Крах. Часть2. Глава16

  16

Я так чувствовал, я вправе был предаться абсолютнейшему самоотдыху. Самоотдых – идеальное средство. Если и есть в нём что-то неприятное, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями пережитого. А у меня уже было достаточно этого пережитого. И что? Знака качества я достоин? Качаться в гамаке, растянутом между двух пальм я должен? Смотрителем гарема меня выдвинут? Да ни одному человеку до этого самого знака ни в жизнь не дотянуться.
Уж как я ни стараюсь убедить себя, что всё в порядке. От правды не отвертеться. «В порядке» - это может быть только заклинанием. Сколько в жизни правды, столько и самовнушений.
Вообще-то, всё дело в глазах, как на всё смотреть, с какой кочки. Глаза, наверное, у меня слишком зоркие, пылинки замечают. А люди не знак качества на груди должны носить, а любовью полниться внутри. И глаза у них не обиженными должны быть, не запрокинутыми вглубь себя, а счастливыми.
Счастливый человек ни от кого не зависит. Он не придерживается принципа: отблагодарил за всё хорошее и свободен. А если я, допустим, от кого-то завишу, то и боюсь осуждения, боюсь гнева.
В мире должна царствовать справедливость. Должна, но её нет. Поэтому ждать справедливости, уповая на бога, нечего. Есть силы,- добивайся. И нечего барахтаться в грязи. В грязи не преуспеть. Возясь в грязи, не захочется хотеть.
Я не знаю, что делать. Просто строю догадки и надеюсь, что ответы обнаружатся сами собой.
Строя эти самые догадки, надеюсь, сердечный приступ не хлопнет. Когда всё идёт не так, наперекосяк, сильнее всего болит сердце.
Природа наделяет кого чем: у художника – необыкновенное зрение, сто оттенков он может увидеть. «Нюхачи», кто духи создаёт, те малейший запах уловят, музыканты – в звуках, как рыбы в воде плавают. А меня волнует, что есть, и как оно сходится с жизнью.
Я вроде бы как не наевшийся досыта в детстве своего хлеба: своё съедаю моментально, и в это же время наблюдаю, как окружающие меня люди доедают свои жизни. В чём-то им завидую, в чём-то осуждаю, что-то совершенно не трогает. И откладывается в закроме памяти то, что может пригодиться.
Разве что-то может пригодиться «потом», если человеческая жизнь короткая, если второй жизни не предвидится? А всё-таки, при том, при сём, важно убедиться, что человек, на которого возлагал надежды, не оплошал, не держит камень за пазухой. Всё произошедшее сохранится в памяти навсегда. К нему будешь снова и снова возвращаться.
Хорошо, если посещать будут благодарные воспоминания. Всё неприятное отметать надо. Неприятное — это когда кому-то очень хорошо.
Идеальных людей нет. И времени идеального тоже нет, в каждом времени чего-то недостаёт. Сейчас бы тепла не мешало добавить, уверенности. И не застрять бы здесь надолго.
Самоотдых - самоотдыхом, но мысли об угрозе предстоящего испытания, не ясно какого, – всё это моя придумка. Но эта придумка как бы отдушина в моей жизни, отказаться от неё – всё равно как от надежды отказаться. Нельзя промеж становиться.
Мне думается, придумка уже прорубила дырку в мозгу. Сквозь неё уже пропихивается память.
Какую бы правду кто ни говорил, всё одно он не высказывается полностью. Не всякую правду можно в лицо лепить. Правда, в первую очередь, самого тебя касается, касается моего ощущения, понимания, переживаний. Иногда чудится, обернусь вроде как неожиданно и ловлю на себе взгляд жизни, а он особый тот взгляд, вроде как нравлюсь я, вроде как растворяюсь в тех глазах. Начинаю леденеть, приготовляя себя к вечности.
