Ставки сделаны, господа!..

Это музыкальная аудиопьеса. В интернете можно найти 1-е действие пьесы (уже с сэмплами и песнями) и последнее явление последнего действия. Полностью пьеса будет только на диске.

Действующие лица и исполнители:
Попов Петр Иванович, прапорщик военного времени, затем – хорунжий, донской казак ст. Каменская, 24 года, Донская армия.
Александр Лычкин

Тапилин Дмитрий Сергеевич, есаул, донской казак, ст. Багаевская, 36 лет, Донская армия.
Распорядитель в игорном доме
Евгений Лобанов

Антюфеев Игорь Валентинович, капитан, Санкт-Петербург, 41 год, Добровольческая армия.
Дмитрий Дегтярев

Львов Николай Никитич, поручик, 25 лет, Москва, Добровольческая армия.
Иван Кузнецов

Успенская Мария Андреевна, дочь протоиерея одного из храмов ст. Каменская, сестра милосердия, 19 лет.
Юлия Сычева

Корф Евгений Васильевич, барон, Воронежская губерния, 38 лет.
Александр Степахин (г. Москва)

Диков Меркул Александрович, вахмистр, донской казак, ст. Гундоровская, 30 лет, Донская, а затем – Добровольческая армия.
Слащов Яков Александрович, генерал, 33 года на 1917 г.
Юрий Пьянков

От автора, хозяйка.
Ольга Лобанова

Действие 1
Действие происходит в Киеве. На дворе – 1917 год, ноябрь. В игорном доме сидит казачий есаул Тапилин Дмитрий Сергеевич. На сцене – миниатюрная молодая певица, бывшая сестра милосердия Успенская Мария Андреевна.
Осенний ноктюрн
Падают листья, листья червонные…
Кто-то несмело касается клавишей…
Чьи-то лучистые очи – бездонныя
Светятся радостью, радостью давешней.

Ветер проносит над окнами жалобы:
Глухо, невнятно, как будто пророчество.
Сердце на многое в жизни пеняло бы,
Если б не клавиши, да одиночество…

Ветки стучат, будто руки усталыя:
Ищут ли, просят чего неутешныя?
Точно ответа на выкрики шалые,
Льются аккорды – мотивы нездешние…

Падают листья, листья зеленые,
Не устоявшие в бурном сражении…
Кажется, зельями мы опоенные, —
Все мы, уснувшие в изнеможении…
(Ф. Казьмин, из «Донской волны», исполняет Успенская)
На заднем фоне песни слышатся голоса: «Шесть трефей… пять бубей…», звук рулетки, гул голосов, издалека едва доносится музыка.
Распорядитель в игорном доме (бесстрастным голосом). Ставки сделаны, господа! Ваши – на черное, ваши – на красное…
Чей-то голос напевно повторяет:
Ва-ши – на крас-ных, ва-ши – на бе-лых… А что сыграет – Бог весть… Рулетка, господа! Русская рулетка…
Откуда-то издалека накатывает стук колес. На фоне стука колес звучат слова.
Тапилин (его речь – цитаты из книги воспоминаний начальника штаба Донских армий и Войскового штаба Генерального штаба ген. майора И.А. Полякова «Донские казаки в борьбе с большевиками»). …Мне часто приходилось слышать заявления, что революция – бессмысленный бунт, нарушивший нормальное течение жизни, однако и внесший в нее что-то новое, но пройдет какой-то срок, и все само собой устроится, войдет в старую колею, а о революции сохранятся только рассказы да легенды. Другие, наоборот, считали, что все безвозвратно погибло и уже непоправимо. Под гнетом грядущей неминуемой гибели они беспомощно метались, лихорадочно спеша использовать последние минуты возможных земных наслаждений. И только немногие, как редкое исключение, одушевленные любовью к родине и святостью исполнения своего долга, ясно представляли себе обстановку. В годину стихийного российского бедствия они не растерялись, не пали духом, в них ярко горела глубокая вера в светлое будущее, и они предпочитали умереть, нежели добровольно отдаться под пяту восставшего хама. Как паломники, голодные, оборванные, эти одиночки со всех концов земли пробирались сквозь гущу осатанелых людей к светлому маяку – Донской земле…
…В Киеве в это время осело около 35-40 тыс. офицеров, из коих подавляющее количество большевистский натиск встретило пассивно, с чисто христианским смирением. Оторванные при весьма трагических обстоятельствах от своего привычного дела, оставленные вождями и обществом, привыкшие всегда действовать лишь по приказу свыше, а не по приглашению, наши офицеры в наиболее критический момент были брошены на произвол судьбы и предоставлены самим себе… Начались злостные нападки и беспощадная их травля. …Они растерялись… Запуганные и всюду травимые, ставшие ввиду широко развившегося провокаторства крайне подозрительными, они ревниво таили свои планы будущего, стараясь каким-либо хитроумным способом сберечь себя во время наступившего лихолетия и будучи глубоко уверены, что оно скоро пройдет, и они вновь понадобятся России…
На фоне этих размышлений под стук колес звучит гитара и мурлыканье песни «Осенний ноктюрн» — как напоминание о Киеве и игре в рулетку.
…Поезд трогается. Там, вне, вдали мелькают платки, поднятые руки, я вижу слезы дорогих и близких мне, а здесь, внутри, какие-то разношерстные, незнакомые люди; три-четыре интеллигентных, крайне измученных тяжелыми переживаниями и, видимо, бессонными ночами, лица, несколько неопределенных солдатских физиономий; остальные – аристократы революции – матросы, с наглыми, хамскими и зверскими мордами. В вагоне трудно было дышать. Воздух от ночного испарения нечистоплотных, скученных тел был невыносимо удушлив. Мое намерение открыть окно встретило дикий вой протеста. Пришлось примириться, дабы не вызвать нежелательных эксцессов. По внешнему виду – бекеша, не то военная, не то штатская каракулевая шапка, высокие сапоги, я мог быть принят за среднего купца-спекулянта, кулака или подрядчика. Наличие в кармане свидетельства — не поддельного, а настоящего, с законными подписями и печатями на установленном бланке, удостоверяющем, что я представитель Подольской губернской управы, командируюсь на Кавказ для закупки керосина для нужд названной губернии, — придавало мне храбрости и уверенности в моей лояльности. Стоя у окна, держусь довольно непринужденно, всецело занятый своими грустными мыслями и внутренними переживаниями. Через несколько минут общее внимание, сосредоточенное до того времени на мне, сначала ослабевает, а вскоре и совершенно исчезает. К вечеру этого дня я опять в Киеве. В городе было все то же, что и прежде. Только настроение стало как будто бы более напряженное, а жизнь еще беспорядочнее. Доказательства этому встречались на каждом шагу. Уличные инциденты участились, жадная до таких зрелищ праздная толпа сильно увеличилась. Увеличилось заметно и число солдат. Они группами демонстративно бродили по улицам, затрагивали публику, ели семечки, временами со смехом выплевывали шелуху в лицо проходящих и проделки их оставались безнаказанными. Когда их внимание привлекалось кем-либо из идущих или проезжающих, витриной, домом, они останавливались и громко, без стеснения, весьма примитивно выражали свое удивление и восхищение, наоборот, неодобрение сопровождалось гиканьем, улюлюканьем, а подчас и уличной бранью. Трудно было определить, что привлекало их сюда и как попали они в Киев, но одно не подлежало сомнению, судя по их удивленным физиономиям, что многие из них в городе впервые. В 10 часов вечера город совсем замирал. Как бы в предчувствии грозы, окна и двери тщательно закрывались, в домах тушился свет, электричество на улицах уменьшалось, и город погружался в полумрак, принимая особо жуткий и зловещий вид. Лишь изредка таинственная тишина нарушалась бешено мчащимися автомобилями да редкой ружейной и пулеметной стрельбой, объяснить причину возникновения каковой никто не мог. Киев жил сегодняшним днем, не зная, что будет завтра. Напряженность томительного ожидания углублялась фантастическими слухами, обычно появлявшимися к вечеру. Чувствовалась общая тревога в ожидании грядущего – неопределенного, неясного, но жуткого, все были в напряженно-нервном ожидании, но ночь проходила, наступал день, и ночные страхи рассеивались. Однако тревожное чувство за будущее не исчезало, становясь еще более сильным и мучительным… Воспоминания перебиваются стуком колес.
Тапилин (не сдержавшись). Как вы красивы, Марья Андревна!..
Успенская (лукаво). Ну и что же во мне такого красивого?
Тапилин. Глаза, голубушка…
Успенская. И это все?..
Тапилин. Конечно, нет. Смоляные волосы, линия плеч…
Успенская. Давайте лучше споем, Дмитрий Сергеевич.
Успенская берет гитару с нелепым в это время, неизвестно как сохранившимся бантиком на грифе и, особо не стараясь, напевает:
Не разжигай костер любви
Напрасно руки распростер,
И взгляд поверх меня стремится.
Не разжигай былой костер, –
Тебе любовью не упиться.

Тебе не встретить легкий миг,
Не ощутить прохладу тела,
Ты не услышишь сердца крик,
А как душа кричать хотела!

