Тяга к истокам

 Слышал в деревне у тёщи  от разных людей  истории о судьбах Бориса и его родственников.  Источники разные, но тем не менее пересуды эти хорошо ложились в единый хронологический ряд. И когда перемеряешь этот ряд событий на разных людей, и на себя в том числе, то проще бывает спрогнозировать их будущее и объяснить почему одни в труднейших жизненных ситуациях  находят в себе силы для их преодоления  и останутся людьми, а другие пасуют перед трудностями, обвиняют в неудачах кого угодно, только не себя  и пытаются решать все свои проблемы за счёт других.  Хитрят и ловчат неуклюже, приворовывают, отбирают у слабого и приходят к совершению самых гнусных преступлений.

Борис в свои чуть за семьдесять лет внешне походил на полководца Суворова. Не крупный, даже щуплый  он не производил впечатления физически сильного человека, но, не смотря на почтенный возраст,  оставался и в эти годы бодрым,  быстрым и энергичным, а худоба выгодно стройнила его. Есть такой тип людей, которые не "нагуляли"  в детстве на тело необходимой мышечный корсет, но тем не менее успешно справляются с необходимым объёмом работ за счёт интенсификации процессов и выглядят стройными без малейшего намёка на тучность до самой глубокой старости.

 Жил Борис в Воркуте: квартира, дача, машина. Семья – жена, сын, внуки. До пенсии была хорошо оплачиваемая, ответственная инженерная должность на шахте.   В общем, всё в настоящей жизни у него было нормально. Единственная нестыковка, места нынешнего проживания не были ему родными. От своих родных мест и корней он оторвался, покинул их ещё в детстве. Но чем дальше, тем сильнее тянуло его на вологодчину в места, где  начиналась его жизнь. По-разному  человек чувствует малую родину. Кому-то без разницы чужая это сторона или родные края лишь бы тепло, комфортно было и безопасно.
А другого неудержимо призывает зов родины и хоть голову на плаху, невозможно противостоять этой тяге к истокам. "Хороша ли, плоха, но твоя, и не сбросишь её, как рубаху".

 Каждый раз, решаясь навестить родину, Борис подолгу анализировал и хорошо подумав, вспоминал обстоятельства своего побега от туда и всё, что этому предшествовало а, хорошо подумав, откладывал посещение истоков на неопределённый срок, так как был не готов к встрече с кем-либо из своих прежних родственников. Он даже в себе не был уверен, не знал как  реагировать, как объяснить то, что ещё сидело в его памяти..
И только под старость созрел окончательно, а может почувствовав,  больше откладывать нельзя, иначе можно не успеть увидеть далёкие родные места при жизни..
Собрался и поехал туда, откуда он сбежал тринадцатилетним  подростком, порвав со всем своим прошлым, сестрой, братом,  матерью. И долгие шестьдесят лет не давал ни им, ни кому–нибудь другому с родины о себе  знать.

 О том, что все его родственники умерли,  знал мельком, без подробностей, через людей, бывавших в тех местах. С живыми родственниками, Борис уверен, он и сейчас бы не нашёл общего языка, слишком сильны были обиды на них, велика была, как он считал, их вина перед ним. Но в тоже время злости на них уже не было. Время наложило свою печать забвения, сгладило остроту восприятия  застаревших конфликтов. Ни самих родственников, ни домов их, ничего не осталось, всё исчезло с глаз земли, где естественным путём, а где и с помощью человека. Но посмотреть где на заросшие бурьяном развалины, где на пепелища сгоревших домов, постоять у могил родственников и за что-то попросить у них прощения - все эти ритуалы Борис должен был пройти и усвоить ту информацию,которую они будут нести.  Ведь даже разрушенная, вросшая в землю изба была когда-то уютной крышей над головой, где кипела и его жизнь, из которой он вынес столько  хороших воспоминаний о детстве  и пронёс их через всю жизнь.   
   Да, всё это воспоминания о родной земле, обильно политой при освоении и защите потом и кровью. Ведь после ухода человека она, взлелеянная его руками  будет ему пухом. Почему же в детстве Борис сбежал из родных краёв? Были на это причины.               
  Борис родился слабеньким за три года до войны. Не ходил до четырёх лет, не говорил до шести. Одеваться, раздеваться долго не мог самостоятельно.  Сам себя долго не мог обслуживать. Требовал к себе постоянного внимания, связывал родителей по рукам и ногам. Одного нельзя было оставить, обязательно что-нибудь набедокурит, то обои поотрывает, то карандашом начеркает, то воду разольёт и т.д.…

