Отец

<...>
Мне было тринадцать, когда мы с отцом на машине сбили мальчишку. На Ленинском проспекте, возле универмага "Москва". Там вдоль многополосной трассы тянутся боковые однорядки, тогда с обеих сторон обсаженные полутораметровым кустарником. Сидя рядом с отцом, я видел, как в нескольких метрах перед нами быстро пересекла дорогу женщина, а когда мы поравнялись с переходом – наперерез, догоняя мать, выскочил невидимый за кустами ребёнок. Мы катили тихо, и это спасло – отец успел нажать на тормоз, мальчик смог отшатнуться, но правое колесо переехало ему стопу. Он сразу сел на асфальт, и отец подбежал к нему одновременно с вернувшейся матерью – вдвоём они положили его на заднее сиденье. Через спинку дивана я видел белое лицо и широко открытый рот – мальчик не кричал, только глотал воздух. А я не мог оторвать взгляд от его ноги, лежащей на коленях матери: крови не было – только лопнувший кед и в лапшу разорванные шнурки...
Будучи медиком, отец знал, что рядом есть больница Академии наук, и через минуту подрулил к воротам. Там, несмотря на восемь утра, почему-то оказалось много милиции, перекрывшей въезд, однако нас пропустили. Мальчишку тотчас унесли, взрослые ушли за ним, а я сел на крыльцо. И машинально смотрел, как по двору, глядя под ноги, бродили милиционеры, что-то собирая в крафтовые пакеты. «Не смотри туда!» – сказал отец, за локоть отвёл к машине, и мы уехали.
Только дома, когда отец рассказывал матери о наших злоключениях, я узнал, чему ещё стал свидетелем. У сторожа больницы воспитывался метис волка и немецкой овчарки. Накануне старик ушёл на ночь, и когда к его жене в сторожку стали ломиться какие-то люди, она спустила на них собаку. Одного пёс загрыз сразу – его накрытое брезентом тело лежало на клумбе, а другого, озверев, до утра рвал-таскал по больничному двору...
Не знаю, что подействовало на меня страшнее, – пацан с раздробленной ногой, милиционер, складывающий в пакет человечьи куски, или всё вместе. Но меня долго мучили ночные кошмары, я часто кричал во сне.
Никаких судебных последствий тот случай не имел, но несколько месяцев отец занимался тем мальчиком, благо у него были хорошие связи, и ногу ему в итоге спасли. Только вот за руль своей белоснежной 21-й, с оленем на капоте, отец больше никогда не сел, и двадцать лет  машина ржавела в гараже.
В десятом классе у нас началась производственная практика: мальчики учились водить машину и сдавали на права, а девочки печатали на машинке. Я, единственный, пошел к девочкам – и пригодилось: до сих пор вслепую пишу на компе быстрее, чем говорю. А водить машину так никогда и не стал – обхожусь такси и служебными. И сплю с тех пор спокойно.
Май 1988  /  28 декабря 2012 г.

1 мая 1967 г.
Чудом не остался сиротой. Вечером отец смотрел телевизор, а я ему мешал – втыкал в пол его старый финский нож. Он отобрал у меня ножик один раз, второй. На третий – вспомнил фронт: взял финку за кончик лезвия, другой рукой оттянул за рукоять и, не глядя, метнул через плечо. Едва нож воткнулся в дверь, она отворилась, и в комнату вошла мама – спросила, почему мы так галдим. Папа бровью не повёл, сказал: у сына спроси. А я потом полчаса раскачивал ножик, воткнувшийся на уровне моего горла, пока его вытащил.
Не представляю: совсем один.

10 мая 1967 г.
Вчера у отца собрались фронтовые друзья, позвали за стол. Попросил налить и мне что-нибудь настоящее – уже можно: через два месяца 16 стукнет, да и не пойду я из дома никуда. Фронтовики пили спирт, налили и мне треть стакана. Проинструктировали: набери полные лёгкие воздуха, глотни залпом, выдохни – не то слизистую сожжешь – и сразу закусывай. Выпил, как научили, говорю:
     – Спирт у вас какой-то не такой – рот вяжет.
Отец:
     – А ты его водой разбавил? Нет? Съешь что-нибудь и мигом спать!
     – Погодите, – говорю, – я сперва тост скажу!..
Встал за столом (ноги уже были ватные, но голова работала хорошо), задумчиво повертел в руках пустой стакан:
     – Помню, до войны дело было...
Что хотел рассказать – не знаю, потому что меня сразу унесли.

