Ангелы не летают

18+ Содержит ненормативную лексику. Жанр - скорее, магический реализм под слоем пошлости и юмора.


Чучело, набитое опилками, кубышка, марионетка – нужного названия для меня теперь не находилось. Я пытался говорить, но челюсть будто каменела.

Чёрта с два я сдамся! – сказал бы я ещё год назад, когда на ревущем байке удирал от «ментов», когда даже не пытался запомнить имена и лица женщин, которых цеплял на улицах и в барах. Мне не было отказа, даже если к очередной красотке подкатывал «подшофе». Было плевать, что этим вечером она кем-то занята, и если что-то взбредало в голову, меня не останавливал летящий в лицо кулак. Не то чтобы я лез на рожон, хотя, наверное, так оно и было... А сейчас я обливался холодным потом от усердия, чтобы пошевелить пальцами. Я не хотел мириться с жизнью овоща и мысленно тысячекратно продал душу дьяволу, обещая как следует попакостить после смерти.

Дьявол-сука оставался глух к моим предложениям.

***
Свет в палате резко меркнет, и я с облегчением вздыхаю, думая, что это мой последний вздох. Но тут же противные галогенные лампочки вновь загораются. Откуда-то сбоку, сверху слышу голос маман.

– Ты должен бороться, слышишь? – слезливо говорит она.

Ты и есть дьявол, маман, хочется ответить ей, но получается только мычать. Я собрался, чёрт подери, тебя, скопытиться. Да пошла ты, пошла ты! Мысленно секу её кнутом, сжимаю пальцы на её шее, поджигаю, как ведьму. Ну, что, рогоносец, теперь доволен, теперь видишь, что я мог бы сделать, будь во мне больше сил? Заберёшь мою поганую душу в ад?

– Ты должен бороться, если не ради себя, – уговаривает маман, – то хотя бы ради вашего будущего ребёнка. Уверена, как только он родится, Камилла будет думать, куда его сдыхать. Зачем он ей? Ей лишь бы кутить. Вот шалопендра та ещё попалась!
 
Да, в чём-то маман права: у Камиллы ветер в голове. Но у меня его ещё больше. Даже сейчас меня волнует совсем не то, что должно волновать человека, которому, возможно, осталось жить считанные дни. Я огорчаюсь, что столько сил и времени потратил на рисование, в чём у меня, как выяснилось, нет и грамма таланта. Сожалею, что так и не успел совершить на байке дальнее путешествие. Злюсь, что так мало пожил для себя, что не успел в полной мере насладиться свободой. И я не хочу неполноценной жизни, всё или ничего.

Краем глаза вижу, как маман поглаживает мою руку, из которой торчит игла капельницы. Я не чувствую свою руку, не чувствую своего тела.

Прежде, чем закрыть глаза, замечаю сестру Нинку. У неё за спиной крылья. Наверное, я брежу. Ещё замечаю Камиллу, заглядывающую в проём двери. Затуманенный взгляд вылавливает глубокий вырез платья. Золотая цепочка теряется где-то в ложбинке между грудей. Ну, у неё и буфера! Потом понимаю, что это кто-то другой заглядывал в палату. Глупо надеяться увидеть Камиллу. С того момента, как я обнаружил себя прикованным к больничной койке, она ещё ни разу не пришла.

***
Камилла понравилась мне своим задом, отменным выпирающим задом, таким аппетитным в обтягивающих джинсах. Вульгарная кофточка, скрывающая, как оказалось впоследствии, по-мальчишески маленькую грудь, мне тоже понравилась. Сама по себе. Модная, цветом, как перезревшая малина, с молнией впереди, соединённой с украшением-ошейником. Лицо – не самое смазливое, но, как сказал бы настоящий художник, кем я пытался когда-то стать, интересное, скуластое. Она не ходила, а носила себя. Мне нравилось, что со мной рядом такая женщина. Мы провели всё лето вместе, моё первое лето с одной единственной женщиной. Пили дешевый виски, раскуривали косяк, зависали у кого-нибудь из моих друзей на хате, не пропускали ни одного слёта байкеров, гоняли на Харлее по ночному городу, е***ись, именно е***ись, как животные. Однажды нас распёрло прямо в такси (в тот вечер я был слишком пьян, чтобы садиться за руль байка), мы завели не на шутку друг друга и таксиста. Потом таксист уехал искать шлюх, а мы побежали в первую подворотню.