А тут ещё война. Мужа призвали на фронте. Одной маме Любе с тремя детишками совсем худо стало. Да ещё младший такой. Естественно, о лечении в городе и речи не было. На начало войны было детишкам три, шесть и восемь лет. Дети были худы и долговязы. На конституции сказались не только гены, но и постоянное недоедание. Пора лихолетья. Под лозунгом — «Всё для фронта, всё для победы!» из деревни выгребали всё съестное подчистую. Старшие детки были понятливые, бойкие. Поручения матери выполняли и дома одни оставались, когда мать на работу уходила, хозяйствовали по дому; и воды привезут, и дров по полену наносят. Младший Борис всё больше лежал за печкой, укрытый одеялом и разными одёжинами, изредка ползал, неподалёку от своей лежанки. Мама Люба пыталась Борьку лечить. Городские клиники им были недоступны, поэтому только сельский медпункт они и могли себе позволить.

Фельдшерица сельская в белом халате, постучав молоточком и послушав трубочкой, измерив температуру тела, не нашла в борькином организме направлений на борьбу с недугом, на излечение. Таблетки и лекарства Борьке эффекта не давали. Это и понятно – его элементарно надо было просто подкормить. Только этого ему не хватало для качественного скачка в развитии.
Когда ни заговоры бабок и ни их отвары из трав на слабенького Бориса не оказали никакого влияния, бабки в один голос запели про младшенького: «Нежилец, Люба, он у тебя, ой, нежилец. И они не разглядели упрямого его желания жить и маме Любе внушили  мысль о его нежизнеспособности, с чем она горестно вздыхая, согласилась: "Да хоть бы и правда прибрал бы его Бог наконец, развязал бы руки".
Этот настрой матери чутко уловили  старшие дети. Ярлык предубеждения и нелюбви к Борьке был приклеен. Борька был худющий, большеглазый с оттопыренными ушами,  выглядел он не особо привлекательно и на любовь близких за внешность рассчитывать не мог.

 Люба, как могла, детей подкармливала. Уходя на весь день на работу, мать фасовала каждому отдельно свою порцию. Но нередко, бывало, не утерпев, и Борькину порцию съедали старшие. Люба, смирившись, сильно их не ругала. Им нужно было расти и помогать по хозяйству. А Борьке она эту недостачу думая как-то компенсировать,часто забывала. Этого  Борьке хватало едва-едва жизнь поддерживать, но не расти.

 Уже тогда у матери, старшего брата и сестры возник негласный сговор против Борьки, который связывал их круговой порукой и слепой верой в справедливость своих внутренних понятий и  превращал  родственников в домашних тиранов в отношении Борьки. Понятия эти были жестоки, но не новы. По ним с древних времён  в разных  сообществах людей пробовали улучшать человеческую породу путём выбраковки нежизнеспособных и слабых. Объясняли и оправдывали это всегда одним и тем же, что раз на всех ресурсов не хватает, поэтому не имеет смысла расходовать их на калек и немощных.
 
