Свет далёкой звезды, гл. 34

Кажется, я совсем перестал писать о своих особенностях. Как будто меня покинула пресловутая чувствительность к мироустройству. На самом деле я научился с ней бороться. К четырнадцати годам я осознал, что единственное, что мне нужно сделать для собственного спокойствия — это избегать по возможности всяческих раздражителей. Чтобы не страдать от ожогов, следует всего-навсего не лезть в огонь, так почему бы не перенести подобное на душу?

Я решил избавиться от всего, что вызывало сильные душевные волнения. Классическая музыка — прочь! (Самый сильный раздражитель. При звуках скрипки я обычно рыдал. Избавиться оказалось проще всего. Попробуй повстречай её в современной жизни!) Прочь книги и фильмы о войне, трагической любви или смерти животных! Прочь яркие цвета! И не думать, не думать, не думать... когда перестаёшь задумываться и концентрироваться на окружающем, внутри образовывается приятная пустота, и ты ходишь спокойный до безумия, накрытый прозрачным куполом, сквозь мутные стенки которого едва виднеется мир. Не думать легко.

Почти год я прожил в приятном небытие. Даже дед заметил, что я пошёл, как он выразился, «на поправку», порозовел, пополнел, подрос на целых десять сантиметров и уже не выглядел мелким первоклашкой. Он разрешил мне гулять, сколько хочется, не интересуясь ни моими занятиями, ни друзьями. В тот год он сильно болел. Не мог оправиться от воспаления лёгких, которое заполучил из-за щели в стене дома, рядом с которой стояла его кровать. Я очень боялся, что дед умрёт. Ещё тогда он казался хилым и нежизнеспособным, высокий, худой с остро выступающими скулами и синевой под глазами. Кто же знал, что он окажется долгожителем?

Мысли о его смерти я гнал как особо сильный раздражитель, осознавая, что пугает меня вовсе не то, что деда не станет, а то, что меня снова выдернут из привычной жизни и отправят чёрт знает куда, может даже в детский дом. Во мне ярким цветом цвёл эгоизм.

Всё лето мы ходили на пруд, Лёлька, Мишка, Витька с мужичками. Иногда Витька приводил знакомых, которые менялись так быстро, что я не запомнил ни одного из них. Первое время за мной увязывалась Надя. Я не прогонял её, но постепенно её присутствие начало меня тяготить. Она очень изменилась, стала неуправляемой. Надя подсаживалась к нам и начинала болтать. Несла без умолку всякую чушью, приправляя слова пошлейшими выражениями и матерными словами. При этом она хитро щурила глаза, словно дразнила, испытывала наше терпение.

Витька не был ангелом. Он частенько вставлял в речь грубые выражения. Лёлька редко, но всё же могла ввернуть в разговор непотребную фразу, когда злилась. Но от Надиных слов уши просто в трубочку сворачивались. Даже бывалый Витька не выдержал, отругал её и приказал не подходить ближе, чем на десять метров, пока она не отмоет свой поганый язык. Надя язык показала, вскинула в неприличном жесте руку и уселась примерно в тех же десяти метрах, насупившись и выкрикивая, что мы все дискриминируем, что нам, видите ли можно, а ей нельзя. Что можно? Что нельзя? Глупость какая-то.

Витька крикнул, чтобы она отошла ещё метров на десять, а я подошёл к Наде и спросил, зачем она так с нами.
- Это из-за мамы, да? - спросил я. - Хочешь внимание на себя обратить? А мы-то здесь причём?
Она посмотрела мне прямо в глаза:
- Пожалуешься, да? Ну, беги, жалуйся! Вперёд!
Она поднялась и быстро пошла прочь, сообщив при этом, куда мне следует пойти.

Когда я вечером подходил к дому, то увидел у крыльца Надю. Она стояла, неловко зажав в губах незажжённую сигарету. Взглядом она сверлила ведущую налево дорогу. Я посмотрел в ту же сторону. К дому подходила тётя Лена. «Сейчас начнётся», - решил я и поспешил спрятаться за ближайшим кустом. Но ничего не произошло. Тётя Лена бросила взгляд на дочь, ухмыльнулась и равнодушно произнесла:
- Курить начала? Молодец! Продолжай в том же духе! Быстрей загнёшься!
И, отодвинув девочку, зашла в дом. Надя выронила сигарету и зарыдала. Плакала она весь вечер, сидя в коридоре возле двери в комнату. Верю, что она и в самом деле расстроилась, но вот истерические рыдания явно предназначались её матери, которая в коридор так ни разу и не вышла.