Неизживно это ощущение вечности: как будто бы кто-то запретил мне показывать себя людям, как будто бы я сам себе заказал думать и говорить о переживаниях сам с собой.
Нельзя среди своих разглагольствовать, о чём думаешь, первыми, наобум пришедшими в голову, словами. Слова специальные надо подыскивать, чтобы они затрагивали душу не царапая.
Но если я сам во всём сомневаюсь, то кто поверит моим словам? Отжившие у меня суждения. Старьё людям не нужно. Это так. Но ведь если человек дело делает, то к его слабостям люди как бы снисходительны. Главное, не брюзжать, не парить в облаках, не отсиживаться в кустах.
Мой голос за пределом слышимости других. Пытаюсь докричаться, но не получается. Щит старого загораживает.
И старое бывает прекрасно.
Красота притягательна, но от старья надо избавляться.
Штампую фразы, не в силах придумать действенный способ справиться с тем, что пока кажется несправедливостью, кажется невыносимым.
 Всему своё время. Сейчас время трагедийное, социальная нестабильность. В ней нет счастливых людей. Снова в определённые положенные рамки всех загоняют: отучают хотеть то, чего получить нельзя.
Смысла нет, а ощущений полно. Когда ощущения голы, то хочется свернуть на путь наименьшего сопротивления. В этом моя сила: я не жадина, не крохобор. Мне многого не надо,- уютное гнёздышко, и этого хватит.
Иронизирую. Да, я порой перебарщиваю. Моё «да», как и моё «нет» ничего не меняет. Нет, но для меня справедливость превыше всего. Я не собираюсь никого уговаривать. Нет у меня такой страсти.
Прошлое, само по себе, если его не ворошить, никого оно не трогает. Прошло и прошло. Нет у жизни такого понятия, как возврат, пятками вперёд жизнь не ходит. И то, что я что-то получаю, у меня иногда возникает чувство, что получаю я всё это обманом.
Вот тебе и второй пункт рассуждений. А то вбил в голову, что нравлюсь жизни. Да жизнь любого под себя подгребёт. Не заметишь, как по её уставу жить начнёшь.
Что вот интересно, подходишь к иной двери, ещё руку к звонку не поднёс, а уже дрожь возникла – неприятие преодолеть надо. А другую дверь чуть ли не пинком готов открыть, настолько тянет проникнуться запахом, атмосферой, и ноги сами собой поворачивают из прихожей на кухню. Кухня – место сбора самых близких друзей. Посидеть на кухне с друзьями – честь.
А мы, два дурака, из теплой кухни ушли. Сидели бы рядышком возле открытой дверки печурки, смотрели бы на огонь, дровишки подбрасывали бы…До чего-нибудь досмотрелись бы…
Тихо. Никак не привыкнуть к мысли, что самое жуткое происходит в тишине, в тихом омуте черти водятся. И чем больше шума из-за чего-то, да о той же самой любви всех ко всем, тем меньше этой самой любви остаётся.
Без любви человек как бы теряет душу, неприкаянный мыкается. Рассудить, не велика беда в этом. Жив – здоров, сыт - обут. Душа как бы в тягость. Так и зубы, когда болят, в тягость.
Молчу, точно знаю — в данный момент ничего из сказанного не будет иметь значения. Все слова надо подбирать тщательно, точно.
Рассуждаю, будто я какой-то особенный, будто на своей шкуре не испытывал боль, будто меня из другого теста слепили. Может, правда, душа моя потерялась, вот я и ищу её в своих придумках?
Найду я её, не найду, что изменится? Что будет? А ничего не будет. Моё отношение не переменится, наверное, просто расплатиться чем-то придётся. Но ведь платить или не платить – это моё личное дело. Платить – это сделка, не платить – это нечто совсем другое. Опять нужных слов не нашёл, чтобы следовать придуманным правилам, играть в игру, как положено, как играл в неё всегда.