6 августа 1967 г.
Отец  давно оговаривался, называл меня Игорем, а сегодня я узнал, что так зовут моего сводного брата, и у отца давно есть другая семья.  Это называется, я стал взрослым – мне доверили многолетнюю семейную тайну.
На день совершеннолетия ждал от папы духовушку, а он подарил… дедушкиного сойкинского Дюма в сафьяне. Во-первых, я не понял, зачем нужно было тащить из города полтора десятка томов, когда с дачи их всё равно нужно увозить в Москву. И потом, зачем дербанить библиотеку на Садовнической? Впрочем, папе виднее, если он таким образом начинает делить имущество.

5 сентября 1967 г.
Мама вызвала отца, который месяц как переехал в другой дом, и он застал меня лежащим на диване: из предыдущей школы выгнали, в другие второгодника не берут. Отец спросил:
     – В соседней, на шестом проезде Марьиной Рощи, был?
     – Да ты что! Там же одни головорезы!
     – Там тебе самое место!..
Пока отец был у директора, я дремал на солнцепёке, и когда они вышли на крыльцо – седые, с одинаковыми орденскими планками – понял, что моя участь решена. Директор осведомился, в какой класс я пойду (можно и в 10-й, если за месяц исправлю «двойки» на «трояки»). Минуту подумав, спросил отца:
     – Прокормишь меня лишний год? Я потом отработаю.
     – Придётся, что с тобой поделаешь.

15 февраля 1968 г.
Очередной вызов в военкомат закончился тем, что военная комиссия признала меня  идиотом – слепым, глухим, да ещё и психованным. В итоге я оказался нужнее в тылу и в ближайшее мирное время от муштры застрахован, а в военное буду при штабе выпускать газету  «В атаку!». Пока я силился сдерживать радость, заполнявший документы майор силился изображать сочувствие – он знает моего отца и очень сожалеет, что у него такой никудышный сын.

6 марта 1968 г.
Днём зашёл к отцу в его больницу, собираясь стрельнуть пятёрку на подарочек маме, но его на месте не оказалось. Дежурная медсестра проводила в отцовский кабинет, и я там промаялся часа полтора. От нечего делать заглянул в другую смежную комнату, где у отца склад всякой всячины, вроде кучи противогазов на случай проверки готовности персонала к гражданской обороне (парочку поновее себе выбрал). Вдруг обнаружил в углу два десятка картин в рамах, повёрнутых лицом к стене, и не сдержал любопытства – расставил их вдоль стеллажа. На всех был один и тот же вид из окна этого кабинета: кусок улицы Дурова с трамвайными путями, татарская мечеть – зимой, летом и осенью, в снегу, в зной и дождь, утром, в полдень и на закате. Этакий Клод Монэ, его цикл с Руанским собором...
Я не удивился бы, окажись картины отца чёрно-белыми – после контузии он потерял способность различать цвета (в детстве  как-то попросил у него красный карандаш, а он растерянно протянул зелёный), потому и не вернулся в художественное училище 905-го года, откуда ушёл на фронт. Ему говорили, что это не лечится, однако на  всех этих картинах цвет был абсолютно сочен, композиции лепились уверенными точными мазками... Смутившись вдруг, что отец меня здесь сейчас застанет, я поспешно вернул всё на место, как было, и ушёл черновой лестницей.

12 апреля 1968 г.
Был у отца – просил прочитать, что он про войну написал. Получается плохо: папа хочет делать литературу, а это не нужно. Говорю: пиши, как рука сама пишет, и всё, что вспомнишь, – литературу я потом отредактирую.
Я так и не сказал отцу, что видел в больнице его картины – если и когда сочтёт нужным, сам скажет. Спрашивает, совсем ли я забросил рисование. Пока ещё не забросил, но к тому идёт.
Дал папе программку–приглашение на следующий спектакль. Внимательно прочитал всё до конца и, конечно, заметил, что я тут Георгий Смирнов. Спросил, намерен ли я поменять фамилию. И зачем? – Смирновых в России как Ивановых, пруд пруди, а Пепелиных в Москве всего полтора десятка и все родственники. Обещал как следует подумать.
Пришёл к отцу днём, когда  его жена на работе, а мой сводный брат на продлёнке в школе. У отца диабетический приступ: едва встаёт, выглядит хуже некуда. Странно видеть родного человека в чужой квартире, где и запахи не такие, как в нашем доме, – среди несвойственных отцу вещей и предметов, выдающих полное отсутствие вкуса. На стене красуется абсолютно идиотический портрет Ленина, вышитый желтыми крестиками на голубой тряпочке. Отец проникновенно сказал:
     – Это Вера вышивала.
Я вдруг чётко осознал, что больше в этот дом приходить не буду, и отец это понял:
     – Звони хотя бы… иногда…

