Последний бой лейтенанта Шумилова

  Последний бой лейтенанта Шумилова
                (докудрама)
                .

Надежда умирает последней...Так произнес Диоген из Синопа. Понимал, что говорит, бросая в толпу столь горький постулат. Оставляет надежда… Наступает смятение, отчаянность, безысходность. Страшное состояние и редко кто достойно из него выходит.

В некогда большом торговом селе Усть-Кулома, привольно раскинувшимся на высоком берегу Вычегды, комсомольская организация возникла давно, со времён прихода из органов ЧК Ивана Шумилова. Был он тяжело ранен при форсировании Сиваша, потерял ногу и партия направила в Усть - Сысольскую губернию, к исчезающим коми-пермякам. Так и попал на Усть-Кулому. Красивое, богатое село. Прижился Иван, со временем стал председателем лучшего по республике колхоза.  Отстроил дом, как водится привел хозяйку, Настю Царицыну, вдову с малым сыном Николаем. Через пару лет Настенька принесла ещё одного сыночка, названного Валентином.
В работе и в любви был Иван неистовым. Порой жестоким. Сутками мотался по полям и фермам, наставляя и контролируя нерадивых и ленивых. Зато умел и одаривать словом и трудоднями таких же бешеных и лютых до работы. И постоянно таскал с собой взрослеющего Вальку. Со школьной поры. Были они как ниточка с иголочкой, всегда и всюду вместе. Когда отец по делам уезжал в Усть Сысольск (ныне Сыктывкар), тосковал Валька, замолкал и старался  с братом занять время нескончаемыми работами по хозяйству. Так и бежали годы.
Но вот однажды проснулся Валька и увидел за столом мать. Брата не было, помогал деду на рыбалке. Мать сидела растрепанная, в нижней рубахе, обхватив русую голову двумя руками. Невидящим взором смотрела в окно.
Мамк, а где батяня?
Нет у нас батяни, сынка. Нет! И не будет боле...
И так вдруг завыла, как волки зимними вечерами на околице деревни.
Валентин от страха забился в угол и тоже было заплакал по непонятке, но спохватился, вспомнив как отец ругал, если сын плакал от обиды или боли.
Нету, нету - повторяла мать и громко выла - убежал от нас в город, к другой мамке…
Вот так неожиданно рухнула надежда Валентина на счастье, которое бессознательно дети  отождествляют с отцом. Первая надежда… Но всё течет и движется, и ничего не пребывает - произнес как-то недавно Гераклит из Эфеса.
( PS. Уж извините-люблю древних греков за глубину и лаконичность)
Валька не был знаком с Гераклитом, но юность и щемящая жалость к мамке, отодвинули мысли об отце. А лютость к работе, воспитанная отцом, быстро зарубцевала рану. Он рьяно с братом трудился в колхозе, а вечерами пыхтел за партой в вечерней школе. Обычную школу пришлось бросить. Работа давалась легко и певуче, а вот учение трудно. Вскоре, 15-летним парнем, выдвинулся. Стал секретарем комсомольской организации колхоза. Радовался, как ребенок и все спрашивал.
Маманя! Я наверное, как отец. Всё могу организовать…ребята меня боятся.
Поседевшая мать только гладила сыновей. Всё больше молчала, но такая была тоска во взгляде, что  Валькино хвастовство куда-то исчезало и он старался не глядеть на мать, скрыться с глаз.
Тут грянула война и брата тут же забрали в армию. Он ушел как отец, в одночасье. Тот пропал в большом городе и навек затерялся. А брат попросту исчез, как сказали в военкомате, где-то под Ржевом, в окружение попал. Остались они вдвоем. В избе повисло молчание. Даже тараканы ушли подобру-поздорову. Валентин теперь работал в три руки, мужиков мало осталось и с трудом великим доходил до дома. Падал от усталости. Не было сил похлебать даже щи, но никогда не забывал обнять мать и тихо так, нежно прижать голову к большой, уже мужицкой, груди.
В 43 и его забрали в армию. Последнего кормильца взяли. Судьба была милостива. Воевал храбро, но осторожно. По крестьянски. Не лез напролом башкой в огонь. Был ранен, но строй не покинул. Вскоре стал сержантом, потом младшим лейтенантом. В апреле 1945 года, перед наступлением на Зееловских высотах, был принят в ряды ВКПб. Как потом говорил нам в институте, пьянее и вспоминая погибших друзей - партия словно заменила Отца, словно появилась стальная опора жизни. Вторая надежда! Вот так он искренне принял сердцем партию. Окончилась война - что делать дальше? В деревню, ну никак не тянуло. Тут партия, совсем кстати, словно подслушав мысли, пришла на помощь.
Учиться вам надо, ребятки, учится. Становится инженерами. Прежних-то война выбила, погибли.
А страну надо заново строить, восстанавливать. Только вы сможете, прошедшие войну.
Так ласково, по отечески начал беседу с группой отобранных офицеров замполит дивизии, седовласый полковник.