Завистлив ты иной судьбе,
Растерян в приближенье чуда.
А я и не стремлюсь к тебе,
Иду куда-то ниоткуда…
(Татьяна Падерина, исполняет Успенская)
Тапилин. Ах, Марья Андревна, не от приближенья чуда я растерян, отнюдь не от него…
Успенская (серьезно). Но, Дмитрий Сергеевич, если не ждать чуда, то к чему жить?
Тапилин. Действительно, к чему?
Успенская. Не старайтесь, Дмитрий Сергеевич, быть циником, вам это не идет.
Тапилин. Но я и не романтик войны. …А кто?..
(Молчание.)
На станции Киев ожидало отправки несколько казачьих эшелонов. После неоднократных попыток, сначала, правда, неуспешных, еще в конце концов удалось отыскать казачье бюро, заботившееся проталкиванием казачьих эшелонов на юг и нелегально содействовавшее и отправке офицеров, выдавая им особые квитанции на право следования в этих эшелонах. Эти маленькие квитанции офицеры прозвали «бесплатными билетами на тот свет». Такое название объяснялось тем, что пойманные в дороге с этими удостоверениями беспощадно уничтожались большевиками, как контрреволюционеры…
На Дону идет ожесточенная борьба с большевиками. Атаман Каледин тщетно зовет казаков на эту борьбу, но его призыв не находит у них должного отклика. Главной причиной такого настроения среди казаков являются «фронтовики». Еще до Киева они сохраняют видимую дисциплину и порядок, но затем, по мере приближения к родной земле, они подвергаются интенсивной большевистской пропаганде многочисленных агентов советской власти, осевших на всех железных дорогах. В результате такой умелой обработки на длинном пути, казаки уже в дороге приучаются видеть в лице Каледина врага казачества и источник всех несчастий, обрушившихся на Донскую землю. Искусно настроенные и озлобленные против своего атамана и правительства, фронтовики, прибыв на Дон, выносят резолюцию против Каледина и демонстративно расходятся по станции с оружием и награбленным казенным имуществом. Проехать в Новочеркасск весьма затруднительно, ибо большевистские шпионы зорко следят за всеми едущими на юг…
Публика прибывала ежеминутно и в буквальном смысле слова со всех сторон облепила вагоны, размещаясь даже на крыше. В нашем отделении вместо положенных 6 человек вскоре оказалось четырнадцать. Нас пять, две сестры милосердия, четыре по виду мирных солдата, какая-то старушка и двое штатских. Часть разместилась на полу, заняты все проходы, уборную солдаты обратили в купе, лишив публику возможности ею пользоваться. Вагоны не отапливались, однако холода мы не испытывали, ибо ужасная скученность человеческих тел, сидевших и лежавших одно на другом, их усиленное испарение и нездоровое дыхание делали температуру теплой и одновременно зловонной. В момент подачи нашего состава к перрону на поезд произошла настоящая атака людей, не попавших в него предварительно, как мы. Воздух огласился отчаянными криками, ругательствами, проклятиями. В ход были пущены штыки, приклады, послышался звон разбиваемых стекол и в каком-то диком исступлении люди лезли со всех сторон, через двери и окна. Несколько человек ворвались – и к нам. Не найдя места не только сесть, но даже стать, они застыли в каких-то неестественных акробатических положениях, уцепившись одной рукой за полку, уже и без того грозившую обрушиться под тяжестью нескольких человек, сидевших на ней, и ногой упершись в колено или грудь внизу лежащих… Путешествие длилось трое суток и ночью 10 января поезд пришел на станцию Знаменка. Все это время мы не могли сомкнуть глаз, вынужденные сидеть в одном и том же положении, отчего члены совершенно окоченели, страшно ныли, и мы едва держались на ногах. О передвижении по вагону нельзя было и думать. Сообщение с внешним миром происходило через окно, и то в крайнем случае, на малых станциях, дабы не дать повода и другим, тщетно пытавшимся попасть в поезд, воспользоваться тем же путем. Несмотря на присутствие женщин, солдаты отправляли естественные потребности здесь же, в вагоне, на глазах у всех, используя для этого свои ранцы, котелки или фуражки. Хамские выходки и нецензурные ругательства уже не резали ухо, с этим все как-то свыклись…
При нашем появлении на станции нам бросились в глаза казачьи эшелоны, вокруг которых деловито возились казаки, делая уборку лошадей и совершая свой утренний туалет. Заметно было, что они держатся вблизи своих вагонов, не смешиваясь с вокзальной публикой. Командир отдельной сотни, молодой сотник, к которому я обратился с просьбой принять меня и моих спутников в его эшелон весьма приветливо и сочувственно отнесся ко мне, но откровенно ответил, что без предварительного согласия своих казаков, находящихся в теплушке, в которой он едет, он не может исполнить мою просьбу… Через несколько минут мы уже были в теплушке, располагаясь на отведенных нам местах. В ней размещались, главным образом, казаки старики-староверы. Никогда из моей памяти не изгладится искреннее чувство признательности и глубокой благодарности за ту заботу и трогательную услужливость, которые проявили ко мне эти рядовые казаки. С чисто отцовской заботливостью они, словно соперничая один перед другим, наперерыв старались предугадать и выполнить мое желание. Чуткой казачьей душой они инстинктивно сознавали неестественность создавшихся условий, всячески стремились смягчить суровую действительность и в то же время выказать мне особенное внимание и уважение. Мне отвели лучшее место в теплушке, ближе к печи, принесли свежего сена, набили тюфяк, откуда-то появилось подобие подушки, вместо одеяла предложили свои тулупы. И все это делали абсолютно бескорыстно и тогда, когда мы, офицеры, были предметом общей злостной травли. Механически нас зачислили на довольствие, и в полдень мы уже ощутили столь знакомый и приятный запах наваристых казачьих щей и рассыпчатой каши с салом, принесенных в первую очередь нам…
Успенская. Какое странное и страшное время… Жили спокойно, и вдруг – война. Сначала – с германцами, сейчас – с кем? Со своими? И что будет дальше?
Тапилин. Бродя по вокзалу, я обратил внимание на то, что большевистские агенты беспрепятственно, открыто вели свою гнусную агитацию. Какие-то маленькие, по виду невзрачные люди, одетые в солдатские шинели, взбирались на столы, по заученному шаблону произносили дешевые, крикливые фразы революционного лексикона, восхваляя прелести советского режима и щедро расточая широковещательные обещания, разжигавшие у слушателей фантазию и аппетит. Здесь же, в первый раз, я услышал отвратительную клевету и возмутительные обвинения по адресу донского атамана. С наглостью и бесстыдством большевистские ораторы выставляли его, как ярого противника революции и свободы, и как единственного виновника всех несчастий, испытываемых трудовым народом. Дикий вой одобрения достигал наивысшего напряжения, когда агитаторы касались шкурного вопроса, заявляя, что-де и вы сидите здесь и не можете ехать домой, к вашим семьям, потому что контрреволюционер Каледин с кадетами преградил путь. Так, во мраке кровавого революционного хаоса, наемные большевистские слуги, исподволь мутили казаков и смущали казачью душу, обливая клеветой и возбуждая народную ненависть против единой яркой и светлой точки – ген. Каледина, светившейся, как спасательный маяк в разбушевавшемся море человеческих страстей. Имена генералов Алексеева, Корнилова и других упоминались редко. Вся злоба человеческих низов и слепая ярость черни, искусно подогреваемая, направлялась против донского атамана. К моему удовольствию, казаков в толпе было мало. Они держались своих эшелонов и вокзал посещали неохотно. …Росло сознание, что дурман большевизма, как стихийная эпидемия, все более и более охватывает русский народ, заражая почти всех поголовно. Становилось и грустно и мучительно больно за Россию. Кошмарным сном казались ужасная действительность. Хотелось забыться, ничего не знать, не слышать и не сознавать, что происходит вокруг…
Мои спутники приуныли и видимо пали духом. Отчаяние овладевало нами. Перед нами, казалось, было два выхода: незаметно пробраться на станцию и там ожидать прихода поезда или эшелона и с ними ехать дальше, или же – отправиться в город, переночевать там, а затем пешком или на подводе обойдя Александровск, выйти на железную дорогу. Поездка в Александровск нас никак не привлекала. Ходили слухи, что там хозяйничает военно-революционный комитет, едущие подвергаются тщательному осмотру, а подозрительные арестовываются. Обычно обыскиваемых раздевают догола, мужчин и женщин. Золото, деньги и особенно николаевские кредитки конфискуются. Платье, обувь, даже туалетные принадлежности отбираются по произволу, смотря, что понравится. Красногвардейцы тут же откровенно примеряют шубы, обувь, шапки, что не подходит, отдают, что приходится впору – забирают. В общем, несчастных пассажиров обирают с откровенным цинизмом и совершенно безнаказанно. О протесте нельзя и думать, а для ареста достаточно малейшего подозрения…
Ставки сделаны, господа!
Ставки сделаны, господа.
Половина не лучше, чем целое,
Ставки сделаны, господа, –
Вы – на красное, я – на белое.
Говорите: кровь – не вода,
Так чего ж вы Россию делите?
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, ставки сделаны,
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, господа…
(Евгений Лобанов, исполнение – Тапилин)
Мы проезжали Донецкий бассейн, т.е. одно из наиболее беспокойных мест еще и в мирное время. Само собою разумеется, что большевистские посевы дали здесь и наиболее пышные всходы. Почти на всех станциях существовали военно-революционные комитеты, насаждавшие большевизм и вершившие при помощи красной гвардии (преимущественно вооруженные рабочие) дикие расправы. Стенки станционных сооружений пестрели всевозможными, разных форм и цветов, грозными приказами, воззваниями и прокламациями. В одних требовалась немедленная смерть без суда всем офицерам и контрреволюционерам, пробирающимся на Дон, в других рекомендовалось добровольно записываться в технические части, крайне необходимые в борьбе против угнетателей народа, в третьих сообщалось о формировании разных войсковых отрядов, наконец, были и такие, которыми оповещалось население о предстоящей контрибуции для нужд красной гвардии…
Безрассудная жестокость новых властелинов определялась ничем иным, как степенью озлобленности и ненависти их к закону, праву, порядку и вообще ко всему культурному. Всюду власть находилась в руках моральных калек, людей беспринципных, обиженных судьбой, иногда природой, недоучек, неврастеников, больных, дегенератов, часто с преступным прошлым и долголетним стажем Сибири. Их деспотизм и упоение властью не знали предела. По их минутному капризу расстреливались сотни ни в чем неповинных людей. Казалось, что эти мизерные самодержцы умышленно жестоко мстят русской интеллигенции за свою прежнюю обездоленность и долгое пребывание на скромных ролях мелких людишек. Поощряемые свыше под видом углубления идей большевизма, они творили произвол, насилие и, изощряясь одни перед другими в бессмысленных жестокостях, купались в потоках человеческой крови, с садистским чувством наслаждаясь мучениями своих несчастных жертв. Неограниченная власть над жизнью и смертью обывателя туманила им головы. Они лихорадочно спешили насытиться ею, быть может, чувствуя неустойчивость и временность своего положения. Все культурное, интеллигентное, все, что было выше грубого их невежества, сделалось предметом травли и беспощадной мести со стороны этих деспотов. Крикливые приказы новых владык обычно были безграмотны и даже противоречивы. Но одно было неоспоримо: все они дышали слепой злобой и яростью против всего государственного и в своей основе разжигали наиболее низменные и пошлые стороны человеческой натуры. Это было ничем не прикрытое, голое, мерзкое и отвратительное натравливание подонков общества и черни на интеллигенцию и особенно на офицерство…
Поздно вечером Сережа побывал на станции и сообщил мне, что там идет обильное угощение и повальное пьянство, в котором принимают участие казаки, братаясь с красногвардейцами и матросами… Только поздней ночью попойка кончилась. Многие едва держались на ногах. Всей ватагой большевики вывалили провожать наш эшелон, каковой скоро, к большому нашему удовольствию, двинулся, оставив, наконец, позади себя эту буйную станцию. Мы пытались удобнее устроиться, чтобы задремать, но из этого ничего не вышло. Стоял очень сильный мороз. Не только лежать, но даже сидеть на холодном полу было невозможно, соломы для подстилки не было, и всю ночь мы провели на ногах, не сомкнув глаз…
Мороз
Мороз крепчал, стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.

Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, —
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных, и ни белых.
(Николай Туроверов, исполнение – Успенская)
Тапилин. …У края перрона, окруженный вооруженными рабочими и солдатами, стоял несчастный прапорщик. Леденящий, смертельный ужас покрывал его лицо. Один из солдат, с повязкой на руке, размахивая руками, громко кричал, причем до меня отчетливо долетели только отрывки фраз: «рожа офицерская… врет… к стенке… Калединец…» Шум поезда заглушил дальнейшие слова, но в последний момент взгляд я встретился с умоляющим и бесконечно грустным взглядом прапорщика. Что было дальше, я не видел. Прошло много времени, прежде чем мне стало известно, что наш прапорщик, заподозренный в том, что он офицер и пробирается на Дон, был зверски убит разъяренной толпой. Главной уликой против него служило его интеллигентное лицо…
Арест прапорщика, расстрел офицеров, картинки бесшабашного разгула на станции Волновахи и Дебальцево – все это в конечном результате, не могло не отразиться на нашем настроении и не заронить в душу сомнения в благополучном исходе нашего путешествия. Былая бодрость и энергия сменились подавленностью и унынием. С каждым днем мы убеждались, что условия переезда сильно осложнились. Многочисленные агенты советской власти весьма зорко следили за всеми проезжающими, тщательно осматривая пассажирские поезда. Мы только утешались тем, что проехали уже большую часть пути, находились сейчас почти на границе области, с въездом в которую, надеялись, кончатся наши мытарства, и к лучшему изменятся условия дальнейшего переезда. Но этим надеждам, к глубокому сожалению, не суждено было оправдаться. Судьба готовила нам новое огорчение: вскоре стало известно, что наш эшелон пойдет не на Лихую, а на Лиски, т.е. вдоль границы Донской области. Чем объяснялось такое решение, мы не знали, но полагали, что, вероятно, в районе Лихой идут бои с казаками, вследствие чего большевики не решаются направить туда казачий эшелон. Нам снова казалось соблазнительным бросить эшелон и пешком пробраться в Донскую область. Оценив, однако, обстановку, учтя здешнее настроение рабочих, тщательность проверки документов, подозрительность и придирчивость местных советских властей, чему мы были очевидцами, а также приняв во внимание, что район, по которому пришлось бы двигаться, да еще днем, кишит красногвардейцами и солдатами большевиками, – мы отказались от этой мысли. Благоразумнее казалось подчиниться обстоятельствам и ехать в этом же поезде дальше. По мере удаления от Дебальцево стала заметно уменьшаться воинственность большевистски настроенных элементов, и станции своим видом напоминали таковые прифронтовой полосы, т.е. преобладали солдаты дезертиры, спешившие домой, встречалась частная публика, а среди нее вооруженные рабочие…
Мы, опасаясь навлечь подозрение, не считали возможным особенно настойчиво расспрашивать казаков о настроении, о том, что они предполагают делать, вернувшись домой, хотят ли у себя на Дону большевизм или нет… Но все-таки постепенно, пользуясь удобным случаем, я задавал им тот или иной вопрос. Были они уроженцами Усть-Медведицкого округа и ехали до ст. Себряково на железнодорожной линии Поворино – Царицын. Из разговоров с ними мы поняли, что казаки сильно раскаиваются, что, поддавшись уговорам, выдали большевикам оружие и теперь едут домой на положении военнопленных, под охраной «грязной гвардии», как они прозвали красногвардейцев. Одному из казаков удалось сохранить винтовку, спрятав ее между обшивкой вагона, и он с чувством особой гордости не раз хвастался этим. На мой вопрос: «А зачем тебе, станичник, винтовка?» – он, не смутившись, быстро ответил: «А как же я покажусь отцу, да и в станице девки начнут дразнить, оне у нас такие», – добавил он с особенным ударением. «Да, быть может, и воевать придется», – сказал я после небольшой паузы. «А с кем?» – спросил он, насторожившись. «Возможно, с немцами или еще с кем-нибудь – ведь вот, говорят, атаман Каледин воюет», – заявил я с целью вызвать его на разговор. «Да то буржуи, юнкера да кадеты воюют, а казаки устали и войны не хотят, им война не нужна», – выпалил он, очевидно, слышанную фразу, но затем, немного подумав, продолжал несколько иным тоном: «Старшие сказывают, что их не возьмут. Атаман призывает только четыре переписи молодых, значит, попаду и я. Ну а служба, как служба, прикажут воевать – будем воевать, только раньше надо побывать дома. А большевики нам ни к чему, мы и без них хорошо жили»…
…В конце 1917 года, как следствие революции, вызвавшей всюду сильные потрясения жизни, на Дону разыгралась долго длившаяся борьба. Среднее поколение, поддержанное молодежью, усвоив принятые им новые идеи, столкнулось с консерватизмом и стойкостью старого поколения. Началась невидимая, глухая вначале, но трагическая и жестокая борьба, которая мало-помалу из станиц и хуторов перекинулась в семью. Взаимные страстные обвинения и упреки неоднократно кончались беспощадными расправами с обеих сторон. В это время казачество переживало наиболее тяжелые и сложные психологические моменты. Сын не понимал отца, отец и дед не признавали сыновей и внуков, жена отказывалась от мужа, мать проклинала детей. Создалось как бы два фронта: внешний, в сторону большевистской России, и внутренний – свой, краевой. Вся энергия казачьего элемента, оставшегося верным старым заветам и традициям, поглощалась этим последним, и на внешние события сил у него уже не хватало. Оторванное войной и революцией от родных станиц, привычного быта, влияния семьи и стариков, находясь долгое время на фронте среди революционной солдатской массы, под непрерывным впечатлением новых порядков, – среднее поколение – фронтовики – восприняли дух революции и проявили склонность к усвоению социалистической новизны. И старое казачье поколение усвоило революцию, но усвоило по-своему, уравновешенно, держась привычного образа жизни и мыслей. Оно постепенно восстанавливало старинные формы казачьего управления и мирно занялось устройством своих дел, уважая престиж Донской власти, порядок и законность, и готовое встать на защиту этой власти. Иначе держали себя фронтовики. Они искали новых путей жизни, как следствие пережитого на фронте. В одной их части крепко засела мысль, что все зло на Дону от «буржуев», и что «рабоче-крестьянская власть» никаких агрессивных намерений против трудового казачества не имеет, а потому и они, в свою очередь, не желают проливать братскую кровь трудового народа и поддерживать оружием «Новочеркасское Правительство». Другая часть, равняясь на них, решала поступать так, как все, но идти воевать не хотела. Пришедших с фронта было больше, чем стариков, часть из них была вооружена, и во многих местах победа осталась на стороне молодых, проповедовавших революционные идеи. Стойкие, рассудительные старики, вынужденные уступить, передали фронтовикам бразды правления, а сами, отстранившись от дел, с затаенной скорбью наблюдали, как на их глазах резко менялась станичная жизнь, как хаотически велось станичное хозяйство и как постепенно вводились новые, чуждые казакам порядки…
…Марья Андревна, батюшка ваш не был против, что вы пошли в сестры милосердия?
Успенская (улыбнувшись). Так ведь – милосердия же!
Тапилин. Но ведь война далеко не милосердна!
Успенская. Потому я и посчитала нужным хотя бы немного уменьшить скорбь от нее.
Тапилин (со вздохом). Не зачерстветь бы, Марья Андревна, не зачерстветь бы…
Успенская. Так ведь от нас все зависит, Дмитрий Сергеевич.
Тапилин. Только ли от нас, голубушка?
Успенская. Да, не только от нас! Еще и от того, кто выше нас…
Тапилин. Вы о ком, Марья Андревна?
Вопрос остается без ответа.

