Bye-bye, baby

               
                "Life at worst or best was beautiful - had               
                always been so."
               
                Теодор Драйзер

Его больше нет в городе. Конечно, это не неожиданность, все было известно заранее, но вот в голове никак не укладывается! То есть, иногда это кажется ей абсурдным и невозможным, по временам – чистейшей выдумкой (так не бывает, и все тут!), но нередко – самым обычным делом, свершившимся фактом. Относиться можно, как угодно, но все уже произошло.

...Ровно в 10.45, 11 апреля многотонная громадина, совершенное творение рук человеческих, преодолела силу земного притяжения и неожиданно легко ушла ввысь, через пару минут превратившись в серебристый блик в пасмурном, влажном, наполненном весной небе. И ни в какие бинокли не рассмотреть уже эмблему на борту - синего журавля в оранжевом круге.

В тот самый момент у Дженис было занятие по теоретической грамматике. Преподаватель Анна Павловна Донская, женщина с уютной внешностью домохозяйки и неожиданно крутым и коварным нравом рассказывала про какие-то школы языкознания – Московскую и Ленинградскую. Смысл ускользал от Дженис – она органически не умела воспринимать скучный для нее материал, а когда пыталась вникнуть в лекцию, на нее нападали приступы зевоты, и Донская бросала на нее испепеляющие взгляды.  «Надо бы мне быть посерьезнее, все-таки пятый курс!» - самокритично подумала Дженис, но эта воспитательная мысль не помогла. Чтобы не заснуть, Дженис стала считать разноцветный бисер на одной из фенечек. Она постоянно сбивалась, начинала заново, занятие так себе, скучноватое, но время убить все-таки помогло. Наконец прозвенел звонок, пара закончилась.

- Наконец-то большой перерыв... постойте... четверть первого! – повернулась она к соседке по парте.
- Ну да, - рассмеялась та, - я в буфет, есть - жуть, как охота!

Дженис с недоумением, словно не узнавая никого и ничего, огляделась вокруг. Как же так? Все случилось  полтора часа назад. Дату Дженис знала давно – с того самого дня, когда были куплены билеты. Сколько раз она пыталась примерить этот момент к своей жизни, приложить, как трафарет на лист бумаги! Сколько раз она рассуждала: «Вот 10.44, трамвай подходит к остановке, люди разговаривают, солнце светит, а теперь 10.45, машина проехала мимо, абсолютно всё - такое же, как было!» И эти мысли казались успокаивающими, подсказывали, что раз ничего не меняется, значит, и она, и ее жизнь останутся прежними. Она внутренне готовилась перешагнуть этот рубеж. Но когда наступил апрель, Дженис почувствовала, что сам воздух стал гуще и темнее – решающий день приближался. Она была уверена, что отличит эту точку на временном отрезке от тысяч других, похожих, узнает, почувствует. Нет, пропустила...

«Ну прощай, - она мысленно обратилась к человеку, удобно разместившемуся с журналом «Коммерсант» прямо между небом и землей, - пусть у тебя все получится, и с бизнесом, и вообще!»

«Может, Римму найти,» - подумала она. Но подруга ждала у двери аудитории, и по ее лицу Дженис поняла, что она-то как раз все помнила.
- Юрка уже в небе, - вместо приветствия произнесла Дженис.
- На тебе лица нет, - сочувственно заметила Римма, - пойдем покурим.
- Поехали на Плотинку, пива выпьем, не могу я чего-то учиться сейчас, - ее голос стал беспомощным и звонким, как будто она сейчас заплачет, или ей так кажется?
- Давай!

В метро подруги не разговаривали – слишком шумно, и поезд подошел сразу, а потом... Дженис просто не знала, что сказать – так бывает, что сразу разговор не начнешь, а потом уже –никак, слова не идут. Тактичная Римма ждала, не торопилась нарушить ее молчание.

Наконец они сели на скамейку в небольшом скверике недалеко от Плотинки – солнце такое яркое, а с утра казалось, что пойдет дождь... хорошо, что тучи разбежались... Дженис ощущала, что мысли ее какие-то посторонние, неважные, словно принадлежащие другому человеку. Не хочется думать о главном?