27 августа 1968 г.
Отец приехал на Правду с запоздалым поздравлением – первый раз пропустил мой день рождения (в Крыму отдыхал). Подарил роскошный этюдник, набор масляных красок и два десятка кистей всех размеров – не теряет надежды, что я пойду в художники.
Выпили бутылку вина и тут же поругались (из-за Праги – отец считает, что мы там всё делаем правильно). Потом взял меня за шиворот и увёл в поле. Сказал:
     – Ты знаешь, что тебе нельзя идти в армию? Потому что ты оттуда живым не вернёшься – забьют тебя за твой язык сапогами в казарме.
     – Другого варианта нет?               
     – Есть, ещё страшнее. Как только тебе дадут автомат, ты или замполита  застрелишь, или покрошишь всю свою роту.
Да, перспектива…

2 июня 1969 г.
У меня теперь есть привод в милицию. Пошли с одноклассниками в кафе «Белый медведь» на проспекте Мира, где уже три десятка ребят гужевались, отмечая окончание школы. Ну и организовали общие посиделки – сдвинули столы, собрали всех вокруг нашей гитары. Тут возник администратор с бумагой, в коей писано, что его заведение только вечером кафе, а днём – рядовая столовая, где ни пить, ни курить, ни петь не разрешается. Впрочем, за 10 рублей...
Когда я сказал, что обирать детей в их светлый праздник непорядочно, он ушёл и вернулся с милиционером по фамилии Гудошник, который живенько препроводил меня в околоток, как зачинщика беспорядка (все ребята пошли следом, встали под окнами).
Дежурный позвонил на работу отцу:
     – Есть у вас такой сын?.. Ничего страшного, мы его арестовали!
Потом завёл на меня карточку и отпустил восвояси.

25 июня 1969 г.
Кое-как закончил школу: в придачу к аттестату, мне ещё и комсомольский билет выдали.
Принимать лоботряса и второгодника в ВЛКСМ не собирались – отец без моего ведома заявился в комитет комсомола, принёс рекомендацию. Там все дара речи лишились. Спрашиваю папу:
     – Как ты до такого додумался?
Говорит:
     – Я тебя рекомендовал не как отец – как член партии с 1945-го года. А кто тебя лучше знает, как не отец?

21 ноября 1971 г.
У Танечки есть подружка-сокурсница Вера – любвеобильная девица, постоянно пребывающая в сексуальной готовности, и теперь по неосторожности залетевшая.  И  всё бы ничего, только во всех больницах практикуются одногруппники, видеться с коими в абортарии Вере совсем не хочется.  Ну  как же я могу отказать своей  Музе,  благо отец летом перешел из 63-й  больницы в кожно-венерический диспансер, по-соседству с Мариинской больницей, где родился Фёдор Достоевский. И я у папы на новом месте  ещё  ни разу не был.
Звоню. После нейтрального «Алло?» – неизменное за двадцать лет узнавание:
     – А, Гера… Герусёк… Геруночек… хмырь болотный!.. 
Старался говорить бодро и жизнерадостно:
     – Привет, отец. Ты дедушкой стать не хочешь? – говорил, не узнавая своего голоса.
     – А что, есть такая возможность? – ответ после паузы.
     – Вроде как. Уже второй месяц пошёл.
      – И кто наша избранница?
      – Верой зовут, в медицинском учится, – говорил и пытался представить лицо отца: озадаченное? мрачное?
     – А фамилия у этой Веры есть?
     – Наверняка, – только тут сообразил, что ничего толком у Танечки не узнал. – Не знаю. Кажется, живёт в общежитии. Да и какая разница? – мы только раз и виделись.
     – Большего, как видно, и не нужно, – усмехнулся отец. – Приезжайте.
Вера, с которой через два часа я встретился у больницы, оказалась низкорослой невзрачной девицей,  вдобавок аляповато накрашенной,  так что  представлять  её  своей подругой сразу расхотелось, но отступать было некуда. В кабинете отца нас поджидал ещё один человек – нужный врач. «Максим Танкович, – представил врача отец, – а это мои дети!».  Верочке предложили сесть, а меня выпроводили в коридор: «Погуляй, ты своё дело уже сделал!»... 
Не помню, сколько ходил по вестибюлю, читая на стенах предупреждения о жутких последствиях  случайных  половых связей, пока Вера  наконец вышла – пунцовая, пряча глаза, и пришлось провожать её до метро.
Месяц прошёл, а вчера отец заглянул к нам домой. Когда мама вышла из комнаты, спросил: «Что твоя Вера? Всё в порядке у неё?» – «Ты о ком? Ах, да… наверное». – «Наверное? – отец побагровел. – ну и подлец же ты!» – «Как говорится, яблочко от яблоньки!» – огрызнулся я, и мне показалось, что отец сейчас меня ударит.
Вообще-то, если бы хорошо подумал, я не стал бы испытывать отца таким дурацким  способом. Но в той ситуации, в которую его поставил, он вёл себя вполне достойно.
А вот как во всей этой истории выгляжу я?..