Действие 2
Сначала подмосковная станция, потом – поезд на Москву (на северо-восток). В купе – поручик Львов и капитан Антюфеев. Слышен стук колес.
Львов (вспоминая). …После ранения на австрийском фронте я поправлялся в своем подмосковном имении. Когда пошли неясные и противоречивые слухи об октябрьском перевороте, я решил сам все разузнать в Москве. Сначала минут сорок трясся на деревенской подводе, с еще не совсем поджившей ногой, потом – в поезде. В купе со мной ехал капитан из самого Санкт-Петербурга. Естественно, я не преминул узнать из первых рук, что творится в столице.
Антюфеев. …Что в Петербурге, спрашиваете? Если коротко – бардак. Бестолочь. Торжество хама. Поверьте мне, поручик, бежать надо из России.
Львов. Куда? Куда бежать?
Антюфеев. Ну, не в Париж, конечно, хотя… Было бы золото, можно бы и в Париж. А пока – на Дон, к генералу Алексееву. Россию защищать от большевичков. Туда сейчас все офицерство стремится. Добровольцы, юнкера… Казачки прокормят. Поверьте, скоро здесь совсем опасно будет. …Вы – со мной?
Львов (не задумываясь). С вами, конечно. Но мне нужно собраться. Не сочтите за нахальство, капитан… Позвольте пригласить вас к нам. Запылились, должно быть, в поездах да на станциях? А у нас банька… Maman накормит до отвала…
Антюфеев. Не откажусь, поручик, не откажусь. Приду немного в себя, вы пока соберетесь, да и махнем через Рязань, Воронеж – на Дон… Смертушку свою искать…
Львов. А почему именно «смертушку»? А может, славу?
Антюфеев. Какая «слава», поручик? Разве что посмертная… Слава была бы, если бы всю эту свару задавили в зародыше. Сейчас уже поздно. Это в девятьсот пятом обошлись казачкАми с нагаечками. Сейчас нагаечками не обойтись. Сейчас нужны только пули да и, пожалуй, снаряды. Времена главноуговаривающих прошли.
Бросая в дрожь
Ты заплатила за один конец.
Копыта рысаков, сильны и быстры,
Как сталь из камня, высекают искры
Из наших исстрадавшихся сердец.

Пусть губы наши обегает ложь,
И ты меня не назовешь «неверный».
По улицам волною — цокот мерный,
Монахинь и мещан бросая в дрожь.
Я чувствую, что ты ко мне придешь...
(Дмитрий Дегтярев — Евгений Лобанов, исполняет Антюфеев)

Действие 3
Снова поезд на Дон, есаул Тапилин и его воспоминания.
Тапилин. …Меня сильно интересовала компания, заполнявшая теплушку, и я внимательно, но незаметно начал ее рассматривать. Большинство было одето в солдатские шинели, часть в полушубках военного образца, сидело несколько штатских, по виду рабочих, а также 6-7 женщин. Испитые, с звериным выражением злобные физиономии, развязные и циничные манеры, за каждым словом матерщина – все это, даже на первый взгляд, ничего доброго не предвещало. К тому же многие были изрядно пьяны. Большинство устраивалось, раскладывало вещи, некоторые начали закусывать, чавкая на весь вагон и запивая еду водкой или вином. Общий разговор не клеился, интерес всех вертелся около вопроса – когда двинется поезд. В это время неожиданно раздался энергичный стук в дверь, и в теплушку ввалились двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа. «Показывай документы и билеты», – прохрипел один из них, начав свой обход справа от двери. Еще до сих пор я отчетливо представляю себе этот момент, и бесконечно тревожное чувство, тогда меня охватившее. Сосредоточенно наблюдая проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели как будто бы освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один – оказавшийся подозрительным солдат, и две бабы, были высажены и переданы конвою – «для обыска и раздевания, а если нужно, и для стенки», смеясь, пояснил контролер. Никто не протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками: «Давай… не надо… покажи… а ты для чего прячешься, может, сволочь, офицер… тебе не надо…» и т.д. Приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты…
Черный ворон
Черный ворон, что ж ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Черный ворон, я не твой!

Что ж ты когти распускаешь
Над моею головой?
Иль добычи себе чаешь?
Черный ворон, я не твой!

Завяжу смертельну рану
Подарённым мне платком,
А потом с тобой я стану
Говорить всё об одном.

Полети в мою сторонку,
Скажи маменьке моей,
Ты скажи моей любезной,
Что за Родину я пал.

Отнеси платок кровавый
Милой любушке моей.
Ты скажи: она свободна,
Я женился на другой.

Взял невесту тиху-скромну
В чистом поле под кустом,
Обвенчальна была сваха —
Сабля вострая моя.

Калена стрела венчала
Среди битвы роковой.
Вижу, смерть моя приходит,
Черный ворон, весь я твой!
(автор неизвестен, исполняет Тапилин)
То, что мне пришлось здесь услышать, скорее, могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью. Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицеров, помещиков и священника. Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв. «А он-то (священник), – говорил какой-то пожилой толстомордый солдат-пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, – стал на колени и начал просить с попадьей проститься. Ну я рассердился, сгреб его за гриву правой рукой и, как конь, потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: «Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке». А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших дотянул бы». Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб были ответом на его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик продолжал: «Притянул его, значит, я к площади, а сам, ей-Богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана… (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом как двину в брюхо. Только крякнул, как кряка и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну, эти вначале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду», – и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией…
С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось, и вся гнусность вылилась наружу. С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым деянием, совершенным человеком под известным аффектом, в момент потери самообладания, нет, – это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры…
Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эти люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными. Законы, цивилизация, совесть, стыд – все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад, нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием, и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот, в глазах всех они герои…
Успенская (дрогнувшим голосом). А если так и с моим батюшкой?..
Тапилин. Марья Андревна, все-таки Дон – не Россия…
Успенская. Дай-то Бог, Дмитрий Сергеевич, дай-то Бог…
Метелями
Осень желтая стала слезы лить,
Стала слезы лить на дворе.
Мне бы счастье пить, мне бы живу быть,
Мне б тебя любить в октябре.

Как летели мы
Да метелями,
Заметали след
Прошлых лет.
Где ты, боль моя,
Воля вольная,
Мне за сотни бед
Дай ответ.

Ты молчишь о чем, мой соловушка?
Ты в каких укрылся кустах?
Плачет вдовушка по головушкам –
Проступает кровь на бинтах.

Как летели мы
Да метелями,
Заметали след
Прошлых лет.
Где ты, боль моя,
Воля вольная,
Только снишься ты
Да кресты.

И меня вчера в голубую даль
Конь лихой от горя унес.
Мне давно уже ничего не жаль,
И в моих глазах нету слез.

Пр. как после 1 куплета.

Нет ни карт, ни свеч, и молчит рояль,
Ни к чему ответ на вопрос.
Мне давно уже никого не жаль,
Снятся мне сережки берез.

Пр. как после 1 куплета.
(Евгений Лобанов, исполняет Успенская)
Тапилин. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем то один, то другой начали высказывать недовольство новыми существующими порядками, и скоро разговор принял общий характер. Все открыто критиковали большевистскую власть. Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и восхвалявший революцию и Советы, начал говорить: «Да што таить, товарищи, при царе, правду сказать, если и сделал что не так, так жандарм дал в морду, и конец, а теперь, поди, свой же брат на мушку, сволочь. И за што? Говорили, што из Москвы приказано с «мешочниками» расправляться на месте, значит, к стенке. Им-то, душегубам, хорошо, буржуев обобрали и живут всласть, а ты с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что преследуют? Кому мы мешаем? Там – сахар, а тут мука, ну и торгуем. Надысь меня красногвардеец хотел арестовать, – едва утек. Забыли, с…, что без нас – фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году, одни казаки разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют, и как что не по-ихнему, – сейчас на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по-старому», – закончил он. Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой «мешочников»-спекулянтов, занимавшихся запрещенной перевозкой товаров из одной местности в другую. Вероятно, в Царицыне их преследовали, – вот почему они, когда коснулось их шкурного вопроса, забыв вчерашние разговоры, дружно обрушились с критикой и на Советскую власть, и на современные порядки…
Платформа и вокзал представляла сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Тысячи людей, как муравьи, копошились здесь в невероятной грязи и тесноте, шумя, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами. Зал 1-го класса товарищи загадили до неузнаваемости. Местами обшивка с мебели была сорвана, и диван зиял своими внутренностями. Всюду валялись груды грязных мешков, корзин и каких-то свертков. Вместо некогда большого и довольно приличного буфета на стойке красовались 2-3 куска подозрительной на вид колбасы, четверть водки и несколько стаканов. Ресторан обратился в своеобразное общежитие, спали и лежали на столах и стульях. Стены были заплеваны, а пол, очевидно, не выметавшийся в течение нескольких дней, был покрыт толстым слоем шелухи от семечек и других отбросов, издававших сильное зловоние. Как бы во славу демократических принципов, товарищи изощрялись в разнообразных непристойностях и пакостили где могли. На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни буржуйским предрассудком и признаком контрреволюционности. Едва ли многие из них ясно представляли себе, что такое контрреволюция. Думаю, что большинство товарищей видели в ней, прежде всего, возвращение крепкой власти, порядка, а также конец безделью, конец безнаказанным издевательствам и насилиям над беззащитными и слабыми. Вот почему они с такой ненавистью и остервенением уничтожали все, что было хоть немного связано с этим именем…
Председатель военно-революционного комитета, человек с довольно интеллигентным лицом, панически метался во все стороны, видимо, стараясь собрать солдат, подлежащих к отправке на Батайск. Держась за голову и летая по вокзалу, он беспомощно взывал охрипшим голосом: «Товарищи, авангард революции из эшелона № 7, пожалуйте в вагоны, поезд сейчас отправляется, наши требуют срочной помощи». А на это ему пьяные голоса отвечали: «Ничаво, без нас не уйдет, подождет маленько»…
Успенская. …А хуже всего, Дмитрий Сергеевич, что привыкаешь к виду крови и страданий. Черствеешь. Только и остается, что молиться…
Тапилин. На Бога надейся…
Успенская. А на кого еще надеяться?
Тапилин. На себя.
Успенская (тихо). Если силы есть…
Тапилин. Везде внимательно наблюдая жизнь и нравы, и суммируя все слышанное и виденное во время своего переезда, я неуклонно приходил к одному и тому же печальному выводу. Россия представлялась мне бушующим морем, выбрасывающим на поверхность все то, что раньше таилось на дне. Всюду подонки и революционная чернь захватили власть и стали у ее кормила. Всюду резко выступали стихийные, разнузданные, с методами насильственного разрушения силы, и по всей России от берегов Северного моря до берегов Черного и от Балтийского до Тихого океана шел небывалый в истории погром всего государственного. Все было терроризировано, воцарилось насилие, произвол и деспотизм. Соблазнительные ходячие лозунги «грабь награбленное», «мир хижинам – война дворцам», «вся власть рабочим и крестьянам», «смерть буржуям и контрреволюционерам», «никакого права и закона, никакой морали» и т.д., брошенные в массы, имели роковое последствие, и русский народ, потеряв голову, стал словно буйно помешанным. Все моральное разлагалось лестью грубым инстинктам и политическому невежеству масс и предательством. Это была трагедия Великой России и безумие русского народа. Россия неудержимо катилась в бездну большевистской анархии. Росли потоки человеческой крови, все некогда честное и святое захлестывалось волной подлости и измены. Было ясно, что большевизм заливает Россию, не встречая нигде сопротивления. Интеллигенция в страхе трусливо притаилась, и обывательская растерянность ширилась, как эпидемия. Уже появилась «лояльность» к новой власти, модным становился принцип «невмешательства» или «постольку-поскольку» отрекались от идеологии и традиций прошлого, от долга, воспевая дифирамбы большевизму, угодничая перед товарищами и делая красную карьеру. Происходила страшная драма жизни. Повсюду торжествовала и улюлюкала чернь. Героем и полноправным гражданином был только – русский хам, упивавшийся безнаказанностью наступившего разгула и давший полную волю своим низменным инстинктам. Дон еще судорожно бился, но и это казалось мне предсмертной его агонией. Против стихии, охватившей Россию, казачеству не устоять, думал я. Можно ли утешать себя несбыточными надеждами, закрывая глаза на реальную действительность и сознавать, что Новочеркасск, куда мы так стремимся, доживает последние дни. Недалеко, быть может, то время, когда и на берегах Тихого Дона и в бесконечно широких казачьих степях воцарится красный хам. Это неизбежное зло, по-моему, было необходимо казачеству. Большевизм в моих глазах был заразой, которая мало кого щадила. Необходимо было переболеть каждому…
Полусотня рассыплется лавой
Выстрелы и взрывы на заре
Рвали тишину.
Наши кони уходили в сентябре
Рысью на войну.

Перед битвой святой и кровавой
Приторочь седло.
Полусотня рассыплется лавой,
Шашки наголо.

Мы расслышали сдавленный стон
Дорогой земли.
Откатились мы от Австрии на Дон,
От войны ушли.

Разобраться, где левый, где правый,
Времечко пришло.
Полусотня рассыплется лавой,
Шашки наголо.

Знали: сохранится на века
Наш любимый край.
Кони скачут по ступеням-облакам
В незнакомый рай.

Мы наполнены честью и славой,
Как же здесь тепло!
Полусотня рассыплется лавой,
Шашки наголо.

Сбрось, апостол, украдкой слезу
И достань ключи.
Вспомним тех, кто остался внизу,
С грустью помолчим.