Выбраковку в те далёкие времена производили, путём отбора и уничтожения забракованных ещё в младенчестве, как это практиковалось в Спарте.
Эту точку зрения поддерживают многие! Но дальше разговоров, слава Богу, дело не шло, потому что как только доходит до практического воплощения спартанской идеи, всё упирается в исполнителя. Ну того монстра, который будет  живых увечных детишек со скалы  сбрасывать... Как же надо быть обработанным идеологически, чтобы совершать такое.  Желающих делать это с официального разрешения не находилось…

А Борис, хоть и беспомощен был, проявлял удивительную стойкость и волю к жизни, чудеса смекалки при добыче съестного в доме, где, казалось, уже и так ни крошки. Ночью, когда все спят, ползком, в темноте проберётся и то у кошки всё съест, то картофельные очистки из ведра для козы вылавливал и ел сырыми. Говорят, были  у него ещё и другие способы промышлять съестное, но у меня язык не поворачивается рассказывать об этом. Мама Люба  как-то упоминала случай – пропали у кошки недельные молочные котята.  Не была уверена, но тоже грешила на Бориса. Удивительно, и желудок малыша справлялся.
Так и жили. Ждали папку с войны, мама Люба знала  вернётся, в первую очередь за детей спросит. Но пришла на мужа похоронка. Убили на войне.

Воет мама Люба: «Как жить то теперь? Никто мне не поможет. Как мне троих—то поднять?» И как будто осенило её - как. «Боренька мне поможет,– говорит,– он знает как.» Взяла слабенькую малолетнюю кроху и вынесла зимой почти раздетого в холодные сени или «на мост», как у них говорят.  Тряпок какой-то с гвоздя на стене под него кинула и оставила. Сама на печь и нет не заснула, а как–будто сознание потеряла, провалилась в беспамятство.

Пока несла ребёнка, светя фонарём, Борька смотрел ей в глаза, они были белёсые,  мутные и во взгляде не было осмысленности. Страшные были глаза, ужасные. Оказавшись на морозе, почти раздетый Борька судорожно глотнул холодного воздуха, икнул и замер, напрягся весь, сжал ладони в кулачки и пальчики на ногах, подтянул  ножки и замер в позе эмбриона. Безумные мамкины глаза несли ужас и страх и сковали Борьку. Он не замечал холода и почти не дышал. Раньше хоть папка одним своим фактом  существования защищал Борьку. Сейчас Борька остался один и фактически был  обречён замерзать. Это продолжалось целую вечность. Но, когда у него уже почти замёрзшего, кто–то в темноте стал грызть ему  уши, ужас и страх, сорвав стоп-кран в мозгах, выплеснулись из Борьки последним  воплем, который услышали.
               
Впоследствии  Борис упрекал Николая,– ты мой хлеб съедал, а я чуть с голоду не помер. – Я всё помню!
А Колька ему, –да я спас тебя, знал бы, что такой санапал вырастёт - не спасал бы. И однажды не выдержал и рассказал, как возвращался домой зимой поздно–вечером и услышал жалобное "мяуканье на мосту". «Ма–ма–ма–ма." Нащупал, а ты лежишь в одной рубашонке на морозе. Схватил тебя и в избу. Кричу мамке,- чего Борька-то на мосту делает? А Борька бубнит что-то, как на мой вопрос отвечает.
-Да ведь это он, мам, слова складывает. Заговорил!!!
 Да, тогда  у всех после этого был подъём эмоционально душевный. Это были две хорошие вести. Борька жив и никто не будет задавать неудобных вопросов, ну а то что заговорил,это вообще радовало и обнадёживало, что всё наладится и реально будет лучше.

Очнулась и  мамка.
 Заговорил?! –Обрадовалась она, – а чего сказал-то?
-И зачем на "мост" раздетый выбежал?
 Она на самом деле ничего не помнила  после этого провала в беспамятство. Взяла на руки Борьку, прижала, тетёшкает. И глаза у неё нормальные стали.
–Заговорил! Теперь греть, поить, кормить надо. А у Борьки уши покусаны. Когда это, кто это? Ни Любе, ни старшим детишкам не хотелось знать ответ на эти вопросы. Всё они поняли что это и только прятали глаза друг от друга.
 