11 января 1972 г.
К Рождеству бабушка вернулась в Марьину Рощу, и прихватило у неё сердце, да так, что две «скорые» не помогли. В панике я позвонил отцу, и хотя в его  вендиспансере нужных специалистов нет, по старой памяти в своей бывшей 63-й больнице организовал реанимобиль и дежурную бригаду. Только пока всё делалось, на такси прилетела тётя Женя и увезла бабушку к себе в Гольяново. Так что прибывшим реаниматологам осталось поцеловать пробой и отправиться домой. Отец, конечно, вспылил, обругал всех жуткими словами и хлопнул дверью. И мало, что все переругались, бабушка всё равно попала в больницу – в жуткую районную, на углу 3-й Парковой и Сиреневого бульвара.

21 апреля 1972 г.
Без всяких договорённостей заехал папа, при этом был на чёрной «Волге», где сидел ещё один странный сумрачный человек. Не говоря ни слова, повезли меня за ВДНХ, мимо каких-то складов и ангаров, пока не упёрлись в монотонный белый  забор, над которым на высоту 4–5 этажей возвышались чудовищных размеров  металлические ноги. Только тут отец отбросил интригу – привёз меня прямиком на комбинат монументальной скульптуры. Не очень понимая, что тут после своего  мультцеха могу делать, тем не менее послушно совершил экскурсию по жутким кабинетам и цехам. В одном из которых некто отдалённо на кого-то похожий – с птичьим лицом, в берете и очёчках, держа в руках маленькую гипсовую головку, – объяснял бригаде рабочих, как должна выглядеть голова Ильича в реальную величину. Тут я немного оживился, вспомнив свой ударный труд по реставрации  ленинского бюста, ушел из этого царства молотков и киянок. Перед начальником сего заведения извинился за хлопоты (я даже лепкой никогда не занимался) и сразу же откланялся. Отец довёз меня до дома – сам из машины не вышел, к нам в квартиру не поднялся – сильно расстроен был: он-то хотел как лучше…

4 мая 1972 г.
Открыл велосипедный сезон, да сразу и разбился: не учёл, что хоть все свои маршруты и каждую ямку на них знаю наизусть, между прошлым годом и  нынешним была зима, после которой порядка в нашей стране не спрашивай.
<...> На то, что стало с моим великом, смотреть было страшно  – колесо сделалось даже не восьмёркой, а четвёркой, вилка превратилась в знак доллара, даже раму повело.
Ведя меня домой, ребята объяснили, что под лужей промыло почву и асфальт просел, о чём они и пытались меня предупредить. Мама, открыв дверь, тихо взвизгнула: кровь уже капала из штанин на пол. Однако я сам распорол джинсы, всё одно выброшенные, кое-как промыл ноги шипучей перекисью и вылил склянку зелёнки. <...>
5-го мая деду Георгию было бы 70, но отец заехал не поэтому, а поскольку его вызвала мама. Застал жуткую картину: я грыз кулаки и повизгивал, пока мама отмачивала перекисью простыню, которая за ночь закоржёвела, прилипла ко мне по всей длине. Папа отстранил маму, взял тряпку за уголок, сказал мне: «Смотри, какие за окном птички!» и рывком сорвал простыню, так что от боли я просто влип в потолок.
В больницу ехать отказался (очевидно, что ничего не сломал: спасибо Боре, научившему меня падать), потому мы пообедали и помянули деда, сожалея, что нет могилы, на которую можно прийти с цветами и свечечкой.