Камилла часто говорила: «Мне нужны от тебя только деньги и секс, деньги и секс». Я так и не понял, шутила она или на полном серьёзе. Она была помешанной на сексе, казалось, секс ей требовался ежедневно, ежечасно. Её п***а всегда была мокрой, в любое время суток. А стоило мне отказать в ебли, сославшись на растёртый член, она тут же кидалась флиртовать с другими.

Когда я подумал, что её развязанное поведение начало меня раздражать, Камилла неожиданно залетела. Она не любила трахаться с резинкой и забывала принимать противозачаточные таблетки. Про будущего ребёнка я редко думал, скорее о том, как сильно набухнут груди и насколько сильно растянется вагина Камиллы после родов. И о том, что обязан жениться.

Я решил сделать ей предложение после последнего глотка свободы. Глотнул, так уж глотнул…

***
Еще недавно я слышал пиликающий звук и видел зелёный свет лампочки. Каким бы глубоким и реалистичным не был мой сон, проснувшись среди ночи, я понимал, что ещё жив. А сейчас аппарат жизнеобеспечения отключили, в палате тихо и темно.
 
Сколько же времени я проспал? Слышу шорох, пытаюсь повернуть голову. На стуле сидит сестра, всё так же, с большими белыми крыльями.

Что за маскарад? – шевелю я губами. Нинка встаёт и приближается. Хоть и вразвалочку, неуклюже, но осторожно так, почти беззвучно ступает. Только крылья шуршат от её движений.

– Помнишь, как ты любил меня рисовать? Уверена, вернётся чувствительность к рукам, и вновь нарисуешь.

Ага, если я ещё не умер, думаю я. И ангел в образе сестры не пришёл, чтобы пропеть надо мной заупокойную молитву.

На самом деле карандаши и краски давно отнесены на помойку. А вот с кисточками тяжело расставаться, кисточки разные: из беличьей, козлиной и соболиной шерсти.
 
***
Нинку я действительно часто рисовал: барахтающейся нагишом в люльке, раскачивающейся на качелях в тени вишнёвого дерева, раскапывающей после дождя червей в огороде, задумчиво рассматривающей своё отражение в луже, пытающейся переплести кривенькими пальцами растрепавшуюся косу. Нинка родилась недоношенной, с раскосыми глазами, искривлёнными руками и ногами. Врачи сказали, из-за того, что маман курила. Маман же утверждала, что она курила и когда вынашивала меня, «так что пусть не заливают». Маман не находила в себе силы расстаться с вредными привычками, но если бы потребовалось, костьми легла бы за меня и сестру. Как бы там ни было, зато у моей сеструхи фарфоровая кожа, огненно-рыжие кудряшки и нежный ангельский голос, даже когда она возмущается.

В детстве Нинка казалась хрупкой и хилой, и я переживал, что она скоро станет ангелом и, как все ангелы, улетит на небо. Наверное, поэтому с самого рождения запечатлевал её с крыльями на холстах.

Нинка взрослела, утрачивала детское очарование, а я утрачивал желание к художеству, особенно после того, как на моей первой и последней выставке заявили, что представленные мной картины – полный отстой, что в этой мазне нет даже намёка на талант. Ещё какое-то время я пытался что-то кому-то доказать, но однажды проснулся и понял, что перегорел, что пора признать свою бесталанность и начать поиски нормальной мужицкой работы. В тот же день устроился в автосервис, чуть позже решил податься в охрану, потом на стройку. Я нигде долго не задерживался. В итоге стал браться за любую подвернувшуюся работу. Через год купил в кредит Харлей-Дэвидсон.

В тот же период у сестры проснулся интерес к изобразительному искусству. Уже в самых первых её рисунках виделось нечто такое, что, наверное, и принято называть талантом.

