Дела давно минувших дней продолжение

                Дела давно минувших дней (продолжение).
                Часть 10. Снова в Бомнаке. Спецпереселенцы.
    Наша семья второй раз приехала в Бомнак (или как мы говорили: «на Бомнак») в самый разгар зимы, где – то в январе 1933 года. Старый наш дом был занят, в нём жила семья бухгалтера интегралсоюза Коломина Г.С., а мы разместились в другом доме этой организации, в центре посёлка у начала Николаевского тракта.
   Вскоре наша семья переехала жить снова в верхний край посёлка, в освободившийся дом Соловьёва. Домик был небольшой, но около него был хороший огород. А для нашей семьи это было очень важно. В доме было три небольшие комнаты и кухня, но русской печи не было. И мать пекла хлеб в соседнем доме, который стоял рядом и имел большую кухню с русской печью.
   В огороде у нас росло всё, что было нужно: лук, чеснок, редиска, морковь, свекла, горох, огурцы, капуста и, конечно, картошка. Мать заботилась об огороде, и он нас кормил, а я с Колькой ей помогал, особенно летом, в жару, поливать. Мы обычно носили одним ведром на палке, мать же – на коромысле по два ведра. Колодцев в Бомнаке не было и для питья воду брали тоже из реки. Отец огородом занимался, в основном, весной, когда надо было разбросать навоз, сделать гряды и парник и осенью – перетаскать мешки с картошкой в подполье. Остальное делали мы с матерью. Пахали огороды все жители посёлка лошадьми.
   Гряды и особенно парник с огурцами всю весну и начало лета на ночь приходилось закрывать от заморозков. Этим занимался я с Николаем. Закрывали даже высаженную рассаду капусты, потому что заморозки были очень сильными.
   У нас для закрывания припасено было много старых вёдер, кастрюль, ящиков, тряпок, мешков. Но этот труд не пропадал даром – мы уберегали свой огород от заморозков в первые недели лета, когда они были почти каждую ночь.
   В середине лета отец со своими сослуживцами уходил почти на всё лето в культпоход в тайгу к эвенкам, мы кроме огорода и рыбалки занимались заготовкой ягод и грибов. Первой поспевала жимолость, из которой получалось хорошее варенье. Потом шла морошка и голубица. Но морошки у нас было мало, а вот голубица росла везде и она была каждый год. Набирали её по несколько вёдер. В это же время поспевала красная и чёрная смородина. Из них, как и из голубицы, тоже варили варенье, но это варенье было второго сорта. В разгар лета поспевала и княжина, очень редкая и вкусная ягода. Росла она на маленьких веточках, как растёт лесная земляника, но было её так мало, что удавалось лишь немного полакомиться где – нибудь у лесной тропинки, на большой поляне, но не заготавливать впрок. Поистине это была княжеская ягода. Земляники на Бомнаке не было, малины мало. Кое – где по лесным ручьям встречалась чёрная смородина и моховка, но их тоже мало.
   С середины августа начинался сезон сбора грибов. Вначале шли простые грибы: красноголовики (подосиновки), обабки (подберёзовики), маслята. Очень редко попадались белые грибы. Кроме груздей на засолку шли волнушки и белянки. Разные там сыроежки, солодажки, матрёшки и прочие мы не брали и считали их поганками.
   В конце августа – начале сентября поспевала брусника, самая замечательная ягода тех мест. Росла она повсюду на сухих высоких местах. Но урожаи были не каждый год. Бруснику любили не только люди, но и медведи, которые часто встречались в тех местах.
   Заготавливалась на зиму и свежая рыба.
 Однажды на Бомнак пришёл очередной пароход, но здесь он разгрузился не полностью и к нашему удивлению пошёл вверх на прииск Уньи – Бом. Прииск этот располагался на реке Унья, километров в ста выше Бомнака, которая впадала в Аргу, а Арга в Зею. Вода стояла высокой, и пароход благополучно дошёл до Уньи – Бома. Но на обратном пути вода так быстро упала, что судно застряло где – то на Арге на мелком месте. Дождей не было, и пароход простоял на мели почти месяц. Когда в середине июня пошли дожди и вода поднялась, пароход пришёл в Бомнак. Вид у него был потрёпанный, мачта и некоторые постройки палуб поломаны, борта поцарапаны. Видно было, что пароход продирался по малой воде с крутыми поворотами между деревьев. Недолго простоял он в посёлке, подлатался и ушёл  вниз. Но это был единственный случай за пять лет нашей жизни в Бомнаке, когда пароход проходил выше. Обычно летом возили грузы на больших баркасах, вытягивая их против течения лошадьми. Пара лошадей тянула бечевой такой баркас в малую воду. На обратном пути в пустой баркас ставили лошадей и плыли вниз по течению.
   Другой жизнью жили спецпереселенцы. Я уже упоминал, что летом 1931 и 1932 годов на Бомнак пароходами под конвоем привезли несколько десятков семей, раскулаченных и высланных из Белоруссии и Украины. Почти все они были переправлены на прииск Николаевский и лишь пять – шесть семей оставлено в Бомнаке на базе «Союззолото». Но этим семействам негде было жить и они несколько недель жили на берегу у реки в посёлке. Потом их сумели разместить по две – три семьи в небольших домах.
   В основном это были пожилые люди и малые дети – от грудных до десяти – двенадцатилетних подростков. Первое время спецпереселенцы, как их официально называли, сторонились местных жителей. Но ещё больше местные жители сторонились их. Слова и понятия «раскулаченные», «выселенцы»  определяли низшее положение этих людей среди местного населения. К тому же местные привыкли жить тихо, уединённо и широко. Быть хозяевами на своих таёжных просторах. А тут приехала орава каких – то выселенцев. Это тревожило и вызывало недовольство.
   Мы, ребятишки, с любопытством разглядывали переселенцев, прислушивались  к их разговорам. Нам их язык казался странным и неправильным. Они говорили «стёжка» вместо «тропка», «почекать» вместо «подождать», « поречка» вместо «красная смородина», «дробный» вместо «мелкий». И много других слов говорилось не по – нашему. Мы открыто смеялись и дразнили их, пытались диктовать им свои порядки, свой говор, свои правила быта. И удивительно, они не гнали нас, не возмущались и не колотили за насмешки, а чувствовали себя как – бы виноватыми.
   Взрослые были угнетены своим положением: женщины горевали и часто можно было видеть их плачущими; мужчины ходили угрюмыми; ребятишки жались к родителям, были невесёлыми.
   Так как основная масса переселенцев разместилась на прииске Николаевском, там находился и их верховный управляющий – комендант, как его все называли. Изредка он приезжал и в Бомнак проверить своих подопечных. Это был мужчина небольшого роста в полувоенной одежде в фуражке, опоясанный ремнями, с наганом и полевой сумкой. Мы тоже его побаивались.
   Каких – то нарушений порядка среди бомнакских спецпоселенцев не было. Вели они себя покорно и тихо, питались неважно, получая небольшой паёк. Охотничьего оружия им иметь не разрешалось, рыбацких принадлежностей тоже не было, да и рыбачить – то они не умели. Поэтому летом усиленно собирали ягоду и грибы.
   Как – то в конце лета мы, ребятна, были в своём излюбленном месте, зашли поглубже в заросли черёмухи и поразились, увидев почти сплошь срубленные и поваленные черёмуховые деревья. Кто – то собирал ягоду таким способом. Поскольку главный урожай ягоды черёмухи бывал всегда на верхних ветвях деревьев, то местные жители брали с собой верёвку, которую набрасывали на ветки и, пригибая их, собирали урожай. Мы, ребятишки, хорошо знали это. Сами были приучены бережно относиться к лесу и поэтому сразу решили, что это дело спецпереселенцев. Чувствовалось, что кто – то не просто собирал черёмуху с высоких деревьев, а зло мстительно рубил «чужое». Но не пойман – не вор. Но это был, пожалуй, единственный случай, когда явно чувствовалась месть, лишь бы кому – то, за своё униженное положение.
   Бомнакские спецпереселенцы работали в «Союззолото». В райинтегралсоюзе их не было. А туда требовались работники, особенно в плотниках и столярах, так как велось значительное строительство и оно всё расширялось.
   В первый же год нашего пребывания на Бомнаке был построен интернат для детей эвенков, которые на зиму приезжали из тайги на учёбу в школу. Потом перестроен и перенесён на новое место клуб.
   Дальше пошло строительство большого здания для конторы райинтегралсоюза с размещением в нём же госбанка, почты, сберкассы и одной квартиры. Рядом с конторой наметили построить дом охотоведа с квартирой. Потом пекарню с хлебным магазином и квартирой, баню с прачечной, новый склад, жилой дом. Через райком партии и райисполком отец решил вопрос с управлением прииска и комендантом о подборе на Николаевском людей и их передачи на период строительства в райинтегралсоюз бригады плотников человек пять – шесть. Такая бригада была создана. Бригадир Назаров с женой и сыном Васькой, моим ровесником, Гуронок с женой и Малиновский с женой и тремя малолетними детьми переехали с Николаевского на Бомнак. Плотники сначала построили барак на верхней окраине посёлка в одной половине которого разместились три эти семьи, а в другой  - оборудовали столярную мастерскую. После этого приступили к возведению остальных объектов. К концу 1934 года всё запланированное было сдано в эксплуатацию.
   Взаимоотношения местных жителей со спецпереселенцами налаживались. Время лечило душевные болезни. А школа, совместная учёба быстро сблизили ребят. Я часто бывал в гостях у Васьки Назарова в их бараке, особенно зимой, когда морозы загоняли всех в тепло.
   Плохо жилось обитателям этого барака. Но меня что – то тянуло туда. Я шёл не только для того, чтобы встретиться с Васькой. Мне было интересно наблюдать за всем, что было там, за жизнью этих трёх семей, живших очень тяжело, но доброжелательно относившихся к нам и между собой. Я им больше чем сочувствовал. С одного угла барака был вход, но сделан был он не с улицы, а из столярной мастерской. Это спасало  от холода из дверей. Справа в углу располагалась семья Назаровых: нары на троих, стол, сколоченный из досок, две небольшие скамейки у стола. На стене две – три полочки для посуды. Вот и весь «интерьер». Стоял у них ещё большой сундук у дверей – это был комод и шкаф. На этом сундуке я всегда усаживался, когда приходил к Ваське.