- Ну, что ты мне скажешь в свое оправдание? – шутливо, но и задумчиво начала Римма.
Дженис лишь пожала плечами... Не знала... Ей ведь не объяснить – у Риммы все просто. Если после его отъезда тебе белый свет не мил, и слезы в глазах стоят, значит, ты любишь его, и тебе нужно быть с ним вместе.
- Ты должна сейчас быть в самолете! – словно подтвеждая мысли Дженис, уверенно заявила Римма. – Почему ты такая нерешительная? Ну, ничего, - и она начала «дорисовывать картинку» на свой лад, - ничего... Он же еще прилетит?
- Через месяц, на чуть-чуть, какие-то дела с документами, – послушно ответила Дженис.
- Вот, - успокаивала ее подруга, - значит, поговорите и все решите. Ты же его любишь?
Дженис, как провинившаяся школьница, низко опустила голову и пожала плечами:
- Не знаю...
- Как это «не знаю»? Или ты до сих пор Димку любишь?
- Может, и Димку, а может, и никого, Римма, - устало сказала Дженис, - не умею. Наверно, все это вранье – то, во что я верила невесть сколько времени – любовь там, любовь здесь, любовь везде... А иногда мне кажется,  что я умею любить только себя...
- Ничего подобного, и не вранье, - убеждала ее Римма, - ну просто ведь это такой день... Юрка большой шаг сделал, с одной стороны... Но с другой, Германия не так и далеко, и все обязательно еще решится. Вот увидишь!

...Мысль о том, что никого, кроме себя, она не любит, лишает покоя, крутится в голове и никак не хочет уйти, и через пару дней Дженис делится ей с подругой Таней Смолиной. Но у той свой взгляд на подобные вещи.

- Ну и все правильно! Такая умница и красавица, еще бы ты себя не любила! А Юрка балбес – плохо тебя уговаривал, раз ты с ним не полетела. Пусть теперь мучается. Сам виноват во всем, а ты ни при чем.
- Мне кажется, что я не умею любить, - пожаловалась Дженис.
- Да ладно, рассказывай! А у кого был сногсшибательный роман с Димочкой? Хоть книжку пиши!
- Ну, может, и напишу когда-нибудь, - улыбается Дженис.
- А кто у меня Юрку отбил на Зимней Школе? Это я просто бдительность потеряла, чересчур Вадиком увлеклась. Помнишь, я его еще царем Соломоном прозвала? Да ладно, - великодушно сказала Таня, - для подруги мне ничего не жалко!
- Можно подумать я его из-за любви отбила... Тьфу, совсем не то сказать хотела!

Таня заливисто хохочет:
- Вот видишь, правда – она всегда на свет выйдет!
Есть у Тани такой дар – в неяркой череде скучноватых, а порой и досадных событий рассмотреть искру смешного, развеселиться от души, а потом втянуть в свое веселье всех окружающих. Вот и Дженис смеется – хотя на сердце ее уже привычная тяжесть, кстати, отчасти для нее непонятная (все решили-обсудили, добровольно-полюбовно, надо лететь – так лети!). Но от смеха ей даже кажется, что мерзлый ком с острыми краями, застрявший где-то в груди, немного подтаял, и дышать стало легче.

Ххх

«Как все глупо в моей жизни, как бессмысленно и пусто...» - беспрестанно вертится в голове Дженис. Похоже на начало дурацкого стихотворения. «Ну уж, спасибо, продолжение придумывать я не буду!» - решает она.

Дженис опять прогуливает занятия (ну и пусть выпускной курс!), сидит с бутылкой пива в сквере напротив университета и курит одну сигарету за другой, пока во рту не становится горько. Мысли не идут дальше, чем «как все глупо в моей жизни...», а значит, выхода пока не предвидится. Но сейчас это не кажется такой уж большой трагедией.