30 июня 1972 г.
Приехал к отцу домой поздравить его с днём рождения без риска застать Игоря и Веру (оба в пионерлагере – мать врачом при сыне диабетике), привёз в подарок добротный Ronson и бутылку «Плиски», а у папы в баре полтора десятка таких  бутылок, каких советские прилавки вообще не видят. Предположил: 
     – Никак директор винзавода сифилис подхватил?
     – Хуже, – сказал папа и поведал…
Во что играли 12-летние школьницы – не узнаем, а последствия весёлые: одной из  них вставили во влагалище детскую пластмассовую ракету с лопастями, которая  как гарпун – туда вошла, а обратно... Попытка вынуть своими силами обернулась кровотечением, а вызванный домой отец побоялся огласки, благо вендиспансер  напротив их дома. Специалисты у моего папы золотые – не только извлекли, но заодно и девственность восстановили (надолго ли? да и зачем?) А отец девочки  на загранзакупках сидит: отплатил папе ящиком импорта. Так и мне обломились  красивая бутылочка  любимого «Арманьяка» и пузырёк «Баллантайна».

7 августа 1972 г.
У отца всю жизнь дурацкая присказка: «Турок ты!». Сегодня утром уезжали с дачи, и в метро на «Комсомольской» пристал к отцу какой-то тип: «А зачем у вас на груди такие цветные полосочки и что они означают?» (это он так орденские планки на папином пиджаке называл). Отец не отвечал, смотрел в стенку, а когда тип своим вопросом достал, отмахнулся: «Отстань, турок ты!»  Закончилась поездка в отделении милиции на станции «Новослободская», куда всех нас доставил из вагона вызванный патруль – мужичок вдруг полез драться, а папа его толкнул так неудачно, что тот ещё и упал. В околотке оказалось, что дядька самый настоящий турок – по паспорту, и вывело его из себя, что его национальность у него  на лбу написана. Посмеялись менты и отпустили нас всех. То, что турки – люди без юмора, я на всю жизнь усвоил.

15 мая 1973 г.
В Доме литераторов – закрытие очередного учебного года в нашей Литстудии.  Под эту сурдинку «Вечерняя Москва» сегодня напечатала  подборку стихов  студийцев, где и мои восемь строчек – рядом с Серёжей Гончаренко и с чайником  Лёвушкой Фрухтманом. Яркий солнечный вечер прибавляет хорошего настроения.
Ко входу в ЦДЛ – с красивой и статной женой Татьяной – подходит Слуцкий,  поздравляет с дебютом и публикацией. У Бориса Абрамовича замечательная манера пожимать руку – левой берёт твою правую кисть за запястье и с широким размахом вкладывает в неё свою большую  ладонь.
Действительно, у меня сегодня памятный день – не из-за стишка (который на «три с минусом»), а из-за того, что меня «распечатали» (в МГК сами выбрали стишок из моей подборки) и засветили мой псевдоним – я теперь окончательно Георгий Елин.

9 мая 1974 г.
У меня собралась литературная компания, когда заехал отец. Был в праздничном настроении и тотчас утянул одеяло на себя – с таким успехом, какого от него даже не ожидал. На «бис» рассказал историю из моего избалованного детства: каким я был гадким ребёнком.  Живя в Иваново внутри воинской части, отец пользовался служебным  положением – заставлял сидеть со мной солдат, получивших наряд  вне очереди. И был в отцовской роте рядовой Гера, который, как подозревал папа, специально совершал  мелкие проступки, чтобы его «сослали» к сынку командира.
Однажды папа с мамой выбрались в театр и оставили со мной тёзку на весь вечер. А чтобы нам не было скучно – кулёк конфет «Мишки на дереве». Тут надо сказать,  что гадкий чистюля ел шоколадные конфеты так, чтобы пальчики не пачкать. Для чего конфету требовалось развернуть, до середины обернуть фольгой, а её остаток скрутить ножкой, на манер эскимо. И когда Гера развернул мне конфету, я сказал ему: «Заверни!».
Он был очень понятливый солдат и завернул её целиком. Я опять повторил: «Разверни, а потом заверни!», и тёзка аккуратно исполнил требуемое.  Сколько раз продолжалось это «разверни!..  заверни!» – бог весть, но родители  вспоминают, что мой жуткий рёв был слышен за версту, а оба Геры были до ушей перемазаны шоколадом. Больше своего тёзку я не видел: не иначе, запороли парня шпицрутенами. А шоколадные конфеты я потом несколько лет в рот не брал.