   Напротив Назаровых в другом углу размещались Гуронки, тоже трое, с такой же мебелью как у Назаровых. В третьем углу располагалась семья Малиновских – пятеро, но «мебель» такая же.
   Всё в бараке было сделано, хотя и  добротно, прочно, но с подчёркнутой простотой и грубостью. А ведь это были отличные столяра.  Для себя они не считали возможным сделать лучше. Или потому, что спешили, или, что я думаю более вероятно, они не считали возможным, учитывая своё социальное положение, делать лучше.
   Эти три  «квартиры» отделялись друг от друга ширмами, натянутыми на проволоку. Ширмы эти могли раздвигаться и обычно на день раздвигались.
   Посредине барака была сооружена большая железная печь – плита. Она обогревала помещение и на ней же готовили пищу, грели воду, кипятили бельё все три семейства.
   Позднее, уже летом 1935 года, когда мы уехали с Бомнака, бригаду плотников расформировали. Назарова и Гуронка вернули на прииск Николаевский. Малиновского за что – то арестовали и увезли куда – то в лагеря. Семью Малиновского отправили в Зею на Гулик, где был создан колхоз из собранных там спецпереселенцев.
   В конце тридцатых годов жена Малиновского при встрече с нашей мамой рассказала, что её муж в лагере умер, и как ей трудно пришлось жить, пока не подросли дети.
   С детьми спецпереселенцев мне пришлось сталкиваться в Овсянке, когда мы там жили в 1937 – 1938 годах, где я учился в 7-ом классе. Вместе со мной учились ребята с прииска Юбилейный и близлежащих леспромхозов. Потом в Зее, где учились дети с Гулика и того же Юбилейного. Когда в 1941 году началась война, спецпереселенческих ребят призывного возраста призвали в армию, правда на полгода  - год позже нас, уже в 1942 году. Многие из них погибли на войне, а двоих – троих я встречал в Зее уже после войны, в том числе своего хорошего товарища Антона Кушнира, с которым дружил в 9 – 10 – м классе и сидел за одной партой. Он в 1944 году окончил курсы политсостава в Хабаровске и служил комиссаром батальона. Вступил в партию. Но после демобилизации из армии в 1946 году уже в Зее его исключили из партии и он вскоре умер.
                Это надо знать!
          В годы  Великой Отечественной войны спецпоселенцы, ссыльные активно участвовали в разгроме фашистской Германии.
       В декабре 1941 года враг был отброшен от Москвы. Для наступления и освобождения оккупированной территории требовались большие резервы. И они были найдены. Постановлением Государственного Комитета обороны от 11.04.1942 г. № 1575 предписывалось НКВД «призвать в армию 500 тысяч человек, годных к строевой службе, из трудпоселенцев».
    Партийным комитетам было предписано провести мобилизацию репрессированных под видом патриотического добровольческого движения. 11 июля 1942 года Хабаровским крайкомом ВКП(б) принято постановление № 223 «О формировании Сталинской добровольческой дивизии дальневосточников».(Амурская область до 1948 года входила в состав Хабаровского края). Уже на следующий день – 12 июля 1200 спецпереселенцев – амурчан были направлены в Зейский военкомат, оттуда в Тыгду и воинским эшелоном вывезены в город Благовещенск. Эта дальневосточная стрелковая дивизия была включена в состав 6 –го Сибирского добровольческого стрелкового корпуса. В августе 1943 года он принял участие в освобождении города Смоленска. За эту операцию 16 стрелковая бригада, состоящая из спецпереселенцев Амурской области, в числе других получила наименование «Смоленская».- В.Р.
                Часть 11.  Трудное время (1935 – 1936 года).
   Всегда событием для нас, да и для всех жителей посёлка был приход парохода, особенно первого. Пока после ледохода стояла высокая вода пароход из Суражевки в Зею, а затем на Бомнак успевал приходить обычно дважды. Да в течение лета ещё два раза. И всё. Этими четырьмя рейсами завозился почти весь необходимый груз. Небольшие остатки довозились уже катерами, которые за один рейс могли перевезти не более десяти – пятнадцати тонн.
   Зимой приходило два – три обоза подвод по тридцать – сорок. Вот и весь груз за год. Ни телеграфной, ни телефонной, ни радиосвязи с Бомнаком не было. Но что пароход сегодня придёт кто – нибудь из жителей всё – таки знал, и это становилось известно всему населению. А узнавал провидец о пароходе потому, что рано утром, когда звук далеко слышен, он улавливал еле различимый гудок парохода где – нибудь в районе Доенинска или ближе, где пароход останавливался грузить дрова или там же на перекате.
   Однажды в хорошую воду рано утром в Бомнак пришёл пароход «Сибиряк», значительно больших размеров чем те, которые курсировали ежегодно. Судно было загружено, в основном, для райинтегралсоюза и сопровождал его товаровед Зейской базы Ляпустин Иван.
   Под выгрузкой он стоял сутки, а вывозили груз на склады почти трое. К концу лета в Бомнак назначили судью Сонина и милиционера Анисимова. Но если судья был почти незаметен, то милиционер в своей форме с тремя кубиками в петлицах, опоясанный ремнями и с наганом, внушал почтительное уважение, граничащее со страхом. Он обходил посёлок, ко всему присматривался и жители, большинство которых с роду не видели милиционеров, да ещё с наганом, старались с ним не встречаться – чёрт его знает, что у него на уме, что он высматривает. А вдруг мы не так живём, как надо? Но было всё спокойно. И к милиционеру стали привыкать. Его не отвлекали своими мелкими просьбами или другими делами.
   Все давно уже знали «своё» начальство: председателя райинтегралсоюза Улискова, заместителя председателя райисполкома Рубцова, секретаря райкома партии Торпищева. С ними решали любые вопросы. Но в большинстве своём шли к Улискову. Звали его за глаза «хозяином». Да он и был фактически хозяином, потому что жильё, снабжение, транспорт, вопросы заготовки, работы и много другое было в ведении председателя райинтегралсоюза.
   Причём называли «хозяином» не иронично, а искренне, как было на самом деле. С ним решали вопросы везде, где только встретят, и дома у него. Рубцов и Торпищев, те держали марку начальства и, в основном, разговаривали с людьми в «своих стенах». А «хозяин» был доступнее, демократичней, проще.
   Наступил декабрь 1934 года. Из газет, пришедших в Бомнак из Зеи с большим опозданием, люди узнали страшную весть: 1 декабря  в Ленинграде убит С.М.Киров – первый секретарь Ленинградского обкома и секретарь ЦК ВКПб, хорошо известный в стране человек. Всю зиму в газетах шли сообщения, связанные с этим убийством.
    Помню, у отца были небольшие портретики членов Политбюро, секретарей ЦК. Как- то после прибытия очередной партии газет он стал пересматривать портреты и некоторые отложил в сторону. Обмениваясь мнением с кем - то из своих близких по поводу происходящего в стране, отец упомянул про «правых» и «левых» и ещё каких – то «уклонистов», осуждал их, возмущался.
   Случилось происшествие и у нас в посёлке. В начале зимних школьных каникул исчез наш школьный учитель Николаев. Его не сразу хватились – ведь начались школьные каникулы, а он жил один. И вот…исчез. Строили догадки. В том числе высказывали мысль о том, что он мог быть братом или родственником того Николаева, который убил Кирова.
   Но что – то надломилось и в стране и в нашем посёлке. Ещё не страх, но что – то похожее на это. Мы стали слышать новые для нас слова «троцкисты», «зиновьевцы», блок, террористические центры, вредители, враги народа и др. Мы были всей душой против этих «врагов», и радовались, что их разоблачают и расстреливают.
   В середине февраля 1935 года на Бомнак приехал Алексей Улисков, младший брат отца. Он после окончания семилетки в Зее поступил на курсы киномехаников, окончил их и стал работать на кинопередвижке. Ездил по деревням и приискам на лошади со своей аппаратурой и показывал редкое в то время кино. В его репертуаре было всего три кинокартины. Одна из них нам особенно понравилась – это был «Мятеж» по повести Фурманова.
   Первый сеанс был объявлен для взрослых, а на следующий -  для детей. Сначала все с любопытством осматривали киноаппарат, коробки, динамомашину. Движка не было. Динамомашина имела ручной привод. Двое – трое добровольцев попеременно крутили ручкой эту машину, как мясорубку, только значительно больших размеров, и она давала электрический ток. Пытались крутить её и мы, но нас хватало на немного. Крутить было тяжело. Кино в посёлке было встречено с радостью. Это был первый показ немого кинофильма в истории посёлка.
   В марте отец вернулся из командировки из Хабаровска, и через несколько дней стало заметно, что он помрачнел, был неразговорчив, чем – то обеспокоен. Чувствовалось, что у него на работе, какие – то неприятности. Но дома об этом ничего не говорил. По отдельным репликам мы стали догадываться, что наши правоохранители Сонин и Анисимов чего – то добиваются, что – то ищут, чтобы обвинить его. Особенно нагло и самоуверенно вёл себя Сонин. Стали вызывать на допросы отца и других работников управления. Уцепились за вопрос финансирования строительства.
   А в этом вопросе действительно были финансовые нарушения. Средств на капитальное строительство выделялось мало, а нужда была большая. Решили «занять» из оборотных средств с последующим возвратом. Об этом знал не только отец, но и все работники правления. Тайны из этого не делалось.
   Но на допросах чувствовалось, что кто – то из работников бухгалтерии или плановиков прямо и точно показывает, где и что надо искать. Стали вызывать на допросы и маму. Спрашивали её, в основном о делах прошлых лет, относящихся к жизни в Заречной Слободе. В частности, о том, как отец, до наводнения занимаясь личным хозяйством, зимой возил грузы на прииски и продавал там контрабандный спирт.