Может всё и не так про "мост–то" было, ведь это простуда и верная смерть. Встречаются такие виды преступлений и стремятся сделать это скрытно, тайно. Воровато оглядываясь, трясясь от ужаса  деяния и страха разоблачения и сходя с ума от жалости к беспомощному обречённому, которого ещё жальчее. Пытаются и не могут довести до конца, не могут взять грех на душу, переступить через установленные самой жизнью табу. Жалость брала верх. Да и как жить с таким грехом на душе? Изведёт. Борька помнил, как он погибал на "мосту" от холода и страха, но когда и как у него прорезался голос и кто спас его, будучи без сознания не помнил, а только догадывался и надеялся, что это была мама. А вот  некоторые блокадницы, из тех, что подгоняли количество ртов под имеющиеся ресурсы, после снятия блокады и помня за собой вину,  катались по полу и корчились в муках, выли белугами, волосы на себе рвали, но поздно и ничего уже не исправишь,
деток съеденных не вернёшь.
               
В общем, стала мама Люба после этого ещё больше и усердней молиться, стала больше присматривать за Борисом, получше кормить его. И коза ко времени объягнилась, двух козленочков принесла. Так что Борьке ежедневно перепадала кружка молока козьего со всеми витаминами и другими полезностями. Правда мяса козьего так никто и не попробовал. Пришлось обоих козлёночков сдать в колхоз в счёт погашения продналога на мясо.

Вот так они и жили, внешне подражая дружным семьям, хотя каждый знал и нёс  другую семейную тайну в себе. В мирное время всё было мирно. Но когда возникали конфликты, тогда всё вылезало наружу. Старшие дети недолюбливали младшего, так как считали, что вечно голодные они из-за него.  Съесть его кусок и несколько насытиться им было уже привычно.  Со старшим братом Николаем из-за еды вообще Борис дрался чем ни попадя, на убой, но разница в пять лет превращала эти драки в избиения Борьки. Сестра кричала на него, что надоел он ей своим кашлем и тоже походя, не задумываясь, подносила Борьке. А кашель у Борьки появлялся из-за излюбленной "шутки" сестры.
Пока Борька по-быстрому, на босу ногу бегал, в туалет, она запирала входную дверь в дом, в тепло. И, открыв наконец  после длительного Борькиного стука, очень удивиться: «Ой, а я думала ты спишь за печкой.»
Мать, вроде, тянулась к детям. чтобы приласкать их, но у изработавшейся и вымотанной ласки у неё плохо получались, подзатыльники лучше.
Борис старался не попадаться ей на глаза, а при неизбежных встречах всегда отводил взгляд. Он помнил какой страх и ужас внушали её глаза.
 
Борька старался понять, чем вызваны эти постоянные беспричинные  придирки к нему, унижения, оскорбления и побои, но не имея другого жизненного опыта, хорошего ответа не находил. Каждый раз, ложась спать, зарываясь с головой в фуфайку, служащую ему подушкой. Он надеялся, что, проснувшись, откроет глаза, а все вокруг изменится и всё будет  совсем  по-другому. Все будут сыты, довольны, радостны и, главное, добры друг к другу.  Нужно только всё делить по честному.  Но утро каждого нового дня перемен не приносило, перед ним снова был тот же злой, жестокий мир, который населяли, казалось бы, самые близкие Борьке люди сестра, брат и мать.
 Борька понимал лишь, что терпеть  долго всё это он не сможет, так как рос он не забитым и запуганным, внутри у него как—будто постоянно тлел уголёк глубоко запрятанного бунта, который в минуты отчаяния, бывало, вспыхивал и превращал его в бешеного, удесятерял его силы и, случалось, даже Колька отступал.

  Дети подрастали. Люба привлекала их к работам на огороде, сенокосе, сбору грибов и ягод. Всё это и Борис делал. Больше всего ему нравился сенокос в колхозе, где он подростком 11—12лет в паре с бывшим детдомовцем Сашкой работал на конных граблях.  Сашка в бытность свою поколесил по стране, и много чего порассказывал Борьке о своих мытарствах. Они вместе возили к стогам сено на приспособленных решетчатых телегах, называемых в нашей округе одрами.
Подросткам же доверяли ночью пасти коней, водить их на водопой и купать в омутах. Так что Борька от Сашки пропитался кой-каким опытом и романтикой жизни беспризорника.

