Два подаренных солнца

Семяшкин Г.М.
   Мой друг и я оказались в одной лодке в пору весеннего разлива. Пожалуй, в лучшее время для знакомства с белыми водами реки Сетунь. Еще через пару недель появится злой, кровососущий гнус, объявится, как законный представитель теплоты наступающего лета. И где-то за летом, еще впереди, мрак осенней ночи, без гнуса, но наполненный холодом из северного поддувала. Пока же морозильный океан, находящийся отсюда в двух-трех сотнях километрах, лишенный студеной агрессии, миролюбиво отдыхал.

  Лодка у нас деревянная, широкий, чуть скособоченный карбас из просмоленных черных досок, с толстыми округлыми обводами по краю. Внутри широкие скамьи – беди - «садись на бедь, то есть на скамью». На корме прицеплен новенький японский мотор, на носу якорь, еще с советской эпохи с широкими плоскими лапами, скованный деревенским кузнецом.

Мы не спим уже двадцать два часа. Периодически глаза закрываются сами.
– Смотри, смотри, – кричит друг хриплым, осипшим голосом, разгоняя сон, вытесняя его за борт лодки в сторону притихшего песчаного плеса, – вот, вот, видишь, оно висит, – он показывает вытянутой рукой на темно-красное круглое усталое солнце. Смотри, смотри, – кричит он, не давая сомкнуть глаз. – Смотри внимательно, не зевай. Видишь оно, – он имел в виду солнце, – спать пошло. – И он начинал громко отчитывать:

– Раз, два, три, и его нет.

Слева и справа высокие берега. На них смешанный лес – елки с ивняком, а впереди, над поворотом реки, ровная черточка горизонта, за которую действительно спряталось солнце.

– А теперь, – друг, округлив глаза, сделал таинственную паузу, – раз, два, три, четыре – о, о, о, – вдруг завопил он, сопровождая восторженными возгласами появление золотистого диска солнца.

– Видишь? – на свой вопрос он ответил сам, – видишь, уже отдохнуло. Друг с восхищением смотрел на светило, – какое энергичное выскочило, новенькое. Перепугалось, – засмеялся он одобрительно. – Чтобы темнота тут не набедокурила чего-нибудь, нас спасти поспешило, – сделал он вывод.

Друг говорил громко. В окружающей тишине, прерываемой лишь легким плеском волны об борт, речь человека звучала откровенно, искренне, как законнорожденная частица самой природы. Сравните ее со звучанием речи пешеходов в гуле городской какофонии. Там жалкий стон раба, пытающегося преодолеть внешнее насилие над собой, подавленность, заставляющая психику готовиться к агрессивной защите, суматошная растерянность и слабость от отсутствия поддержки. Здесь, спокойная, уравновешенная умиротворенность, и, одновременно, созерцательная восторженность от сопричастия с огромным пространством красоты.

– Видал, видал, каких я тебе два подарка сделал, – хохотал друг заразительно, разгоняя сонливую дремоту, – такого в музее не углядишь.

Действительно, увиденное осталось в моей жизни восприятием случайного подарка.
В то утро мы продолжали делать одну сплавку за другой, подруливая на моторе к замету, выбрасывали за борт 200 метров сети, торопливо сосредоточенно и одновременно автоматически безошибочно. Метр за метром, поплавок к поплавку, кольцо к кольцу, скользила сеть за борт. Затем сплавлялись вниз по течению. Отмеряя километры тони, переговаривались о своих знакомых, детях, мировой политике, вспоминали забавные истории и анекдоты – отдыхали, изредка прерывая мерный плеск волны скрипом уключин, при редком подгребании веслами, и так до выбора. Ожидали неизвестного результата. Собирали сеть в лодку, один брал плавки, другой кольца. И вновь по кругу – замет, сплав, выбор, завод мотора и вновь подъезд к месту замета, и так несколько раз.

Но в тот день результат был один – сети были пустыми. Но, странно, важность, значимость улова совсем не ощущалась, важнее было чувство присутствия в этом месте. Видимо, главным для нас в тот момент был рассеянный свет утра, разговор в окружении тишины и ощущение созерцательного присутствия в этом абсолютном покое.
Душа пела. Господи, господи, замысел твой прост и велик. Мы два раба твоих, два сына из твоей плоти, воотчию видим тайну великого мироздания. Север наполнен свершением божественного промысла.

Опьянение, кайф, наркотическая нирвана, торжество, переполняющее победителя очередного материального барьера, вся мирская суета – все рвотная масса, блевотина перед спелым персиком – окрыляющим ощущением прикосновения к краюшку Великой Тайны.

    Бесконечный асфальт, дающий возможность доступности далеких территорий, рев мощного двигателя, натуженно обгоняющего время, четыре стены, охраняющие пространство созданного уюта – все ложно, истина тут, в этом очаровании северной природы, здесь время вечно, уйдем мы – красота останется, достанется другим, по-своему лучшим или худшим по отношению к нам – не важно, безразлично. Может, они ее не заметят, как порой не замечают ее и местные аборигены, живущие сейчас или, наоборот, будут ценить сильнее нас.