Перед битвой, святой и кровавой,
Приторочь седло.
Полусотня рассыплется лавой,
Шашки наголо.
(Евгений Лобанов, исполняет Тапилин)

Действие 4
Деревенская дорога под Воронежем. Пешком идут Львов и Антюфеев. Их догоняет телега, на которой в солдатской шинели полулежит барон Корф.
Львов. Смотрите, капитан, солдатик лежит и на нас, офицеров, ноль внимания…
Антюфеев. Это, поручик, не солдатик лежит и на нас – ноль внимания. Это Россия…
Корф (приподнимаясь и тыча возницу в спину). Стой! Спрыгивает с телеги и обращается к Антюфееву. Позвольте представиться: барон Корф, можно ск-ть, воронежский помещик.
Антюфеев (в сторону). Н-да, внешность обманчива.
Корф. Я полагаю, господа офицеры, всем нам в одну сторону – на юг? Присаживайтесь. Не дормез, конечно, но по нынешнему времени вполне даже неплохо.
Вздох возницы и скрип телеги.
Корф. Я бы вам советовал, господа, сменить шинель на солдатскую, отпустить бороду и завести, пардон, хотя бы парочку вшей, дабы ничем не отличаться от товарищей. Господ нынче в России не любят…
Антюфеев. А когда, барон, и где любили господ? Лебезили, да, стремились быть похожими, да, завидовали, да, но не любили.
Корф. Согласен с вами, капитан, согласен… Но раньше все-таки не убивали.
Антюфеев. Да как – не убивали? А Разин, Пугачев, Болотников и иже с ними? Еще как убивали!
Львов. А мы в их злобе не виноваты?
Антюфеев. Да ведь смотря как посмотреть. Кто виноват, а кто и нет. А убивают-то всех, стригут-то под одну гребенку всех… Скоро всем нам головы отстригут…
Львов. Да как же с такими мыслями – против?.. Если не верить в победу…
Антюфеев. Так вот как раз с такими мыслями и надо идти воевать: знаешь – если не ты, то тебя. Противника надо знать в лицо и не питать иллюзий.
Антюфеев, Львов и Корф в Новочеркасске. Вокзал. Свистки паровозов, гул голосов, звук шагов. Все стены пестреют распоряжениями, воззваниями, призывами.
Львов. Ну вот, мы и…
Корф. …И дома.
Львов. Дома?
Антюфеев. Да, поручик, сейчас это – наш дом. Тем более, что меня лично в Петербурге никто и ничего не держит. А что там будет дальше…
Львов. Смотрите, Игорь Валентинович, все стены – в объявлениях!
Антюфеев. Та-ак, посмотрим, что мы имеем. Распоряжения Донского правительства… Это не к нам. Воззвания Добровольческой организации…
Корф. «Записывайтесь в партизанский отряд «Белый дьявол»! Нас не победить!»
Антюфеев. А также в отряды «Сотня бессмертных» (в остальных отрядах, выходит, все смертны), «Волк»… Суть от названия не меняется. Честно говоря, я ждал делового, строгого, сухого приказа прибывающим офицерам. А все это мне напоминает конкуренцию коммерческих предприятий.
Львов (растерянно). Так куда же записываться?
Корф. Разберемся, поручик. Для начала нужно осмотреться, встать на постой к какой-нибудь молодой вдовушке…
Львов. Барон, не нужно пошлить!
Антюфеев. Во многом Евгений Васильевич прав. Нужно встать на постой и осмотреться. Может, потом какой-нибудь офицерский батальон найдем. Хотя, похоже, рядовых здесь не будет. Командовать полком будет полковник, а под начальством у него будут корнеты, поручики, ротмистры.
Корф (подпуская шпильку). И капитаны.
Антюфеев (спокойно). И капитаны. Ну да ничего, может, и выживем. …Эй, станичник, где здесь можно поселиться?
Казак. Только в общежитии. Город переполнен.
Антюфеев. Адрес не подскажете? …Спасибо. Через паузу. Поручик, барон, отдыхайте, а я обстановку разведаю.
Стук двери.
…Ну что, господа, множество знакомых встретил. По фронту, училищу…
Корф (заинтересованно). И что говорят?
Антюфеев. Да все, как один: «Ну и попал ты в пекло…», «Не поздравляю вас с приездом…», «Один в поле не воин, а казаки воевать не хотят», «Здесь скоро всему конец», «Ни Донской, ни Добровольческой армии нет, все это лишь громкие названия…» Спрашивают: «Как пробраться в Москву и что надеть, чтобы там затеряться?» Кое-кто тыловой крысой заделался: не записываются ни в один отряд, но в каждом говорят, что записаны в другой.
Львов. Я бы таких на дуэль вызывал!
Корф. Ну и что дальше, поручик? А если вас убьют, а эта крыса выживет?
Львов. Но ведь так нельзя!
Антюфеев. Идеалист вы, Николай Никитич! В сторону. Может, это и к лучшему…
Львов (продолжая мысль). Н-да… И что дальше?
Корф. Да, Игорь Валентинович, что дальше?
Антюфеев. А что вы хотите? В России все великие дела всегда начинаются с бардака и бестолочи. Ничего страшного. Русский долго запрягает, да быстро едет. …Да, кстати, говорят, сюда прибыл Слащов. Ну, если Яков Александрович здесь, еще не все потеряно.
Львов (вспоминает). …Начинало смеркаться, когда мы приехали в партизанское общежитие и через коменданта, войскового старшину, получили разрешение остаться в нем. Нам отвели кровати и зачислили на довольствие. Нам не было поставлено условия необходимости зачисления в какой-либо отряд, а позже мы узнали, что часть из находившихся уже давно живут здесь, никем не тревожимые, и не помышляя о поступлении в партизанские части. Подавляющее большинство наполнявших общежитие составляла безусая молодежь: кадеты, гимназисты, юнкера и студенты. Некоторые были уроженцы Донской области, другие бежали сюда со всех концов России, после долгих скитаний по лесам и глухим проселкам, воодушевляемые одним чувством – горячей любовью к Родине. Совместная жизнь, примерно одинаковый возраст, одинаковый и юношеский порыв и в равной степени воинственный задор сроднили их всех, составив одну крепкую и дружную семью. Молодежь в обстановке разбиралась слабо, события расценивала наивно, чисто по-детски, но, наряду с этим, готова была каждую минуту отдать за Родину самое главное – жизнь, и с таким неподдельным увлечением и удалью, чему мог только позавидовать всякий и в более зрелом возрасте. Комната-спальня, похожая скорей на коридор с довольно неопрятными стенами, была сплошь заставлена бесконечно длинными рядами коек. Здесь в хаотическом беспорядке валялись подушки, шинели, одеяла, сапоги, подсумки, ящики с патронами, винтовки, книги и бутылки. Ежеминутно раздавались меткие замечания, вызывавшие взрыв смеха, перебивая друг друга, весело звучали молодые голоса, своей беззаботностью невольно заражая и все окружающее…
Дети, иногда даже двенадцатилетние птенцы, тайно убегая из дому, пополняли партизанские отряды, совершали легендарные набеги, а в это же время взрослые под всякими предлогами уклонялись от исполнения долга перед Родиной. Я слышал, что, присутствуя однажды на похоронах детей-героев в Новочеркасске, генерал Алексеев в надгробной речи сказал, что над этими могилами следовало бы поставить такой памятник: одинокая скала и на ней разоренное орлиное гнездо и убитые молодые орлята… «Где они были, орлы?» – спросил генерал Алексеев…
Корф. А Подтелков-то, Президент Донской Советской республики, говорили мне станичники, в свое время брал взятки с казачков запасной батареи за выдачу отпускных билетов. А уж кутит, говорят, в Ростове не хуже купчишек…
Антюфеев. Так для того революцию и делали: чтобы вкусить то, что вкушали раньше господа. Из грязи в князи… Не скоро еще наедятся товарищи…
Львов (снова вспоминает). В Батайске частями 39-й дивизии и местными восставшими красногвардейцами был окружен мертвым кольцом «дивизион смерти» и морская рота под командой полковника Ширяева. 1-му юнкерскому батальону было приказано выступить на помощь к Батайску. Ехали эшелоном.
Недавно записавшиеся добровольцы волновались. Утро было сырое, морозное. Резкий ветер порывисто, со свистом кружил в воздухе снежинками. И эта холодная тишь, и редкий злой свист ветра, и мутно-серое небо, безучастное и неприветливое, говорили о близком притаившемся враге, который вот-вот ударит всей своей силой.
Страха не было. Ни на одном лице нельзя было прочитать испуга, трусости. «Только бы скорей!» – как будто бы говорили глаза каждого. «Не волноваться. Стрелять, целясь! Команду слушать и исполнять сразу. В кучки не сбивайтесь. Бояться нечего. Все живы вернемся».
Это война
Здесь солнце нещадно палит.
Здесь шепот чуть еле слышен.
Под сердцем рана болит.
Товарищ раненый чуть еле дышит.

Здесь горы и столпы огня.
Земля здесь чужая — не наша.
Все труднее день ото дня —
С каждым шагом от дома мы дальше.

Это война! Это другая игра!

Здесь на всех одна фляга вина.
Нету времени залечивать раны.
И на всех здесь вера одна.
Землею набиты наши карманы.

Но нет, уже не успеть.
Друг упал на полпути к высоте,
Но успел в последний раз прохрипеть...

Это война! Это другая игра!
(Дмитрий Дегтярев, исполняет Антюфеев)
Львов. …Мы стоим под Батайском уже вторые сутки. Наша рота в резерве. О судьбе окруженных ширяевцев никто ничего положительного не знает. И только уже после мы ясно узнали, что они прорвались ночью. «Только тридцать человек осталось», – говорили. Наша артиллерия посылала «консервы» товарищам и частенько заставляла молчать их батареи. Оттуда вместе с холодным ветром доносятся отрывистые звуки ружейных выстрелов и жуткое татаканье пулеметов. Только и слышно по вагону: «Ну что?.. Ну как?.. Где наши?.. Наступают?» А «наши» действительно наступали. Нашим передовым отрядом, скорее, не отрядом, а горсточкой юнкеров и добровольцев был занят второй мост у самого селения. Под огнем противника возводится баррикада для удержания за собой позиции. Холод, метель, тысячная армия большевиков, – все это было против маленькой кучки юношей-добровольцев и юнкеров.
Утром нашей роте было приказано идти на смену, на баррикаду. Впереди, на баррикаде, трещали винтовки и хохотали бесконечным смехом пулеметы; а по нашему бараку била артиллерия «краснокожих» (выражение генерала Маркова). Били шрапнелью. Она рвалась на крыше, пробивала потолок, и оттуда сыпалась земля и щепки.
На баррикаду днем под артиллерийским и даже пулеметным огнем носили обед. Там залегала наша цепь и косила «товарищей». Действительно косила. В течение дня восемь стрелков отбивали ручными гранатами и залпами бронированную площадку и на выбор подстреливали «товарищей». Только восемь стрелков. На каждого приходилось не менее пятидесяти человек противника, и не трусливых красногвардейцев, а солдат дисциплинированной 39-й дивизии, заслужившей себе боевую славу на кавказском фронте.
Перед вечером было приказано от нашей полуроты выслать на баррикаду десять человек подкрепления. Шли под насыпью железной дороги на виду у противника, а он, учитывая это, осыпал нас дождем пуль. По одному миновали опасный мост и были на баррикаде. Здесь надо было отбивать подошедшую шагов на 50 бронированную площадку.
Залпы, свист пуль, визжали шрапнели, – это смешалось в один общий гул. Думать, рассуждать было некогда… Вечером бой стих. Вечер, а за ним и холодная ночь. Так же свистел и выл ветер. Так же кружила метель…
Храбрость уступала силе. Нами была оставлена баррикада. Отошли шагов на сто и засели. Завязалась перестрелка, ожесточенная, ураганная. Обнаглевший враг надеялся завершить свою победу и наступал густыми колоннами, падал, сраженный нашим огнем, и снова наступал…
Но промерзшим, обледеневшим за сутки бойцам нужна была смена. На смену выслали из эшелона успевших отдохнуть 12 человек. Шли под насыпью. Кусты, деревья, сложенные шпалы скрывали противника, а он осыпал нас градом пуль. Артиллерия била прямой наводкой. Один за другим летели снаряды. Впереди забегали серые фигуры, совсем близко прятались за кусты, за деревья, убегали в барак, мы подошли к противнику всего на несколько шагов. Стреляли на выбор, в упор. Минута была решительная. Всякий чувствовал, что так оставаться нельзя, что нужно броситься вперед, ударить в штыки, сбить. Ожесточенно, уверенно свистели пули. Бесконечно резали воздух снаряды, и рвались близко, почти достигая цели. Кто-то крикнул.
«Капитан Тризна ранен!» Впервые дрогнули добровольцы. Капитана уже несли на носилках. Кровь заливала шинель и горячими каплями жгла снег. Он был ранен в живот. Санитар-студент вел юнкера Бабура, раненого в голову, около меня стоял кто-то с винтовкой наизготовку, что-то говорил, кому-то кричал. Еще стреляли… А пули противника дождем сыпались. Рвались и щелкали разрывные… Еще кого-то ранило... Еще…
Вдруг ослепительно блеснуло, грохнуло, завизжало, ударило. Сначала красное, потом зеленое зарябило в глазах. Потом черное. Все почернело.
И все стихло, точно заснуло…

Действие 5
Явление 1
Дом в Новочеркасске. На старом, не очень дорогом диване сидят есаул Тапилин, прапорщик Попов и вахмистр Диков.
Диков. Ну вот и добрались, ваше благородие…
Попов (в шутку). Так ты и сам, Меркул, нашим благородием можешь стать. Один только «Станислав» тебе личное дворянство принести может, а у тебя еще и «Анна»…
Диков. Да на шо оно мне, дворянство? Опасно оно по нонешнему времени…
Тапилин. Что, думаешь, товарищи победят?
Диков. Да хто ж их знает? За ними – вся Рассея, куда уж Дону-батюшке супротив нее воевать…
Попов. С таким настроением и на самом деле – некуда.
Хозяйка. Закусите, господа, чем Господь послал…
Стук тарелок, кипение самовара, звук наливаемого кипятка.
Тапилин. Ну и что нового в Новочеркасске, хозяюшка?
Хозяйка. Да что нового?.. Одно слово: цыганский табор…
Тапилин наигрывает на гитаре нечто цыганское.
Тапилин (вспоминает). На посланное приглашение прибыть в Новочеркасск генералы Алексеев и Корнилов ответили отказом, сославшись на серьезность положения на фронте. В качестве их представителя из Ростова приехал генерал Лукомский. Заседание Донского правительства при участии членов Круга показало, что Дон окончательно развалился, и нет никакой надежды улучшить положение. Кроме того, Корнилов настойчиво просил вернуть в Ростов офицерский батальон, бывший до этого в составе Донских частей. В сознании присутствующих определенно выявился призрак неизбежности падения Новочеркасска. Каледин заявил, что донскую столицу не оставит. Днем позже штаб печатал и рассылал последнее воззвание Донского атамана, рисующее безотрадную и грустную картину развала Дона.
Воззвание атамана Каледина (с эхом):
«Граждане казаки! Среди постигшей Дон разрухи, грозящей гибелью казачеству, я, ваш Войсковой атаман, обращаюсь к вам с призывом, быть может, последним. Вам должно быть известно, что на Дон идут войска из красногвардейцев, наемных солдат, латышей и пленных немцев, направляемые правительством Ленина и Троцкого. Войска их подвигаются к Таганрогу, где подняли мятеж рабочие, руководимые большевиками. Такие же части противника угрожают станице Каменской и станциям Зверево и Лихая. Железная дорога от Глубокой до Чертково в руках большевиков. Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и, в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами, сделали нападение на отряд полковника Чернецова, направленный против красноармейцев и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого гнусного дела – рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество. В Усть-Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красноармейцев из Царицына, произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын – Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть-Медведицкого округов. В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела и, например, в некоторых полках удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение. Большинство из остатков уцелевших полковых частей отказываются выполнять боевые приказы по защите Донского края. В таких обстоятельствах, до завершения начатого переформирования полков, с уменьшением их числа и оставлением на службе только четырех младших возрастов, Войсковое Правительство, в силу необходимости, выполнив свой долг перед родным краем, принуждено было прибегнуть к формированию добровольческих казачьих частей и, кроме того, принять предложение и других частей нашей области, главным образом, учащейся молодежи, для образования партизанских отрядов. Усилиями этих последних частей и, главным образом, доблестной молодежью, беззаветно отдающей свою жизнь в борьбе с анархией и бандами большевиков, и поддерживается в настоящее время защита Дона, а также порядок в городах и на железных дорогах, части области. Ростов прикрывается частями особой Добровольческой организации. Поставленная себе Войсковым Правительством задача довести управление областью до созыва и работы ближайшего (4 февраля) Войскового Круга и Съезда неказачьего населения – выполняется указанными силами, но их – незначительное число, и положение станет чрезвычайно опасным, если казаки не придут немедленно в состав добровольческих частей, формируемых Войсковым Правительством. Время не ждет, опасность близка, и если вам, казакам, дорога самостоятельность вашего управления и устройства, если вы не желаете видеть Новочеркасска в руках пришлых банд большевиков и их казачьих приспешников-изменников долгу перед Доном, то спешите на поддержку Войсковому Правительству, посылайте казаков-добровольцев в отряды. В этом призыве у меня нет личных целей, ибо для меня атаманство – тяжкий долг. Я остаюсь на посту по глубокому убеждению в необходимости сдать пост, при настоящих обстоятельствах, только перед Кругом. Войсковой Атаман Каледин, 28 января 1918 года».
29 января Каледин покончил счеты с жизнью. Накануне он с болью проговорил: «Проболтали Россию…» Вскоре атаманом был выбран генерал Назаров.
Ставки сделаны, господа!
Может быть, мы уйдем без труда –
Кто – в безмолвие, кто – в историю.
О победах гудят провода,
А потом – на четыре стороны.