24 июня 1976 г.
Во время нашей последней встречи отец нашёл, что выгляжу я хуже некуда, а чёрные подглазины его вконец огорчили. На правах медика дал совет: как бы плохо ни питался, каждый день должен съедать кусок мяса, морковку и луковицу. Всё, что угодно, только лук есть не могу – я же весь день людям в лица дышу, а на ночь тем более: все девушки мои разбегутся.
     – Девушек среди недели вообще принимать вредно, – сказал папа. – Отдай им субботу: и энергии накопишь, и они соскучиться успеют!
Попробовал – и впрямь эффективно. Только вот друзья забавляются – звонят:
     – У тебя щас что? – утренняя морковка, вечерняя луковка или субботняя девушка?

7 ноября 1976 г.
Приехал отец. Снял с полки свежий альманах «День поэзии», полистал, открыл на списке авторов: «Мама сказала, ты тут напечатался?»  Да, говорю, на 57-й странице. Прочитав, спросил: «Ты о чьём отце стишок написал? – своего сына я тут не вижу». Мог только плечами пожать: сам говорил, что в нашем роду профессиональных бумагомарак не было. И потом, под этим псевдонимом у меня полста публикаций…
Тут стали подходить гости, я занялся готовкой и даже не заметил, когда отец ушёл.

13 декабря 1978 г.
В «ЛГ» подборка текстов к 45-летию Литинститута: Сергей Михалков, Давид Кугультинов, Андрей Чернов. В ряду с Олесей, Вигилянским и Кобенковым Андрюша назвал и меня – ГЕРУ Елина.
Действительно – кто это? (отец прав, как был прав и дедушка, очень не хотевший, чтобы меня звали Жорой). А ведь отец мне больше не звонит…

9 мая 1980 г.
Нынешний День Победы – фильм Григория Чухрая «Память», открытая на доме Романа Кармена мемориальная доска, а вечером праздничный салют... Хотел поздравить отца, но не смог дозвониться (все телефоны молчат). Так мы совсем отстранимся друг от друга.

10 – 30 мая 1987 г. / Абхазия, Гульрипш
Гроза на море – зрелище величественное и страшное: пять-семь молний  одновременно били по волнам на кромке горизонта. Чудовищной силы ветер срывал крыши, валил заборы. Всю ночь не мог заснуть, а утром встал с дубовой головой – с предчувствием, что дома что-то случилось. Позвонить в Москву не смог (все провода оборваны), пешком отправился в Сухуми (дороги завалены деревьями).
Отстояв на почтамте часовую очередь, дозвонился – жена сказала: «Случилось – у Поздняевых новорожденный сынишка умер». Не думал, что мы с Мишей близки настолько, что я ощутил его боль за сотни километров.

16 мая 1988 г.
Позвонила мама:  год назад умер отец, а нам его жена удосужилась сообщить об этом лишь сегодня. Уходил тяжело, кочуя из больницы в больницу, потерял исколотые инсулином ноги... И ведь тогда в Гульрипше – на девятый  день – я  отца, а не Мишу Поздняева, почувствовал!
...Из детских воспоминаний самое яркое – времени нашего житья в Иваново, как я, пятилетний, лежу перед сном в кровати,  вслушиваясь в приближающийся к нашему дому грохот марширующих солдатских сапог, и когда от него начинают звенеть стёкла, отец, ведущий свою часть с учений в казарму, запевает за окном песню «Ласточка-касаточка» – и теперь у меня в ушах мягкий папин баритон, тонущий в припеве, который подхватывает сотня голосов...
Его похоронили рядом с матерью. И со всеми медалями – я не считаю, что так правильно, но душа  моя спокойна – никакие чужие руки наград отца не коснутся.
Мы с папой так и не смогли помириться, и с этим грехом мне жить до конца.