   Похоже, было, что этот донос получен не на Бомнаке, а в Зее. А контрабандой спиртом после гражданской войны вплоть до начала тридцатых годов жители Приамурья действительно занимались. Спирта у нас было мало, а мужчины, особенно старатели на приисках, любили выпить. На этом спросе и возникла контрабанда спирта из Маньчжурии. Туда возили соль, мыло, а оттуда – спирт.
   Граница была в те годы почти открытой и люди привыкли к лёгкому переходу её. Конечно, были там какие – то заставы, но строгого режима не было. Спирт был дорогой, и люди пытались на этом заработать.
   Занимались контрабандой и Киселёвы, родственники и соседи Улисковых, отец и два сына. Один раз ходил с ними и Сергей, брат отца. В конце двадцатых годов зимой во время очередного похода за спиртом, возвращаясь с той стороны, Киселёвы напоролись на пограничников. Стали убегать. Пограничники открыли огонь и убили отца Киселёвых и одного сына. Другой убежал, и в Зее сообщил дома об этом. Поехали на Амур в Черняево и привезли на лошади тела убитых.
   В Заречном это был единственный  такой трагичный случай, но он отрезвил некоторые бесшабашные головы спиртоносов.
   Как – то вечером, вернувшись с работы, отец осмотрел свои книжные полки, охотничий ящик, охотничью сумку в которой нашёл пять патронов от карабина. Я знал про эти патроны. Появились они в сумке тогда, когда мы летом ездили на Амкан и отец брал с собой карабин. Карабин он сразу по возвращении с Амкана сдал, а патроны остались в сумке. Отец при мне достал эти патроны, вышел во двор и забросил их по одному в снег, в овраг за нашим огородом.  Я спросил, зачем он это сделал, но ответа не получил. Было заметно его беспокойство. Из одного  из допросов в НКВД он понял, что возможен обыск и не хотел ещё дополнительных вопросов по этим патронам.
 Как – то возвратившись с работы, он предупредил нашу мать, что возможно у нас будут делать обыск. Мать была поражена этой новостью и лишь спросила: « А что у нас искать?», на это она ответа не получила.
   Через несколько дней из соседнего с нашим домом длинного барака были выселены две семьи – Боровиковых – в пристройку к переселенческому бараку, а Шишовых – в переоборудованную под жильё новую баню – прачечную.
   Обстановка в посёлке всё более становилась напряжённей. Многих работников интегралсоюза и жителей посёлка вызывали в НКВД на допросы. Все умалчивали, о чём шли допросы, дав подписку о неразглашении. Вокруг нашей семьи образовалась пустота – изоляция, стали меньше ходить к нам люди, по – другому стали разговаривать с матерью. Лишь здоровались и старались быстрей отойти. Чувствовалось, что люди нас стали бояться, не все, конечно, но многие.
 Где – то к середине апреля к нам в дом заявились два – три человека из милиции и ещё двое из числа поселковых жителей. Это были понятые. И начался обыск.
    Я был дома и наблюдал за этой постыдной операцией. Милиционеры осмотрели все книжные полки, комод, два наших сундука с домашними вещами. Вынули из них бельё, одежду. Ничего ценного для них там не было. Достали лишь пару лапчатых унтов. Перевернули постель, обыскали отца. После обыска началась перепись имущества. Описали всё, что представляло какую – то ценность: швейную машинку, два охотничьих ружья, кабана, кур. Работники милиции и понятые подписали этот документ, заставили сделать это же мать и отца. Предупредили родителей о том, что всё это остаётся в доме на хранении под их ответственность.
   Обида, стыд и унижение охватили меня. И ещё страх. Я видел силу власти, её грубость и бесцеремонность. Они могут всё!
   По растерянному виду отца, матери, да и понятых, которые испуганно смотрели за этим бесстыдным перетряхиванием белья, вещей и постельного было видно, что они испытывали тоже самое. Что ищут? Почему? – было мне не понятно. И ещё –за что? Я даже не мог допустить в мыслях, что отец совершил что – то преступное или просто неправильное.
   Власти ушли, а мы остались с разбросанными вещами, развороченной постелью и с растоптанной душой. Мать плакала и не хотела ничего прибирать.
                Но это было только началом.
   В эти же дни ушла от нас домработница Мотя. Когда началось преследование отца по служебным делам, власть нашла возможность добавить к этому и Мотю. Этому способствовал Дронов(комсомольский руководитель района). Он затаил на отца обиду за квартиру и решил отомстить. Он убедил её уйти от нас и потом написать заявление о том, что её эксплуатировали, не предоставляли отпуск и она не имела выходных дней.
   Действительно, Мотя не была приходящей домработницей, а жила в нашей семье. Работала вместе с мамой, и отдыхали также вместе. Когда это удавалось. В отпуск к родителям за прошедший год не ездила.
   Заявление попало в суд, который решил взыскать с нас в её пользу, какую – то сумму за работу в выходные дни не использованный отпуск.
   15 –го апреля 1935 года в школе во время последней перемены ко мне подошёл Васька Назаров и с каким – то виноватым видом, оглядываясь, спросил, не видел ли я чего – нибудь на улице в конце урока? И сообщил, что моего отца арестовали, он лично видел как его вели под конвоем, у конвоира была винтовка со штыком. Это известие для меня было сильнее удара, я не знал, что мне делать. Весь урок у меня не выходила из головы эта картина «отца ведут под конвоем через весь посёлок». Какой позор? И за что? Что же он такое сделал?
   После уроков я сорвался и бросился домой. На мой немой вопрос мама ответила, что отца арестовали и посадили в тюрьму, в здание, которое недавно освободили от семей Шишовых и Боровиковых. Теперь для нас стала известна причина таких перемещений семей.
   Через два дня арестовали главного бухгалтера Усынина Ивана Михайловича. А ещё через день Коломина Георгия Спиридоновича и Сенченко. Потом привезли и посадили зав. отделением с Огорона Елисафенко. Кто следующий? Все ждали – кто следующий? Но на этих пятерых пока и закончилось.
   На меня и других ребят, у которых пострадали родители от властей, напала какая – то ярость. Находило что – то такое, отчего хотелось кричать, баловаться на уроках, дерзить и мешать учительнице, хулиганить на улице. Хотелось запустить камень или палку в окно Дронову в райком комсомола, мимо которого мы каждый день ходили в школу.
   Где – то в середине мая нас выселили из квартиры. Дом наш занял Анисимов с женой и двумя детьми. Выселили и семью Коломиных. Их дом занял милиционер Плотников – заместитель Анисимова. Наши две семьи, состоящие в общей массе из двенадцати человек, подселили к семье Евдокимова - из трёх взрослых. Имущество наше, которое было описано, сдали в какой – то склад, куры исчезли, а кабан стал беспризорным и перешёл на подножный корм. Кормился в лесу и вскоре одичал. Корову нам оставили, она очень помогала в это трудное для нас время.
   Паёк нам урезали. С продуктами стало совсем плохо. Но помогали знакомые: Лика – бывшая наша домработница с мужем Александром Парыгиным,  Бордовиковы, китайцы, жившие в посёлке, пастух и другие. Давали картошку, рыбу, растительное масло, делились крупой и другими продуктами.
   В эти же дни покончил собой зам. председателя райисполкома (а фактический - председатель) Рубцов, над которым также нависла угроза ареста.
   НКВД и милиция занялись его похоронами. Проводить на кладбище разрешили только супруге Рубцова. Жуть, какая – то, дикость и произвол виделось всем в этом трагическом случае. И ещё страх перед всесилием новой власти.
                Суд.
   Месяца через полтора – два после ареста, когда стало ясно, в чём обвиняют отца и его товарищей, состоялся суд. Обвиняемые заранее, ещё находясь под следствием, написали жалобы в различные инстанции. Через надёжных людей переправили их в Хабаровск. Знаю, что на некоторых конвертах были указаны фамилии получателей: Дерибас, Варейкис, Блюхер. (Дерибас Терентий Дмитриевич – комиссар госбезопасности 1го  ранга, возглавлял в тот период ОГПУ – НКВД на Дальнем Востоке). (Варейкис Иосиф Михайлович – секретарь Дальневосточного крайкома партии.) ( Блюхер Василий Константинович – командующий  ОКДВА). Все они в 1938 – 1939 годах были ликвидированы как «враги народа». Но в тот период они представляли высшую власть на ДВК.
   Какую – то, и не маловажную роль эти письма сыграли, но уже позднее, после суда. Суд состоялся в августе 1935 года. Мама присутствовала на суде и помнит, что отец все обвинения отвергал. Напомнил всем о том, что он отстаивал советскую власть с оружием в руках. Показывал документы, подписанные П.П.Постышевым и другими выдающими большевиками, которые он хранил с 1929 года.
 У судьи Сайдашева заседателями были два молодых эвенка. Прокурор в своей обвинительной речи потребовал высшей меры наказания – расстрела. Заседатели, услышав слово «расстрел», вскочили со своих стульев и, замахав руками стали твердить: «Нет! Стреляй не надо! Не согласен!». Произошло замешательство, и суд удалился на совещание. После перерыва объявили: « Десять лет!. Но учитывая активное участие в гражданской войне – пять лет лагерей». Елисафенко дали десять. Усынину, Коломину и Сенченко чуть меньше.
   С судом одна неизвестность для нас кончилась. Началась другая – как теперь будем жить? Где?
   Семья Коломиных ещё до суда уехала на пароходе к родственникам в Дамбуки. Семья Сенченко уехала ещё раньше. Семья Елисафенко выехала прямо с Огорона в Овсянку, где у них были родственники и где мы их встретили в 1937 -38 годах. Усынин был одиноким.
   В середине августа пришёл пароход, на котором мы должны были ехать в Зею. Это был всё тот же  «Большевик». На этом же пароходе отправляли и осужденных.
    Судно пришло где – то в полдень, стал разгружаться и планировал отправиться в обратный путь на следующий день.
