Крах. Часть2. Глава14

                14
              14

Уши услышали то, что хотели услышать – вздох-всхлип, не то стон, не то шёпот. Бессовестные глаза, боковым зрением, вновь запечатлели рассыпавшиеся по подушке волосы. Против воли обозначили происходящие перемены в женщине. Отметили, как взгляд её пустеет, как бы погружается в какие-то видения. Медленно-медленно, неуверенным движением человека, желающего тронуть пугливую птицу, которая может вспорхнуть и улететь, я тяну, долго тяну, руку. Сантиметр остаётся, почти касаюсь тела. Никак не осмелиться. Низменна рука, своим прикосновением, понимаю, оскверню что-то.
Горазд я придумывать фразы, слова, заставляющие самого себя встрепенуться, как от укола. Но ведь содержание в них банальное. А хотелось бы, чтобы суть была значительной. Изменить человека словом нельзя. Вдохновить можно, остановить можно, но переделать нельзя. И не все покорно ступают в чужой след. Елизавета Михайловна может идти только рядом. Рядом с кем? Ей надо соответствовать.
Молчу, смотрю в сторону, но всё вижу. Неловкость какая-то. Если честно. Не понимаю. Почему приходится озираться в поисках того, на кого можно навьючить свою вину. Я обвиняю всех.
Молчит Елизавета Михайловна, пауза тягостно затягивается. Бывало, сам себе говорил, что отсутствующим взглядом можно проглядеть глаза. Поймал себя на мысли, что снова и снова хочется спросить, где женщина побывала, что увидела, о чём задумалась? Что это за умение отгородиться, выпасть из времени?
Выпасть из времени – ощутить себя чужой, стало быть, вести себя как чужая. Этим, усугубляя предубеждение против себя, чуждость усиливается. Не чуждость, а неловкость замять нужно. Мы оба становимся более похожими на себя. Самими собою, с остатками своего прошлого.
А остатки моего прошлого напоминают, укоряют. Хочу придать своему тону игривость, но получается как перед тем, вот-вот меня начнут допрашивать.
Почему в какой-то момент тесно вдруг показалось, будто пространство сжалось, а мы, всего лишь двое, мы понабилось, как сельди в бочку, не протолкнуться, хотя рядом никого нет? И тесноты вдруг начинаю бояться, и порядок стал другим, и воздухом спёртым дышать приходится. Всё не так.
Оно понятно, на любой вопрос последует короткий вздох. Ожидание ответа, каким бы тяжёлым оно ни было, в нём есть смысл. В подлинности смысла интуиция разбирается. Пакостная мысль идёт не от интуиции.. Встряхнуться надо, как встряхивается собака, выходя из воды.
Когда я завихряюсь в своих мыслях, скорее всего, перехожу в другое измерение. Так вот и шастаю туда и назад. И там не свой, и здесь чужой. Хорошо ещё, что дверь в обе стороны распахивается.
Меня из небытия вернул голос Елизаветы Михайловны.
- Я в детстве очень любила спорить. Я всем предлагала спорить. Чёрное – оно не совсем чёрное, оно скрывает то, что под ним. Я могла разглядеть под чёрным пятном цветок. Я могла несколько минут всеми красками описывать цветок, какой разглядела под тёмным пятном. Помню, поспорила, что кровь не пойдёт, если палец порежу.
- И не пошла кровь?
- Ага, сначала не пошла, а потом полилась. Ох, и получила тогда. Как-то не о жизни спорила, что я тогда понимала в жизни? К пустякам цеплялась. Но ведь в детстве пустяков не бывает.
Непонятная нерешительность, не покидало смятенное беспокойство. Наметилась прозрачная радость. Хотелось вспомнить то, что уже позабылось, но было главным.
- Елизавета Михайловна, а какое у вас было главное желание?
- Главное в чём?
- В жизни, разумеется. Ну, кроме спорить, кроме быть сомневающейся, недовольной собой?
Елизавета Михайловна  с удивлением выслушала мой вопрос, подвох в нём крылся. Почувствовала насмешку и моё желание разоблачить, вывести в её лице на чистую воду всех женщин. Как же, в моём вопросе намёк на вопиющую невежественность присутствовал, отсутствие стремления к великому, и я как бы готов свести всё к убаюкивающей кроватной расслабухи.