21 января 1991 г.
Ночью на вокзале в Муроме наш поезд стоял десять минут, я сошёл на перрон и вдруг узнал – в стороне от нового здания – старый деревянный дом с наружней, обшитой вагонкой лестницей, под которой папа с санками ждал меня с мамой из Москвы:  детская память поразительна, ведь было мне тогда пять лет, и всё, что столько десятилетий я помнил, – ту встречу здесь морозным вечером...

16 мая 1991 г. /  Гульрипш, ДТ «Литгазета»
Сегодня Вознесение и годовщина отца:  хотел выбраться в церковь, но папа был атеист и мой поступок вряд ли оценил бы. Кроме того, погода столь скверная, что  Лена одна уехала в город  за обратными билетами,  а мы с Мурзиком  устроили  день рисования квадратных лошадей.

17 июня 2001 г.
Вдруг спохватился, что на следующей неделе 60 лет как война началась, а я к этому дню хотел свои долги раздать – отцу, последнему жителю сожжённой деревни. Позвонил Хлебникову – тот сказал:  если к завтрему успеешь – пиши.  Текст был в общем-то готов – по дневниковым записям, но всё равно пришлось ехать в город, искать фотографию.

«СВОЯ ВОЙНА»
Отец так и ушёл, не написав  о   с в о е й   войне. Много лет хотел сесть  за книгу: всё свободное от работы в больнице время корпел в архивах, искал документы, встречался с однополчанами, которых с каждым годом  становилось всё меньше, и к сорокалетию Победы он уже остался один...
Отец жил с другой семьёй, виделись мы нечасто, а когда встречались, и я спрашивал про книжку, – досадливо отмахивался: без толку всё!
Он попал на фронт новоиспечённым лейтенантом, приписав себе год до призывного возраста, в конце сорок третьего, окончив офицерские курсы. В своей роте, понятно, оказался младшим, потому, считал, и выжил в той мясорубке – щадили его, «сынка»-командира, опытные фронтовики-разведчики. Знал он их всего-то год-полтора, пока пробивались с боями  в Венгрию и Австрию, там, в чужой земле, вся рота отца и полегла, один  он, девятнадцатилетний, контуженный и полуглухой, увидел освобождённую Вену, где на больничной койке и выпил 9 мая 1945-го свой горький стакан в память о павших. Из тех фронтовиков, которые снялись с отцом  в День Победы в госпитальном дворе, через три года тоже не останется  в живых никого  – все подорвутся, расчищая от оставшихся в земле мин  Украину и Белоруссию. И отец потом всю отмеренную ему жизнь вспоминал и говорил о тех, кого узнал на Великой войне, честно полагая, что только так, пока они остаются в его памяти, возможно жить, стоит жить.
Я очень сердил отца, не понимая, зачем, например, кому-то знать про татарина Тагира – по мне, просто страшный был человек, патологический. Когда разведгруппа ночью шла за «языком», все оставались держать расчищенный к немецким окопам проход, а Тагир уползал во вражеский  тыл один, вооруженный только пистолетным коротким шомполом. Им беззвучно и убивал спящих – приставив острый штырь к уху, коротко ударял  кулаком по другому, закругленному, концу и, порешив таким способом лишних в траншее или блиндаже, последнего живым притаскивал к нашим. Тагир делал это не раз и не два, «почерк» татарина приводил  фашистов в ужас, они пугали жутким именем своих ротозеев. Однажды тихо не получилось, Тагира взяли живым, конец его был страшен – немцы отыгрались яростно, сделав из советского разведчика «ёжика»: исколов штыками, в каждую рану воткнули автоматный патрон... «Только, отец, не вздумай описывать всё это открытым текстом, – убеждал я, – ты же медик, а литература – не протокол патологоанатома». – «Но это же было, было!» –  кричал он, кипятясь и уже смиряясь с мыслью, что задуманная  книга останется только в его голове.
Были ещё и другие истории, и отец несколько лет упорствовал, пытаясь разобраться в том, свидетелем и участником чего он оказался в юности.
Когда сержант Портнов из его роты проявил в бою смекалку, заглушив шинелью пулемётную щель немецкого дота, его сразу представили к ордену,  да ходатайство где-то затерялось, а вскоре и Портнов ошибся, расчищая «коридор» на минном поле. Отец долго рассылал письма и запросы, но всё впустую, пока маршал Конев незадолго до смерти не посодействовал.
И поиск отца наконец увенчался успехом – нашёл-таки в архиве искомое представление. Перечёркнутое стальной рукой, приписавшей на полях:  «В награде отказать. Впредь закрывать амбразуру только телом»...
Жалея отца, предлагал: не трать зря время, просто расскажи, как помнишь, а я запишу. Тут он был непреклонен: о своём – только сам! К тому же у каждого поколения – своя война: в начале восьмидесятых мои сверстники гибли в Афганистане, «окопную правду» о котором мы тоже прочли  лишь десятилетие спустя. <...>
     «Новая газета» № 42,  21-24 июня 2001