Студенты входят в здание и выходят, по одному, парами или группками, смеются, болтают или озабоченно что-то обсуждают, кто-то на ходу склоняется над конспектами. Хрупкая девушка несет огромный ворох ярких костюмов, и кажется, словно ей в руки слетел с неба самый настоящий фейерверк. «В студклуб направляется,» - догадывается Дженис. В университете всегда кипит жизнь, он переполнен ей, он гудит, как маленькая электростанция. Наверно, если как следует прислушаться, то можно различить голоса, смех и даже слезы из-за несданного зачета или несбывшейся любви, гитарные переборы и нестройный звон старенького пианино в актовом зале, шелест учебников, звонки между парами, телефонную трель в деканатах. Дженис кажется, что университет – это источник энергии. На весь громадный город, конечно, не хватит, но на микрорайон, вроде такого, в каком живет она – вполне. И еще останется.

Мимо Дженис идут студенты, их лица – безразлично-радостные, как будто они совсем не жили. Просто образовались из воздуха где-то в университетских коридорах , а теперь вышли на улицу, на мир посмотреть.

А ей кажется, что двадцать три ее года давят на плечи, словно бетонные плиты или чугунные болванки – она видела такие на заднем дворе старого завода, когда-то в детстве ее туда брал папа. Запомнились заросли одуванчиков, особенно ярких рядом с темным матовым металлом... Везде жизнь...

Она как будто глубоко нырнула в темную мутную воду, сквозь толщу которой не проникают солнечные лучи, или бредет по огромному лесу, сплошь из старых деревьев, верхушки которых теряются где-то в мрачной вышине. Бредет без цели, без мыслей, без надежд, совершенно не зная, куда. Но совершенно того не осознавая, каким-то чудесным образом, по мрачному лесу, по темной воде Дженис вышла к высокому современному зданию, облицованному бело-голубой плиткой. На автомате поднялась на пятый этаж, и – прямиком к знакомой двери с номером «30», обшитой светлым деревом. Наощупь оно кажется теплым и слегка шершавым. Она устало опускается на корточки и прижимается к двери спиной. Можно не волноваться, что хозяева выйдут и возмутятся: «Что вы тут забыли, девушка?» Дженис знает, что квартира какое-то время останется пустой, а потом Юрка вернется и решит, что с ней делать. Она сама отказалась взять ключи. Не обещала ждать. А перспектива поехать в Германию в качестве жены вызвала у нее целый водопад слез. Но не сразу, а поздно вечером, когда она уже была дома и собиралась спать.

Ей не хотелось уезжать от родителей, расставаться с друзьями, менять страну и вообще всю свою жизнь. А тогда казалось, что надо и придется – ведь мы в ответе за тех, кого приучили!

- Я не могу! Что мне делать? Я хочу остаться с вами! – беспомощно плакала она, а мама гладила ее по спине, как в детстве, и улыбалась, но Дженис этого не видела. Она вообще ничего не видела из-за слез.
- Какая же ты еще малышка, кто же тебе запрещает? Мы с папой будем только рады, если ты еще поживешь с нами.
- А как Юрка?
- Твой Юрка – уже не мальчик. Ну зачем ему жена, которая его не любит? – успокаивала ее мама.
- Жена какая-то, Германия, меня все это так пугает! – жаловалась Дженис. – Я еще маленькая для таких серьезных вещей. Не хочу взрослеть, никогда!
- Ну, это от тебя никуда не уйдет, - усмехнулась мама.
- А летом на дачу к Александровым поедем? – спросила Дженис.
- Обязательно.
- И у бабушки в квартире ремонт сделаем? Я ей обещала обои выбрать.
- Непременно сделаем.
- А я еще хочу к Ульяне в Москву съездить, представляешь, их дочке годик уже.
- Конечно, съездишь.
- На работе отпустят, я договорюсь... – уже сонно сказала Дженис.

В этот вечер она заснула, крепко обняв мамины колени, и увидела сон, который часто снился ей в детстве – как будто она потеряла маму и везде ищет ее, сходя с ума от горя и отчаяния, а потом находит, и счастье ее настолько велико, что больше и быть не может.