 Коллективный труд способствовал сближению Бориса с родными. На какое–то время они забывали взаимные обиды и претензии и выглядели, как нормальная семья. Но только до очередного конфликта, который в дружной семье прошёл бы без последствий, а у них разрастался до драк. Мать должна была видеть  это,  задумываться и понять, что это всё от тех обид, которые они  мимоходом  причиняют младшему, отнимая у него чувство родственной любви и настоящего детского счастья. Но жизнь её сделала суровой деревенской женщиной, невосприимчивой к таким нюансам.

И однажды во время очередной драки-избиения Борис сгоряча схватил полен и с хорошего замаха кинул в Николая. И случайно попал точно в голову. Лежит Николай, не двигается, а из пробитой головы кровь течёт. Сестра Гуська, сузив глаза в щелки, зло прошипела Борьке в лицо: «Ну всё, кошкоед, тюрьма тебе.»
 И заблажила потом: «Убил, убил! Кольку убил!»
Люди стали оборачиваться, мама Люба из дома выбежала, кричит на Борьку в сердцах: «Ты чего наделал-то? Ах, ты супарень!" И на него вицей замахивается.  Не стал Борька ждать, а развернулся и побежал, подгоняемый отчаянием и страхом, что, если и  правда убил Николая и не останавливался до самой станции на железной дороге, что была в семи километрах от их деревни и видели люди - запрыгнул на медленно проходящий товарняк, уехал и пропал.

Через неделю пришли к маме Любе из милиции, Колька тогда быстро оклемался, так что не из-за него, а взяли у мамы Любы заявление о розыске Борьки. Фотографии Борькиной не нашлось. Уж не знаю, как искали Борьку, но так после этого о нём не было ни слуху ни духу. С поезда, как потом рассказывал сам Борис, его сняли где–то в Воркуте. Чуть живого от жажды, чёрного от угольной пыли, замёрзшего до костей, хоть и лето, голодного - двое суток ничего не ел. Он назвался чужой фамилией. Имя оставил своё, придумал легенду, что он круглый сирота и больше молчал при расспросах. Подержали его на время розыска в камере с другими такими же тощими и грязными бегунками, ничего не выяснили и определили к началу учебного года в детский дом. Тоже не сахар, но Борис там подрос, окреп и закончил школу. Потом работал на шахте, женился, родился сын, жена помогла закончить техникум. В общем нашёл Борис своё место в этой жизни, обзавёлся семьёй и крышей над головой.

И  через 60 лет, когда Борис уже не скрывал информацию откуда началась жизнь его, поезд привёз его в те же места, на ту же маленькую железнодорожную станцию. Те же шесть небольших жилых домика для рабочих в два окна на фасаде. Сама станция размещалась в новом домике с залом ожидания и кассой. Теперь до родной деревни Бориса «Задняя» каждый час ходил автобус ПАЗ..
На станции Борис никого не зная, разговорился с  мужичком за пятьдесят, похожим на бомжа  и тоже едущего до Задней. Олег, так звали мужичка, крепко задичал там в Задней и женского влияния к нему не чувствовалось.  Немытые волосы космами, лицо черное. Но, оказалось, что Олег хорошо знал и помнил всех родственников Бориса, жил рядом с ними. Слышал о Борисе, пропавшем в детстве. Очень удивился, что видит живого. Борис объяснил цель своего визита желанием на Троицу сходить на могилы родственников. Олег знал, где они похоронены и обещал показать. Договорились, что Олег приютит его на сутки. Борис предложил сходить в магазин, купить что–нибудь съестного и пивка. Олег, почуяв халяву, предложил купить лучше водки, сказав: "Пиво пить – брюхо гноить"…

На заднее сидение автобуса  оба сели уже навеселе. Пока ждали, по инициативе Олега, приложились за знакомство.
Борис от выпитого порозовел, оживился, повеселел, частушечку к случаю подпустил:
«Не затем сюды приехали,
Чтоб слёзы капали.
А мы затем сюда приехали,
Чтоб рюмки брякали».
Олега развезло, он обмяк, и вообще как будто потерял способность здраво мыслить и говорить. Речь его – через слово грязный, подзаборный мат.
Борис едет и то и дело от окна к окну кидается, крутит головой, рассматривает и не узнаёт родные, так давно невиденные места.