30 июня 2001 г.
Только купив новый японский сканер,  смог наконец увеличить и разглядеть фото отца (3 х 4 см!), напечатанное контактно фотографом фронтовой газеты.
Снимок – Венгрия, апрель 45-го. Отец  – второй справа, в нижнем ряду – со своим взводом. Ему здесь 19, первое ранение  (в больничном саду и сделан этот снимок).
Тогда в Праге война для них не закончилась – до 1948-го  будут разминировать  Украину и Белоруссию. За три года из сапёрной роты отца в живых останется он один:  все подорвутся на противотанковых минах, и отец тоже. Но если от его товарищей не осталось следа, отца уберёг ангел-хранитель – мина отсырела, сработал только взрыватель, и стакана тротила хватило:  на год ослеп и оглох, по контузии был комиссован в капитанском звании.
В сержантскую школу, приписав себе лишний год, отец перешёл из МАХУ памяти  1905 года, но потом к художеству уже не вернулся, стал медиком. Война убила в нём художника – когда я просил папу что-нибудь нарисовать, он не отказывал, но делал это с явным над собой усилием.  Ненавидел картинные галереи,  выставки, художественные музеи – если удавалось затащить его в Пушкинский, он сразу шёл  в египетский зал, договорившись ждать меня на выходе.  Остался альбом, который отец носил с собой всю войну.
Сегодня папе исполнилось бы 75.
Последний День Победы, который судьба дала отметить отцу,  был в 1986-м. Тогда  за праздничным столом, кроме него, других фронтовиков уже не оказалось... <...>

16 мая 2009 г.
Сегодня день памяти отца, и я не рискнул один искать его могилу на Химкинском кладбище – попросил тётку Любу меня сопроводить. Неимоверно стыдно, что сделал это через долгие 22 года, но... всё-таки собрался. Зажёг свечечку, помолился, высыпал горсть земли с маминой могилы. И вздрогнул, когда Люба громко сказала, глядя на памятник:
     – Обещала тебе, Толя, что однажды привезу Геру, вот мы и пришли.
Прости меня, папа.

26 марта 2011 г.
Когда в 1981-м, за пять лет до смерти, отец передавал в ЦАМО собственные письма с передовой и свои записки о войне, родня пыталась его отговорить, мол, лежали в нашем домашнем архиве и пусть себе лежат. Однако папа искренне считал, что в Гохране его бумаги сохранятся для потомков вернее. Получается, ошибся:   скорее всего, такие документы там будут аннулированы в первую  очередь. И что под шумок архивариусы вычистят массу неудобных свидетельств – можно не сомневаться.

22 июня 2011 г.  /  70 лет с начала войны
К началу войны отцу едва исполнилось 17. Он вспоминал, что в их классе с Финской кампании висела такая вот карта Европы: с левой стороны от границы СССР – подробная, а справа пустое белое поле.
К карте прилагались красные флажки на булавках, ими следовало отмечать наступление Красной Армии хоть «до британских морей» – что флажки могут поползти на территорию Советского Союза, это и в голову не приходило. Только осенью 41-го, когда в школе вновь начались занятия, карта уже не висела – немец занял Киев, Смоленск, взял в кольцо Ленинград, на пушечный выстрел подошёл к Москве...
Отец дорастёт до войны через два года, когда неимоверной ценой удастся вернуть границу в прежний контур, линия фронта сдвинется  на запад, но отмечать  её придётся не флажками на карте, а кровью и костьми...


ФОТО:   Отец – Анатолий Георгиевич Пепелин  /  Москва, конец 60-х г.
© Georgi Yelin / Из семейного архива
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----