Я знаю, что способен хранить молчание часами, это мне не в тягость. Просто считаю такое естественным ходом, потом моё второе «я» приступит к трудоёмкому делу вытягивания из меня правды.
Правда – это не капля выжатой слезы из глаза, если бы было так, то ничего утаить было невозможно. Заплакать – труда не составит. Да и слёзы разными бывают: и сладкими, и горькими, и злыми. Слёзы приносят облегчение на какое-то время, помогают. От чего? Помыслы они какие-то делают неподобающими. Чувствую себя связанным какими-то обязательствами.
Я не понимаю, что должно произойти потом. Потому что какое-то «потом» будет вслед за первым потом. А оно создаст напряжение между «сейчас» и минутой, в которую снова придётся домысливать.
Всё с человеком происходит внове, всё в первый раз. Сколько бы ни было любовий, каждая несёт свои воспоминания, и каждая последующая уничтожает предыдущую. В конце концов, всё взаимоуничтожается.
Смотрю вокруг: воды полно, даль – бесконечная, этого самого жизненного пространства – хоть объешься им, а людям тесно. Всё норовим воинственно плечом пошевелить.
Молчит Елизавета Михайловна, молчит. Глаза туманятся непривычной грустью, и эта грусть отгораживает, обособляет. А ведь были между нами странные минуты, наполненные буйной и тревожной радостью.
Перепады настроения,- от чувства ужасной пустоты, тоски и тошноты к тревожной радости, они заставляют сердце испытывать неимоверные нагрузки. Возможности и невозможности делаются неопровержимым фактом.
Сам с собой согласиться не могу. Поглядеть бы на себя со стороны. Подлаживаюсь подо что-то, а это не что иное, как насилие над своим естеством.
Порыв ветра – возврат к настоящему. Тянусь я, тянусь, наклоняюсь, всё ближе и ближе, и вдруг как бы проваливаюсь в пустоту. Пахнуло знакомым запахом, от него засвербело в носу, даже в животе похолодело. Почему-то подумалось, что я сам себя предал, кто-то предал меня, возможно, все предательства к лучшему. Теперь трудно сказать. Поневоле не определить, откуда берётся досада.
Чуть подалее, где тропинка была утоптанней, фанерные крашеные пирамидки с необходимыми надписями новое кладбище  показывали. Здесь кресты были свежего тёса. И возведённая могильная насыпь хранила следы лопаты, и еловые лапы ещё не обмялись.
Стакан, прикрытый ломтём хлеба, у подножья креста блестел.
Глотнул ветряной холодный воздух. Воздух был странен, странен тем, что уныние рождал, каким владеет человек, случайно забредший на погост. Вроде и нет здесь своих, а боль возникла, сдавило сердце. И не по собственным утратам печаль, а как бы по будущим.
- Елизавета Михайловна, никак не могу понять, чего нас сюда принесло? Дыра дырой этот Ярс.
- Если дыра есть, её заштопать надо. Три дома строить будем. Завтра  всё станет ясным.
- Шефская помощь за так, или…
- Глеб, не морочь голову.
Мысли по закону физики, прежде чем обресть свободу, переворачиваются вверх ногами. Так им легче избавиться от сожаления.
Не в силах я побороть владевшую мной тревожную неугомонность. Все люди вроде бы схожи, а в чём-то несхожи. Все стараются быть невозмутимыми, есть и самоуверенное тщеславие, которое защищает от беспокойства. Ни один человек не в состоянии вертеть целым миром.
- Чего, туристы, окрестности разглядываете? Даль тут бескрайняя, воздуха – хоть захлебнись в нём. Вода и вода – без конца и края.
Голос вернул к действительности. То, вроде бы, было ощущение полной оторванности от мира, а тут живой голос. По растёкшемуся склону ложбины, по овражной промоине к реке спускался  Максим. В руке две удочки.
- Пошли, побросаем. Ветра нет, время убьём.
