залез в кровать не к твоей племяннице.

Дело в том, что в это комнатушку летом переходила досыпать сама тетка, когда ее муж Иван отправлялся на утреннюю дойку, начиная с трех-четырех часов утра.

Городок Р. умирал от любопытства.  Говорили о том, что Иван, завфермой из села Чебраки, сам не ангел. У всех своих доярок побывал дома, когда их мужья отсутствовали. Иван же выяснял другое: кто забрался в комнатку его праведной жены.

Туфли, забытые на подоконнике Донжуаном, который спасся бегством, долго еще лежали в приемной мэра. Потом перекочевали в чулан уборщицы. Она, наконец, отнесла их Ивану домой. Рассвирепевший завфермой, который сгорал со стыда, выгнал уборщицу, чем дал толчок новым пересудам.

Елена не могла больше оставаться в доме у тетки. Девушку унижали косые взгляды на улице, и  телефонные звонки мамы. Несостоявшийся жених не появлялся и не давал о себе знать. И домой Елена не могла ехать – там тоже узнали обо всем, и очень жалели парня, которого так подвела незадачливая невеста.

Тогда с Еленой произошло то, что привело ее к больнице, в которой лежал с ампутированными ногами солдатик Анатолий Бойко.

Мне в то время позвонил Сашка Медведь.

- Гера, я батька отвез в больницу – сердце, - промолвил он в своей надменной манере, но доброжелательно, - не буду неделю, зайди к нему в палату, проведай.

Дядю Колю Медведя, добродушного, хлебосольного, яркого футболиста послевоенных лет, преданного селу и футболу, я люблю, наверное, больше, чем его гордого сына Сашку.

В палате дядя Коля лежал горой на постели – огромный мужик. Напротив, на койке, оборудованной штангами, дисками, подвесами, сидел понуро большой старик, мрачно разглядывая побуревшие бинты на своей ноге.

Дядя Коля не удивился моему появлению.

- Наверное, Сашка? – догадался он, как я узнал, что старик попал в больницу. Он поднял свои мохнатые брови и смотрел на меня долго, в его голосе я услышал нотки ликования. Это означало, что мы будем говорить о футболе, вспоминать, как он играл в бакинском «Нефтянике» еще в 1947 году. Как забивал по 4-5 голов за матч. Я буду спрашивать его, почему он не пошел в «Спартак», почему закопал свой талант в землю. Он будет сокрушаться, что тогда нельзя было. Служба. В ЦСКА приглашали, но командование не разрешило.
 
Я искренне обрадовался встрече с Николаем Михайловичем. Выслушал его ласковые слова. Дядя Коля разговорился. Обычно он молчит, лишь когда речь заходит о футболе, язык у него развязывается.  На этот раз он покосился на опечаленного соседа. И не понижая голоса, как о глухом и слабосильном человеке, он сказал с безликой прямотой:

- После инсульта, с электрички сняли. Кто он такой, не знали, вот только разговорился.  Его сосед поднял голову. У него были крупные светлые глаза. Они выражали только боль.

- Оказалось, - дядя Коля потер свою мохнатую грудь в районе сердца, в палате было жарко даже для утра, и продолжил:
- Деда обокрали, ему 83 года, свои же родственники. Он поехал правды искать в город. Возвращался, а тут такая оказия.
Дядя Коля тяжело вздохнул.
               
За открытыми окнами палаты раздался  дружный смех и радостные оклики. Дядя Коля недоуменно посмотрел в зелень больничного двора, а измученный инсультом старик опустил голову, и принялся разминать забинтованную ногу, от которой пахло каким-то лошадиным лекарством.
 
- Не больница, а база отдыха, -  посочувствовал я старикам, обращая внимание уже больше на ограбленного родственниками. 
Две вещи меня заинтересовали: то, что сняли старика с электрички и спасли его: это неплохая информация для моей газеты, милосердие. А то, что старики ограбили – это для области пойдет.

Из окна снова прилетел взрыв хохота и восклицания.

Дядя Коля умолк. Потом сказал:

- Свадьба у них. Как это, в больнице справляют.

- Кто женится?

- Тот солдат без ног.

- Как, он еще не пришел в себя.

- Пришел.

- На ком женится?

- Та на той, к которой ночью по ошибке в окно залез один. И туфли свои там забыл, когда убегал.  Она тоже приезжая.