   У нас в сберкассе на книжке лежала определённая сумма денег, и мама планировала их снять до нашего отъезда. Но зав. сберкассой Ольга Головкина находилась в тайге в культпоходе. Её ждали со дня на день. Наконец – то в день прихода парохода, уже к вечеру, она вместе с другими вернулась из этой поездки на оленях. Мать сразу же отправила меня к ней, чтобы уточнить возможность получения наших денег. Ольга что – то неопределённое мне ответила, пообещала на следующий день дать конкретный ответ. Но и на следующий день мы свои деньги не получили. Оказывается наш вклад был арестован и получить его было нельзя.
   Я не знаю, что бы мы делали, и как жить без денег, если бы нас не выручил Иван Михайлович Усынин. Ещё до ареста его и отца, когда по ходу допросов и выдвигаемых обвинений стало ясно, что обыска не избежать, он вечером пришёл к нам и предложил отцу деньги. Свой поступок объяснял так: « Возьми Филипп Иванович. Я знаю, что у вас денег нет. А у меня вот дома хранилось немного. Во время обыска всё равно отберут. Я ведь один, никого у меня нет, а у вас большая семья. Потом, когда – нибудь отдадите». Отец смутился, но деньги взял. Денег было, по- видимому, тысячи три, плотная упакованная пачка. Эти деньги очень выручили нас. Мы на них жили целый год до возвращения отца из заключения в конце апреля 1936 года.
   В 1938 или в 1939 году уже проживая в Овсянке, отец долг вернул, продав молодую корову, которую мы вырастили из телёнка за эти годы.
                Часть 12. Отъезд из Бомнака.
    Не помню уже, как мы грузились на пароход, как грузили свою корову, кто нам помогал? Помню лишь, как мы плыли вниз по Зее. Пассажиров было мало. В помещении 3-го класса в дальнем углу разместили наших арестантов, точнее сказать осужденных: отца, Усанина, Коломина, Сенченко, Елисафенко. Сопровождал их Плотников и два милиционера, в том числе Пега Пономарёв. Печальная это была картина: четверо ребятишек сидят у своих вещей в одном углу помещения, а в другом – отец со своими товарищами под охраной часового с длиной винтовкой и штыком.
   Ещё несколько пассажиров, все разговаривают в полголоса. Эта винтовка со штыком – главное на пароходе. Она определяет поведение людей, их настроение. В этот рейс я запомнил лишь то, что было на пароходе.
   В Зею прибыли в середине дня, было пасмурно, хмуро. Мы стояли на второй палубе и смотрели вниз на сходни. На них пока никого не было. Но вот появился один охранник с винтовкой в руке. За ним один за другим шли арестованные. Замыкал их Пега, винтовку он держал наизготовку, шёл напряжённо, готовым, казалось, применить оружие немедленно при малейшем отклонении арестованного в сторону.
   Людей на пристани было мало, но все, казалось, замерли, глядя на эту картину. Когда арестованных увели за склады пристани, начали выходить пассажиры.
   На пароход вбежал наш дядя Асанов Пётр Николаевич. Мать бросилась к нему громко плача. Он, расстроенный, на мгновенье остановился, прижал её к себе и стал успокаивать. Затем погрузили наши вещи, спустили по трапу корову. Мать с дедом прибрали место на пароходе, где стояла корова, и мы пошли рядом с телегой. Младшие сидели на вещах.
   Квартира у дяди была маленькой, и нам опять пришлось спать на полу.
   Отца и его товарищей до отправки к месту заключения поместили в Зейскую тюрьму, которая находилась на Электрической улице. Продержали их в Зее около месяца.
   В это же время происходило важное для нас событие. По жалобе отца и его товарищей, отправленной ещё из Бомнака, из Хабаровска прибыла специальная комиссия. Сонин был снят с должности, арестован и его привезли под конвоем в Зею. А дело отца было пересмотрено, ему определили срок наказания в полтора года. Значительно были сокращены сроки и остальным. Сонина из Зеи отправили куда – то и мы о нём больше никогда не слышали.
   Позже был снят с должности и уволен со службы Анисимов.
   Такой быстрый поворот событий произошёл, по - видимому, от вмешательства в это дело Дерибаса. Так, по крайней мере, думал отец.
   Но отец не был согласен и с новым приговором. Он снова подал апелляцию. А время шло. Наших осужденных увезли в Суражевку (составная часть города Свободного Амурской области – В.Р.). Наладилась переписка.
   Забегая вперёд, надо сказать, что вскоре вернулись Коломин и Сенченко. Они были оправданы.
   Отец прислал какой – то документ, из которого следовало, что дело в ближайшее время будет пересматриваться, а конфискация имущества отменялась. Мама поехала за ним, но там заявили, что всё продано и вернуть невозможно, а вклад перечислен в счёт погашения материального ущерба, якобы, нанесённого действиями отца. И что они опротестуют решение краевого суда.
   Началась новая судебная волокита. А время шло, отец отбывал срок в Бамлаге, работал на лесной бирже. Ему за хорошую работу шёл зачёт два дня за день заключения.
   Дело вновь было пересмотрено, а за финансовые нарушения, допущенные при капитальном строительстве, полагалась административная или дисциплинарная ответственность. Судимость с отца, в конце концов, была снята. Но на всё это ушёл год с лишним. Большую часть этого года отец провёл как заключенный Бамлага.
   Документы о снятии судимости пришли позднее, чем отец вернулся после отбытия наказания.
                Часть 13. Жизнь в Зее. (1935 – 1936 годы).
   Шла вторая половина августа. Надо было думать о школе, и мама послала меня « на разведку» в среднюю школу имени Фрунзе. Она располагалась на той же Электрической улице, на которой жили и мы у Асановых. Это была ближайшая к нам школа.
   К двум имевшимся школьным зданиям строилось ещё одно – большое двухэтажное и тоже деревянное. Стройка подходила к концу: стеклились окна, убирался строительный мусор, ровнялась площадка у здания.
   В первом здании, где располагались начальные классы, шла запись в школу. Прямо с улицы в открытое невысокое окно ребята и взрослые обращались со своими просьбами. Запись вела учительница Анна Ивановна Иванова, которая когда – то работала в Бомнаке, но уехала оттуда года на 2 раньше нас.
    «Разведав обстановку», я вернулся домой, забрал необходимые документы, и вернулся к этому открытому окну, не уверенный в успехе. Опасался, что могут не принять в школу, как ребёнка осужденного. На меня всё это время давило неприятное чувство отверженности, чувствовал себя каким – то «пришибленным» и «приплюснутым».
   Я стал объяснять Анне Ивановне, почему мы оказались в Зее, считал, что она не знает этого, попросил записать нас в школу: меня в 5-й класс, Кольку в 3-й, а Ену во 2-й.
   Анна Ивановна  не перебивая, выслушала меня, не задала никаких вопросов, записала наши фамилии в свои тетради и объяснила мне кто в какой класс определён, когда и куда прийти на первый сбор учеников.
   С большим облегчением отошёл я от окна, у которого толпились такие же, как я записывающиеся в школу ученики разных классов.
   Вот это чувство униженности не покидало меня с момента ареста отца в апреле 1936 года и даже дольше, пока душевная травма не зажила.
   Это чувство усугублялось ещё тем, что у нас не было своего угла. Негде было жить, всюду мы были лишними, хотя никто от нас не отказывался, никто нас не упрекнул.
   От нервных передряг я заболел недержанием мочи. Спали мы в доме Асановых, как я уже говорил, на полу. Постели настоящей у нас не было (её изъяли ещё в Бомнаке), стелили нам что придётся, накрывали это всё простынями. Как – то среди ночи я в первый раз обнаружил, что мокрый и мне холодно. От холода я и проснулся. Страх и стыд овладели мною. До утра я своим телом сушил мокрую постель, а утром сам её прибирал. На следующий день или два это повторилось. Я всё так же старался высушить собою намоченную постель. Пока никто не замечал моей беды, а я мучался и не высыпался. Но молчал.
   Наконец – то мать обнаружила всё, что я скрывал, и стала помогать мне и лечить домашними средствами. Но это не помогало. Я не стал пить чай в ужин. Но и это не очень помогало. Стало лишь легче оттого, что мама, узнав про мою беду, не стала меня ругать, сочувствовала, охала, переживала, пыталась лечить и никому не выдавала моей тайны.
   Такое состояние продолжалось месяца три. До того момента, когда я заболел и заболел очень серьёзно. Ревматическая атака свалила меня, и я попал в больницу месяца на полтора.
   Как бы ни было мучительно и неуютно от этого моего «подмоченного» состояния, начинался новый день, а с ним новые дела и заботы, в которых забывалась невзгода.
   На нас с Колькой, а особенно на меня, лежали кое – какие дела по хозяйству и обязанность ходить каждый день в магазин за хлебом. А с хлебом было плохо. Мало того, что в одни руки давали по килограмму, хлеба не хватало, и за ним выстраивались большие очереди. Займёшь очередь в одном магазине, а туда хлеб не привезут, бежишь в другой, а там уже большая очередь. Иногда приходили без хлеба. Помогал нам в добывании хлеба дедушка Асанов. Хлеб был чёрный, полубелый и белый. Белый был очень дорогой – 4 рубля 20 копеек за килограмм, дороже сахара, который стоил 4 руб.10 коп., а сахарный песок – 3 руб. 80 копеек. В памяти осталась цена на сливочное масло – 17 руб.50 копеек. Было оно только в магазине «Союззолота», и покупали мы его очень редко. Мясо на базаре стоило рублей за 20 за килограмм.
   Питались мы, в основном картошкой, кашей, чаем с хлебом и молоком. С августа месяца начинался сезон охоты на уток, и я в свободное время по вечерам и ночью отправлялся на охоту. Наше ружьё во время ареста отца конфисковали, и я вынужден был просить его у своих друзей. В такие дни я приносил домой по одной – две, а то и больше уток. Они тоже спасали нас от голода. Однажды я охотился даже с ружьём без цевья – другого не нашлось. Правда его у меня милиции конфисковала как не пригодное для стрельбы.