- За всех женщин говорить не буду, считаю, что главное всегда впереди. Не золотое время сзади осталось в молодости, просто молодость ушла, а время передвинулось. Если бы золотое время осталось в прошлом, то и ждать нечего. Можно ли назвать это главным, но я мечтала о любви, о счастливом замужестве. Мечтала прожить с одним человеком всю отпущенную мне жизнь, не ссорясь. Соплячка. Сама не знала, что чувствовала. Думала: вот проснусь и завтра будет другим…
Елизавета Михайловна долго смотрела куда-то в сторону, не навязывая своё молчание.
- Когда-то мужчины для меня являлись представителями особой ветви человечества, считала, что у них есть такие качества, которые напрочь отсутствуют у нас, женщин. Я всерьёз верила в особый мужской ум, верила в благородство. Увы и ах, немногие из мужчин могут быть подружками, а завистников, не явных, мелких пакостников среди женщин и мужиков полно. И трепачей много. Хуже самой распоследней сплетницы иной. Я ведь не жалея себя работала, так и это в вину ставят. Ничем мужчины от женщин не отличаются: и те, и те чужими плодами пользоваться горазды.
Я молча кивал головой. На самом деле мне не было дела до всего, что так заботит женщин. Мне это неинтересно В этом вопросе я — ненормальный сегодня.
- Я никогда не жила по принципу – твой рубль, мой рубль.- Елизавета Михайловна помолчала.- Думаю, главное желание в детстве отличается от любого желания взрослого человека. Наверное, главное желание – это не выяснять отношения. Главным было желание, чтоб голова кружилась, чтоб сердце замирало при прикосновении. Чтобы при одной мысли о нём, танцевать хотелось. Я тайну любви понять хотела. Красотой напитаться. Дурная была. О невозможном мечтала. Не думала, что всё в жизни на расчёте построено, что нет тайн, что главное в один миг перейдёт в категорию неглавного. Какие могут быть тайны, если тысячи поколений до нас жили, и тысячи после нас будут жить. Главное в жизни – иметь надёжную крышу, иметь семью, иметь хорошую работу. Любить.
Слишком, наверное, я впечатлительный мужик для теперешней жизни. Может, не впечатлительный, а заторможенный, может, не заторможенный, а не от мира сего. Прощелыга, которому плевать на авторитеты, на имя, на возраст. Мне вообще на всё плевать. Я к категории просроченных отношусь.
Мне бы всё наперёд знать. Если и есть вопросы к жизни, то не глобального характера они. Чего-чего, но вот трепета перед красивостями жизни нет. Или есть?
Как запрягли, как поставила жизнь в упряжку, только и знаю: работа, план, давай, давай. Ещё смею рассуждать: тот хороший, а этот плохой. Блажь из меня прёт. Мечтаю, что кто-то душу вывернет! С первых слов истинный смысл откроет.
Перечисление главного хочу услышать. А нового ничего в этих перечислениях нет. Всё обычно. Всё приземлено. Своею просроченностью  я «главное» в серьёзную надежду превращаю. Всерьёз жил с женой, всерьёз рассуждаю про Елизавету Михайловну.
В эту минуту понял, что большая книжная любовь и связанные с ней особые глубокие чувства, вплоть до страданий и помрачения рассудка,- всё это объехало меня. Не на кривой кобыле, но какой-то окольной дорогой. Всё вроде бы было, и жену любил, и домой идти хотелось, но серенады не пел, в окна не лазал, на дуэль никого не вызывал. Скучная моя любовь была, бытовая. Не в моём стиле причинять было людям боль, бесить их, внушать неприязнь. В лучшие свои годы не пришлось ринуться в непознанное.
Это казалось странным. В первый раз об этом подумалось.
Непознанное – оно и называется таким потому, что должно будить чувства. Тень на плетень или на светлый день тучи наводить – это занятие не тех, кто озаботился себя испытать.
Кровь приливает к лицу. Спокойно, Глеб. Тень на плетень,  или ещё что-то, но человека судят не потому, что у него в голове, что он думает, а по его поступкам. А с поступками у меня туго.
Как насмешку воспринимаю перечисление очевидного. Перечисление – намёк на мою трусость, на нерешительность.