 –Без малого шестьдесят лет прошло – ничего не узнаю.
 –А чего здесь узнавать–то. Ничего интересного не прибавилось– также деревня де–ревней, –очнулся Олег.
 Дак, как  я рос здесь. Ага, вот ёлочки, – оживляется Борис, помню, помню, мы сажали вдоль дорожек. Но как подросли?  Гуляли здесь парни с девками, хороводы водили, играли в ленчик, знакомились, женились. Ты то, Олег, чего не женился?
 –А зачем  –мне и так дают,– лыбится Олег.
–Нет, в наше время раньше такого не допускали, позором для девки считалось. Ворота дёгтем мазали. Это как без венца-то, нельзя. Кто ж её потом тронутую–то возьмёт.
 Наоборот, Боря, сейчас нетронутую–то да в годах и не возьмут. Скажут, раз ты до меня никому не была нужна, то и мне не надо. Девка бедует – счастье впереди дует.

 –Ну ты, Олег скажешь так скажешь!  А вот здесь, помню, качели деревянные огромные стояли. Столбы из целых сосен,- Борис заходится, вспоминая. Качались на них парни, которые посмелей, а у нас подростков дух захватывало. Захватывает, а пересиливаешь себя,  залезешь, вполсилы покачаешься. На тех кто боялся, смотрели как на бракованных, как и на тех, кого  в армию не брали.
–От не фига себе,– встрепенулся Олег,– а мне сейчас белобилетнику завидуют. Я эту армейскую школу, слава богу, прошёл заочно.
– Чему же здесь завидовать. В наше время кто не служил и парнями–то не считались. Помню как Санко Климов, когда его комиссия в военкомате забраковала, так там расшумелся. "Берите",- говорит, хоть в стройбат, что его арестовывали даже.
– Во чудак на букву «м» – терять два года кому охота.
– Ну да, за два года можно много чего успеть. Ведь и ты Олег мог бы учёбой заняться. Я закончил техникум в своё время. Нормально пригодилось.
– А зачем, Борь, учиться то. Вон выучились молодые на экономистов, менеджеров всяких, бухгалтеров. А толку? Продавцами работают, потому что больше негде. Всё развалили, глянь,– кивает Олег на окно.  Борис видит всё и понимает, что разрушено и утрачено за эти годы на родине больше, чем сохранено и восстановлено. И от этого ещё обиднее ему за свою малую родину. Чем виноваты её трудолюбивые жители, да и где они? Разбежались, разъехались, бичуют? За что их в дальних заброшенных деревнях отбросили в первобытность, лишив главных благ цивилизации, электричества, связи, газа, дорог и, главное, всяких перспектив хоть на какое-то улучшение без школ, медпунктов,библиотек и клубов.

Переночевав в холостяцкой избе у Олега, на другой день Борис с ним отправился на кладбище. Олег, хоть и бич безработный, но  на Троицу  достал из–под тюфяка брюки  на выход с намятыми стрелками, рубашку чистую и побрился.  По пути заглянули на места, где стоял дом матери, сгнивший и разобранный на дрова и на пепелище, где сгорел дом Николая. Большое было у Николая хозяйство. Всё пошло прахом. Это подкосило его и через полгода после пожара он умер. Мало что говорило о том, что когда–то здесь кипела жизнь. Всё покрывал в рост человека бурьян.