Вы надежда партии и страны. Война проклятая помешала вам стать большими людьми. Но закалила души и  мысли. Теперь партия поможет вам. Отныне вы переходите на режим относительно легкой службы и напряженной учебы в вечерней школе. Параллельно. По окончании школы мы направим вас в институты. В любые, куда захотите. Широкая и ясная дорога перед вами, ребятушки.
Вот так оказался 30-ти летний лейтенант В.Шумилов в Московском нефтяном институте им. акад.Губкина. И буквально обалдел с первых же дней обитания в шумной, яркой, пёстрой институтской среде. Всю жизнь привыкший к тяжелому крестьянскому труду, к жесткой дисциплине, к армейским приказам, к подневольному неосознанному рабству, родному и привычному, он словно дитя малое, первые месяцы ходил с широко раскрытыми голубыми глазами, смущался по любому поводу и... глупо улыбался.  Приглядывался к 17-20 летним мальчишкам и девчонкам, беззаботным, весёлым, всезнающим. И свободным… как ветер!
А они с удивлением смотрели на дядьку с огромными руками-лопатами и беззлобно смеялись над его говором и незнанием, где находится Техас… Но всегда предлагали помощь. Без просьб и условий.  И не удивились, когда на общем собрании, по предложению парторга факультета, Валентин Шумилов стал старостой группы.

Прошел год. Учение давалось очень трудно. Валентин корпел, потел, плохо спал и вид учебников вызывал нервный зуд. Но терпеливо вникал в буковки и символы и как же был благодарен сверстникам- мальчишкам, которые по второму-третьему разу, без улыбок, объясняли задачи по высшей математике, начерталке или органической химии. Он инстинктивно тянулся к ним, стараясь восполнить не увиденное, не услышанное и не прочитанное а юности. Видимо потому судьба-хозяйка, вняв стремлению,  объединила голубоглазого лейтенанта с огромными, корявыми руками-лопатами, «брошенного» партией  на оздоровление советской науки и четверых абсолютно беззаботных юных москвичей. Полтора русских, полтора еврея и одного татарина. Естественно, руководил лейтенант в отставке, действительный член ВКПб, тов. В.Шумилов. Ну, а кто же ещё?
Прикипел к ним. Может они к нему. Неведомо! Видимо владело обоюдное чувство привлекательности. Деревенский парень, прошедший войну, как теленок, наделенный инстинктами от Бога, тянулся к интеллектуальному городскому вымени. Мальчишки удивляли и покоряли “телёнка” лёгкостью знакомств, разговоров на любые темы, необременительным поведением, обхождением и широкими, как ему казалось, знаниями по любым проблемам истории, науки, кино, литературы, техники и пр.
А он был для них таинственной и любопытной загадкой. Особенно в День Победы и на 7 Ноября, когда появлялся в двубортном офицерском парадном кителе со стоячим воротником и алыми кантами на манжетах, в фуражке с кокардой из позолоченного металла и до блеска начищенных хромовых сапогах, чуть-чуть спущенных в гармошку. Особое торжество вызывали колодки с орденами и медалями, где выделялись два ордена Славы III и II степени.
Фильмы про войнушку и довоенных трактористов-стахановцев давно надоели и мальчишки прилипали к нему, когда подвыпив, его  крупное крестьянское лицо распрямлялось в смущённой улыбке, голубые глаза лучились и сверкали, огромные ручищи рубили воздух, и оно, лицо, рассказывало удивительные для горожан вещи.
О деревенской нищете, раскулачивании, всеобщем пьянстве, о страшных событиях при образовании колхозов, о странностях жизни на деревне, о традициях и взаимоотношениях крестьян , о голоде в предвоенные и послевоенные годы. Но особенно о войне! Как она проходила. По каким законам. Открывались ужасы, кровавые истины. Добровольный плен целых армий, штрафные батальоны, расстрелы своих же солдат, самострелы и бегство с фронта. Мальчишки буквально столбенели. Цепенели от недоверия. А он все рассказывал, словно выговаривая детям всё накипевшее в душе. Напрягался и алкоголь быстро испарялся. Красные щёки бледнели, пальцы рук то сжимались в кулаки, то намертво сплетались в клубок. Лицо искривлялось, как будто ужесточая боль, с которой вернулся с фронта.  Слова лились медленно, обстоятельно. А заканчивала разговор всегда одна и таже смущённая улыбка, весьма для него характерная. Он видел широко открытые глаза,  раскрытые души и смущался такой внимательной. уважительной аудитории.
Его правда была совершенно непохожей  на виденное в кино, слышимое по радио или прочитанное в газетах и романах. Всё это было новью, удивительной по накалу страстей, трагизма, подлости и злости. Простой, суровой действительностью.  Он открывал глаза, вливал в душу сомнения, ставил вопросы.
То был совсем другой мир!

Но так было не часто. Командир редко раскрывался, да и мальчишки в те годы особо не задумывались над сложными проблемами. Не до того было! Царило в головах немыслимое легкомыслие, когда казалось весь мир перед тобой распахнут и сознание требовало удовольствий. Как не странно, но именно лейтенант, поставленный железной партией для воспитания в желторотых мальчишках уважение, дисциплину и страх перед партией, невольно стал соучастником сомнительных бесед и  развлечений, восполняя всё что недобрал в предвоенные юные годы.