Завтра нас распнут без суда
Неуемные красные демоны.
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, ставки сделаны,
Ставки сделаны господа,
Ставки сделаны, господа.

Явление 2
Дом на окраине Новочеркасска. В доме Диков, Попов, хозяйка.
Тапилин (врываясь в дом, Дикову и Попову). Нужно срочно уходить. Наши оставили город. (обращаясь к Попову). Ваш однофамилец, походный атаман Петр Харитонович, вместе со штабом бежал, не предупредив никого. Скоро здесь будут красные банды. Уходим!
Хозяйка (растерянно). А как же мы?..
Попов. Мы еще вернемся, хозяюшка…
Диков. Эх, с добровольцами надо было уходить – на Ростов.
Тапилин. Думаете, там меньше бестолочи, вахмистр? Казак должен быть со своими. Быстрее!
(Сопение, быстрые шаги).
Попов. Уф-ф, кажется, оторвались. Куда дальше?
Тапилин. На хуторах отсиживаться надо, если дальше уйти не сможем…
…А в это время город уже перешел во власть Северного революционного казачьего отряда под начальством Голубова. Войсковой круг во главе с председателем и атаманом в 4 часа дня молился в соборе о спасении города и казачества от надвигающейся опасности, а после молитвы вернулся в здание для продолжения своего заседания. С ватагой казаков Голубов ворвался в помещение, где заседал Круг, приказал всем встать и спросил: «Что за собрание?» Затем, подбежав к атаману, продолжавшему сидеть, грубо закричал: «Ты кто такой?!» «Я выборный атаман, – спокойно ответил генерал Назаров. – А ты кто такой? – спросил он у Голубова». «Я революционный атаман – товарищ Голубов». Затем, сорвав с атамана погоны, Голубов приказал казакам отвести генерала Назарова и председателя Круга на гауптвахту. Многие представители парламента, пользуясь суматохой, быстро скрылись, переоделись и растворились в толпе. Небывалую силу духа, мужество и красивое благородство проявил в этот момент генерал Назаров, оставшись сидеть один, когда все члены Круга послушно встали по команде Голубова. Испуганно и беспомощно озирались казаки-старики. Когда же кто-то из них спросил: «А как же нам быть?» «Нам не до вас, убирайтесь к черту», – закричал Голубов. Так закончил свою жизнь Донской парламент… Поражает уверенность генерала Назарова, что большевики не посмеют его тронуть и что, оставшись, он этим спасет город от разграбления. Факты и действительность говорили совершенно обратное, и, кроме того, раньше у Назарова такой уверенности не было. Ведь, настаивая на военном совещании в ночь на 12 февраля на необходимости дать большевикам последний решительный бой, атаман Назаров тем самым показывал, что с большевиками другим языком, кроме языка пушек и пулеметов, говорить нельзя, и никакая сентиментальность с ними не допустима…

Явление 3
Одна из улиц Новочеркасска, уже очищенного от красных.
Тапилин (неуверенно). М-марья Андревна?
Успенская (оборачиваясь). Дмитрий Сергеевич! Господи! Вы живы?! Сколько мы не виделись, с самого Киева?
Тапилин. Да, с самого Киева, Марья Андревна. Хотя… Пока пробирался на Дон, в теплушках, на заплеванных вокзалах, среди красногвардейского сброда я представлял, что еду с вами, что говорю с вами… Как наяву, слышал ваши песни…
Успенская. Я… (пауза) тоже представляла вас и… говорила с вами. (Задумчиво). С-скажите, мы говорили об одном и том же?
Тапилин. Может быть… (как будто не решаясь продолжать разговор на эту тему). Как вы жили все это время?
Успенская. Разве это можно назвать жизнью, Дмитрий Сергеевич? Выживала. Старалась выжить. Только надеждой на нашу встречу и жила…
Тапилин (с усилием). Н-не время сейчас, Марья Андревна, не время.
Успенская. А когда – время? (переводя разговор). Здесь при красных было хуже, чем на войне. Большевики не щадили пленных, особенно офицеров. Они выкалывали им глаза, вырезали лампасы и погоны. Вы знаете, Дмитрий Сергеевич, как это? С живых сдирали с ног и плеч полосу кожи – шириной в полтора вершка. Я ушла в Заплавскую – вслед за нашими, и снова была там сестрой милосердия. Все качалось, как на весах. Казаки то горели желанием победить или умереть, то в минуты утомления глухо ворчали и говорили о ненужности и бесцельности борьбы с большевиками – мол, за ними стоит вся Россия. Но бывало и еще хуже, когда они были не прочь замириться с красными и выдать своих начальников. А потом пришел из Задонской степи походный атаман Попов и начал обвинять наших казаков чуть ли не в предательстве. И пошла свара. Надменность его свиты временами переходила всякие границы, особенно со стороны Гущина и Семилетова. Сидорин держал себя чуть сдержаннее. Походный атаман (наши казачки прозвали его «пароходным», он жил на пароходе, на берегу почти не появлялся) и его штаб решили наступать на Александровск-Грушевский, а наш Денисов – на Новочеркасск. Ну и взяли наши атамана в плен и пошли на Новочеркасск. Штаб Попова рвал и метал…
Тапилин. Ну и, в результате, Новочеркасск взяли…
Успенская (как будто сомнений и быть не могло). А как же!
Тапилин. И вот вы здесь…
Успенская (подчеркивая). МЫ здесь…
Тапилин (решаясь). Марья Андревна, пойдемте к нам, посидим… Хозяйка накормит, напоит…
Успенская. С удовольствием, Дмитрий Сергеевич!
Ой, то не вечер
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.

Мне во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Разрезвился подо мной.

Налетели ветры злые
Да с восточной стороны
И сорвали черну шапку
С моей буйной головы.

Есаул догадлив был:
Он да сон мой разгадал,
«Пропадет, — он говорил,
— Твоя буйна голова».

Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой да во сне привиделось...
(авторы неизвестны, исполнение — Тапилин)

Явление 4
В комнате Диков, Попов, хозяйка. Входят Тапилин и Успенская.
Попов (встает). Мария Андреевна, добрый день! Позвольте представиться – хорунжий Петр Иванович Попов…
Успенская (удивленно). Вы меня знаете, Петр Иванович?
Попов. Кто ж в Каменской не знает дочь протоиерея Марию Успенскую?
Успенская (на лице появляется улыбка). Так вы из Каменской, хорунжий, да? А где вы там жили?
Попов. На Сенной.
Успенская. Так совсем рядом… А здесь вы как? (оборвав себя). Н-да, странный вопрос по нынешнему времени…
Попов. Закончил Новочеркасское юнкерское, был прикомандирован к 44-му полку, добрался до Мазурских болот, где стоял полк, и тут его отправили на переформирование – в Каменскую. По дороге случайно отстал и прибился к есаулу и вахмистру.
Успенская. А мы с Дмитрием Сергеевичем знакомы еще с Киева…
Тапилин. Марья Андревна там пела… божественно…
Успенская (лукаво). Не хуже, чем вы, Дмитрий Сергеевич!
Попов. Так спойте, Мария Андреевна!
Тапилин. Да, спойте, голубушка…
Две березы
За околицей в грозы две стояли березы,
Как одна две березы стояли,
И стонали сквозь слезы, истлевая, березы,
Как одна две березы стонали.

О восходе под грозы все шумели березы,
Как одна, две березы шумели,
О закате сквозь слезы запевали березы,
Как одна две березы все пели,

Что в грозу и в морозы пановали березы,
Как одна на полях пановали,
Что качались и в грозы самовластно березы,
Как одна погибая в печали.

Мстят небесные грозы - и качнулись березы,
Как одна головой покачнули,
И навеки сквозь слезы две заснули березы,
Как одна две березы заснули.
(Стихи –Янка Купала, перевод – Эдуард Багрицкий, исполняет Успенская)
Успенская (убирая гитару). Не до песен сейчас, господа! В доме, в котором я скрывалась, когда вы ушли и пришли красные с Голубовым, лежали раненые партизаны, мальчишки четырнадцатилетние. Мы с хозяйкой их выхаживали… Нашли бы их красные, тут же расстреляли бы… Как атамана Назарова… Да и меня вместе с ними.
Диков. Так вы, барышня, в то время здесь были?
Успенская. Здесь… И когда Чернецова Подтёлков расстрелял, и когда Назарова… Господи, Дмитрий Сергеевич, когда это закончится, и закончится ли когда-нибудь?! Послушайте, мне нужно выговориться, иначе я сойду с ума… Сойду с ума, господа…
Тапилин. Марья Андревна, голубушка!..
Успенская. Они вошли в город ранним утром – отдельными кучками, вооруженные. За ними шла прислуга, бежали мальчишки и даже девчонки. За один-два рубля указывали дома, где жили офицеры и партизаны. Эти палачи врывались, переворачивали все вверх дном, искали скрывавшихся. Я сама видела, как этих несчастных, иногда совсем детей, вытаскивали на улицу в одном белье и пристреливали тут же, на глазах жен, матерей, сестер и детей, под торжествующий вой озверелой черни. Детей, гимназистов, кадетов расстреливали сотнями, убивали стариков, издевались над священниками, избивали офицеров. Грабили все, что можно, ломали все, что ломалось. Скажите мне, Дмитрий Сергеевич, сколько стоит человеческая жизнь? Да ни полушки она сейчас не стоит! А вы, есаул, где в это время были вы?! Где, где, где?!
Диков. Барышня, барышня, успокойтесь, матушка, пробрались мы, к походному атаману Попову пробрались…
Тапилин (тихо). Иди сюда, Маша…
(Слышны глухие рыдания).
Успенская (освобождаясь от объятий Тапилина). Все, Дмитрий Сергеевич… Простите меня… Нервы…
Диков. Может, вам полежать, барышня?
Успенская. Нет. Пока не выговорюсь… Доносы, предательства, аресты, расстрелы… обычное явление… Они врывались в дома днем и ночью, истязали женщин и детей, «разгружали» госпитали, убивая партизан и офицеров, лежащих в них. Кощунствовали, устраивая в церквях бесстыдные оргии. Особенно, господа, усердствовали латыши, мадьяры и матросы. Сама видела: мальчишка лет пятнадцати, вооруженный до зубов, едва держась в седле, предводительствовал группой солдат… они тогда совершали обыски на Базарной. Истерически крича, этот мальчишка требовал приканчивать на месте всех арестованных – немедленно. Когда один из солдат не согласился расстрелять партизана, совсем еще ребенка, этот мальчишка выхватил маузер, но, видно, не умея стрелять, убил не сразу, прикончил только со второго раза. Даже красногвардейцы-палачи отвернулись и замолчали…
И еще картинка: на козлах извозчика, спиной к лошади, сидит пьяный матрос, в каждой руке – по нагану, направленному на несчастных жертв, по виду – офицеров. Их везут к вокзальной мельнице, где расстреливали. Бледные, изможденные лица, впавшие глаза, блуждающий, безумный взгляд, ищущий защиты и справедливости. От неожиданного толчка на ухабе раздается выстрел, пролетка останавливается. Матрос ругается, извозчик негодует. Первый – потому, что нечаянным выстрелом раньше времени покончил с «контрреволюционером» и лишил товарищей удовольствия потешиться, второй – что кровью буржуя испачкано сиденье. Офицер еще дышал, когда его выбросили на мостовую, а пролетка с остальными продолжала путь.
А 17 февраля ночью красногвардейцы, в основном шахтеры, под видом перевода с гауптвахты в тюрьму, вывели за город Назарова, Волошина и еще пять донских генералов и всех зверски убили, предварительно раздев и взяв «трофеи». Говорили, что они предложили Назарову повернуться к ним спиной, но он ответил: «Солдат встречает смерть лицом» и, перекрестившись, скомандовал: «Слушай команду: Раз, два, три». Волошинов был только ранен. Когда он пришел в себя, то дополз до дороги и окликнул проходившую женщину, прося о помощи. Она испугалась, убежала и выдала его большевикам. Те вернулись и добили его прикладами… А потом объявили, что генералы были убиты при попытке к бегству. Но среди многочисленного конвоя многие были на конях…
А из больницы общества Донских врачей на носилках вынесли раненых и сложили на подводы, чтобы вывезти за город и расстрелять. Моя квартирная хозяйка проходила мимо, увидела, умоляла красногвардейцев пощадить раненых. Ей нагло предложили выкупить их – по двести рублей за каждого. У нее с собой было только четыреста… Обреченных было сорок. «Выбирай любых двух», – крикнул ей красногвардеец. Она выбрала. И говорила потом, что до смерти не забудет глаза оставшихся…
Диков. Отомстим, барышня, ой как отомстим…
Успенская (помолчав). А стоит ли – мстить? Месть порождает только месть.
Попов. А что ж, Мария Андреевна, смолчать?
Успенская. Христос учил прощать врагам своим…
Диков. Ох, барышня, это в вас ваш батюшка-протоиерей говорит… Красные-то вон про Бога забыли, и ничего, не карает он их, зверей этих!
Успенская. Так что ж нам, этим зверям уподобляться? …Дмитрий Сергеевич, проводите меня. Мне пора…
(Звук отодвигаемого стула, открываемой двери. Звуки ночи.)
Успенская. Какой вечер, Дмитрий Сергеевич, какой вечер!.. И тихо, как будто нет никакой войны. …А может, ее и на самом деле нет? Может, она у нас просто в головах?
Тапилин. Она действительно у нас в головах, Марья Андревна. Да только вот пули и снаряды – не в головах.
Успенская. Не будем больше об этом, голубчик. Давайте лучше…
Тапилин (в полушутку). О любви?
Успенская. Именно, Дмитрий Сергеевич. Ну сколько мы с вами будем бегать друг от друга, а? Сколько будем делать вид, что ничего между нами нет?
Тапилин (медленно, подбирая слова). Марья Андревна… Ну ск-кажите… зачем я вам? Если вдруг все закончится… ну… совсем, или здесь, в России… мне – скитаться, а вам? Со мной?
Успенская. С вами, Дмитрий Сергеевич, именно с вами! К чему с кем-то другим, если есть вы? И после вас – кто-то другой… Не те они все… Обнимите меня, мне холодно… Все, вы теперь – мой, и я – только с вами… куда угодно… хоть на плаху…
Тапилин (задумчиво). Девятнадцать и тридцать шесть…
(Шаги, дальние раскаты боя, поцелуи, лихорадочное дыхание).
Успенская. До завтра, любимый! Спите спокойно, я вас буду охранять – издалека…
Донская столица
Город мой по-над Доном,
Дорогая столица.
По просторам зеленым
Я скачу на коне.
Эти воздухом пряным не могу я напиться,
И суровый Ермак улыбается мне.