Через полчаса  пришли на Петухи. Так назывался погост.
На хорошем месте был погост, на горке в смешанном лесочке.
Тут и там  брусничники под соснами, выкинули белые цветочки.
А на молодых сосенках после недавнего небольшого дождичка бисером сверкали капельки, на каждой длинной упругой иголочке своя. Cельское кладбище перед Троицей выглядело ухоженным и ярким от обилия венков и первоцветов на могилках. Радуясь теплу и солнцу, весело щебетали птички.  Олег показал  Борису могилки его матери, брата Николая и сестры Августы.  Могилки не старые ещё и все примерно одного времени, лет пять как, но травой уже подзаросли.
 Поклонились, пошептали, как положено каждый что–то своё.
– Земля вам пухом и светлой памяти,– сказал Олег, вживаясь в роль смиренного, искреннего посетителя погостов.– Налей, Борис, помянем. Выпил и пошёл дальше по  знакомым – поминать. И через некоторое время так напоминался, что вернувшись, вальнулся между могилами в канавку и отрубился. Благо тепло было и земля прогрелась.
 
Борис же первым делом убрал мусор с могилок и выполол сорняки, почистил мамину  фотографию. Передохни,-мама,- подыши и поговори со мной.
И сам присел на скамеечку отдохнуть ни о чём пока не думая, но через некоторое время понял, что опять ведёт с мамой мысленно разговор. Да, он много раз пытался побеседовать с ней, но, как-только вспоминал какие-то обиды, выдвигал претензии, разговор прекращался. Да и правильно, думая о прощении, плохое забывают.
               
"–Мама. Этот разговор между нами должен был когда–то состояться. Шагая по жизни, я ставил себя на твоё место и проживал твою жизнь. Я понял многое, сам родитель. Сейчас я прочувствовал твои проблемы, заботы, старания, труды и неудачи. И понимаю, как трудно тебе было.
Я принял и понял тебя. И если бы не война.
Она принесла испытания, которые не всем были под силу. Для того, чтобы жили здоровыми и сытыми твои двое детей, ты чуть не совершила  убийство третьего младшенького дитя. И если бы этим агнцем на заклание был не я, я бы и тогда тебя понял и простил тебя.  Бог отвёл эту беду от нас с тобой. Мои обиды постепенно сгладило время, они растворились  в понимании тебя. Мне не хочется думать о тебе плохо. Я хочу светло и тепло вспоминать тебя, как маму, давшую мне жизнь.
Для тебя Суд Божий уже прошел. Ты ответила за всё перед Богом.
И я простил тебя.  Я забыл подзатыльники и ту обстановку нелюбви ко мне в доме.
Я помню, как ты тянулась к нам, своим детям, за пониманием и сочувствием.
 А я боялся твоих глаз и ни разу за всю жизнь не заглянул в них. Боялся увидеть в них признаки того временного безумия, настигшего тебя в горе, боялся – они оттолкнут меня и навсегда лишат меня возможности простить тебя и обнять пусть только мысленно. Жил в постоянном окружении зла, но зла не копил.
И я так хотел обнять тебя раньше живую.
Я видел, временами, и ты этого хотела в редкие моменты, когда не была вымотана на работе. Но в жизни ни разу я так и не обнял по–настоящему маму, родившую меня...
Не ощутил твоего тепла. Что я за сын такой?
Не разу ни поздравил, ни с праздником, ни с рождением. Хорош сын. Борис покраснел. Горячая волна стыда поднялась к горлу, а из  сухих глаз, неожиданно и обильно полились слёзы. Горькие ,безутешные.
- Ма-а-а-м-а-а-а. А-А-А. Прости! Слёзы пришли сами неожиданно, как прорывается дамба, помимо воли и желания его...
Слёзы приносили облегчение и были такие желанные…
-Мам, я плачу! Это первые слезы по тебе в моей жизни.
Как мне сейчас хорошо.
Сейчас мне не хочется уходить от тебя.
Но там, за ветреными снежными полями меня ждёт город и жизнь, ставшие моими...
 Теперь прощайте, мама.
Прощайте и ты Николай, и ты сестра Августа.
И простите меня...
Да будет вам всем земля пухом. Борис пригубил стопку водки, остальное побрызгал на могилки. Приговаривая: «Хоть при жизни и не были вы любителями, но так положено.» Положил конфеток на холмики.
Оставайтесь с Богом. Слова любви, дружбы приходили быстрее, чем обвинения, претензии.