Всё происходило легко и естественно.
Нефтяной и Горный институты находились вначале Калужского проспекта (ныне Ленинский 6). Ещё и поныне темнеют громады конструктивистких зданий, на крыше центрального из которых расставлены огромные аляповатые фигуры советских работяг с инструментами в могучих руках. После четырёх часов дня из институтов вываливалась толпища студентов и преподавателей. Они потоком неслись вниз к метро. В этой бесформенной массе, ничем не выделяясь, топали и юные москвичи, юнармейцы, возглавляемые лейтенантом Шумиловым. Возле метро они отделялись от потока и лукаво улыбаясь спешили к обшарпанной, когда-то видимо стройной, церквушке грязно-голубого цвета, расположенной  на углу Б.Якиманки и Крымского Вала, вливающихся в Калужскую площадь, где и доныне высится мраморная глыба великому нищему с протянутой рукой вниз к Москва-реке. Ежели спускаться в этом направлении, то непременно заблудитесь. Здесь с царских времён существовал, сонно и пьяно, целый микрорайон развалюх, этакий русский “шанхай” с извилистыми переулками и тупиками.
Старый уголок Москвы, давно и безвозвратно ушедший,  был в те далёкие времена (1954-57 гг.) чрезвычайно подходящим местом для социального обучения студенческой интеллигенции.  В церквушке размещался кинотеатр «Авангард», а к нему сбоку была приляпана пивная в утеплённом сарае, тускло освещаемая грязными лампами, засиженными мухами и оводами.
Эта пивная  служила отправным местом великих походов наших героев. Конечно, не каждый день. Но 25 числа любого зимне-осенне-весеннего месяца, ближе к вечеру, когда в карманах сладко хрустели длинные сотенные билеты оплаты за тяжкий студенческий труд, герои, чувствуя специфический душевный настрой, выстраивались вокруг родного лейтенанта в пивной. Там, озираясь, быстро разливали две бутылки «сучка» ( водка за 2,12 руб. – дешевле не было) и шли ...
Переходили Якиманку и перед затуманенным взором открывался широкий спуск к набережной Москвы-реки.
С правой стороны и располагался тот самый “шанхай”, застроенный прогнившими домиками, сараями, голубятнями, высокими заборами. В ожидании сноса домики временно были отданы  правительством под ...  закусочные, рюмочные, бильярдные и прочие подобные заведения. Народ там уже почти не проживал. То-ли вымер, то ли расселили, то ли рассадили по тюрьмам и лагерям, то ли погибли. А домики не сносили. Долго не сносили. Все проходящие в Парк культуры и отдыха им.М.Горького советские граждане быстро вкушали закуски и «рюмки»,  дабы основательнее освоить основной принцип советской культуры и такого же отдыха.
Не раздумывать и все принимать на “ура!”
Качественному освоения культуры во многом способствовала методика работы  питейных заведений. Входишь и перед взором стелились длинные столы, заставленные крохотными бутербродами – листик черного хлеба с икрой (по неизвестной причине Москва в те годы была завалена дешёвой красной икрой, ей-ей не вру...), с варёной колбасой, изредка ветчиной, баклажанами маринованными, огурчиками, помидорчиками и несомненно...селёдочкой, этой королевой русской закуски. Чуть в стороне стояла горка подносиков, застенчиво прикрытых бумагой (газетой) и ежели чуть присесть, то виднелись десятки рюмочек, заполненных водочкой. В стоимость каждого бутербродика автоматически входила рюмочка объёмом 35 грамм. Стульев не было. Зал был разбит длинными высокими стойками. Брали два-три бутерброда ( без бутерброда водка не продавалась), смачно жевали, закуривали и перекинувшись несколькими специфическими словами, уходили .... в следующее заведение, негромко говоря - не,  у Васильича сегодня и колбаска свежее и селёдочка пожирнее, а у Петра дают шимайю. Где достаёт, прощелыга?
Посетитель входил в рюмочную и глаза его зажигались тем славянским огнём беспричинной буйной радости и неистовства, которое на Западе называется таинственной русской душой. Переполненный радостью и неистовством, порозовевший народ подходил к грандиозному, помпезному, с толстенными колоннами, парадному входу в Парк советской культуры. В парке было много зелёных лужаек, скамеек, сексуально выразительных «Девушек с веслом», столов для игры в домино, шашки и шахматы, аттракционов, открытых зал для проведения дозволенных лекций и диспутов, пруды с лодками и настоящими лебедями.
Ну, что ещё нужно для культуры и отдыха! Ах, да! Забыл, извините. Для достойного завершения культурного досуга особое место в конце парка отводилось так остроумно названному народом «Нескучному саду». Таинственному, заросшему девственным лесом месту, куда исчезали пары и где звонкие девичьи голоса, то радостно то грустно, быстро переходили в женские, пронзительные. 
Наши герои тоже вползали в парк, нередко потеряв в походе одного-двух коллег. Потерянные, вполне удовлетворившись общением с народом в закусочных, шли домой, порой утирая разбитые носы. Лишь наиболее настойчивая и трудолюбивая часть желала получить «остренькое» на ужин.