К ней подходили все. Нина Васильевна охала и твердила, что у неё от жалости сердце разрывается. Пашка выражался в том роде, что всё это ерунда, мелочи жизни. Голиков словно фокусник вручил мягкую игрушку. Даже скромный Профессор насыпал ей в карман леденцов. Надя не унималась. И только когда дед включил свою «сирену» и заорал, что его достал весь этот дурдом, она замолчала. Дед ещё не оправился от болезни, и голос его походил на скрип несмазанных дверных петель, но на Надю подействовало. Она встала, размазала по лицу слёзы и медленно прошла к Нине Васильевне пить чай.

Дверь комнаты приоткрылась. Тётя Лена оглядела собравшихся:
- По какому поводу митинг, товарищи? - поинтересовалась она. - Нечего тут собираться, избалуете мне ребёнка, что тогда? Побесится и успокоится. А если на всякие выкрутасы внимание обращать, капризам конца не будет.
- Хоть бы на чтобы внимание обратила, - сказал Голиков. Тётя Лена хмыкнула и скрылась в комнате.

Лёлька потом спросила меня о Наде. Кто она? Где учится? Как живёт?
- Знаешь, - сказала она, - мне почему-то очень её жалко. Она какая-то неприкаянная, издёрганная вся. Несчастливая.
- А ты? - спросил я и сразу застыдился своего вопроса. - Ты счастливая?
Лёлька пожала плечами, не знаю.
Мы шли по липовой аллее, ведущей к пруду. Лёлька подошла к одному дереву, прижалась к нему лбом.
- Интересно пахнет, - она засмеялась. - Живым, настоящим.
Она посмотрела на меня:
- Нужно обязательно иногда прикасаться к чему-то такому, живому и настоящему...
- Становишься счастливым? - спросил я.
- Нет, просто успокаиваешься.
Если бы я начал нюхать деревья, не думаю, что меня бы это успокоило.
- Я стараюсь чувствовать себя счастливой, - сказала Лёлька. - Вот стою здесь сейчас и думаю, как хорошо.
- Что хорошо?
- Лето, солнце, липы, ты...

«Ты» разлилось у меня внутри тёплым потоком. Неужели я тоже часть её счастья? Ужасно захотелось её поцеловать, чмокнуть в испачканный корой нос. Но я не стал этого делать. Лёлька была выше меня на полголовы, и потянись я к ней, получилась бы до безобразия нелепая картина.
В четырнадцать лет я представлял себе любовь только как нечто высокодуховное. Физическая сторона процесса была мне хорошо известна, и часто по ночам я видел сны, от которых становилось стыдно при пробуждении, но физическое влечение никак не ассоциировалось с реальными людьми. Мне очень нравилась Лёлька, мне хотелось быть с ней, говорить с ней, сидеть рядом, а иногда возникало нестерпимое желание чмокнуть её в нос, лоб или даже в губы. Большего я не мог себе вообразить.

- Наверное, Надя не умеет чувствовать себя счастливой, - продолжала Лёлька. - Наверняка каждую минуту твердит, как она несчастна. Ведь если день изо дня думать о плохом, тогда и в самом деле становится плохо.
При чём здесь Надя? Я начинал злиться. Хотелось, чтобы она говорила обо мне одном. Я вспомнил, как пару дней назад набрёл в переулке на парочку. Они стояли обнявшись близко-близко, их лица почти касались друг друга. Я узнал Витькину белую рубашку и блестящую вышивку на Лёлькиных джинсах. Внутри у меня всё перевернулось.
- Витька твой жених, да? - спросил я.
- Почему сразу жених? - Лёлька ничуть не удивилась моему вопросу. - Он мне нравится и всё. Жениться обязательно?
- Обязательно! - выкрикнул я с горячностью. - Если нет, то зачем тогда?
Лёлька засмеялась:
- Ты ещё такой маленький. Маленький и глупый. Ничего не понимаешь в жизни.
В этот момент я окончательно понял, что любовь моя безответна.

Продолжение - http://www.proza.ru/2019/05/17/1042