   Я уже упоминал, что в Зее в то время было 5 школ. К нам ближе других была средняя школа имени Фрунзе, которая имела три здания: в одном располагались начальные классы и вечерняя школа, в другом – старшие классы с 8-х по 10-ые и в третьем двухэтажном новом, только что построенном – пятые, шестые и седьмые классы.
   Рядом со школой был городской парк или, как его иногда называли, городской сад. К школьному участку с одной стороны примыкала территория базарной площади, а с другой стороны располагались два здания милиции и НКВД. Через улицу рядом со школьным зданием для старших классов – электростанция. Поэтому то, эта улица и называлась «Электрической». Территория электростанции была большой, постоянно занятая громадными поленницами дров – паровой двигатель работал на дровах.
   Дедушка был сторожем на ней, и мне однажды пришлось с ним провести всю ночь на этом объекте. Видел, сколько сжигает дров  за сутки этот ненасытный локомобиль. Электростанция давала городу только свет и работала с наступлением сумерек до часу ночи, а иногда и до двенадцати.
   С 1-го сентября мы пошли в школу. Но первого числа занятий не было. Был лишь организационный сбор и праздничная демонстрация – ведь 1-го сентября тогда отмечали МЮД (международный юношеский день). С флагами, цветами наша школа, как и все школы города, построенные в колонны по классам, во главе со своими учителями, прошествовали по улицам  до центральной площади к памятнику жертвам революции и Гражданской войны (ныне это площадь Коммунаров – В.Р.). После митинга также колоннами двинулись к своим школам, а оттуда к обеду вернулись домой.
   Хороший нравственный заряд был получен. Теперь мы стали жить своей главной заботой и работой – учёбой.
   Когда – то улицы в Зее не имели наименований, а назывались (кроме Набережной) по номерам: первая, вторая, третья и так до шестой. Электрическая улица была первой, Мухинская второй, Ленинская третьей, Уткинская четвёртой.
   С отцом переписка наладилась. Он писал, что работает ударно, что ему идёт зачёт – два дня за день и что к лету, пожалуй, он освободится. От имени семьи письма отцу большей частью писал я. Писал подробно и отец был в курсе всех наших дел.
   Где – то в конце  ноября на нас свалилась беда. Мы начали болеть. Переболели все. Чем болели? Кто его знает. К врачам не обращались. Лечились домашними средствами от одной болезни – простуды. В нашей тесной, узкой комнате я стал задыхаться. Температура всё время была высокой. Мама не знала, что делать, чем меня лечить. А вызывать врача на дом – это было делом непростым в то время. Иногда я приходил в себя, открывал глаза и видел у кровати плачущую мать. Я начинал её успокаивать. Наконец дело совсем стало плохо, дядя Пётр сходил на квартиру к доктору Подгорбунскому, заместителю главного врача городской больницы и попросил его осмотреть меня. Но пешком Подгорбунский не пойдёт, было далеко, да и морозы стояли крепкие. Дядя нашёл лошадь с кошёвкой и привёз врача к нам домой. Тот после осмотра приказал срочно отправлять меня в больницу. Там я пролежал полтора месяца.
   Когда мне стало значительно легче, я не смог не только ходить, но даже стоять, не держась за кровать или за кого – нибудь. В процедурную на своих руках меня носили нянечки. Потом пришлось мне заново учиться ходить.
   Только через 15 лет в 1951 году в Ленинграде в клинике военно – медицинской Академии, когда я заболел также в третий раз, мне профессор, генерал Новодворский растолковал, что у меня очередная ревматическая атака.
   Когда я был уже дома, заболела мама. У неё тоже отказали ноги.
   В начале апреля с Ясного вернулись приискатели. В конце зимы им подфартило, и они после долгих неудач наконец – то сумели своей артелью добыть понемногу золота и вернулись с бонами. Как было тогда принято на приисках, добытое артелью золото сдавалась полностью, а на руки выдавались боны. На эти боны в любой золотоскупке можно было купить любой товар, как на золото. Мисайловы на следующий день в золотоскупке купили самые разные продукты: белой муки, масла сливочного, рис,… в общем, всего, чего не было в продаже на обычные наши деньги. Часть бонов продали на совзнаки. Стоила одна бона 10 рублей.
   С приездом Ивана Никифоровича и Виктора в доме стало тесно. Наши родственники договорились о нашем очередном переезде. В середине апреля 1936 года мы переехали жить в дом Сергея Ивановича Улискова на Мухинскую 169. К этому времени у Улисковых кроме дяди Серёжи и тёти Шуры дома были Лида, Володька, Маргарита и Юрка. Старшие Таня и Валя учились и жили в Благовещенске. Нам отвели небольшую комнату, где мы прожили полгода, до осени 1936 года.
   Из писем отца мы знали, что скоро кончается его срок и возможно в начале мая он приедет. Но он неожиданно вернулся 30 –го апреля.
   Во второй половине тёплого солнечного дня напротив нашего дома остановилась грузовая машина, с гружённого мешками кузова спрыгнул на дорогу и пошёл к нашим воротам человек, одетый в телогрейку, потёртую старую шапку, сапоги. Кто – то в окно увидел и узнал отца, закричал на весь дом: « Филипп приехал!». Так, отсидев в общей сложности год, вернулся домой наш арестант.
   Плохо нам было этот год без отца, много мы пережили невзгод, и все свои надежды на лучшую жизнь связывали с его освобождением. Все были рады его возвращению.
   Через несколько дней после приезда отец уже работал. Помню лишь, что иногда он ездил в командировку по району. Жизнь в семье стала спокойнее, все были вместе. Хотя материально жили неважно и у нас не было своей квартиры. С хлебом в городе стало получше. А вот молока наша корова стала давать совсем мало. Сено было плохое, да и то кончилось.
   Обычно коров в Зее начинали выгонять на пастбище со второй половины мая. Но у многих к началу мая, как и у нас, сено закончилось, и люди стали выгонять своих коров за город куда – нибудь на сухие уже оттаявшие места, где трава начинала расти.
   Выгнали и мы свою Нюрку на остров за  протоку к старому кладбищу. И в первый же день она у нас «завалились». Кто – то из знакомых, у кого корова тоже находилась в поле, заметил, что наша корова легла и не встаёт, хотя её и пытались согнать. Передали нам. И я с мамой вдвоём уже после обеда взяли верёвку, пошли поднимать свою Нюрку. Мы её быстро разыскали в редких кустах. Она лежала, как будто легла отдыхать. Но когда попытались её согнать, она встать не смогла, как мама её ни «уговаривала» и, ни подкармливала кусочками хлеба и я, ни подталкивал. Пришлось с большим трудом подсовывать под неё верёвку и помогать ей подняться, натягивая верёвку плечами. Старая уже и отощавшая на плохом сене без всякого «приварка» Нюрка пыталась изо всех сил встать, но несмотря и на нашу помощь «изо всех сил», ей это удалось не сразу. Но все, же она встала. Стояла и дрожала, боясь сделать шаг. Потом осторожно пошла. Мы её немного попасли среди кустов, выбирая места, где трава была на взгляд побольше. Но трава была так мала, что Нюрка едва захватывала её своим языком. Медленно, с многократными остановками привели мы её домой. Дня три – четыре подкармливали, чем могли, и только после этого она стала ходить на пастбище.
   В то время существовал такой порядок: кто имел коров – обязан был сдавать молоко государству по контрактации. Заключался договор на контрактацию между заготовительной конторой и хозяином коровы. Но это был договор обязательный, т.е. по сути дела – натуральный налог. Мы тоже сдавали молоко. Сколько нужно было его сдавать в год, я уже не помню. Те, кто имел кроме одной коровы ещё и тёлку или бычка старше установленного возраста, должны были сдавать и мясо. Поэтому люди старались телят ликвидировать, чтобы при очередной переписи в конце года не попасть в списки по контрактации ещё и мяса.
   С восстановлением отца в партии было не всё гладко, он был вынужден поехать в край – в Хабаровск. Ехать решил пароходом до Суражевки, а там пересесть на поезд. Так было быстрее и дешевле.
   Где то в октябре месяце отцу удалось снять для нашей семьи квартиру и мы переехали от Улисковых во флигель дома Мочалова на Мухинской улице, почти напротив конторы колхоза. Это был небольшой домик из двух комнат и маленькой кухни.
   Хоть и дорого обходилась нам эта квартира, но делать было нечего, надо было иметь свой угол. Ко времени нашего переезда к Мочаловым контору колхоза и большую часть колхозного хозяйства перевели в другое место на окраину города. Бабушка и дедушка Улисковы остались одни. Они как – то постарели за этот год. Их стали одолевать болезни. А с уездом сына Алексея в Благовещенск им стало совсем не о ком заботится. Квартиру в колхозном доме, где они жили последнее время, потребовали освободить. Куда идти старикам? Ничего у них не осталось, даже своего угла. Как уж и кто решал их судьбу, я не знаю. К зиме 1936 года бабушка ушла к сыну Владимиру, который женился в третий раз. Жил он в доме супруги. Там же стала жить и бабушка. Дедушка ушёл к Мисайлову, к своей дочери Анфизе Ивановне.
   И в той и в другом семействе им было тесно и неуютно. Мне было жалко их, особенно бабушку. Изредка я навещал её. Она больше лежала, сильно кашляла.
   Ещё недавно у бабушки был свой угол, она была хозяйкой. В доме постоянно было много своих людей. А сейчас? Я приходил в дом Карнаковых и видел, что там и бабушка, да и дядя Володя были квартирантами. Народу было тоже немало. Были и дети. Но всё это было чужое. Постояв, не раздеваясь, у дверей маленькой комнаты, где лежала бабушка, помолчав, я уходил подавленный какой – то несправедливостью происшедшего.