Оно, остренькое, уже поджидало ...
С левой стороны, чуть далее после входа в Парк, стояло огромное деревянное здание-сарай комплексного назначения. Летом здание полыхало от огней и музыки. Гремел джаз (новинка для советской страны) под руководством некоего Калужского. Сотни юношей и девушек тесно сплотившись в единый хоровод энергично отплясывали невероятно чуждые советской молодёжи американские буги-вуги, томные польские танго и фокстроты, позже империалистические рок-н-роллы. В полутьме, освещаемые мощными, разноцветными прожекторами, в поту и полупьяном угаре, советская молодёжь училась сексу. То была единственная легальная школа сексуального воспитания. Общественность страны в то суровое время презирала понятие “секс” и столь-же сурово наказывала «провинившихся». Особо доставалось девочкам, бедным и несчастным, по непонятным причинам вдруг забеременевшим...
Памятный сарай давно сгорел, но именно он был крайней точкой чувственной экспансии наших героев. Оживлённые и возбуждённые они врывались в толпу танцующих и хотя танцевать не умели, смело пробовали, толкая окружающих и давя ноги партнерше. Правда, скоро чему-то  научился, благодаря... особому притягательному моменту - возможности официально обнять девчонку в танце.
В этих славных походах, продолжавшихся долгих два года, с самого начала юных московских оболтусов, поражал один факт. Пьяный спуск всегда  проходили дружно во главе с лейтенантом.
Партийный предводитель всё это время смотрел снисходительно, этаким орлом, похлопывал по плечу и давал бесценные советы.  Вроде - ...глотай на выдохе, закусывай жирно, но не много и т.д. Он ликовал, его голубые глаза расцветали, голос звенел, как у старшины на плацу. А мальчишки смотрели ему в рот. Буквально. Ведь час тому назад,  в той пивной при голубой церкви, он, широко разинув этот рот, опустив голову к столу, на котором стоял гранёный стакан с водкой, без помощи рук, мягко губами захватывал стакан и плавно поднимая голову, опрокидывал в горло сорокоградусное содержимое.
В эти минуты Валентин был храбр и решителен. Он чувствовал себя как перед боем, в своей стихии, среди таких же ...бойцов. Он руководил нами, доверял своей армии, был уверен, что она не предаст своего командира.
Но когда приближались к помпезной арке парка настроение старосты начинало резко портится. Он озирался, сутулился, как-бы боясь чьего-то всевидящего глаза. А уж за аркой Валентина было не узнать. Появлялась та самая смущённая улыбка. Он вдруг быстро прощался с нами и попросту исчезал в толпе, бросив своё войско....Этот факт, не единожды повторяемый, поражал молодёжь. Чего он боится! Кого?
Вопрос сидел в них и не то чтобы мучил, а временами беспокоил непонятностью. А спросить было не у кого. Но как-то, в процессе вечеринки в общежитии, куда тайком юнармейцы привели боевых подруг, изрядно выпив староста неожиданно, словно оправдываясь, разоткровенничался.
Ребятки - печально и с вызовом кому-то, произнёс Валентин - пить можно, как-же без этого. Да и обсуждать втихую наши проблемы. Тоже наверное можно. А вот ****ствовать ни-ни, с проститутками, запрещено уставом. Могут выгнать из партии, а куда ж я без неё. Единственная моя надёжа. Вот так-то, цыплятки мои несмышлённые. Она-то уж не подведёт...
Вон оно что? Юнармейцы начали понимать людей, скрученных в узел Партией, не сопротивляющихся  беспощадной, безжалостной воле. Да и первые же полевые работы на крайнем севере и северо-востоке страны (1955-1958 годы), где юные герои воочию многое увидели и поняли, этому помогли. Нет, они не стали революционерами. Просто, большинство молча стало презирать власть и партию. Старались, каждый по своему, сжиться с ними, прогибаясь до известной степени. Но у них был выход - родная среда обитания. В ней, насыщенной литературой, искусствами, наукой, варилось свободное сознание. 
А Валентину некуда было деваться. Он, словно сын партийного полка, воспитанный такими же солдатами, был внезапно высплеснут в чуждый поток, где и барахтался в одиночку, продолжая мыслить и жить военно-партийными категориями. Иначе не мог. Ни шагу назад, ни в стороны. Сразу терялась опора… надежда. Он свято верил…. Только партия не подведёт...Только с ней и вперёд в коммунистическое завтра. Юнармейцы быстро осознали положение старосты, как и то, что он принимал и понимал одинокое унизительное своё состояние.
Как-то на третьем курсе согнали всех на открытое партийное собрание геологоразведочного факультета. Рассматривалось «дело» о крупном побоище между студентами горнобурового и геологоразведочного факультетов. Тогда приехало из Будапешта  неведомое доселе явление – джаз. Весь вечер гремели рок-н-роллы и буги-вуги. Шел 1957 год. Впервые, благодаря хрущёвской «оттепели», советская молодёжь, с робкого попустительства партии, сладостно воспринимала растлевающие звуки буржуазной культуры.