Еще нет и шести часов, а солнце, высушив утреннюю росу, превратило ее в густой туман. Плавать в нем опасно. Мы решили возвратиться в деревню. Шли в куртках и в бродовых сапогах по белесой от пыли главной улице. Еще молчали петухи и собаки, рань ранью, а уже впереди из тумана нам навстречу, почти невесомо, в каких-то светлых одеждах и легкой обуви, почти невесомой поступью приближалась пара. Приблизившись, поздоровались, это были муж с женой, знакомые местные жители. Сашка Мерин вышагивал на полкорпуса впереди, неся в руке сверкающий цинковыми боками десятилитровый бидон молока, с другой стороны, его за руку держала жена – Машка Маркиза. Оба среднего роста. Сашка был конопат на лицо, имел волосы с рыжим отливом, аккуратно зачесанные направо. Одет он был в выгоревший на солнце пиджак, из-под которого виднелась старомодная шелковая рубаха желтого цвета, заправленная в ходовые штаны «техасского» покроя. В мягкой пыли утопали его белые кеды с крупной шнуровкой. Машка, крашеная брюнетка, с голубыми глазами на белом лице, была одета в легкую светлую куртку, зеленая юбка, чуть выше колен, подчеркивало привлекательную стройную фигуру. Ее коричневые босоножки также оставили в пыли свои следы. Следы за этой парой виднелись ровные, аккуратные, размеренно прогулочные. Женщину прозвали Маркизой за модельную походку и аристократически широкие загулы на стороне. Мерин? – он и есть Мерин, домосед, судьбой нареченный прощать левые заплывы своей половины.
Цепкий взгляд Сашки оценил пустые рюкзаки.
– Здорово, мужики, – веселой интонацией подбодрил он нас, – видно сегодня рыба мимо вас проплыла. Не пустыми же вам идти, – сообразил он, – может, молока купите. Он рассчитывал на свободные деньги горожан, которые в отличие от деревенских могли заплатить больше.

– Чего не купить, – согласился мой друг.

– В городе ты парное молоко не найдешь, – обратился он ко мне, и предупредил Сашку строгим голосом, – если только недорого.

– А чего дорого? – голос Маркизы звучал певуче растянуто. – Чего дорого-то? Водка у нас со вчерашнего привоза подорожала на 30 рублей. Была 170, стала 200. За две бутылки и отдадим.

Две бутылки – это мера. Заплатив ее денежными купюрами, мы решили отдохнуть. Спали мы часов шесть. Проснувшись к обеду, сели у окна кухни.

О, это окно в деревне – оно несет информации больше телевизора – комедии, драмы, психологические триллеры,животных, все можно наблюдать в нем, и все непредсказуемо, для восприятия свежо, красочно и, главное, не обременительно ни с финансовой стороны, ни со стороны удобств.

Как уже сказал, наше пробуждение было полуденным. Устроившись за большим столом на кухне, мы пили парное молоко, ели горячие блины, окуная их в желтое от насыщенности каротином топленое масло. За окном кухни была видна лужайка соседского дома. Там мы и увидели утренних знакомых. Маркиза и Мерин, покончив со спиртным, купленным на вырученные от продажи молока деньги, видимо, намеревались продолжить гулянку. Находясь в трезвом уме, Мерин вряд ли бы решился убить породистого барана. А так, уже при разогретых мозгах, идея супруги вызвала согласие. Он был без пиджака, желтая широкая рубаха развивалась на ветру. Между ног он держал упирающегося барана. Круторого, с густой курчавой шерстью белого цвета, настоящего красавца-производителя. Рядом, в голубом платье, и когда только она успела переодеться, стояла его стройная жена. Подав мужу нож, Маркиза отвернулась в противоположную сторону. Еще секунда, и алая кровь должна была залить зеленую траву. Неожиданно из под забора выскочила взъерошенная мохнатая собачонка соседа, и острыми зубами вцепилась в мягкий бараний зад. Баран взлягнув, подпрыгнул, сделал «свечку», и рванул вперед. Мерин пьяно плюхнулся ему на спину, вцепился для удержания равновесия руками в густую шерсть.

– Эх-ма, – ощущение продления жизни придало барану резвости. Он скакал по кругу лужайки с напором быка на поле корриды. Ноги Мерина беспомощно волочились по траве. Маркиза, вплеснув руками, хохотала, глядя на борьбу двух самцов, один из которых хотел выпить, а второй – продлить жизнь.
Забавная комедия на широком оконном экране, два метра на полтора, развеселила. Утирая слезы руками, хохотали и мы.

Вечером семья друга и я собрались вокруг костра с шашлыками из баранины. Багрянородное светило медленно, устало приближалось к точке заката. Но я в точности знал, что там есть другое – золотистый диск с энергично озорным разбросом множества ярких лучей по горизонту.

Созерцание природной красоты навеяло собравшимся легкую грусть. Все знали, вскоре наступит день укрытия продрогшей почвы теплой пеленой снега. Десятки, сотни тысяч километров территории на севере превратятся в царство снежного безмолвия. Постепенно, по нарастающей печали, грусть сменилась ощущением тревоги. Общим было осознание того, что когда-то приближение дня покрытия серо-грязной хляби разбитых многорядных колей – дорог нежной снежно-белой россыпью станет предшественником Утра Русского Исхода с Севера. Пройдут осень, зима, в день весны снег исстает, и под ним уже не окажется домов, оплетенных кривыми изгородями, пестрого скота, пасущегося на зеленых лужайках, сноровисто-деятельных людей и их мыслей, навыков и песен. Уйдет в забытье дом Пряслиных, «абрамовские» места находятся отсюда в паре сотне километров – для севера совсем близко.

Все знали, придет день печали, потому, что дети, доживающих здесь уже свили обетованные гнезда – кто на берегах Невы, кто на берегах Клязьмы или Камы, а кто-то и сам из ранее здесь живущих, уже будучи пенсионером, затерялся на территории Тамани, между Черным и Азовским морями.

В Утро того дня оборвутся многовековые корни, нити, канаты и корабль с названием «Россия» начнет свой дрейф к другим берегам, далеким от Севера.