***
– А я послала на конкурс свою последнюю работу. И знаешь, что? – Нинка садится на край койки. – Она заняла первое место. Приз – участие в выставке и договор с издательством, предлагающим за гонорар проиллюстрировать книгу, – смотрит на свои вывернутые пальцы, – Это наша общая победа, ты привил мне любовь к рисованию. Вообще я ведь всё ненавидела – ненавидела своё тело и Бога, и сейчас ненавижу, а вот рисовать люблю.

Дурёха ты, Нинка! Неужели не понимаешь, что моя жизнь – полное дерьмо, вернее, она станет дерьмом, если я не сдохну на этой койке. Я не успеваю ей возразить, как в палату врывается маман с каким-то стариком в длинном балахоне, обвешанным украшениями с перьями. Что за петух гамбургский? Или по календарю хеллоуин? Вместе с ними врывается резкий запах табака, костра и сухих трав. Шаман, как пить дать.

– Это ваш сын, – у шамана грудной, низкий голос.

Большого ума не надо, чтобы это понять. К тому же мы с маман очень похожи: светловолосые, с носами-картошками. Но маман клюёт на его удочку.

– Да, это мой сын Николай, он попал в аварию. Он любил скорость, любил темп во всём, понимаете? Девушка, друзья отвернулись от него. А ведь он был душой компании, вот просто зажигалкой.

От её «был» меня, писец, как корёжит: даже она не верит в исцеление… Странно всё это, странно и смешно.

– Ему вечно звонили, о чём-то просили, и он не отказывал.

Это точно, звали бухать, будто без меня не бухалось.

¬ Теперь никому из друзей не нужен, хоть бы один разок, уроды, навестили, так нет, – тараторит маман. – Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят, понимаете? Либо будет жить, либо… – замолкает. Наверное, пускает для убедительности слезу или закатывает глаза.

– Я не приезжаю к людям, люди приезжают ко мне, – говорит шаман. – Исключений не бывает. Но сегодня ночью увидел себя стоящим тут, у металлической кровати. Духи меня к вам привели.

– Значит, вы сможете ему помочь? – спрашивает сестра.

– Я лишь посредник между духами и людьми. Если духи решат помочь, они помогут.

Бла, бла, бла. Он просит не разговаривать, пока сам не заговорит. Долго подготавливается, читая свои мантры, напевает, пританцовывает. Затем этот мерзавец достаёт нож, тычет мне в руки, ноги, режет воздух надо мной...

Терпеть не могу шаманов и попов. Ни за что не согласился бы на эти сомнительные манипуляции, но сейчас уже плевать. Да и хрен с тобой, колдуй! Пусть хоть исколет, хоть изрежет, всё равно ничего не чувствую. Ужасно хочется спать. Смерть может прийти во сне – это лучшее, о чём я сейчас могу мечтать. Главное, чтобы не свихнуться, не хочу быть сумасшедшим, писающим в железную утку.

Шаман приподнимает одной рукой мне голову, другой рукой подносит ко рту флягу с какой-то жидкостью.

– Вы уверены, что не повредит? – слабо возражает маман.

Шаман уверяет, что хуже не станет. Я отхлёбываю (не очень хорошо получается, жидкость течёт по подбородку), но даже от нескольких капель этого пойла во рту горчит. По вкусу напоминает красное вино, смешанное с васаби. Не удивлюсь, если и с куриной кровью.

– Ты знаешь свой путь.

Я киваю головой. Еще бы! Мой путь прямиком в ад, только что-то там мне не рады.

– Нужно верить.

Шаман начинает петь, уже громче, гортаннее. Зависает на одном протяжном звуке «м-м-м-м-м». Прям как я теперь, когда пытаюсь говорить. Почему-то мне слышится: «Встань и иди». «Встань и иди. Тебя исцелила вера твоя». Где я это слышал?