Небольшой зал института был обвешан студентами, как гирляндами знамён и транспарантов. В дверях бушевала нешуточная война. Орлы из специально подобранных товарищей с горнобурового факультета (туда дам не принимали, в связи с их моральной неустойчивостью...) стояли насмерть в дверях зала, не пропуская слабых духов геологов, механиков и химиков. Бои шли с переменным успехом. Отдельные группы «слабых» мучительно прорывались в зал. Остальная толпа за дверью молча с тоской напрягалась. В какой-то момент, когда напряжение достигло апогея, большая дверь с треском распахнулась, как ажурные ворота в Зимний дворец в 1917 году и в образовавшуюся амбразуру ринулась озверевшая толпа страждущих студентов-пролетариев. Завязалась потасовка. Прибыла милиция. Концерт был временно приостановлен. До наведения порядка.
И вот теперь рассматривалось «дело».
Поразило поведение лейтенанта. В общаге и в пивной одни слова, а здесь совершенно другие. И что неприятнее всего – сказанные также страстно и искренне...
Надо бороться с проявлениями буржуазной морали. Она проникает там, где плохо поставлена партийная и комсомольская работа ... Надо примерно наказать … Надо исключить… Надо изгнать... - гремел голос лейтенанта Шумилова, зачитывающего с бумажки.
Чего он несёт? Какая-такая особенная советская мораль? За что наказывать? Ответить никто не мог, но юнармейцы начинали понимать масштаб боязни. Понимать и тоже невольно страшиться, как в детстве Кащея бессмертного и многоглавого дракона. Словно осязали некое зловонное дыхание, не понимая причин внутреннего страха взрослых людей, фронтовиков,  перед мифическим, как казалось, Кащеем.
А боевой лейтенант не умел толково рассказать мальчишкам, что Кащей-то реальный. Не было у него таких слов. Просто распирала с юности гордость, преданность  святой партии, которой принадлежал до боли в суставах, до рези в глазах, не щадя ни себя, а если надо то и детей своих малых и даже мать… Всё что прикажет партия выполнит. Геройский командир продолжал жить по законам российского военного рабства.
В институте, в круговерти образованных людей и непредсказуемых событий, он впервые почувствовал некую свободу и стал отчетливо ощущать себя малюсеньким винтиком, куклой, которую крутила и вертела партия.
Ну и пусть, думалось Валентину. Он даже и мысленно не сопротивлялся, зная, что благополучие, чего  очень хотел достичь, всецело и только зависит от Партии. Его единственной надежде… Там, на собрании, Валентин не смотрел на приятелей в зале,  зачитывая обвинительный  текст и вскидывая руку... Лицо его суровело, а голубые глаза сверкали первозданным льдом и холодом.

С той поры прекратились походы в Парк Горького. Неловко стало общаться с лейтенантом. Высветилась глубокая пропасть между людьми разной среды воспитания, мировоззрения... Её так сразу не перепрыгнешь. Лейтенант это понимал. Страдал мужик по деревне...Очень страдал, но терпеливо переносил городской “ужас”. Осознавал безвозвратность положения и чувствовал необходимость всеми силами карабкаться, приспосабливаться, внедряться в новую среду. Назад дороги нет. И он, следуя мудрой крестьянской осмотрительности и осторожности, усугублённой войной, пустился в разведку дорог-путей внедрения во “вражеский” стан.
Юлий! Поговорить надо - как-то обратился Валентин к тощему, высокому, с выдающимся орлиным носом, в больших роговых очках и огромной непослушной шевелюрой однокурснику, которого все в институте в глаза и за глаза считали мудрецом и философом.
Вот ты еврей.
Да, Валентин. Стопроцентный, а что!
Юлий Галкин оторвался от учебника по ТММ, объясняя лейтенанту очередную дилемму по кинематике нефтяных насосов. Встал и напряженно посмотрел на Валентина, привычно ожидая неприятность.
Да, нет Юлий. Ты не подумай чего? У меня в роте лучшим бойцом был Ротенберг. Иосиф. Хороший еврей.
Валентин вдруг понизил голос, хотя рядом не было ни души. А Юлий Галкин почему-то стал озираться.
Я вот читал - лейтенант совсем смутился - ну немного, больше слышал, конечно, в армии, в походах меж боёв, что вот нашу революцию сделали евреи. Это правда?
Мудрый Юлий понял, что ничего страшного не ожидается и принял позу оратора.
Валентин! Что значит сделали! Это вам не зубы почистить - Юлий переходил на “вы” исключительно в случаях длительного и пафосного словоизвержения.
Нас - в голосе чуствовалась гордость - просто было много в первых ЦК партии в процентном отношении. Понимаете, Валентин, существовала черта оседлости в России для евреев.
Что это такое?
Ну, евреи должны были жить только в определенных местах, их не брали в гимназии и университеты. Потом цари расширили черту и разрешили поступать в университеты. Дети состоятельных евреев, а их было много, начали кончать университеты и будучи особо обозленными на царскую власть в большинстве своём подались в революцию. Чтобы одним махом восстановить своё равноправие и всех народов. Вот так и получилось.
