Морская жизнь

— Я никогда не мечтал о жене, — провел он губами. Без звука.

За стеной шумит вода, шелестят ножи и вилки, хлопают дверцы кухонных шкафчиков, щелкают тарелки. И кто-то напевает под песню Дэвида Боуи. Она где только не играла.

— Put on your red shoes and… dance the blues, — и тянет последнюю букву, как полуночный шепот.

Он ослабил галстук. Сделал, как в его любимых фильмах про клерков — потянул указательным пальцем вниз, придерживая большим.

— И он этого не заметил, — сказал он очень тихо, — хотя, когда ему было десять, он так мечтал об этом, — и пауза. — Я мечтал быть этим человеком.

Люди в строгих костюмах, но с развязанными галстуками, были героями его детства. Ему не было стыдно, что он так и не посмотрел «Короля Льва» или «Гарри Поттера», или «Звездные войны». Он думал о другом, пока все вокруг говорили:

— Ты не смотрел «Короля Льва»? — и потом: — О, господи! Ты еще и «Гарри Поттера» не видел? Да быть такого не может! Нет-нет-нет! У тебя не было детства! Что ты вообще смотрел, когда был маленьким?

— «Амели», — говорил он, — еще фильмы про Джейсона Борна и «Человека-Паука» с Тоби Магуайером.

— Ты очень странный.

Но сегодня вечером это не важно. Все это просто забавное воспоминание. И вот он стоит с болтающимся галстуком и смотрит в окно. За стеклом расплывается, совсем как картонный, Манхэттен. Рекламные щиты напоминают визитки. Только больше. Но отсюда, из окна, кажется, их можно взять и положить себе в карман. И потом позвонить, если вообще кто-то звонит по визиткам. Он делает из них закладки в книжках. Бледные желтые окна дома напротив напоминают театральные декорации. За огоньками никого нет. Только бледный светильник, принесенный кем-то несколько лет назад. И никто не помнит когда, никто не помнит кто. И вообще, это не важно. Просто…

— Неуютно.

За стеной шумит вода, рычит раковина и поет Боуи.

— Милая, — сначала негромко, но: — Милая! — говорит он, — иди сюда!

Но вода так же и шумит, раковина рычит и играет песня Боуи. Он такую не знал.

— Он звал ее. Звал, чтобы она пришла. И, возможно, включила свет в комнате. Потому что здесь темно. И он, в своем черном костюме, совсем слился с этой комнатой. Стал кем-то вроде торшера. Или шкафчика. — начал он, — Он звал ее, чтобы она пришла. Но уже сам шел к ней.

— Глаза заблестели, — он продолжил водить губами. Без звука. — Между бровями появилась складочка.

— Что ты там делал? Ты меня звал? Я тут еще пока мою. Скоро вернусь к тебе.

Он облокотился на стену — и тупой стук.

— Ударился. Не заметил кухонного шкафа. Или не рассчитал. Все это были подарки на свадьбу…

— Что ты там говоришь, дорогой? Сделай музыку тише.

Еще играл Боуи.

— …ничего. Я стоял в гостиной и смотрел в окно. Я хочу показать тебе. Что увидел.

— Мне? — она выключает воду и берется за полотенце. — Но… Ладно. Хорошо.

— …она не отнимала от него взгляда. Очаровательного, но взволнованного, — говорит он вслух.

— Майкл… — она набирает дыхание, — это так красиво. Придумываешь что-то новое?

— Это ерунда. Просто заполняю голову. — И сразу: — Поцелуй меня! — и хватает ее руку.

Играет Боуи. За окнами сигналят машины. И где-то лает собака. Кто-то смеется. И где-то кричат. Она царапает его шею. Ногтями за три двадцать, испорченными этим вечером. А он прижимает ее как можно ближе. Скрипит кухонный шкафчик.

— Осторожно, — пытается сказать она, — там подарочные бокалы. Нам их привезли из Сан-Пауло, — и снова целует.

Под песню Боуи.

— Пойдем.

— Что ты хочешь показать мне, Майкл?

— Тебе не обязательно меня так называть, — и сам сдается, — Клэр.

Она включает Боуи и берет Майкла за руку.

— Ты же знаешь…

— … она подошла к окну, — говорит он, — в которое смотрит каждый день. Чтобы наконец-то…

— Запиши это!

— Что? Нет, милая, это строчка мелкой руки.

— Нет. Если это обо мне. — И добавляет: — Три восклицательных знака!

Это было три года назад. Она докуривала сигарету. Держала ее, как держала сигареты ее мать, двумя пальцами. Указательным и средним. Казалось, это самое женственное, что она могла перенять от нее.

— Я не люблю с тобой спорить. Просто дай мне верить в тебя. В того, кого я вижу перед собой. Не сомневайся при мне, — и бросила окурок с балкона. — Три восклицательных знака. Это будет наша кодовая фраза.