- Что, Елизавета Михайловна, попытаем счастья? Вдруг крокодила поймаем?
- Пойдёмте, пойдёмте. И так долго задержались. Вот что, вы мне костёр распалите, я погреюсь, а вы уж ловите свою рыбу.
Дымка скрывала противоположный берег реки, будто не желала во всей красе показывать окрестности. Малиновое облачко, пепельный цвет воды, полосы света, чайка, неподвижным поплавком замершая посреди реки.
И снова меня понесло.
Вроде бы знаю, слышал, что у реки, в настоящем лесу существуют свои законы и по этим законам нельзя соваться без разрешения ловить рыбу или пользоваться охотничьим угодьем, но закон – законом, а азарт заставляет переходить границы. Правда, есть люди, которые раз и навсегда выбирают себе только один мир, рыбаки, например, охотники, военные. И этот мир диктует свои условия во всём, но я не отношу себя к таким людям.
Вдолбили в голову, что человек – хозяин жизни. Сравнение неизвестного с известным, пожалуй, и есть рубеж, через который не всякий перешагнёт, чтобы почувствовать себя человеком. Говорящий правду, так утверждают, совершает зло. Если я – хозяин, все остальные у меня в гостях, и эти гости должны считаться со мной. Стоит малость пофантазировать, как страх отступать начинает.
Многое в жизни происходит случайно. Но всякий случай знает, кого, чем отблагодарить, кому повернуть судьбу, а кому упасть в ноги. Но лучше от всего случайного на всякий случай держаться подальше.
Елизавета Михайловна сидела возле небольшого костерка, протянув к огню руки. Торчащая из песка, заиленная коряга, и ледоход её с места не стронул, вполне подходила под определение – скамья раздумий. Надувались и с шипением лопались пузыри, беловатая накипь проступала на сырых дровеняках, тем не менее, костёр горел.
…Ни разу у Елизаветы Михайловны не возникло сомнение, что можно жить по-другому, какой-то иной жизнью. Если бы кто-нибудь спросил Елизавету Михайловну, любит ли она своего мужа, она бы смутилась.  Когда доходят до дела, подробности несущественны. Любовь, любовь…На эту тему наговорено столько, что если с завязанными глазами пошарить в шапке, полной бумажек-определителей, то на любой, вытащенной наугад бумажке, после многих и многих правильных слов, слово «доброта», пускай, мелкими буквами, но будет присутствовать. Без доброты никуда. Любовь – это доброта друг к другу.
Это хорошо, думала Елизавета Михайловна, когда на тебя доброту выливают. Сегодня, завтра, вчера доброта была. А так - каждый день одно и то же — работа, работа, работа.. До самой смерти. Но ведь и доброта, не приносящая удовольствие, приесться может. И если вдруг такое осознание приходит, что нечем жить, то какой вывод следует?
Чем занималась в последнее время,- да, как и любая женщина, боролась с тревогами и беспокойством в себе.
Ощущения, сплошь одни ощущения. Голос внутри спокойный, негромкий, терпеливо-снисходительный. А хочется откинуть голову и закричать, зажмурить глаза. В проблемы женщины лезть никто не должен. Потому что никому нет дела ни до чего. Всё у женщины единственное. Настоящее, ошеломляющее, такое, которое даёт всё, даёт, чтобы потом отнять.
Озарённая минуточка, хоть и сожжёт дотла, но она убеждает в правильности.
Всем важно мочь не подавать виду. Нет ничего легче, чем давать другим советы, как жить, а попробуй. распорядись собственной жизнью.
 Теперешние ощущения наполнены мыслями тревоги о необходимости вернуть жизненную основу. Ничего не стряслось. А что должно произойти такого? Да не горе и ужас переживаю, а полнюсь новым ощущением счастья. Всё остальное не имеет значения. Какое счастье,- да неважно. Оно само выстроится, оно укрепит почву под ногами. Шатается ли почва под ногами, уходит ли из-под ног – это понять надо.