Валентин покрутил головой и надолго задумался. Юлий тоже замолчал, не понимая к чему клонит староста группы и в какую сторону продолжить лекцию.
Умные у вас головы, у чертей. Да и у женщин, евреек, тоже, я слышал. Вон ведь сколько жен евреек у нашего руководства. Куда ни кинь. В Министерстве, в академии...
Он вдруг совсем понизил голос и чуть ли не шепотом продолжал.
Ты ведь наверное слышал, что и у тех, ну этих… бывших и нынешних руководителей партии, особо у врагов народа, все жены тоже были еврейки.
Юлий Галкин вытаращил глаза. Казалось, они сейчас выпрыгнут за линзы очков. Он никак не ожидал такого поворота лекции, насторожился, съёжился, крутил в руках учебник по ТММ и даже будучи общепризнано мудрым, не мог понять к чему клонит лейтенант. Наконец, дрогнувшим голосом, тихо сказал.
Да, вы правы Валентин. У Троцкого, Каменева, Зиновьева, Урицкого, Ворошилова, Молотова, Бухарина, кажется Буденного, больше не помню, жены были и есть еврейки. Да зачем вам это?
И на всякий случай добавил, как-то невольно стараясь обезопасить себя.
Но общеизвестно, Валентин, что среди евреек - революционерок было и много очень жестоких людей. Ну вот к примеру Розалия Землячка, по кличке Демон или жена командарма Щорса некая Фрума Хайкина. Они любили своими руками расстреливать людей.
Лейтенант так глубоко задумался, что кажется и не замечал уже Юлия. Долго молчал, переваривая какие-то гигантской важности мысли. Затем встал.
Ты это, Юлий! Забудь разговор. Это я просто так, готовлюсь к семинару…нашему...партийному.

Опять пробежали месяцы. Вновь пришла весна, последняя студенческая. Свежеокрашенные лавочки небольшого институтского дворика, словно ветки саврасовской берёзы, были переполнены разноцветными грачами-девчонками. Крики и  щебетание зашкаливало. Что одеть? Как выглядеть эффектнее? Что нынче в моде? Где достать? Но для геологов весна - это прежде всего ежегодная пора выезда на полевые работы.
                В тайгу и горы зовёт труба.
                И пряным запахом манит весна…
Все мысли об этом. Камчатка...Даурия… Алтай… Карабах...Ленкорань ...Сихотэ-Алинь. Студенты собирались кучками и жарко обсуждали проблему - куда, в какую сказку, податься.

И вдруг казалось бы обыкновенная бытовая молва  взбудоражила институтское сообщество до поросячьего визга.
Парни! Полный отпад. Наш-то, старичок-лейтенант, женится. Да не просто так, а на молоденькой и к тому же ...еврейке. Вот это бабахнул, из всех стволов. И прописочка московская… Очень кстати!
Особенно пламенные дебаты, специфические, шли в женских кругах.
Ты её видела, Нонка. Что она из себя представляет? Как это можно с такой деревней в постель. Бррр.
Корявые руки-лопаты с обожженными пальцами...Как представлю… Обалдеть...девчонки.
Щебетала без умолку голубоглазая красавица Леночка. Всезнающая степенная Ноночка важно отвечала.
Да перестань порхать, Ленка. Успокойся. Я всё уже знаю. Она с нефтепромыслового, с третьей группы. Рыжая, толстая, с конопушками во всё лицо. И вечно красная и потная. Фу… - подытожила Ноночка, встряхнув огромной гривой смолисто-черных волос.
Софа, её зовут. Софа Агрест. Да вы её видели. Вечно на общих собраниях лезет на трибуну. Маслом не корми, дай поорать, покрасоваться с трибуны. А вот близкого человечка никто рядом не видел. Наверное нет…- взвизгнула Леночка.
Ааааа… - воскликнула изящная Нателла - это та, которую каждый день привозит черная Волга. Да, да знаю. Отец большой чинуша в министерстве радиотехнической промышленности. Мой Вовочка говорил.
Дуры вы девчонки, дурёхи. Или притворяетесь - очнувшись от грёз произнесла печальная Гана Рубинчик, недавно прогнавшая мужа, пианиста из консерватории. Главное не происхождение. Какая разница. Крестьянин или принц. Главное, что у него в штанах, остальное чепуха. А у лейтенанта много там, я чувствую.
Все притихли, пораженные откровением подружки, переваривая информацию.
Девчонки, девчонки - подбежала запыхавшись, близорукая Ирочка Галихина, а что я узнала про нашего лейтенанта…
Да знаем, знаем - замахали “крыльями галки”.
Да нет! Я о другом, девчонки. Сейчас обхохочетесь. Оказывается их познакомил наш философ, Юлька Галкин. Она его какая-то родня. Представляете! Лейтенантик-то наш, видимо попросил найти богатенькую евреечку…

Прошло сорок лет. Пронеслась над Россией очередная великая Смута. Перетряхнула судьбы десятков миллионов сограждан и понеслись они, страждущие счастья, словно перекати-поле, прилипая к землям всех ближних и дальних континентов Планеты. 