Пр.:
С фотокарточки мама
На меня глянет просто,
На не наших дорогах
Позабыть я не смог
Ни российские храмы,
Ни родные погосты,
Ни российского Бога,
Ни родной Хотунок1.

Уходили отсюда
На войну и на плаху,
Но мы живы покуда,
Мы покуда сильны.
Коль попросит отчизна, то отдаст и рубаху
Распоследний казак для донской стороны.

Пр.
(Евгений Лобанов, исполнение – Тапилин)
Тапилин. …Красные временами оказывали необычайно упорное сопротивление, особенно если они, успев основательно похозяйничать, награбили достаточно имущества, которое держали при себе. В таких случаях, не желая расстаться с награбленным, красногвардейцы проявляли большую стойкость и иногда встречали конные атаки донцов штыками. Отличное вооружение, богатая техника включительно до броневых автомобилей и поездов, большие запасы огнестрельных припасов и, наконец, владение железными дорогами – сильно облегчали красным условия борьбы. Среди отбитой добычи в красногвардейских поездах нередко можно было найти абсолютно все, начиная от богатой обстановки, роялей, колясок и кончая дамской парфюмерией и дорогими винами, вплоть до шампанского. Так «товарищи», направляясь с фронта домой, попутно в больших городах совершали набеги и без разбора грабили все, что им попадалось, набивая этим свои эшелоны. Первое время захваченную добычу казаки дружин и полков считали собственностью своей части. Оружие давали казакам, которые еще его не имели, снаряды и патроны оставляли себе, а все остальное слали в станицу, как подарок женам или в общую станичную казну. К пленным большевикам казаки относились, в общем, свысока, пренебрежительно и чаще безразлично. Без суда не расстреливали. Пленных использовали, главным образом, на черных работах у себя, или с той же целью отсылали их в глубокий тыл. Зато пленным казакам пощады не давали. Были случаи, когда отец сына или брат брата приговаривали к смертной казни…

Действие 6
Новочеркасск. Антюфеев, Корф и Львов.
Антюфеев. Господа, что-то устал я от общежития. И так бестолочи хватает. Да и годы у меня, честно говоря, не те. Предлагаю пройти по столице Всевеселого войска Донского да поискать какой-нибудь домишко, благо их, пустых, нынче хватает.
Корф. Хорошее предложение, капитан! Хоть сейчас. Собирайтесь, поручик. Слышны звуки улицы Ну вот, кажется, вполне приличный по нынешним временам дом.
Львов. Так он же закрыт!
Антюфеев. Поручик, что вы, как институтка! Закрыт – откроем. Надо ведь где-то жить…
Треск ломаемой двери.
Корф. О-о-о, даже диваны. И патефон…
Перебирает пластинки, ставит одну и заводит.
Любо, братцы, любо
Как на берег Дона, как на черный ерик
Съехались казаки – сорок тысяч лошадей.
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, постреленных людей.

Пр.:
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить.

А первая пуля, а первая пуля,
А первая пуля ранила коня,
А вторая пуля, а вторая пуля,
А вторая пуля-дура догнала меня.

Пр.

Атаман наш знает, кого выбирает,
Грянула команда, тай забыли про меня.
Им досталась воля да казачья доля,
Мне досталась пыльная горячая земля.

Пр.

А жена поплачет да выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня,
Жалко только волю да широко поле,
Жалко мать-старушку да буланого коня.

Пр.

Кудри мои русые, очи мои светлые
Травами, бурьяном да полынью зарастут,
Кости мои белые, сердце мое смелое
Коршуны да вороны по степи разнесут.

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом любо голову сложить…
(авторы неизвестны, исполнение — Тапилин)
Слышится скрип двери. Осторожные шаги.
Попов (появляясь в квартире). По чьему распоряжению?..
Антюфеев. Хорунжий!..
Попов. Капитан! Эта квартира предназначена для семьи генерала Полякова. Потрудитесь ее освободить.
Антюфеев. А я, хорунжий, генералу Полякову не подчиняюсь. Я подчиняюсь генералу Эльснеру. Я не казак, как вы видите, а доброволец. Потрудитесь покинуть помещение, хорунжий всевеселого войска Донского!
Попов. Рапорт уйдет по начальству. Не думаю, что генералу Эльснеру понравится, что его подчиненные…
Общий смех присутствующих добровольцев. Попов уходит.
Львов. Да, господа, все это хорошо, в очередной раз поставили на место самостийников, но…
Антюфеев. Вы правы, поручик, особо на рожон тоже лезть не стоит. Пойдемте-ка подобру-поздорову. Все-таки генералу фатера предназначена… Найдем себе чего-нибудь попроще…
Корф (под звуки шагов и скрип закрываемой двери). Слышал, наши подъехали к центральному гаражу казачков, вошли, отобрали запасные части, отвинтили несколько магнето, взяли инструмент, загрузили в автомобиль. Дневальный пробовал протестовать, они его убедили не беспокоиться и укатили на Кубань.
Антюфеев. Развлекаются ребятки… Но война есть война. Краснюки все еще здесь, а мы все еще не в Москве. Не переборщить бы…

Действие 7
Явление 1
Новочеркасск, дом, в котором живут Тапилин, Попов и Диков. В доме Тапилин, Попов и Успенская.
Попов. Марья Андреевна, вынужден попрощаться. Ухожу…
Успенская. Куда, Петр Иваныч?
Попов. С Мамантовым. Очищать левый берег Дона от красных.
Успенская. Берегите себя… если сможете…
Тапилин. …Воспользовавшись отвлечением сил генерала Мамантова на Суворинское направление, большевики в начале мая захватили всю богато населенную левобережную полосу Дона от ст. Потемкинской до Каргальской. Занимая указанную полосу, красные лишали нас возможности пользоваться рекой Доном, как коммуникацией для питания весьма важного Чирского фронта и, следовательно, отдаляли на неопределенное время окончание операции по очистке области в главнейших районах. Сверх того, частые восстания донцов в тылу противника и, как результат этого, неудачи красных, чрезвычайно их озлобляли. Всю свою месть и злобу красногвардейцы изливали в грабежах, издевательствах и жестоких глумлениях над мирным населением. Они насиловали девушек, зверски пытали священников и уважаемых в станицах стариков. Были случаи, когда они привязывали свои жертвы к крыльям ветряных мельниц и пускали их в ход, или живыми закапывали в землю. Ежедневно десятки невинных человеческих жизней приносилось в жертву дикому безумию красных. Казачество стонало, но, будучи не вооружено, не могло противодействовать насильникам. Учитывая это, Донское командование решило в кратчайший срок ликвидировать осевшие здесь большевистские банды. Операции по очистке прибрежной полосы среднего течения Дона возложены были на особый экспедиционный отряд из боевой флотилии и десанта под общим командованием полковника Дубовского. 5-го июня названный отряд, при содействии казаков камышенцев, выбил противника из ст. Каргальской, а к утру 6-го занял и ст. Романовскую. Одновременно местные казачьи отряды, возникшие здесь по собственному почину, ринулись за Дон, и к 7 июня весь левый берег Дона был очищен от красных.
Во время боя у хут. Рубежнаго с нашего наблюдательнаго пункта было отчетливо видно, как красногвардейцы привязали к крыльям ветряной мельницы двух людей и пустили мельницу. Через полчаса наши войска сняли с мельницы два трупа и опознали в них двух местных жителей казаков.
Из сводки штаба Всевеликаго Войска Донского от 13 сентября 1918 г.
Не для меня
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
Там сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.

Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.

Не для меня журчат ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.

Не для меня придет Пасха,
За стол родня вся соберется,
Вино по рюмочкам польется,
Такая жизнь не для меня.

А для меня — кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются,
Такая жизнь, брат, ждет меня.
(авторы неизвестны, исполнение — Тапилин)

Явление 2
Лазарет. Успенская, врач, Тапилин.
Успенская. Дмитрий Сергеевич… да как же вы… как же вы не убереглись?..
Тапилин. С-с-с… Да ничего страшного Марья Андревна, в мякоти застряла… кость, кажется, не задета.
Успенская. Садитесь, голубчик, сейчас вам Клавдий Юрьевич вытащит… сейчас… потерпите…
Тапилин. Не суетитесь, Марья Андревна…
Ты влюблен
Легкий ветер блеснет над крестами забытых могил,
Тонкий луч озарит разрушенья унылую груду,
Теплый ветер вздохнет: я травою и облаком был,
Человеческим сердцем я тоже когда-нибудь буду.

Ты влюблен, ты грустишь, ты томишься в прохладе ночной,
Ты подругу зовешь и Марией ее называешь,
Но настанет пора, и над нашей кудрявой землей
Пролетишь и не взглянешь, и этих полей не узнаешь.

А любовь - семицветною радугой станет она,
Кукованьем кукушки, иль камнем, иль веткою дуба,
И другие влюбленные будут стоять у окна,
И другие в мучительной нежности сблизятся губы.

Теплый ветер вздыхает, деревья шумят у ручья,
Легкий серп отражается в зеркале северной ночи,
И как ризу Господню целую я платья края,
И колени, и губы, и эти зеленые очи...
(Евгений Лобанов — Георгий Иванов, исполнение – Тапилин)
Успенская. Сейчас я вас перевяжу, Дмитрий Сергеевич. Ну вот, уже подживает… А у меня для вас подарок, мой голубчик. Закройте глаза… Открывайте! Сейчас вас будет хранить не только крест, но и амулет.
Тапилин (рассматривая амулет). Пуля на гайтане?
Успенская. Да. Та самая, которая вас пощадила.
Тапилин. Эта пуля – предостережение мне?
Успенская. Может быть…
Тапилин. Донцы изнемогали. На фронте находились поголовно все казаки от 19 до 48 лет. В станицах оставались лишь старики да дети. Но и подростки, и дряхлые деды не оставались в стороне: первые возили на позиции снаряды, вторые тоже стремились помочь своим – хоть кашу варить, но не выдерживали и шли «на уру» бить красных – вместе со всеми. Пахать и сеять было некому – все защищали родной Дон. Яровые засеяны были едва на один процент. С фронта предстояло отпускать станичников старших возрастов, иначе Дону грозил голод. Добровольческое командование помощи не слало, лишь требовало да интриговало против Краснова. Немцы после своей революции с Дона ушли. Не выдержавшие напряжения боев вешенцы и мигулинцы передались красным, щедрым на посулы. Но, как только большевики вошли в станицы, они снова стали грабить, убивать и насиловать. Но сил защищаться у станичников уже не было. Впереди маячил призрак Бега.
Многие простые казаки чутьем угадывали правду и по-своему расценивали события. Пошел глухой, а местами даже открытый ропот, появилось недовольство, боевые части заволновались. От имени казаков и офицеров за подписью старших начальников со всех сторон на имя атамана и председателя Круга посыпались телеграммы. В них категорически требовали, чтобы Круг не принимал отставки ген. Краснова, а последнего просили не оставлять Войско в тяжелую минуту. Но эти телеграммы по распоряжению председателя Круга были задержаны и по назначению не переданы. Дабы успокоить казаков и умирить страсти, Круг в срочном порядке отправил многочисленные делегации с задачей в «истинном виде» осветить на фронте картину происшедших событий. Новым атаманом был избран ген. Богаевский. Это избрание в точности отвечало программе, составленной в Екатеринодаре и одобренной «верхами» Круга. Безвольный и бесхарактерный Африкан Петрович как нельзя лучше удовлетворял желаниям Екатеринодара и заправилам Круга. Весьма знаменательно, что как только Донским атаманом стал Богаевский, на помощь Дону немедленно начали прибывать добровольческие и кубанские части. Нашлись и свободные войска, хватило и подвижного состава. Донская столица в несколько дней буквально была запружена екатеринодарцами и сразу же резко изменила свою строгую физиономию, превратившись в типичный тыловой город во всеми его отрицательными сторонами.
Вступление ген. Богаевского на атаманское место и прибытие добровольцев было ознаменовано небывалыми лукулловскими пирами. А между тем обстановка на фронте вновь стала грозной. Одновременно с этим на дележку власти в Новочеркасск отовсюду слетались искатели легкой наживы и теплых мест. Началась расплата за «работу». Донскую армию получил один из главных «актеров», ген. Сидорин. Уже через три месяца после назначения он начал своеобразно пользоваться своим положением. Много шума вызвала «мешочная панама», обогатившая компанию «Сидорин, Воронков и другие», связанная с превышением власти командующего армией и вызвавшая даже протест атамана. Интересны подвиги этого генерала и на другом поприще: выведя штаб Донской армии из Новочеркасска на ст. Миллерово, Сидорин для собственного развлечения к штабному поезду прицепил вагон с опереткой. И вот картинки, рисовавшие нравы нового командования со слов тех, кто не только своей кровью, но и жизнью запечатлел любовь к родине: роскошный вагон-ресторан, зеркальные окна, залитые ослепительным светом электричества, на столах – цветы, обилие яств, редкие дорогие вина, шампанское, и среди этой обстановки полупьяный командующий армией со своим ближайшим окружением в обществе полуоголенных артисток. А рядом: товарные вагоны, до отказа забитые ранеными и тифозными. Они уже несколько дней в пути без санитарного надзора, голодные и холодные. Не составляли тайны и порядки штаба Добровольческой армии ген. Май-Маевского, любителя хорошо покушать, покутить и выпить. А результатом было то, что большевикам не надо было писать и разбрасывать прокламации; нравы, царившие в больших штабах белых, действовали на войска более разлагающе, чем все проповеди о большевистском рае.
В угоду генералу Семилетову, прибывшему в Новочеркасск 6-го февраля из Екатеринодара со своим отрядом, каковой состоял исключительно из дезертиров Донской армии, с благословения атамана Богаевского возродили партизан. В результате бесцельно погибли тысячи юношей и детей…
Уходили мы из Крыма
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
(Евгений Лобанов — Николай Туроверов, исполняет Тапилин)