И я встаю и иду. Длинный светлый коридор. Много людей, у всех крылья. У меня за спиной тоже крылья. Ощущаю их физически. Пытаюсь расправить. Кажется, получается. Во всем теле такая лёгкость, будто я лечу, лечу, как на байке по пустой трассе. Хотя нет, наверное, как душа на свет божий. Впереди замечаю светловолосого мальчика. Лица не вижу. Только тощую маленькую фигуру и два горбика на спине. Устремляюсь за ним, потому что он не такой, как все, у него нет крыльев. Мы попадаем в просторный холл. Из-за высокой стойки выглядывает крылатая грудастая администраторша. У белой стены – красная тахта, на стене – картины, много картин. Одна из картин привлекает моё внимание: обнажённая красотка, сидящая на табуретке вполоборота, прогнув спину, растопырив ноги, массажирует или втирает масло в татуированные плечи мужчины.

– Вам нужно подписать договор, вот здесь, пожалуйста, – девушка тычет длинным алым ноготком в пустой лист бумаги.

Ага, не на того нарвались. Даже если я в аду, лучше соблюсти формальности.

– Мне хотелось бы вначале его прочитать, – сдержанно улыбаюсь ей. Не люблю хамить симпатичным девушкам.

– Без проблем. Ждите, – девушка нажимает на кнопочку и говорит, что клиент не доволен.

Ещё как недоволен!

– Вы можете присесть на тахту, – смотрит из-под ресниц, заигрывая хитрющими, как у змеи, глазами.

Я усаживаюсь. Тахта оказывается диваном. Мягким диваном. Полукруг спинки заканчивается на уровне моего затылка. Можно развалиться. Не получается, крылья мешают.

– Что пожелаете: кофе, чай, сок?

– Мне бы Лонг-Айленд. И если вы рядом присядете, – подаюсь вперёд, кладу ладонь на пустое пространство дивана.

Девушка выходит из-за стойки, послушно садится, разводя по сторонам крылья. Успеваю рассмотреть её приятно пухлое, фигуристое тело.
 
– А что ещё? Может, желаете меня выебать?

– Не откажусь.

– А может, хотите, чтобы меня сначала выебал кто-то другой?

– Охренеть не встать, интересный поворот. Почему нет? Хотя, я не такой засранец, как вы подумали.

Если я умер и это моё последнее удовольствие, то лучше с двумя проститутками оторваться, чем с одной и ещё каким-то незнакомым мужиком. Может, меня стошнит от него.

– Вдвоём всё же  будет покайфовее. Только давайте сразу цену огово…

Не успеваю окончить фразу, рядом с нами появляется мужчина в татуировках.

– Извините за ожидания, – говорит вместо приветствия.

Странная мысль посещает меня – не тот ли этот мужчина с картины? Смотрю на стену, но сопоставить трудно: на картине мужчина изображён со спины. Пока сопоставляю, татуированный берёт мою даму сзади. Смачно так берёт. За бидоны её большие хватает, грубо, небрежно. Я засматриваюсь на них. Это интереснее порнухи по телеку.

– Присоединишься? – с придыханием произносит девушка.

Я присматриваюсь к её лицу: чёрт меня раздери, это же Камилла. Она заливается смехом. Запрокидывает голову, каштановые копны волос рассыпаются по выгнутой спине до самой поясницы.

– Ну же, давай, трахни меня.

Да, я возбуждён, и мы часто так развлекались, обливая друг друга похабщиной, но сейчас её слова звучат отвратно. И вообще это моя женщина, беременная от меня женщина. Что блин нафиг тут происходит? Вскакиваю с дивана.

– Лучше подрочить, чем подбирать объедки.

– Кто бы говорил! Я подожду, когда ты захочешь меня трахнуть, – говорит Камилла, продолжая насаживаться на татуированного. – Мне нужны только деньги и секс, деньги и секс. Усёк? Что ты можешь мне предложить?

– Ну, ты и сука. Чёртова дрянная сука.

Она прячется в крыльях и исчезает. Вот просто берёт и исчезает, вместе со своими бидонами, вместе с тем татуированным мужиком, а я опять оказываюсь в коридоре, залитым светом. Опять иду за мальчиком без крыльев. Долго иду, какими-то кругами, лабиринтами. Ощущение, что всё время так и шёл, что не было грудастой администраторши, оказавшейся Камиллой.

– Куда мы идём? – спрашиваю бескрылого.