   У Карнаковых она прожила до лета 1937 года. А летом дочь Елена позвала её жить к себе во Владивосток.  Перед отъездом на постоянное место жительства бабушка на несколько часов (пока загружался пароход) зашла к нам на квартиру. Она отметила, что сама судьба (в бога она не верила) позаботилась, что в последний раз  побывала у нас, посмотрела как мы живём. Попили чаю. О многом поговорили. И все мы проводили бабушку на пароход.
   Да, это была действительно последняя наша встреча с ней. Уже в следующем  1938 году поздней осенью бабушка умерла.
   Вскоре после уезда бабушки Улисковой к нам из Зеи на своей лодке приплыл дед Асанов Николай Александрович – отец нашей матери. С сыном и невесткой у него отношения не сложились. Его тянуло к нам. Жил он в Зее один, снимал то комнату, то угол… Мы ребятишки, обрадовались деду и его лодке. В Овсянке лодки почему – то  были только в верхнем краю села, там, где русло Зеи поворачивало за остров. А от пристани вдоль верхнего края села шла протока. Там в этой тихой протоке лодок было много. В нашем же краю по всему берегу их почти не было. Недолго длилась наша радость. Всего – то раза три – четыре мы съездили на лодке на другой берег, а на рыбалку так и ни разу не сумели поехать. У нас лодку украли. Мы лодку на берегу на ночь не замыкали. То есть оставляли так, как это делали в Бомнаке. Там лодок никто и никогда не крал. Потом мы слышали, что воров поймали где – то внизу. Но лодку нам не вернули. Где – то она затерялась в недрах следствия.
    Дед  и так – то был нездоров, а тут расстроился и слег. У него давно болела печень. Пришлось положить его в больницу. Но и в больнице ему не стало лучше, и в конце лета он умер в возрасте около 70 лет. Похоронили мы его на Овсянковском кладбище. И пока жили в Овсянке, навещали могилу. А потом переехали в Зею, …умер отец, …началась война и так могила нашего деда была утеряна, потому что кроме деревянного креста ничем не была обозначена,…а долг и обычай мы не исполнили.
      Поздней осенью 1936 года отцу предложили другую работу. В Овсянке председатель сельпо, по каким – то причинам был снят с должности и потребовался новый руководитель. На месте достойной кандидатуры найти не смогли, и райком партии предложил отцу временно возглавить сельпо до очередных выборов. Он согласился, работа в потребкооперации была ему знакома. Он уехал в Овсянку (это в 35 километрах от Зее по дороге на Тыгду). Мы остались в Зее. Иногда он навещал нас, привозил кое что из продуктов, бывал по делам в райпотребсоюзе и уезжал обратно. Искал в Овсянке подходящую для нас квартиру, но её не находилось. Только к весне это ему удалось.
   В феврале 1937 года в Хабаровске по инициативе Командующего Особой Дальневосточной армии (ОКДВА) Блюхера В.К. отмечалась 15-я годовщина Волочаевских боёв. Отец, как участник этих событий, вместе с Кручининым – председателем райисполкома, Марьясовым, Машкиным и ещё несколькими зейскими товарищами получил приглашение приехать на слёт в Хабаровск. 20 – 23 февраля этот слёт состоялся. Отец выступал на нём. Он привёз домой несколько фотографий. Две из них, где он снят с Кручининым сохранились. А большая часть из них потерялась в 50-е годы. Привёз он также и подарок – 1-й том только что вышедшей « Истории Гражданской войны на Дальнем Востоке» и собрание сочинений А.С.Пушкина с дарственной надписью руководителей слёта.
   После слёта у отца было хорошее настроение. Слёт его ободрил, за праздничным столом отец с удовольствием, подробнейшим образом рассказал нам о всём, что происходило в Хабаровске, о различных случаях и эпизодах во время гражданской войны. Побывал он с рассказами о слёте и у своих родственников: у братьев Сергея и Власа, у Мисайловых. Упоминал он и о том, что в своей речи Блюхер напомнил, что военный Совет ОКДВА представил к награждению орденами Красного Знамени многих активных участников боёв под Волочаевкой. Отец и сам надеялся на награду и не скрывал этого.
   Но – шёл уже 1937 год, страшный год. Никаких наград волочаевцы не получили. Наоборот, многие из них были репрессированы, в том числе и бывший комиссар бронепоезда № 8, председатель Зейского райисполкома Кручинин. А в 1938 году и сам Блюхер был арестован и расстрелян.
   Как то объявили, что на площади у клуба состоится митинг. Я с Колькой тоже побежал туда. Собралось много народа. С трибуны к собравшимся обращались ораторы. Все они клеймили позором Тухачевского, Якира, Уборевича и ещё кого то. Кляли троцкистов, зиновьевцев,бухаринцев. Славили Сталина. Запомнилось, как главврач Овсянковской больницы в конце своей речи сказал: « Пускай живёт и здравствует на страх врагам Иосиф Виссарионович Сталин». Толпа всем аплодировала. Но мне было жутковато. Я поискал глазами в толпе отца, но не нашёл. Вспомнился Бомнак, тюрьма, суд, пароход, на котором мы ехали в Зею. На душе было погано.
   Дома я с Колькой стал рассказывать маме о митинге, кто и как выступал. Но она восприняла наш рассказ как- то несерьёзно. Изредка говорила, по - видимому для того, чтобы показать, что она хоть и работает, но нас слушает: «Так уж и враги!? Ох, как страшно»! Отец о митинге вообще ничего не говорил.
   Отец по вечерам читал газеты молча.
   Больше я от него  никогда не слышал ни рассказов, ни вообще разговоров о гражданской войне. А судебные процессы над «врагами народа» надломили что – то в душе отца. Не оправившись ещё как следует от расправы над ним самим он видел, что эти расправы усиливаются и не только там, «наверху», но и здесь у нас. Кроме Кручинина был арестован товарищ отца – секретарь Зейского райкома партии Сверкунов, а из села Ивановки  «чёрный ворон» увёз куда – то с концами  Артюшенко, бывшего сослуживца отца по Бомнаку. « Их то, за что»? – спрашивали мы. Но ответить на этот вопрос отец не мог. Не знал. Как – то отец сказал в разговоре за столом маме, что в Зее взяли ещё несколько человек. Якобы они были троцкистами. А вот такого – то (он назвал знакомую фамилию) взяли  за то, что он когда – то был синдикалистом, мы так и не поняли, да и отец этого не знал. Это то, что запомнил только я, четырнадцатилетний мальчик. А сколько трагических случаев знал отец? Не случайно он через год заболел, а ещё через два года умер от болезни, которой и сейчас нет разгадки – лимфогранулематоз.
   В середине лета в маленькой избушке на второй улице на соседнем с нашим участке появились новые жильцы. Кто до этого жил в ней я не помню. Кажется, там  никто и не жил. А тут появилась большая семья. Коля разведал и рассказал нам, что там поселилась мать и ещё восемь детей. Самый маленький  Коля ещё не ходит, а самый старший Григорий только что вернулся из армии.
   Только после того, как я с Иваном (моим ровесником) стал настоящим другом он рассказал о причинах их переезда из Куйбышевки – Восточной (ныне Белогорск, ранее Бочкарёво). Сообщил, что их отец работал грузчиком на мельнице, крепко выпивал. Однажды пьяный стал ругать Сталина. Его арестовали и вскоре расстреляли как врага народа, а  семью выслали.
   Рассказывал он об этом как – то тихо, виновато, без подробностей, стараясь побыстрее закончить эту краткую, неизбежную и неприятную ему исповедь.
   Этой же осенью в Овсянке объявился Анисимов, этот бывший начальник Бомнакской милиции. Он оказывается работал в Овсянковской транспортной конторе «Союззолото» диспетчером. Жена его работала учительницей в деревне Арби, километрах в 20 от Овсянки. Об этом нам рассказал отец. Он говорил нам ещё о том, что Анисимов пытался с ним наладить отношения. Говорил: «Брось, Улисков, обижаться. Забудь. Видишь и я погорел». Но отец отверг этот мир.
   Жила в Овсянке и жена застрелившегося в Бомнаке зам. председателя райисполкома Рубцова.
    Летом 1937 года освободился из Бамлага Иван Михайлович Усынин, бывший главный бухгалтер Зейско – Учурского райинтегралсоюза. Он узнал, что отец работает председателем сельпо в Овсянке, приехал и стал работать главным бухгалтером сельпо. Перешёл в сельпо и Иван Ляпустин, работавший ранее в Зее на базе Зейско – Учурского райинтегралсоюза вместе с Овдеенко С.М.
   Дела в Овсянковском сельпо стали заметно улучшаться – это было видно по прилавкам сельских магазинов не только в Овсянке. А сельповская пекарня и особенно столовая пользовались особым авторитетом у жителей. Шофера и пассажиры, ехавшие из Тыгды в Зею и из Зеи  в Тыгду всегда останавливались у столовой и шли туда пообедать или поужинать.
   1-го сентября 1937 года все мы, кроме Генки, пошли в школу. Я – в седьмой класс, Колька – в пятый, Ена – четвёртый. Я с Иваном Кравченко попал в 7-в класс и сели мы за первую парту. Кроме нас в 7-в оказались Антон Кушнир, Савва Рожков, Александр Лебедев, Аня Димова, Морозова,. Краснопольская, брат с сестрой Казаковы, брат с сестрой Юренок, Володя и Евдокия Гриб, брат и сестра Максимовы и ещё человек пятнадцать, фамилии которых я забыл. Не все были овсянковские. Большая половина учеников была с приисков и соседних деревень. С приисков и леспромхозов в основном были ребята – дети спецпереселенцев.
   Классным руководителем у нас был зоолог Воробьёв, математику вёл Кондрашов Иннокентий Михайлович, историю – Лещенко Захар Давыдович, русский язык и литературу вёл латыш, пожилой уже и строгий учитель (забыл его фамилию). Физику и химию вели две сестры, молодые учительницы, приехавшие из Ленинграда.
   По соседству с нашим домом у стариков Истоминых на квартире стали жить Володя и Евдокия Гриб из деревни Дворцы и Краснопольская с какого – то прииска. Часть ребят жили в интернате, куда я иногда заходил к Антону Кушниру и Савве Рожкову.