Ради лучшего человек готов отбросить в сторону хорошее. Чем это не предательство по отношению хорошего? Раз так поступил, второй раз... И объяснение найдётся, и причину возникновения вины, в общем-то, можно не заметить, и то, что жить будешь и расплачиваться за единственный проступок всю жизнь – это тоже как бы и не напрягает. А что тогда?
Тайна какая-то есть? Мир этой тайны расплывчат, не имеет границ. Ни кисельных берегов у этого мира, ни молочных рек. И не сон это, и не явь. Но вот стоит шагнуть, нырнуть, погрузиться в этот тайный мир, как закружит поток, понесёт как щепку, забьёт под корягу.
Ярс – это коряга? Плыл, плыл, а вынырнул в Ярсе? Вынырнул, не утащили грехи на дно. Значит, грехи не камни на шее. На копеечку нагрешил, жизнь копеечкой и расплатилась. Может, не так, доплатила жизнь копеечкой в виде Елизаветы Михайловны. Жизнь – мне, я – Елизавете Михайловне.
А не мелко ли оценил женщину? Копеечкой. Копейку стоил коробок спичек. Одной спичкой можно город поджечь. Вот оно, одна женщина спалить может прошлое. Она же может и палочкой-выручалочкой стать. В отношении любой женщины золотую середину искать надо, не закидывать упрёками, не требовать невозможного. Чтобы расплачиваться не пришлось.
А за что мне расплачиваться предстоит? За лень, за зло, за то, что я как бы полу мужик. Глядишь, так и благочестивым, праведником заделаюсь. А что, оступившихся полно, полно и тех, кто психует, не знамо отчего.
Я ведь, что думаю, то и говорю в глаза, не прикидываюсь святошей – это, мол, меня не касается. Бог с ним, если некоторые считают, что я не от мира сего. Каждый по-своему с ума сходит. Каждый свои сны видит. Если бы кто знал, какие мне иногда сны снятся.
Всё-таки, какое это облегчение — просто находиться рядом с Елизаветой Михайловной. Земное притяжение перестало совсем давить. Того и гляди — взлечу!
Как только взлечу, страдать перестану. Исчезнет двойственность. Несчастливая звезда, под которой родился, погаснет.
А Елизавета Михайловна? Совместные мы с ней? А можно так ставить вопрос? Ничего нет на свете глупей простоты. Если меня копнуть, если её копнуть,- сто чертей в каждом внутри пляшут. Хорошо, что завистливый чёрт не главенствует.
Я не агрессивен. Ни крушить, ни нападать не собираюсь. Что с того, что не намерен принимать чью бы то ни было сторону. Таким уродился.
Елизавета Михайловна всерьёз, или придёт время расстаться, и пропадём друг для друга? Конечно, там, на работе, Елизавета Михайловна снова станет прежней, смотри на неё и облизывайся.
Время свело, время и разведёт. Жизнь, как ни посмотри, паршивая штука, но есть, есть капля радости в любой паршивости. Надо быть последним идиотом, чтобы не взять в руки то, что само даётся.
Молчу, знаю — в данный момент ничто из сказанного не будет иметь для неё значения. Если начну говорить, надо подбирать слова тщательней, точно.
Не стоит накаливать себя. Сострадание, что ли, почувствовал? Если разобраться, мы в чём-то похожи, и, как знать, случись встретиться лет двадцать назад, хорошая пара была бы.
Не развита у меня душа. Глуха. С малых лет шагаю по жизненной целине. Сначала след в след за родителями, потом… Потом не знаю за кем шёл. Не к зову души прислушиваюсь, а телом своим озабочен. Телу покой нужен, ласки ему хочется, пережить ликующие минуты единения. А вот, что износится прежде, душа или тело? Зов плоти верх над сознанием берёт. Берёт, да ещё как. И душу можно истаскать, и тело. Истаскать за какую награду? Отблагодарения я хочу. За что? За счастье любить?
Мне кажется, есть у Елизаветы Михайловны настроение слушать. Она не хочет ненавидеть, ей не требуется ненависть, чтобы отдалиться. Здесь не на чем отдалиться,- не на лодке же уплыть?
Я молчу. Моего молчания достаточно, чтобы собственные слова женщины прозвучали у неё в ушах, чтобы она услышала себя, чтобы сказала, что всё — правда.
Великая вещь – чувство дистанции. Шаг вперёд, шаг назад. Не позволяй судьбе подножку подставить. Мне плевать, я честен, я добр, я в меру чист.