В дальнем углу кладбища вступила гармошка пока ещё с оглядкой и замолкла обозначившись, чтобы заиграть в полную силу потом за пределами погоста, когда соберутся к ней приехавшие на денёк из разных мест на Троицу знакомые и земляки.
Сразу после кладбища Борис отправился на автобус, а ближе к вечеру уже ехал в поезде на Воркуту.
Стариковское ворчание на видимые огрехи  уравнивало  радость  от встречи с прошлым, но её хватало, чтоб "утопать в дальнем дорогом". Воспоминания о родственниках и прошлой жизни, которые раньше так ранили ему душу, теперь совсем не вызывали никаких чувств: ни боли, ни сожаления.
Автобус проезжает мимо разваливающихся ферм и скелета маслозавода, который даже в войну работал. И от этого ещё обиднее ему за свою малую родину. Чем виноваты её трудолюбивые жители, да и где они все? Разбежались, разъехались, бичуют? За что их в дальних заброшенных деревнях отбросили в первобытность, лишив главных благ цивилизации, электричества, связи, газа, дорог и, главное, всяких перспектив хоть на какое-то улучшение без школ, медпунктов,библиотек и клубов. Подёргались труженики,подёргались - плюнули на всё и пустились во все тяжкие, как Олег.
В голову, как обычно, лезли разные мысли, каждая дополняла или опровергала предыдущие. Борис не напрягался, не пытался выстроить их в логическую цепочку. Это напоминало привычное стариковское ворчание.
  Много людей жили и трудились здесь в прошлые времена. Сколько народу кормили эти поля, леса, реки, озёра. Но  уничтожили  хлебороба, ошельмовали, унизили,  вместе с его хозяйством. Запутали его бесконечными  шараханиями из крайности в крайность: продразвёрстка, раскулачивание, коллективизация, ликвидация хуторов, укрупнение деревень, оптимизация медобслуживания, почтового дела и школьного образования приводила к тому, что исчезали больницы и школы. А без них опустели деревни, осиротели и не пашутся поля.  Овцы и коровы теперь – редкость в деревнях. А когда мы росли там  детьми они выщипывали всю траву на дорогах деревень. Не слышно детского смеха. И некому плести корзины, ткать домотканые половики, вязать сети... Косить бы вот эти заливные луга, пасти бы на этих травах стада...Да не косой косить, а современной техникой и не было бы в мире более эффективного хозяйства... Кто  проклял эти земли?   Почему бежит с них народ, опускается, паразитирует, деградирует, с ума сходит. И всё больше таких от кого ни семени, ни племени.  В войну столько детдомов не было. Етишкина же жись!
 ПОСТАВЬТЕ ПАМЯТНИК ДЕРЕВНЕ
Николай Мельников

Поставьте памятник деревне
на Красной площади в Москве,
там будут старые деревья,
там будут яблоки в траве.

И покосившаяся хата
с крыльцом, рассыпавшимся в прах,
и мать убитого солдата
с позорной пенсией в руках.

И два горшка на частоколе,
и пядь невспаханной земли,
как символ брошенного поля,
давно лежащего в пыли.

И пусть поёт в тоске и боли
непротрезвевший гармонист
о непонятной русской доле
под тихий плач и ветра свист.

Пусть рядом робко встанут дети,
что в деревнях ещё растут, –
в наследство им на белом свете
всё тот же чёрный, рабский труд.

Присядут бабы на скамейку,
и всё в них будет как всегда:
и сапоги, и телогрейки,
и взгляд потухший... в никуда.

Поставьте памятник деревне,
чтоб показать хотя бы раз
то, как покорно, как безгневно
деревня ждёт свой смертный час.

Ломали кости, рвали жилы,
но ни протестов, ни борьбы –
одно лишь «Господи, помилуй!»
и вера в праведность судьбы.


Поставьте памятник деревне!
На Красной площади в Москве!
Там будут старые деревья
и будут яблоки в траве…               
  Число слов – 4339
  Число знаков без пробелов -2242
  Число знаков с пробелами 27501
Кутьин Ю.А.