Но он молчит, продолжает идти по длинной кишке коридора, которая тянется, тянется и тянется. Меня подташнивает, и тогда я останавливаюсь. Ну и вали, немтырь хренов, плевать! Может, ты дьявол? Или самый несчастный? Злишься, что теперь никогда не взлетишь? Так было, наверное, за что крылья тебе пообрубали. Последнее я говорю уже в пустоту.

Разворачиваюсь. Делаю несколько шагов в обратном направлении. Свет слепит, но чем больше я иду на этот свет, тем менее слепящим он становится, в итоге рассеивается, как от нескольких стовольтных лампочек на потолке. Делаю ещё шаг, оказываюсь посреди того холла с картинами. Ко мне спиной стоит бескрылый мальчик. Куда он упулился? Подхожу ближе и замираю: на одной из картин изображена Нинка с крыльями, именно так, как я изображал свою сестрёнку, когда пытался сохранить все её особенности и в то же время придать сходство с ангелами на полотнах Фэрье. Перевожу взгляд на другую картину: Нинка с крыльями в другом ракурсе. Большинство картин – мои. Разглядываю те, что я точно не рисовал, понимаю, что всё равно они имеют отношение ко мне, на них обрывки моих снов, воспоминаний, похотливых желаний.

Мальчик поворачивается ко мне. Я узнаю в нём себя. Резкая боль прокатывается по спине, от того места, где торчат крылья…

***
Наваждение не сразу меня отпускает, некоторое время я приглядываюсь к очертаниям палаты, борясь с уже вполне реальной болью. Пульсирующие, колющие ощущения в спине, будто её пронзают тысячи игл. Терпимо, но боль нарастает. Вспоминаю, что мать приводила шамана. Что-то бархатистое касается моей щеки. Это Нинка меня целует. На мою кожу капает тёплая слеза.

Пытаюсь поднять руку. Нинка замечает и целует мою ладонь.
 
– У шамана упал бубен на пол, я подняла. Шаман сказал, что нельзя было прикасаться к его бубну, теперь придётся новый мастерить. Ещё он сказал… – Нинка прикусывает губу, поправляет съехавшие набок крылья.– Духи бессильны. Ты никогда уже не сможешь ходить.

К чертям собачьим шамана! Я не доверяю шаманам, не верю в чудеса. Всё это бред.

Смотрю на Нинку, на её кривенькие пальчики, на дрожащие губы, на раскосые, подёрнутые слезами глаза, в которых читается и отчаяние, и надежда, и злость, и страх, и любовь.

Плевать, что плохо рисую. Плевать, что у меня нет и намёка на талант. И плевать, что теперь жизнь будет неполноценной. Хотя… На миг я представляю себя на трибуне в инвалидной коляске, читающем андеграундные стихи для собравшейся толпы. Я голый. Мне аплодируют, меня готовы разорвать на куски, как Жана-Батиста Гренуя, чтобы каждому досталось по кусочку. Я не хочу забвения. Я бы завязал с выпивкой и куревом, я бы много читал и медитировал. Прочёл бы Фрейда, Юнга, Канта, да хоть Цицерона и Сенеку. Я мог бы писать или диктовать, если ко мне вернётся речь, а Нинка бы записывала, если, конечно, согласится. Сестра всегда понимала меня с полуслова. В первую очередь я бы написал про неё. Зажатая всю жизнь в тисках своей болезни она, кажется, знает об этой жизни больше, чем я, так ценящий свободу и независимость. Нинка чудная, забавная, неуклюжая, искренняя, неимоверно искренняя. Она как большой ребёнок, который не умеет прятать свои эмоции. С годами человек обрастает толстой колючей шкурой, черствеет. Не хочу, чтобы Нинка черствела.

Я должен жить, хотя бы ради того, чтобы вытащить Нинку из тени, в которой она собралась и дальше прятаться.

Ты ангел, шепчут мои губы. Самый настоящий ангел, только летать не умеешь.

– Я вдохну в тебя жизнь, – говорит Нинка, словно прочитав мои мысли.

Она касается губами моих губ и вдыхает жизнь.