Дурная черта примеривать всё к себе. Кто к кому прибился? Прибился – это уже явление, притягивающее любопытство. Бытовые мелочи цепляют.
Что,  такие мелочи предмет для страданий? Чашечки, полотенчики, занавесочки.  Разные возможности, разные вкусы. Для одного надёжная крыша – это каменный замок с бассейном, другому сойдёт и обмазанная глиной хата в вишнёвом саду. Для ненца надёжная крыша – живое существо, чум в тундре.
Дом – это место покоя, где накапливаются силы, чтобы жить. А хорошая работа, для кого-то она - ничего не делать, и получать миллионы. А кто-то будет вкалывать за так, что-то там изобретая.
Я всегда получаю, что хочу? Хотел получить Елизавету Михайловну — получил. Сделал именно то, что требовалось. И без риска. Я умею терпеть боль.
Чувствую, что нагородил кучу. И если начну в ней ковыряться, то ни к хорошему, ни к плохому это не приведёт, перебирать иной мир буду. А мне нужен мой мир из моих привычек.
Не знаю я, что говорить, как говорить. С одной стороны это страшно, когда с тобой никто не спорит, во всём соглашается, уступает. С больным, с человеком при смерти так ведут. Я – живой. И если к тёплой печке меня прислонить, то по Райкину, ещё кое-чего долго могу мочь.
Чужой мир никто не разгадает. Чувствую, должен что-то. Я не здесь, я в другом мире. Наш мир тот, ночной, когда слияние было полным, в котором никакие слова не говорятся. А сейчас я слышу, как слова возникают внутри, неожиданные и невозможные, проходят сквозь меня незнакомыми и ненужными, язык начинает чесаться, ответить надо, но на что отвечать? Какое-то тягостно-болезненное подсасывание под ложечкой.
Почему не могу запросто вслед за ощущением вымолвить слово «люблю»? Потому что слово, как и сама любовь, не рождается из умопостроений или благородства, любовь не снисходит, а возвыситься требует такое ощущение. Вроде, как я стыжусь чего-то.
Почему Елизавета Михайловна стоит, вроде как задумавшись? И глаза блестят. Блестят не слёзы, а блестит в них сожаление. По ком или о чём?
Вот она подняла голову, взглянула мне в глаза, в глазах мольба, в глазах растерянность. На какое-то время она стала вчерашней, женственной до последней жилочки.
- Знаете, Глеб Сергеевич, может, это вас и не касается, может, это вам и не нужно, может, это и не интересует, но…
Вот и она запнулась на этом проклятом «но». Вот и она посмотрела на мир, окружавший нас, из своего мира. Её мир заблестел новыми цветами,  новым светом. Я понял, что сейчас будут произнесены слова, которые я хочу услышать. Хочу и не хочу. Выговорить которые без подготовки нельзя, нельзя, чтобы не приостановиться, не запнуться, чтобы не посмотреть глубоко внутрь себя, без этого слова не обретут силу.
Я не святой. Это точно. А кто святой? Это нельзя считать оправданием. Но это многое оправдывает. У меня нет прав злиться.
Одно дело слова, сказанные не в лицо, а вдали, на расстоянии. От таких слов спрятаться можно. Раскрыть зонтик, и будут они барабанить сверху как дождевые капли. А слова, сказанные в лицо, душат не хуже накинутой на шею верёвки.
Я ни разу не взглянул прямо, не сказал неосторожного слова, я ищу утешения в тишине. Лишь бы она не треснула. Трудно понять, что из трещины вытечь может.
Ладно, чего там нудиться. Сам виноват, что стал таким, что жду подвох. Хочу говорить весело, но не получается, голос срывается. С чего,- так от бедности возможности. Бедность – не отсутствие башмаков или куска хлеба на столе. Бедность, скорее всего, с сердцем связана, с желанием его откликаться или не откликаться на чужие радости или беды. Бедность – неумение не только радоваться самому, но и радовать других. Откликаться, значит, отдавать. А если отдавать нечего? То-то и оно.
Чему-то завидую. Завидовать можно многому. Завидовать можно другому цвету глаз, форме носа можно завидовать, уму. Удачливости можно завидовать. Чужда моему отвлечённому мышлению заземлённость, в облака взлететь хочется. Правильно, лишь бы не отвечать на вопросы.