Ранней осенью 1999 года, когда солнце в Париже начало уходить за холм Шайо, на углу Лепик и Кошуа, в кафе “2-ух Мельниц”, на улице, удобно расположились в плетёных креслах с высокой тульей четверо далеко не молодых людей. Две бутылки Syrah-Merlot, плетёнка с пирожными, фрукты и дорогая одежда прошлых десятилетий на женщинах выдавали в них не парижан. Ежели приглядеться, особенно к женщинам, то можно было узнать наших знакомых. Когда-то студентов Московского нефтяного института.
Во всё ещё печальной тощей даме Гану Рубинчик, в пышнотелой с таинственной манящей улыбкой и копной иссиня-черных сложно уложенных волос степенную Нонну Овнатанову. Ну и, конечно, не сложно было узнать в мужчине в крупных роговых очках, с орлиным носом и огромной шевелюрой, ныне совершенно седых волос, Юлия Галкина. С четвертым было посложнее. Выдавал лишь сохранившийся смуглый цвет лица с оспинками. То был тот самый единственный татарин, что окружал лейтенанта в походах в Парк Горького. Незабвенный Зуфар Мурадимов.
Судя по количеству оставшегося вина сидели давно. Весёлые воспоминания закончились, наткнувшись на очень трагическое известие. Наверное  втайне им хотелось расстаться, не дожидаясь подробностей. Но они стеснялись и молчали. Нарушил молчание Зуфар.
Ты расскажи, Юлий. Не тяни. Как могло такое случится? Ты же наверное был свидетелем.
Расскажу вам, старички. Расскажу именно вам. Вы единственные, кто хорошо знал его, вы поймёте причины трагедии.
Очнулась Нонна.
Я ведь более двух десятков лет работала с ним во ВНИИнефти. Нет! Мы не были близки, но я всегда  всё замечала Более счастливого, уравновешенного человека редко встретишь. Как специалист, он никакой.  Понимал это и в частных разговорах, на советах, помалкивал. Никогда не перечил директору, нашей профессуре, не выступал на  ученых советах... Тихонько скрёбся, как мышь и упорно полз по партийной линии, тщательно обходя все острые углы. Дополз. Быть партийным секретарём громадного института и входить в номенклатуру горкома - это я вам скажу весьма не просто. Конечно, к нему относились снисходительно в дирекции института, особенно на ученых советах. Мне многое рассказывала Вероника Антоновна. Помнишь её, Гана?
Ещё бы. Первой везде вопила о патриотизме и первой сбежала в Канаду.
Но он был нужен дирекции. Был добрым к людям. Совестливый. Два-три раза в году делал торжественные и длинные доклады. Приходил в своём неизменном отутюженном кителе, фуражке с кокардой и с кучей орденов и медалей. Ей богу! В эти дни чувствовал себя  Голиафом. Ходил торжественно и чуть надменно кивал головой, выслушивая поздравления. А доклады писала ему Софка. Умная стерва, понимала суть мужа досконально, но была довольна судьбой. С одной стороны папа замминистра, с другой муж фронтовик.  Быстро защитила кандидатскую, потом докторскую. И во всех анкетах писала. Муж фронтовик...герой...партбилет получил в бою...Правда, один раз сорвалась, помнишь Юлий, на конференции в Хельсинки. Кажется в 1981 году. В гостинице поймали с профессором Гарландом. Вот был позор. Я в соседнем номере жила. Видела. Но дело быстро замяли. Папочка, говорят, выручил.
Валентин узнал об этом - тихонько сказал Юлий. Нашлись друзья, рассказали. С этого дня и началась у него депрессия. Тихая. Мрачная. Лишь однажды сорвался, сразу после того как рассказали и эдак по крестьянски жестоко поколотил сестричку мою, а потом валялся в ногах. Плакал, извинялся. А затем вообще замолк.
Поймите меня правильно.
Юлий встрепенулся, как аист готовый взлететь.
Клянусь, я не шовинист. Попасть в столичную среду, стать своим среди чужих. И особенно в специфическую еврейскую среду. Это невероятно трудно. А Валентин не понимал, что для этого необходимо не только умение вести себя за столом и даже не интимные отношения с женой и появление детей. Нечто большее. Глубокое общее образование, знание традиций и быта новой среды, стать признанным специалистом в какой-либо науке или в искусстве, в умение увлекать людей, быть лидером. А он был и оставался хорошим, искренним, добрым малым. И… чуждым среди нас. Хотя Софка первое время очень старалась. Мне точно известно.
Да что мне вам говорить! Это точно также как мы в эмиграции. Как бы не старались, как-бы не достигали успеха, всё равно мы здесь чужие. Только дети ещё как-то станут своими среди чужих. Вы по себе это знаете, прожив здесь десятилетие.
Он вздрогнул и тихо произнес.
Я виноват. Поди знай… Работал бы Валентин обычным геологом в полевых партиях, там у себя в Коми и всё было бы иначе. Не понимал этой философии, знакомя  сестричку.