— Кодовая фраза к чему?

— Чтобы ты заткнулся, — и улыбнулась.

Теперь он обнимает ее плечи. Они смотрят в окно. Ночной город с неоновым горизонтом.

— Я стал замечать, как засыпает этот город.

— Это же… — хочет сказать Клер, но замолкает.

— … Все эти дни я вижу это, все эти кирпичные и бетонные дома, эту яркую рекламу и полуночные такси, когда еду домой. На улицах становится тихо. И если я остановлюсь, встану посреди дороги, то услышу, как идет какое-нибудь вечернее шоу в чьей-нибудь квартире. Типа Лари Кинга. Или там будет реклама кухонных ножей, или кресла с набором масок для лица в подарок, — говорит Майкл, сжимая плечи Клер. — Вчера я слышал, как правильно готовить свинину.

— Теперь ты приготовишь очень вкусную свинину? — и смеется.

— Да, — и на тон ниже, или просто грубее: — С сыром и овощами.

— Не обижайся. Ты мой единственный романтик.

— Единственный?

— Да. Я же ненавижу романтиков, — и потом: — Ну, кроме тебя. Я тебя обожаю.

— Значит, тебе это нужно.

— …все десять лет. Этих гребаных десять лет.

Клер добавляет это слово везде, где это было неуместно. Она думает, что придает ему новый смысл:

— Дайте мне пончиков. Этих гребаных медовых пончиков, — говорит она в кафе.

— Да, у меня есть карта. Эта гребаная скидочная карта, — в магазине.

— Ты была в Италии? В этой гребаной Италии? — спрашивает она на работе.

Майкл считает, словом «гребаный» Клер себя только портит. Это его печалит. Но без него она не будет самой собой, думает он. И это печалит его еще больше. Поэтому он говорит о другом.

— Я поставлю тебе песню. Хорошо? Услышал ее вчера на улице, — отойдя от окна.

— Поставишь мне ее в спальне?

— Нет, — он достает телефон, — я сейчас…

— Майкл, может мы…

— … Я хочу, чтобы мы сели на диван. Я положу голову на твои колени и включу песню, — обойдя журнальный столик, он садится на диван. — Кажется, — стирая пыль со столика, — его подарила Зайцева?

— Да, — она садится рядом. — Только. Только она теперь Кан. Кейт Кан. У нее замечательный муж. Сейчас они живут в Коннектикуте. И у них такая милая собака.

— Не люблю собак.

— Ну. Не в этом же дело, — она ближе. — Они любят эту собаку, как ты любишь ходить на крышу той высотки. Как ее... — но он ее не поправляет. — Ну, где твоя работа. Там. Через дорогу. Ну.

— Разве?

— Как она называется?

— Да… — он ложится к ней на колени. Спрятанные под бордовой юбкой. Теплые. — Это какая-то крыша. Я так ее и называю — крыша.

— А еще у них есть, у него есть дочь. От первого брака. Так они постоянно ездят в горы. А я всегда боялась подобного. — ее рука тонет в его волосах. — Ну, знаешь. Карьеры и голые горы. Я как посмотрела «127 часов», боюсь ходить в походы.

За окном загудела сирена. Кажется, между сиреной полиции и пожарными есть большая разница. Об этом думает Майкл. И он пробовал несколько раз отличить одну сирену от другой, но ничего не получилось. Сейчас так много мигалок, думает Майкл, пока Клер говорит о своих страхах, думает и тут же забывает. Их комнату осветило синими и красными огнями. И тут же снова потемнело. Он еле видит ее подбородок.

— А напиши обо мне, — говорит Клер, — я так этого хочу. Напиши, милый. Запиши все то, что ты обо мне знаешь. Сочини историю нашей любви и продай в издательство. Этого так не хватает нашему миру, — сжимая его густые волосы: — Этого так мне не хватает. Я так мечтаю увидеть твою книгу на витрине какого-нибудь большого магазина. И все эти женщины будут покупать ее. А я буду стоять и смотреть. И радоваться. Буду проходить мимо полок и чувствовать себя богиней. Тобой будут восхищаться много девушек. Они будут завидовать, потому что будут сами хотеть этой истории. И только лишь я одна буду знать, кому…

— Хорошо.

— Хорошо… — шепотом тянет она.