   В этом году вышел учебник по истории народов СССР, и мы начали его изучать, но не сначала учебного года, а позднее. До этого в сентябре – октябре записывали лекции по истории древнего мира, которые нам читал Захар Давыдович Лещенко, что нам давалось нелегко, так как мы ещё не научились конспектировать. А тут вдруг появился учебник, который легко читался, материал в нём был изложен просто, очень доступно.
   Правда не успел учебник появиться, как часть материала в нём устарела. Некоторые видные государственные и партийные деятели оказались врагами народа. Ученикам пришлось их фамилии и портреты в учебниках зачёркивать, выкалывать им глаза, заливать чернилами.
   А тут ещё пополз слух об учителе русского языка, этом латыше. Вроде бы он в чём – то замешан. Но учитель вёл занятия, всё так, же строго спрашивал нас на уроках. Но вот однажды, придя в школу, мы узнали, что «латыша» взяли и куда – то увезли. Значит враг?!. Нам не верилось. У него была большая семья, малые дети. Но учителя увезли с концом. Так мы его больше и не увидели.
   12 декабря 1937 года в стране состоялись первые выборы в Верховный Совет. Нам этот день запомнился тем, что у нас в первый раз отелилась наша тёлка Майка. Принесла она тоже тёлочку. Рано утром мама принесла в дом новорождённую и назвала её « Депутаткой», потом пошла голосовать. Майка стала хорошей коровой и молока давала больше, чем Беляна. По – хорошему её надо было оставить, а Беляну продать. Но так не получилось. На Беляну покупателя не находилось, а Майку у отца сторговал его хороший товарищ Сверкунов. Отец заранее пообещал ему продать молодую корову. Мама была против, но деньги были крайне нужны – надо было возвращать долг Ивану Михайловичу Усынину, три тысячи рублей, которые он нам дал ещё в Бомнаке в апреле 1935 года перед арестом отца, и которые нас очень выручили.
   Майку продали весной 1938 года. Мама плакала, но отец был непреклонен, и Сверкуновы увели Майку с нашего двора.
   Из Депутатки у нас тоже коровы не получилось. Начались наши переезды туда – сюда. Так Беляна и пробыла у нас до конца 1946 года, пока  мы её не продали, уезжая на Сахалин. Уже после Беляны у нас коровы больше не было. Мы стали пролетариями, как и большинство бывших крестьян.
   Ещё в конце 1937 года на киноэкранах страны стал демонстрироваться фильм «Ленин в Октябре». О нём много говорили, писали, хвалили фильм и мы с нетерпением стали ждать, когда же нам удастся его посмотреть. Уже не в Овсянку, хотя бы в Зею привезли. В Овсянке клуб был ещё плохой. Картины шли редко и мы в кино почти не ходили, да и некогда было.
   Перед весенними каникулами мы узнали, что в Зее уже идёт «Ленин в Октябре». В школе не только ученики, но и учителя заговорили о поездке в Зею на фильм. В двадцатых числах марта 1938 года седьмые классы по очереди стали ездить в Зею в кинотеатр. Где – то раздобыли грузовик ЗИС – 5 и в него прямо на дно кузова, как можно ниже, садились человек 40 – 50.  Хотя солнце уже светило по – весеннему, но морозы ещё были зимними. За час езды до Зеи можно было околеть. Но плотно, прижавшись, друг к другу, мы ехали с радостью и не замечали леденящего ветра и сильного холода.
   Фильм нас ошеломил. Первый раз мы видели «живого» Ленина. И так в фильме было всё правдоподобно, достоверно, что мы по -  другому и Ленина не предполагали.. А то , что Ленина играл артист Борис Щукин, не воспринималось как игра – на экране был живой Ленин. И это осталось на всю жизнь. Кто бы в последующих фильмах не исполнял роль Ленина, первый образ остался навсегда. Все остальные были «ни те».
   Мы ждали продолжения фильма. Но продолжение «Ленин в 1918 году» - вышло только в 1939 году.
   Когда хорошо потеплело и днём на солнце стало подтаивать, с реки солнцем и ветром согнало снег, лёд оголился и стал гладким, как стекло, мы нашли себе забаву – кататься по этому льду на самокатах. Их мастерили сами из досок, сбитых буквой « Т» и трёх коньков – снегурок. Сильный ветер дул нам в спину и гнал самокат с большой скоростью. Иногда загонял так далеко, что потом долго приходилось тащить на себе самокат обратно. Но удовольствие от быстрой езды по ветру было выше неприятного возвращения с самокатом в руках или на плече.
                Часть 14.   Обратно в Зею.
 В первые месяцы 1938 года в райпотребсоюзе состоялись перевыборы председателя правления и самого правления. На пост руководителя было выдвинуто две кандидатуры: Грибов – зав. заготконторой и отец – председатель Овсянковского сельпо. Победил отец. Он стал председателем правления Зейского райпотребсоюза. А правление располагалось в Зее. Нам снова предстояло собираться в дорогу. Но переезжать зимой, в холод, к тому, же мы все учились, было нельзя. Да и квартиры в Зее ещё не было.
   В 1937 –38 –х годах зав. Зейским горкомхозом был наш дядя Асанов Пётр Николаевич. Он, в силу своих обязанностей, стал подбирать и готовить нам квартиру в Зее. И вот в апреле месяце перед первомайскими праздниками в тёплый солнечный день мы погрузили свои манатки в ЗИС – 5 и поехали в Зею.
   Квартира нам досталась на Комсомольском переулке между Мухинской и Ленинской улицами, половина бывшего дома Яворских. Самого Яворского как домовладельца и богатого человека (он был владельцем фотографии) куда – то сослали, или арестовали. Его жена, совершенно глухая старушка, жила в крохотной избушке, стоявшей в глубине двора у огорода. В другой половине дома жила ещё какая – то семья. Нам досталась небольшая и худшая часть огорода большей частью по склону старого оврага, который образовался ещё во время наводнения 1928 года.(Согласно имеющимся материалам хозяин кинотеатра и большой фотографии Яворский в годы оккупации города Зеи 1918 - 1922 г. активно сотрудничал с японскими спецслужбами. 23 сентября 1918 года он участвовал в препровождении Белоусова Александра Фёдоровича в помещение японской контрразведки. Откуда Белоусов больше не вернулся. Родственники обращались в штаб белоказаков, но никто им не сказал, где Белоусов и что с ним. Только через некоторое время на косе у старого кладбища (теперь это район лесоперевалочного комбината) были найдены осколки стёкол от синих очков которые носил убитый- В.Р. ).
   В квартире было две маленьких и одна большая комнаты и небольшая кухня – столовая. После майских праздников я с Колькой и Еной вернулись в Овсянку, чтобы закончить учёбу в школе. В наш овсянковский дом переехали Ляпустины.
   У них было двое детей, но они были младше нас, поэтому мы с ними не «водились». Я, с Колькой остался в своей комнате, а Ену взяла к себе учительница Жарикова.
   В самом начале июня, когда Ена и Николай были уже дома, а я приехал в промежутке между экзаменами, мама пришла из больницы и принесла крошечного ребёнка. Мы встретили её и радостно и насторожено. Она положила завёрнутого в одеяльце ребёнка на свою кровать, приоткрыла личико, и мы заглянули, кто это там лежит и молчит. Потом с мамой все вышли из спальни и мама сказала: «Вот принесла вам сестрёнку. Как её назовём?», все стали называть разные имена. Остановились на « Ольге». – Будем звать её Лёлькой, - сказала мама. Нам это понравилось. –Лёлька -. Действительно – Лёлька – это замечательно. ( в настоящее время Лёлька – Ольга проживает в Санкт – Петербурге. В 2018 году ей исполнилось 80 лет, только благодаря её заботам сохранились эти записи – В.Р.).
   Первый месяц мама  не давала нам к ней прикасаться, тем более брать её. Это вызывало некоторое отчуждение. Но потом, когда Лёлька немного подросла, стала реагировать на наше появление, улыбаться, смеяться, а потом и сидеть, мы к ней потянулись все. Полюбили её и постоянно с ней занимались. Отец, приходя с работы, брал её на руки. Разговаривал с ней, поднимал высоко, а потом и подбрасывал её на руках.
   Вскоре после окончания учебного года в Зее открылись кратковременные педагогические курсы по подготовке преподавателей начальных классов. На эти курсы приехал и Иван Кравченко. Курсы размещались в Ленинской школе, где когда – то я учился во втором классе. Месяца через два курсы закончились и его направили учителем в школу на прииск Могот под Дамбуками. Так Иван стал «взрослым» и самостоятельным, я всё ещё был учеником.
   В самом конце июля 1938 года, как гром, разразился большой военный конфликт с японцами у озера Хасан. В газетах ежедневно сообщалось о боях. В начале у всех было самоуверенное настроение, что скоро разгромим самураев. Но когда начался призыв нескольких возрастов военнообязанных запаса, у людей появилось беспокойство и даже тревога. Неужели война? Около военкомата собирались большие группы людей и призываемых и провожающих. Все были возбуждены. Были и слёзы. Призванных увозили на автомашинах в Тыгду, а там дальше.
   Но дней через десять – пятнадцать японцев выбили с высоты Заозёрная и Безымянная и вообще с нашей территории. В газетах появились снимки  водружённого знамени на сопке, снимки наших танков, самолётов, отличившихся красноармейцев и командиров. Затем стали публиковать указы о награждении героев орденами и медалями, и званиями Героев Советского Союза. Настроение у всех поднялось, а призванные скоро вернулись домой. Конфликт хоть и был кратковременным, но всё же серьёзным и стоил нам немалых жертв. Непонятным было то, что руководил операцией на Хасане не командующий ОКДВА маршал Блюхер, а командарм Штерн. Кто такой Штерн, откуда он, мы, конечно, не знали. И лишь значительно позже узнали, что это был начальник штаба ОКДВА.