Смысл того, о чём подумала, не дошёл сразу. А работа, а дом, а сын, пускай, он и живёт отдельно? Не отдельно, а учится в техникуме. Какой-никакой есть муж. Чем же жизнь опостылела? Обида заполнила? Мало доброты в жизни было? Выходит, недовольна жизнью. Что-то простить не могу? Обиду какую-то? На кого? Когда человек прощает, он не вспоминает обиду. Не в обиде дело. И вопрос так ставить: довольна жизнью или нет, нельзя.
А кто доволен? У половины людей в глазах одно любопытство, где бы, что достать, да заглянуть краем глаза в замочную скважину, да обсудить, что там увидел. Другая половина людей ни к чему не стремится: забитый едой холодильник, машина, телевизор, пиво на столе. Нет, это совсем неплохо, но ведь учили, что чего-то добиваться надо, стремиться, преодолевать. Может, и тоска, что трудностей нет?
Надо было в молодости в мужья выбирать, кого повеселей. Нельзя так жить, быть с кем-то, в упор не видя устремления того. Муж часто бывает сердитый и недовольный, как будто жизнь для него болезнь. Не понять, что его мучает? Стоит перехватить его взгляд, как он придаёт своему взгляду бессмысленное и отсутствующее выражение.
Невозможно наваливать на себя всё сразу. Теперешнее и мужа. Было время, лезла из кожи, чтобы доказать, что она ничем не хуже. Хорошо. Что махнула рукой на прежние потуги. Нет никакой уверенности в возможность быть хоть в чём-то уверенной.
Надоела зима с её холодами, ветром. Бесконечно долго тянулась. И зима – состояние, и осень с весной – состояние. Дождь, слякоть. Скорее бы лето. Стать в ряды отпускников-отставников.
 Все беды от отставников. Таких в жизни большинство. К отставникам и брошенных мужчин и женщин отнести надо, и тех, кто привык командовать, но не у дел оказался, и кому в очереди чего-то не хватило,- все они идейными становятся, тупо идейными. Взгляд их оценочным делается.
Слишком рано я замуж выскочила. Переросли мы с мужем друг друга. Переросшие лгать начинают друг другу.
Чтобы заняться любой проблемой, её нужно сначала признать. Так нет же никакой проблемы.
Не думалось уже о проблемах участка, о том, что никто не снимал с Елизаветы Михайловны выполнение плана, что Хохлов, биологически чувствуя родственную душу, может  состыковаться со Смирновым, в силу кастовости. Напьются, не дай бог, в контору завалятся – разговоров не оберёшься. Каждый ведь носит невидимый шрам: у кого-то он глубже. У кого-то — мельче. И болит по-разному. Все как-то примиряются с компромиссами жизни.
Вон, мужики, как им не позавидовать: взяли в руки удочки, и забыли обо всём на свете. Исчезни я сейчас, спохватятся, если спохватятся. Что Максим,- здешний сердцеед, что Глеб,- два сапога – пара. Каждый, добился своего, и успокоился. Что есть я, что меня нет. А нет бы, предложить пару раз закинуть удочку. Ну, конечно, рыбак из меня никакой, ничего я бы не поймала, но в процесс вошла бы.
Ощущение нужной торжественности, что ли, потерялось. Елизавета Михайловна чувствовала, как её накрывала волна непонимания происходящего, непонимания причины, сути. Кто-то должен останавливать человека и на краю пропасти, и хватать за рукав накануне, до того как вырастает он в капризное существо, которое ничего кроме самостоятельности  не желает, он лишь мечтает узнать о жизни то, что знать человеку необязательно.
Знать, что? Совсем не хочется испытать то, что она никогда не испытывала. Не в смысле любви, а чего-то другого.
«Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне сил изменить то, что я могу изменить… Пусть всё будет хорошо».
               


Рецензии