Майкл нажимает на «плей». Комнату заполняют резкие броски фортепиано. И телефон, холодный и яркий, напоминает в этой темноте маяк. А их тела — горы. Или дикое побережье. Там поет Эд Дрост. Наивно и легко. Бьют барабаны, и они напоминают Майклу шумную улицу после дождя. Здесь, на Манхэттене.
Рука Клер ведет от волос, легко по щеке, к шее, под рубашку. За ослабленный галстук и расстегнутый воротник. Лишь ее теплая и маленькая рука… Эду Дросту подпевает его группа. И хочется верить, что эта песня играет не просто так. Хоть и Майкл знает, что Клер никогда не вслушивается. Да и он сам никогда не вслушивается. И если есть смысл в этой песне, то вряд ли кто-то сейчас его заметит.
Клер расстегивает на нем пуговицы. И это малое, чего бы ей хотелось от этого августовского вечера, после заката, когда на кухне еще точно найдется одна бутылка вина. И даже белому она будет рада. И даже водке. Или что там еще. Просто ей уже сложно вспомнить, что она там купила пару дней назад, думая о Майкле, мотаясь с большой тележкой по Wellmart. Она расстегивает пуговицы, одна-за-другой, пока барабаны напоминают о конце.

— Я понимаю, почему писатели, — будет ее мысли Майкл, — почему многие из них так любят морскую жизнь, — говорит он, чуть засыпая. — Чтобы построить корабль, сначала ему нужно дать имя. А это как с хорошей книгой. Сначала нужно название. И я даже верю в это…

— И ты любишь море?

— … хотя, — продолжает он, — больше не верю.

— А я верю. И твои волосы, — утопая в них рукой, — напоминают мне море. Особенно, когда ты лежишь рядом со мной.

— Когда мы жили в России, ты по-другому дышала.

— Дышала?

— Да. Твое сердце билось совсем иначе. Не так.

— Ох, милый, это плохо?

— Нет, — он поднимается с ее колен, и громче: — Нет-нет. Я так не думаю. Наверное, и я. Наверное, и мое сердце стучит по-другому.

— Милый, иногда я совсем не понимаю тебя. И ты знаешь это.

— Но ты принимаешь. Этого мне достаточно. Всего этого, — говорит Майл, застегивая воротник. — Посмотри, Клер, — разведя руки, он говорит громче, пока она отвела глаза. — Я счастливый человек! И мне всего этого достаточно, — он берет ее за руки, — мне так нравятся наши вечера. Эти несколько часов по четвергам. В нашей квартире.

— … Майкл.

— Теперь мне пора.

Комнату снова освещают огни. Красные и синие. И где-то за стеклом лают собаки. И кто-то кричит. И где-то даже заиграл саксофон. Его звук дрожит и он, кажется, даже настоящий. Значит, город еще не спит. Или это все скрип пожарной лестницы, и никто его больше не слышал. Так что, возможно, в переулке одни лишь кошки. Голодные и одинокие.

Майкл идет к двери. Клер касается стены. Включается свет. Они морщатся. Майкл чихает. Он берет ложку для обуви, подтягивает свои туфли носком. Зашнуривает их, стоя на одной ноге. Сначала на правой, облокотившись на стену, и потом на левой, прижавшись к шкафу.

— Майкл, — говорит она, — я тебя люблю.

— Сказала она, так и не осмелившись назвать его настоящее имя… — и серьезнее: — И я тебя люблю. Мне пора.

— Я буду по тебе скучать.

— Не надо. Лучше просто будь с семьей. А мы еще встретимся.

— Не говори так.

— Знаешь, я жалею, что выучил английский.

— Почему?

— Стал меньше мечтать. Знание делает жизнь проще. И даже скучнее, — лишь бы отвлечь ее.

Она поправляет его галстук, берет его ладонь и прислоняет к своей щеке. К своей шее.

— Лучший запах женщины — это запах ее мужчины…

Он отводит взгляд. Уже в который раз за этот вечер.

— … И я скучаю по твоему.

— Дверь закрылась изнутри, — ведет он губами, идя по коридору. — Он подошел к лифту. Нажал на кнопку. Железные двери щелкнули. Еще одиннадцать секунд и здесь снова будет тишина. Даже выключится свет.

— Мари вернулась в комнату, — продолжает он в лифте, — где на стенах висят семейные фотографии. Отец. Сын. Мать. Мать, то есть — Клер. И нигде нет Майкла.

— Теперь она будет думать, что совершила ошибку, — он ведет губами, спускаясь по лестнице к тротуару. — Она будет так думать, пока не заснет. Под звуки Боуи. А он, выйдя на улицу, — отстегивая свой велосипед от забора, прямо как в фильмах про Нью-Йорк: — Забудет, о чем говорил десять минут назад. Кажется, они считают себя эгоистами. Хотя я уже в это не верю. — И вслух: — И говорю глупость. Лучше просто помолчать.

Он отталкивается и начинает крутить педали. Скрип дешевой цепи и шелест спиц колеса, думает Майкл, намного лучше собственных разговоров. Его силуэт растворяется под светом следующего фонаря.

— Я замечаю, как этот город ложится спать. Под звуки вечерних телешоу со знаменитостями или кулинарными программами. Или все сразу. Чтобы проснуться и уже уметь готовить свинину с овощами.

Его глаза блестят. Синим и красным. Он останавливается, чтобы пропустить. Едет скорая.