Не знаю я этих ваших столичных сплетен, этой философии - вмешался молчащий Зуфар - работал тогда в Грозном на промыслах. Но нередко бывал в Москве по делам, по аспирантуре. Часто заходил к Вальке в его кабинет. Тайком распивали по стакашке коньяка и погружались в разговоры. Классный мужик, ребята. Чудесный. И всегда перед ним красовалась большая фотография в рамке - его Софка и Валентин младший. Чистый огромный стол и фотография. Разговаривает и поглядывает на них. И поглядывает. Того и глядишь приклеит ко лбу. Глаза светились такой любовью, что зависть лютая брала за душу.
А тут наступал обед и начинался ритуал. Приходила Софка с квадратной сумкой и стол в минуту покрывался разнокалиберными баночками, тарелочками, вилочками и стаканчиками. Всё только домашнее, приготовленное. И баклажанчики тушеные и маринованная морковка и фаршированные перчики, и фаршмак этот еврейский. И всё такое прочее. Какая к чорту депрессия. Не может того быть…
Ну ты же последние годы не бывал в Москве. Даже на общем сборе не появлялся.
Ладно! Ладно вам. Юл! Давай рассказывай. Что случилось?
Да что рассказывать? В 1981 году лопнула семья. Он как-то сразу поник. В 1985 году ушла в небытие его партия. Все надежды, все опоры оказались бумажными. Всё рухнуло. Уволили с работы за ненадобностью.  Стал пить. Дома. Молча. В одиночку. Поначалу тайком, потом в открытую. Софка и сын как могли боролись. Потом мы все собрались за кордон, когда в 90-ом Софкин отец умер. Они в Мюнхен, я в Штутгарт, где мне предложили кафедру.
Валентин отъезд воспринял спокойно. Так нам казалось. Ну кто может разобраться, что таится в душе. Этой бездонной славянской душе. Софке даже почудилось, что отъезд в Германию, где когда-то воевал, как-то всколыхнёт, взбудоражит сознание. И первое время так и было. Он даже пытался учиться языку.
Но потом моя сестричка вспомнила старое, возможно и не забывала. Оказалось, что в Мюнхене, куда она якобы случайно перебралась, жил и её профессор, тот самый Гарланд. Он её и пристроил к себе.  Женщин трудно понять. Трудно разделить в вашем сознании чувственное и рациональное. В чувственном вы предельно жестоки. Но у разумных женщин оно, чувственное, как-то уживается и с любовью к детям и с семейным долгом. Не мешают друг другу, даже порой дополняют. И вы в этом случае чувствуете себя героинями.
Не всё так просто, философ. Не у всех. Некоторые убивают в себе чувственное во имя семьи, детей... - опять откликнулась печальная Гана. И это невыносимо тяжело - она горько вздохнула - мне хорошо известно. Другие всю жизнь лавируют. Но это худшая ложь! Когда хватает за горло тоска, они первые бегут за мимолётным счастьем. Ох как несутся!!!
Перестань, Гана. Всё у тебя нормально.
Нона чуть сжала руку подруги. Ну так что Юл. Что случилось?
Теперь-то я понимаю, что прошлой весной, в канун первого мая, оборвалась последняя ниточка. Последняя надежда Валентина. Уехал в Лондон сын. Там предложили работу. Их отношения всегда были очень трогательными. Я наблюдал как Валентин на семейных сборищах постоянно сидел подле сына и держал руку на его плече или нежно гладил лысую голову сына. Неожиданно вставал и проходя мимо сына, целовал в макушку. А тут … уехал. Меня при этом не было. Также как и его жены. Софка была на очередном каком-то семинаре. Лжет наверное.
И вдруг, неожиданно, из глаз 60-летнего философа потекли слёзы. Он сморкался, неумело вытирал глаза и нос, очки повисли на шее. Все молчали в жутком оцепенении.
Да! Вот так, дорогие мои. Вот так. Трудно говорить. Извините меня. Извините! Мы виноваты. Виноваты…
Ну, вообщем, позвонили из полиции. Двенадцатого мая. Срочно приезжайте. Случилась с вашим родственником трагедия. Телефона жены и сына не знаем. Пришлось нам вскрыть двери. Запах нехороший шел. В тот же день был в Мюнхене.
Юлий встал. Отвернулся. Плечи его дрожали. Зуфар быстро подошел, полуобнял, стал успокаивать.
Счас, счас - бормотал философ - сейчас пройдёт. Затем глубоко вздохнул.
Прошло более трёх месяцев, а его фотография, которую мне показали в полиции, по вечерам не даёт спать. Наш лейтенант висел на люстре рядом с празднично убранным столом на одну персону.
В кителе, на котором сверкали ордена, в галифе и хромовых сапогах. На столе фуражка, бутылка столичной и какая-то закуска. Он ушел 9 мая. В последний бой. И записочка сбоку стола.
Сыночек мой, любименький. Прости. Похорони меня в родной Усть Куломе, рядом с мамкой.
Не дождалась она сыновей своих. Не проводила в путь.
Прощай.
            

11 сентября 2018 года


Рецензии