   Вскоре после окончания боёв у озера Хасан Блюхер был арестован, а потом и расстрелян, как враг народа. Та же участь постигла и Штерна, но немного позднее.
                Часть 15. Опять в Овсянку.
         Так случилось, что примерно в середине октября 1938 года правление райпотребсоюза перевели в Овсянку. Причина перевода объяснялась так: райпотребсоюз обслуживает села,  деревни, а город снабжается через другую систему торговли. Вот, чтобы приблизить правление потребительской кооперации к своим потребителям, районные власти решили перевести РПС из Зеи в Овсянку. Я остался в Зее, так как в Овсянке ещё не было 8-го класса.
   Оставили меня у Асановых. К этому времени они купили домик и переехали из горкомхозовского дома на улице Электрической в свой собственный на улице Ново – Садовой.
                Часть 16. Воспоминания об охоте.
        Кончался сентябрь. Утки валом валили на юг. Летело их так много, что порой думалось: откуда же они берутся?
     К началу октября крепко похолодало, «запахло» снегом. Утки «кончились» и из – за гор повалили гуси. Табун за табуном, днём и ночью летели они, спасаясь от наступающих холодов, а возможно и от выпавшего где – то в Якутии и у Станового хребта снега. Душа рвалась на охоту. Но надо было ждать выходного дня. Отец и в выходной пойти не мог – был занят. И вот я накануне выходного – 5 октября пошёл один за реку.. На гусей я ещё не охотился, не приходилось. Да и эта охота была ещё не для меня – слишком серьёзной дичью были гуси: крупная и очень осторожная птица.
   Когда я подошёл к Большому озеру, увидел, что лучшее место на его южном конце уже занято. Подошёл к стоящему охотнику и узнал в нём Зиновьева, работника НКВД и нашего соседа по дому. Он меня не знал. Спросил мою фамилию и сказал, что на соседнем Сосновом и на Подгорном озёрах нет охотников, давая мне понять, чтобы я ушёл. Я пошёл на Сосновое, торопясь обойти его и выйти на южный его конец. Но тут у северной кромки озера заметил плавающую утку и быстро по высокой траве подкрался к ней и, выстрелил, убил. Стал её доставать. Для этого я имел с собой длинную, тонкую бечёвку. Стал забрасывать её за утку. Много раз бросал, постепенно подтягивая утку к берегу. Наконец подтянул к траве, зашёл немного в воду и  достал утку.
   Заторопился дальше, потому что уже надвигались сумерки, да ещё стояла какая – то осенняя мгла и видимость ухудшалась.
   Наконец вышел в южный конец и сел в старую, кем – то уже давно сделанную, сидьбу на сухой кочке у самой воды. Котомку положил у ног. Гуси летели, но высоко и очень широко от реки до самой сопки. На их крики я то и дело поворачивал голову, то вправо, то влево. Быстро стемнело, но, ни один табун не надлетел надо мной даже на дальний выстрел. Уток не было совсем. В темноте я стал выбираться через болото на сухое место в сосновый бор. Потому озеро и называлось «Сосновым», что с одной стороны стоял хороший сосновый бор, правда, лишь неширокой полосой вдоль всего озера. На краю бора я наткнулся на балаган, в котором летом жили сенокосчики. Балаган был большим, на шесть – семь человек. В нём мне было также холодно, как и на улице. Около балагана было кострище и таган. Сухих сосновых веток я набрал даже в темноте. Развёл костёр, попил чаю и долго сидел, греясь у костра, слушая беспрерывные крики летящих клином гусей.
   Несколько табунов прошло и над озером. Это я определил по близким крикам, и мне показалось, что какая – то часть из них села на озере. Я был возбуждён, отходил от костра ближе к озеру, вслушивался в ночные звуки и становился уверенным, что на озеро сели гуси. Спать не хотелось. Но ночь была уже не короткая летняя, а длинная – осенняя. Надо было и поспать, хотя бы немного. Но одному в тёмной ночи было жутковато. От холода я часто просыпался, ворочался, скрючивался в три погибели, пытаясь согреться в моей старенькой курмушке, в просторном балагане.
   Выскакивал на улицу, всматривался в восточную часть неба, боялся не прозевать начинавшийся рассвет. Далеко за полночь лёт гусей прекратился. Стояла тишина. От этого было совсем одиноко и жутко. Думалось и о волках, и о бандитах, которых, кстати, за всю свою жизнь в охоте я ни разу не встречал. Но тогда эта жизнь была лишь в самом начале, и думать было не грешно.
   Наконец, после, наверное, десятого моего выскакивания из балагана, я скорее почувствовал, чем заметил, начинавшийся рассвет. Взял свою котомку, надел патронташ, и с ружьём пошёл к озеру.
   Хоть и было холодно, но я не предполагал, что болото замёрзнет. Первый же шаг с сухого берега в болото поразил меня глухим и довольно громким звуком провалившегося под ногой льда. Лёд за ночь образовался такой толстый, что хоть и не держал меня, но и проваливался с трудом. Звук этот в предрассветной тишине был как удар колотушки при глушении рыбы где – нибудь в тихом заливе реки. Я поминутно останавливался, прислушивался «не улетят ли гуси?». Но была тишина. Так, с остановками, я вышел к своей сидьбе. Ноги в ичигах немного промокли, я стал чувствовать холод не только в мокрых ногах, но и на вспотевшей во время ходьбы спине.
   Била какая – то нервная дрожь: три – четыре секунды дрожь, три – четыре секунды спокойно, опять дрожь, опять спокойно. Но тут я услышал приближающееся кряканье утки. Она плыла вдоль берега ко мне и изредка крякала. Это был чирок – подранок, но эта маленькая утка меня не интересовала. Я ждал гусей. Утка проплыла очень близко от меня. Стало светлее. Виднелись уже дальние берега озера, и я убедился, что оно не замёрзло. Тут мне послышался тихий, лёгкий, нежный гусиный говорок. – Ага! – подумал я, - сидят таки где – то. Хорошо. Подождём. От вновь возникшего возбуждения, я согрелся. Гуси то замолкали, то снова начинали тихий «разговор». А небо над дальней сопкой начало чуть розоветь. Приближался восход солнца.
    Наконец сильный шум многих крыльев заставил меня вздрогнуть. Большой табун гусей поднялся из камышей вдалеке от меня и полетел в противоположную сторону, медленно набирая высоту. – Куда же вы?!- почти крикнул я, и заёрзал на своей кочке, не спуская глаз с гусей. Над серединой озера табун резко развернулся и ещё на небольшой высоте летел уже в мою сторону. Я взвёл курки, напрягся и стал ждать пять. Десять секунд. Табун выстраивался клином, и я стал прицеливаться. Выбрал погуще летящую кучу и выстрелил. Когда табун поравнялся со мной. Один гусь резко и чуть под углом в сторону от направления полёта стал падать и с глухим стуком ударился об лёд. Я машинально, по привычке, заметил место падения и забыл выстрелить из второго ствола, а когда опомнился, было уже поздно. Табун был уже далековато, за пределами верного выстрела. Спустил курок левого ствола, я побежал к упавшему гусю, боясь сбиться с направления в ещё не полном рассвете. Проламывающийся лёд мешал бежать. Направление я выбрал верное и уже метров за пять от меня бросился гусь. Но перебитое крыло у самого основания мешало ему бежать по густому и высокому тростнику. Я схватил гуся за вытянутую шею и прикусил зубами макушку его головы, как это мы делали обычно, «успокаивая» подранков.
   Я пошёл к сидьбе. Солнце ещё не взошло. Я сел и стал прислушиваться. Было тихо. Больше гуси с озера не поднимались. Значит, сидел только один табун. Через некоторое время я засобирался домой.
 Домой вернулся уже после обеда. Ребятишки встретили меня с тихим восторгом. Я вырос в их, да и в собственных глазах в настоящего охотника. Гуся и уток мама положила в кладовку, похвалила меня за хорошую добычу, но теребить их не стала – надо показать добычу отцу. Я пообедал и лёг немного поспать.
   Вечером, когда отец вошёл в дом он первым делом спросил меня: «Ну как, охотник, дела? – Да так себе. Пару чирков добыл», - в тон его вопросу ответил я. Но отец уже заглянул в кладовку и сказал: «Ну, ну! Я уже видел гуся. Где же ты его добыл?». И я стал рассказывать подробно об охоте. А почему я сказал отцу, что добыл пару чирков? Когда я пришёл с охоты и выложил гуся и трёх крупных уток, мама удивилась и сказала: «А отец говорил вчера: ну пусть сходит. Пару чирков принесёт».
   Это была последняя охота в году. За два – три дня последние табуны гусей пролетели и резко похолодало.
                Тетрадь 7. (не окончена).        Ярославль 1989 год.
                Несколько слов в дополнение  к опубликованному.
    В предисловии к воспоминаниям Анатолия Филипповича я отметил, что размещая этот материал, надеялся, что он поможет оставшимся в живых наследникам Улисковых – Аслановых узнать некоторые подробности из жизни их предков. А людям, неравнодушным к изучению своего родного края, глазами очевидца рассказать о событиях 30-х годов прошлого столетия на нашей Зейской земле.
   В находящемся в моём распоряжении рукописном тексте (кроме изложенного выше материала) содержатся значительные по объёму описания природы, окружающей населённые пункты о которых идёт речь. Подробно рассказывается о местах рыбной ловли и охоты в окрестностях Заречной Слободы, Зеи, Овсянки и Бомнака, страстными любителями которых были сам Анатолий и его отец Филипп Иванович.
    Я значительно сократил содержание материала (всего у меня находятся 7 тетрадей на 435 страницах). Посчитал, что такие подробности могут интересовать только узкий круг читателей, да и данная местность за прошедшее время значительно изменилась. ( Появилось Зейское водохранилище).
    Публикуя эти воспоминания, на примере отдельной семьи, хотел показать жизнь людей в те, уже далёкие времена.
        С уважением     В.Романцов             16 сентября 2018 года.      гор. Зея.