Действие 8
Явление 1
Дом в Ялте. Добровольцы.
Корф (мечтательно). Ах, Ялта… Ялта да Кисловодск – вот два города, где хотелось бы жить… (раздельно) Но не сей-час.
Львов. А помните, господа, конец 17-го? Эти толпы разложившихся солдат, заплеванные семечками полы…
Антюфеев (лениво, наигрывая на гитаре). Да бросьте, поручик! Ну, разложились солдатики… А мы сейчас что, лучше? Барон вон самогонку глушит грязными стаканами, корнет в пух и прах проигрался, того и гляди, пулю пустит в лоб себе, а не комиссару вшивому, казачкИ вешают большевичков, контрразведка наша ставит к стенке своих… Бардак, экскьюз муа, как в худших борделях Санкт-Петербурга… простите, Петрограда…
Знаю: мы пропадем без следа,
Не узнают парижские площади,
Как на русские города
Наши молча проскачут лошади.
От кого мы бежали сюда?
Кто, скажите, играет белыми?
Ставки сделаны, господа!
Ставки сделаны, ставки сделаны.
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, господа…
(Евгений Лобанов, исполняет Антюфеев)
Неожиданно – отрывисто и зло. Довели Россию, сволочи…
Львов. Ну и кто довел, Игорь Валентинович?
Антюфеев. Да все! И всемилостивейший наш в первую голову…
Корф (щелкая семечки и сплевывая шелуху на пол). Справедливости ради, господа, – казачкИ с фронта не бежали, как наша серая кобылка, не мародерствовали, а возвращались строем, полками…
Антюфеев. Да бросьте, барон, не мародерствовали они… КазачкИ испокон веку «шарпали», простите мне мой французский…
Львов. А добровольцы, господа, что, не мародерствуют?
Антюфеев. Да все хороши… И красные, тем более. Один Подтелков в Ростове что творил…
Львов (оживившись и вытаскивая из кармана газету). Вот, господа…
Корф. Что это у вас, поручик? (скривившись) Красные «Известия»… К чему вам эта грязь?
Антюфеев. Да все мы в грязи, барон, все. По локти – и в грязи, и в крови. Чего уж тут изображать, что мы – с чистыми руками. Давно уже не в перчатках и, тем более, не белых…
Львов. Стишок тут забавный. Слушайте, господа! (С выражением). «Великому народу»…
Антюфеев хмыкает. Львов продолжает.
Подымайся, великий народ,
Остальные пойдут за тобою.
Дружной ратью пойдем мы вперед,
Только трусы не явятся к бою.
Если ярким наш будет удел,
Лихо станем над черною бездной,
Кто пойдет, беспощаден и смел,
Он взовьется к высотам надзвездным.
В грозном рокоте слышен удар
По позорным столбам капитала,
От мерцанья зажегся пожар,
Долгожданная радость настала.
Люди – братья. В великие дни
Есть надежда на гибель Ваала.
Цепи пали… Зажглися огни…
Антюфеев. Очередная красная ахинея. Что вы, поручик, в ней нашли?
Львов (протягивает газету). А вы по вертикали почитайте!
Антюфеев (читает по слогам). Под-тел-ков под-лец. (Хмыкает). И в самом деле забавно. Возьмите, поручик.
Корф (наливает самогон). И кто написал сей опус?
Львов. Ольга Голубова.
Корф. Что, жена того самого Голубова?
Львов. Говорят, сестра.
Антюфеев (задумчиво). Сначала своих предал, потом выслужиться захотел. Такое не прощают. Молодцы, казачки, не место таким на земле.
Корф (тихо). А нам – место?
Антюфеев. Да тоже, по сути, нет. Но уходить добровольно – увольте!
Корф (с пьяной усмешкой). Так ведь мы ж – добровольцы, нет?
Львов. Мы – деникинцы!
Антюфеев. Хрен редьки не слаще. Но все-таки долг перед Россией нам предстоит исполнить, хотим мы этого или нет…
(Напевает под гитару).
Вот те на…
пуля-дура догнала,
в грудь вонзилась и ушла...
знает мерзлая земля
сколько крови приняла.

светел месяц в небесах.
встали стрелки на часах.
знает истину война
вот-те на...

без нательного креста
и без веры во христа
продолжаю этот бой
прострелЁнный, но живой...

и покуда смерть добра,
буду жить я до утра...
знает правду всю война —
вот-те на...

это невидаль и быль.
упаду лицом в ковыль.
после встану отряхнусь
и на небо заберусь

неживой водой дождя,
никого не пощадя,
в мир вливается война
вот-те на...
(Дмитрий Дегтярев, исполняет Антюфеев)
Львов. Ну и куда мы теперь?..
Корф. В Париж, господа, в Париж!.. На Монмартр… На Пляс-Пигаль…
Львов. Ну, если Слащов не остановит эту красную сволочь, то и в самом деле нас ждет Париж…
Антюфеев. Нет, господа, Париж нас не ждет. Нас сейчас вообще ничто не ждет…
Корф. Не впадайте в отчаяние, Игорь Валентинович!
Антюфеев. Это не отчаяние, барон, а констатация факта, к сожалению.
Подходит к столу, открывает и заводит патефон. Звучит пластинка с песней Елены Свириной «В добрый путь, господа!..» (с шипением).
В добрый путь, господа!
Разгораются будни закатно-восходные,
Под дождем проливным серый город затих.
По холодному городу люди холодные
Все куда-то спешат от печалей своих.

Все идут неустойчиво, как в невесомости,
Оставляя следы на платформе Земли,
И куда-то уходят от правды и совести,
От желаний своих, от мечты и любви.

Старый Бог в небесах удрученно печалится,
Недовольно глядит в разреженную тьму,
И под взором его синий шарик вращается
В этом мире, понятном ему одному.

По холодному городу люди холодные
Совершают намеченный Богом маршрут.
Без врагов, без друзей, ни рабы, ни свободные,
Под дождем проливным всё куда-то идут.

Мы колеблемся мерно среди бесконечности
Средь ничтожных побед и просчетов своих
В амплитуде движенья от смерти до вечности,
От небесной мечты до реалий земных.

И холодных людей омывает горячая,
Подогретая в небе святая вода.
В добрый путь, господа, ни слепые, ни зрячие,
В добрый путь сквозь года, в добрый путь, господа!
(музыка и стихи — Елена Свирина)
Корф. Гляньте, капитан, безделицу…
Антюфеев. Милое колечко. И не дешевое. Откуда?
Корф. Да так… Попало в руки…
Львов (зло). Собираете, барон, с «благодарного населения»?
Корф. На всякий случай. Для Парижа. Там ведь нужно будет как-то выживать.
Антюфеев. Н-да, придется как-то спасаться. Что мы умеем, поручик? Только убивать. И куда нам идти? В иностранный легион, наемниками?
Львов. Вы, капитан, еще можете авто водить. А я?.. Хотя, может, я еще и до Парижа не доживу…
Антюфеев. Мы все можем не дожить...
Полегла трава
Полегла трава, да по полюшку...
Ой, да ветер дул, да деревья гнул.
А ты не тронь меня, мое горюшко.
Понаставили вокруг меня сто дул.

Повели меня, да не к женушке.
Прикладом в плечи били терпеливые.
Поднималось высоко красно солнышко
И проделали во мне дырочки.

И поднялся я прямо к небесам,
Над землей летел ветром северным.
И дождем пролился, ой, да по лугам,
По лугам зеленым, да не первый я...

Полегла трава, да по полюшку...
Эх, солдат в степи чуть живой лежит!..
А ты не тронь его, горе-горюшко!..
Его женка ждет, да ребятишечки.
(Дмитрий Дегтярев, исполнение — Антюфеев)
Слащов. В середине декабря 19-го я подготовил крупную операцию против Махно, но она не осуществилась из-за направления моего корпуса в Крым. Я заинтересовался личностью батьки и часто говорил: «Моя мечта – стать вторым Махно». Ставка Деникина смотрела на Крым как на приговоренную к сдаче территорию, и потому для его обороны были выделены недостаточные силы. Если бы отвести главные силы Новороссии не на Одессу, а на Крым, то, опираясь на него, эти более крупные силы могли бы действовать активно против Южного фронта Красной армии, преследовавшие главные силы Вооруженных сил Юга России на Кавказе. Один из первых моих приказов в Крыму гласил: «Вступил в командование войсками, защищающими Крым. Объявляю всем, что пока я командую войсками – из Крыма не уйду и ставлю защиту Крыма вопросом не только долга, но и чести».
А вот мой же приказ от 31-го декабря 1919 г., ст. Джанкой, за № 4383:
«На фронте льется кровь борцов за Русь Святую, а в тылу происходит вакханалия. Лица же офицерского звания пьяными скандалами позорят имя добровольцев; в особенности отличаются чины дезертировавших с фронта частей. Все это подрывает веру в спасение Родины и наш престиж. Вдобавок спекуляция охватила все слои общества. Между тем, забывшие свою честь, видимо забыли и то, что наступил серьезный момент и накатился девятый вал. Борьба идет на жизнь и на смерть России.
Согласно приказа, я обязан удержать Крым, и для этого облечен соответствующей властью и располагаю достаточными силами, но для поддержки фронта мне необходимо оздоровление тыла. Я прошу граждан помочь мне. Общественные организации и классовые комитеты, любящие Родину, придите совместной работой поддержать меня. Об этом я прошу всех, не потерявших совесть и не забывших своего долга; а остальным заявляю, что буду продолжать борьбу не один, так как безсознательность и своекорысть жителей меня не остановит. Не остановлюсь и перед крайними мерами.
Сейчас приказываю: 1) Распоряжением всех комендантов крепостей, начальников гарнизонов, комендантов городов и начальников уездов (последним под руководством Губернатора) опечатать винные склады и магазины и безпощадно карать появившихся в пьяном виде военнослужащих и гражданских лиц. Спекулянтов и производящих пьяный дебош немедленно препровождать под конвоем на ст. Джанкой для разбора их дела военно-полевым судом, находящимся непосредственно при мне и приговор которого буду утверждать лично. 2) На всей территории Крыма, на основании приказа ген. Деникина и с согласия Губернатора, запрещаю азартную карточную игру. Содержателей подобных притонов покараю не штрафами, а по приговору военно-полевого суда в Джанкое, как пособников большевизма. 3) Повторно разъясняю, что мне ген. Шиллингом приказано удержать Крым и что я это выполню во что бы то ни стало и не только попрошу, а заставлю всех помочь. Мешающих же этому сопротивлением и идеферентностью из-за корыстных целей, наносящих вред борцам за Русь Святую, говорю заранее: упомянутая безсознательность и преступный эгоизм к добру не поведут. Пока берегитесь, а не послушаетесь – не упрекайте за преждевременную смерть.
Генерал Слащов».
Недоверие к высшему командному составу Добровольческой армии росло – грабежи и кутежи лиц этого состава с бросанием огромных сумм были у всех на виду, и младший командный состав пошел по стопам старшего и тоже стал собирать дары от «благодарного населения», внося еще большую разруху и еще больше озлобляя население. Богатое казачество, пострадавшее материально в 1918 году, пожелало пополнить свои убытки и отправляло вагонами награбленное имущество в свои станицы, и туда же гнало лошадей табунами. Дело дошло до того, что казачьей части нельзя было спешиться для боя, потому что ни один казак не хотел оставить сзади свою лошадь с седлом, к которому были приторочены его сумы, где, очевидно, лежало достаточное количество ценностей. Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Учета не было никакого, паника была полная. Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно или раствориться среди незнакомого населения.
Обстановка на других фронтах складывалась безнадежной: на Кавказе бежали, Одесса эвакуировалась в кошмарной обстановке распада, доверие к старому командному составу терялось окончательно. Готовясь к Юшуньскому бою, я уже мог принять все меры к эвакуации, суда для которой были наготове. Ставка каждую минуту ждала падения Крыма.
Перед самой новороссийской эвакуацией Деникин удалил Врангеля со службы и предписал ему покинуть Крым. Врангель медлил, но, не найдя поддержки своим мятежным планам по захвату власти, принужден был подчиниться. На прощание я сказал Врангелю, что не советую ему ехать дальше Константинополя, потому что сведения о Деникине самые плачевные и потому его (Врангеля) назначение ввиду общего настроения верхов должно состояться.
Время шло. Началась кошмарная новороссийская эвакуация, при которой Деникин бросил свою армию на произвол судьбы и на милость победителя. Сам он совершенно пал духом и ни к чему не годился; имя его произносилось с проклятиями. Банды обезумевших и проклинающих Деникина и все командование белых прибыли в Крым, и в это время в Севастополе, по докладу начальника контрразведки Севастополя и морской, должно было состояться выступление сочувствующих красным элементов. Арестовано было 14 «главарей» и им предъявлено обвинение в заговоре против «государственной» власти, улики все были налицо: «главари» захвачены были при помощи провокатора в указанный момент с поличным.
5 апреля 1920 г. Врангель вступил в командование Вооруженными силами Юга России. Деникина я так и не видел, и это, пожалуй, к лучшему: я его помню заблуждающимся, но честным и энергичным человеком; видеть же нравственно павшего человека, неспособного признать своих ошибок и предавшего в своем бегстве доверившихся ему людей, не стоило. Так гибла вера в правильность идеи, за которую боролись, а в данном случае и в руководителя движения, в его честность и энергию. Облик нового руководителя уже выяснился; настроение падало, и углублялась подготовка смены идеалов.
Состояние войск, прибывших в Крым из Новороссии, было поистине ужасно: это была не армия, а банда. Орудия и обозы были брошены. Ружья и часть пулеметов сохранил еще Добровольческий корпус, в который была сведена Добровольческая армия, под командой Кутепова. Донцы и кубанцы в большинстве и этого не имели. Боялись сгружаться с парохода, ежеминутно ожидая падения Крыма.
Каждый член Новороссийской и Одесской армий, раз испытав ужасы эвакуации, хотел обеспечить себя на будущее и надеялся своевременно улизнуть. Высший командный состав показывал ему в этом отношении пример, и хотя главных героев предыдущих грабежей вроде Покровского, Шкуро, Мамантова и т.п. уже в армии не было (они, кроме умершего Мамантова, благополучно жили на награбленные деньги за границей), но оставшиеся шли по их стопам и своими действиями показывали пример подчиненным, а об упорной борьбе с грабежами лиц, у которых у самих рыльце было в пушку, конечно, не могло быть и речи.
При уходе Деникина Кутепов мечтал его заместить, но, увидев, что ничьей поддержки не встретит, старался удержать Деникина у власти хотя бы на время, чтобы забылся новороссийский кошмар, в котором он играл немаловажную роль. Отношения его с донцами были из рук вон плохи, потому что в Новороссийске он вышвырнул донцов с судов и бросил их на произвол судьбы, нагрузив на суда свои обозы. Это подсудное дело осталось без последствий. Естественно, что я, возмущенный им, открыто высказывал это Врангелю; в войсках его не любили.
Мои трения с Врангелем продолжались, дело дошло до упрека с моей стороны, что, кажется, мы начинаем плясать под дудку французов, а подняли мы восстание против Советской власти, как против власти, поставленной немцами. Чем немцы хуже французов? Врангель промолчал и стал уверять, что наше движение на Донецкий бассейн приближает нас к Дону, который к нам присоединится. С тем, что на Дону нет ни оружия, ни людей, способных драться, что часть донцов у нас, а другая выведена красными по мобилизации, он не соглашался. Это было 16 июля 1920 года.
Я собирался было подать в отставку, но на фронте назревал бой, в результате которого вся белая армия могла быть сброшена в море или отрезана от перешейков. Штаб Деникина понял не сразу, а Врангель теперь никак понять не хотел, что прорыв в Северную Таврию грозит гибелью всей армии. И я решил подать рапорт об отставке после боя, а теперь донес Врангелю, что после окончания назревающего боя прошу разрешения приехать к нему для доклада по очень важному вопросу. Ответа не было, и думать о чем-нибудь другом, кроме фронта, не приходилось.
Положение офицерских семейств и самих офицеров было безвыходным. Последние с отчаяния стрелялись или бросались на преступления. Причиной всему – невозможность жить на наши деньги, и если честен, то надо умирать. А старшие командиры плели интриги и заботились исключительно о себе.
Всё теперь против нас
Все теперь против нас, будто мы креста не носили,
Будто аспиды мы бусурманской крови.
Даже места нам нет в ошалевшей от боли России,
И Господь нас не слышит, зови-не зови.

Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиды,
Ждем холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год как Тобольск отзвонил по Царю панихиды
И предали анафеме души убийц.

Им не Бог и не Царь, им не Суд и не совесть:
Все им «Тюрьмы долой» да «Пожар до небес»!
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспаленных глазах матерей и невест.

И глядят они долго нам вслед в молчавом укоре,
Как покинутый дом на дорогу из тьмы.
Отступать дальше некуда — дальше Японское море
Здесь кончается наша Россия и мы.

В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,
Белый иней на стенах московских церквей.
В черном небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери по России моей.
(автор музыки неизвестен, стихи — Юрий Борисов)
Львов. Судьба белого Крыма была решена: в ночь на 8 ноября 19-го начался штурм Чонгарского и Перекопского перешейков; после упорных боев наша оборона была прорвана, и мы начали поспешно отходить на юг, к черноморским портам. Нашим удалось оторваться от наступающих и, в отличие от Новороссийска, достаточно организованно провести эвакуацию практически всех военнослужащих и гражданских лиц, которые не желали или не могли оставаться в Крыму. Не считая судовых команд, на суда были погружены 145 693 человека. Посадив свою жену и дочь на вспомогательный крейсер «Алмаз», Слащов на ледоколе «Илья Муромец», поместив на него брошенные остатки лейб-гвардии Финляндского полка с полковым Георгиевским знаменем, в рядах которого он начал свою службу в 1905 году, а затем два года участвовал в Великой войне, покинул Крым.
Слащов. Отстранив меня от командования корпусом, Врангель поднес мне «золотую пилюлю»: «Приказ Главнокомандующего Русской армией № 3505, Севастополь, 6/19 августа 1920 г.
В настоящей братоубийственной войне среди позора и ужаса измены, среди трусости и корыстолюбия особенно дороги имена честных и стойких русских людей, которые отдали жизнь и здоровье за счастье Родины. Среди таких имен займет почетное место в истории освобождения России от красного ига имя генерала Слащова.
С горстью героев он отстоял последнюю пядь русской земли – Крым, дав возможность оправиться русским орлам для продолжения борьбы за счастье Родины. России отдал генерал Слащов свои силы и здоровье, и ныне вынужден на время отойти на покой.
Я верю, что, оправившись, генерал Слащов вновь поведет войска к победе, дабы связать навеки имя генерала Слащова с славной страницей настоящей великой борьбы. Дорогому сердцу русских воинов – генералу Слащову именоваться впредь Слащов-Крымский.
Главнокомандующий генерал Врангель».

Действие 9
Явление 1
Париж (звуки французской музыки). В небольшом ресторанчике - случайная встреча Тапилина и Успенской, потерявших друг друга в новороссийской эвакуации.
Успенская (обрадовано). Дмитрий Сергеевич! Я знала, что мы должны были встретиться! Нам судьба, вероятно, дает потеряться и потом встретиться, чтобы сказать, что мы окончательно суждены друг другу. (Упавшим голосом). Неужели вы этого не понимаете?
Тапилин. Сейчас уже понимаю. Точнее, понимал и раньше, но сейчас – смиряюсь. Кажется, по-христиански и нужно смиряться?
Успенская. Странные у вас понятия о смирении, Дмитрий Сергеевич!
Тапилин. Поясню, Марья Андревна. Я старше вас почти вдвое, не раз ранен, и какое будущее я могу предложить вам здесь, в этом чертовом Париже?
Успенская. Дмитрий Сергеевич! Не поминайте…
Тапилин. Простите, Марья Андревна…
Успенская. Просто считайте меня женой… невестой… декабриста. Так можно? У вас есть работа? Да если даже и нет, я ведь работаю… пою… А вы?
Тапилин. А я… смешно сказать, в цирке.
Успенская (удивленно). В цирке?!
Тапилин. Удивляетесь, как меня туда занесло? У меня номер – конная группа казаков, джигитовка с шашками.
Успенская. Вы – и цирк? Забавно. Впрочем, это хорошо и честно. Да и я неплохо устроилась. Как посмотришь на некоторых бывших княгинь и баронесс, вынужденных продавать себя, больно становится.
Тапилин (уводя разговор). О ком из наших слышали, Марья Андревна?
Успенская. Попов под Царицыным в январе 19-го не то просто убит, не то взят в плен и расстрелян. Слухи ходили разные…
Тапилин. А Диков?
Успенская. В последний раз я видела его в Новороссийске. Только бы он там не остался… Красные его не пощадят – гундоровец… Простите, Дмитрий Сергеевич, мне пора на сцену. Можете меня подождать, мы скоро закрываемся. Приглашаю вас к себе, посидим, повспоминаем. У меня хозяйка хорошая, понимающая… Возражений не принимаю.
Проходит на сцену. Слышна настройка инструментов.
Господа и дамы! Эту песню я хочу посвятить моему жениху, донскому есаулу Дмитрию Сергеевичу Тапилину, с которым мы прошли, временами теряя друг друга, путь от Киева до Новочеркасска и Новороссийска, и снова встретились здесь, в Париже. Сейчас нас сможет разлучить только смерть. Дмитрий Сергеевич, может быть, тряхнете стариной и споете вместе со мной?
Голоса. Просим, Дмитрий Сергеевич, просим!
Поручик
Гитарных струн печальный перезвон
Хрустальной гирей на сердце ложится.
Поручик, ваш щемящий баритон
Взлетает, как подстреленная птица.
На вас глядят десятки томных глаз,
Средь них меня заметите едва ли.
И вряд ли вам запомнится тот вальс,
Который вы со мною танцевали.

И вы, беспечно трогая струну,
Мне душу отравляете любовью,
А завтра вам в далекую страну,
Где ждет вас крест на грудь иль в изголовье.
Звучит, звучит задумчивый романс,
Исполненный надежды и печали.
Вы в нелюбви признались мне сейчас,
Хотя весь вечер слова не сказали.

Я поняла – в тот вечер у ручья
Вы улыбнулись мне совсем случайно.
Не разбудить нас в полночь соловьям,
Колоколам не ликовать венчальным…
Ах, сердце, сердце, что же ты болишь?
Клинки часов к разлуке ближе, ближе.
А вы опять, поручик, про Париж…
Так дай же Бог вам счастия в Париже!
(Евгений Лобанов — Марина Белоцерковская, исполнение – Успенская и Тапилин)
Слащов. После декрета ВЦИК об амнистии от 3 ноября 1921 года я выехал из Константинополя, перед отъездом отправив в заграничные газеты следующее письмо: «В настоящий момент я нахожусь на пути в Крым. Все предположения, что я еду устраивать заговоры или организовывать тайком всех повстанцев, бессмысленны. Внутри России революция окончена… Если меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь к ним, я отвечу: я защищал не Крым, а честь России. Ныне меня зовут защищать честь России, и я еду выполнять свой долг, считая, что все русские, военные в особенности, должны быть в настоящий момент в России». С 1918 года льется русская кровь в междоусобной войне. Все называли себя борцами за народ. Правительство белых оказалось несостоятельным и не поддержанным народом – белые были побеждены и бежали в Константинополь. Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ. Я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться Советской власти и вернуться на Родину».

Явление 2
Тот же ресторанчик в Париже. На сцене – Мария Успенская, за столиками – Тапилин, Корф и Антюфеев.
Корф (горячась). …Это из-за вас, казачков, мы здесь! Заладили, как колокольный звон – Дон-Дон! Как будто есть только ваш тихий православный, а России – нет! Вам только бы его освободить, а там и трава не расти! На Москву надо было идти с нами, на Москву!
Антюфеев. С кем – на Москву? И когда – в девятнадцатом? Уточни, барон!
Корф. Да какая разница! На Мос-кву!
Тапилин. Игорь Валентинович прав: когда и с кем? Еще Каледин сказал: «Проболтали Россию!» Вожди наши никак договориться не могли, каждый в свою сторону тянул. Но и объективно ситуацию оценивать надо было. Ведь казак на Москву никогда не пошел бы: освободил свою станицу, в лучшем случае – весь Дон, да и остался пахать да сеять. Что ему Россия? Дон всегда автономным был. Это добровольцы были свободны от территории и народа. Сложился бы в восемнадцатом Доно-Кавказский союз, присоединились бы к нему все казачьи области, восстановилась бы Запорожская сечь на Украине, и возник плацдарм для наступления на Москву. А там бы, глядишь, и Тамбов подтянулся… Ведь в двадцать первом там мамантовское оружие стреляло – то самое, которое он оставил во время своих рейдов в девятнадцатом… С территории Дона, между прочим! И у него служил мой товарищ, казак, хорунжий Попов. Голову сложил под Царицыным, как я узнал недавно…
Корф (перебивая). А оружие-то вы зачем у немцев брали?
Тапилин. А у кого брать было? Ваш Деникин, как ласковая теля, двух маток сосал! И союзников, и немцев – через Краснова! На словах выступал активно против германцев, но оружие у Краснова брал, зная, что оно – немецкое. Что это, как не двуличие? Вы не давали нам оружия, а чем нам было защищать свои хаты? Вилами, как в восемнадцатом верховые станицы? Да, тогда красных исключительно вилами да рогатинами прогнали, а потом, когда большевики сорганизовались? Тут уж вилами не обойтись было… Немцы-то появились на Дону без нашего участия, неожиданно, но ведь мы оградили себя от их вмешательства мирным путем! Переговорами в Киеве, письменным сношением с императором Вильгельмом… И к чему было требовать от Краснова подчинения Деникину? Придя к нам, не представляя никакой серьезной вооруженной силы, расположились в нашем мирном Задонье – после тяжелого похода, мы вас кормили, одевали, предоставили кров. А вы – гадить!..
Антюфеев. Согласен с Дмитрием Сергеевичем: гордыня все, исключительно гордыня! Пока мы ее тешили - все, красные росли и мужали. В результате – мы здесь, а они – там.
Корф. Ну и что мне теперь делать с моей гордыней? Подскажите, казаки-добровольцы!
Антюфеев. Жить!
Корф. А если я уже не могу - жить? А если я могу только пить?
Антюфеев. Тогда вам остается одно...
Успенская (объявляет со сцены). Ставки сделаны, господа!..
Ставки сделаны, господа!
Ставки сделаны, господа,
Половина не лучше, чем целое.
Ставки сделаны, господа,
Вы — на красное, я — на белое.
Говорите: кровь — не вода,
Так чего ж вы Россию делите?
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, ставки сделаны,
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, господа.

Может быть, мы уйдем без труда
Кто — в безмолвие, кто — в историю.
О победах гудят провода,
А потом — на четыре стороны.
Завтра нас распнут без суда
Неуемные красные демоны.
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, ставки сделаны,
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, господа.

Знаю: мы пропадем без следа,
Не узнают парижские площади,
Как на русские города
Наши молча проскачут лошади.
От кого мы бежали сюда?
Кто, скажите, играет белыми?
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, ставки сделаны,
Ставки сделаны, господа,
Ставки сделаны, господа.

Кровь течет, как меж пальцев песок,
Вытекает Россия-матушка.
Так не проще ли — пулю в висок,
Чем круги, словно нерв, наматывать?
Умудрились попасть не в масть,
На тропинку свернули узкую.
Суждено наиграться всласть
Нам с тобою в рулетку русскую.
Суждено наиграться всласть
Нам с тобою в рулетку русскую...
(Евгений Лобанов, исполняет Успенская)
Корф. Вы правы, капитан, мне остается одно… Вытаскивает револьвер, крутит барабан. Вместо первого выстрела слышен щелчок. Барон снова крутит барабан и еще раз нажимает на курок. Звучит выстрел.
Тапилин. Проигрался…
Слышится звук брезгливо отодвигаемого Антюфеевым стула.
Антюфеев. Как-кая пошлость, барон…
Блудный сын
Исходив все пути и дороги,
Словно снег, беспощадно седой,
Он стоит на родимом пороге
Перед старой отцовской избой.

И отец, не приветивший гостя,
Говорит в пустоту, не спеша:
«Мать полгода уже на погосте –
Отстрадала, святая душа…

Все ждала да молилась ночами –
Пожила б еще, кабы не ты!..»
И у сына встает пред очами
Образ мамы – земной доброты.

Он кругом виноват перед всеми:
Перед Родиной, домом, людьми…
…И уходит он утром осенним,
Блудный сын, псам бродячим сродни.
(Евгений Лобанов — Иван Кузнецов, исполняет Тапилин)
10 — 22.07.2018.


Рецензии