А потом было объяснение с Юркой – хочется сказать, что тяжелое, но это была бы неправда. Он даже с каким-то облегчением сказал, что понимает, что примерно такого ответа и ожидал, что любит и что не торопит.

Почему-то именно сейчас, перед его дверью, всё вернулось, захлестнуло, как волна. Если бы вместо одной Дженис стало вдруг две... Одна осталась бы дома, а вторая полетела бы в Германию вить гнездо...и обе были бы счастливы. Но нельзя быть в двух местах одновременно, невозможно, не получится. «В общем, если бы меня было две, я бы подарила одну себя Юрке, ведь я его...» Почему-то это очень сложно сказать. Может, Дженис не хочет обманывать себя? Или боится того, что может последовать за этим признанием, пусть даже мысленным...

Она медленно выходит из подъезда. На улице похолодало и поднялся ветер, но Дженис все равно. «Вот бы превратиться в прошлогодний листок или какое-нибудь эфирное тело, чтобы носило по всему небу, по воле стихий! И лети куда хочешь, хоть в Германию, хоть еще дальше... Да что ж такое-то, опять эта Германия...» Но даже если сильно захотеть – не поможет. И никто не поможет, ни мама, ни друзья...
Да, друзьям не до нее... У Дженис их немало, но как-то и обратиться не к кому... Подруга Римма вся в работе, Таня – в поклонниках, никак не выберет, за кого идти замуж... Однако, советов ни у кого не просит. Сюда бы Ульянку – у нее интуиция первобытной охотницы, и людей она видит насквозь. Но «цыганская» судьба забросила ее в Москву. Однажды вечером они с мужем поняли, что соскучились по столичным друзьям. Необычайно легкие на подъем, с первыми лучами рассвета они уже «голосовали» на трассе. Через неделю после прибытия в Москву муж Ульяны Вова уже был штатным художником маленького московского театра – так они там и осели. А теперь их Лариске уже годик...

Как все-таки удивительно – никак не привыкнуть к тому, что у ее друзей появляются семьи, дети, собственные тихие пристани... У Ольги, красавицы-блондинки, мальчишки-близнецы! Кстати, и сама она далеко, в той стране, на которой свет клином сошелся. Живет в маленьком городке на берегу Рейна, по выходным печет рогалики, посыпанные солью,  ходит на рынок за свежими овощами. «Настоящая бюргерша!» - с улыбкой вздыхает Дженис. Да уж, Оля была бы рада, если бы она перебралась к ней поближе... Говорит, что скучает без подруг, а муж Саша целыми днями на работе... Ничего она ей, конечно, не посоветует.

И давний друг Игорь тоже – с ним вообще просто смех. Он недавно женился, и теперь изо всех сил старается быть хорошим мужем. Но ему неинтересно жить по велению сердца и плыть по течению, он хочет все знать точно, и потому нередко спрашивает Дженис: «Скажи, а вот с женской точки зрения как?», «Но вот как женщина, ты что бы на это сказала?». Он сердится, когда она отвечает не так, как ему хочется:

- Вот почему ты совсем не такая, как остальные девушки? Совершенно неправильная! Наверно, для тебя женская душа – тоже потемки!
- А ты, конечно, хочешь включить лампочку, чтобы стало светло и понятно?
- Неплохо было бы, - грустно отвечает Игорь.
- Это ты – неправильный, - хохочет Дженис, - с любимой женой – как в темном лесу блуждаешь.

Постойте, постойте... вот этот образ, лампа, свет, лес. Откуда он? Что-то важное, надо обязательно вспомнить! Ветки, свет... Да вот же оно! Лампочка в необычном абажуре, как будто в переплетении тонких голых веток, и из-за этого по всему коридору –полосы на стенах. И на портрете – тоже. Если смотреть на него вблизи, то это просто обрезки иностранных газет, в беспорядке склеенные вместе, на них – кусочки статей, какие-то части фотографий, реклам. Но если отойти на пару шагов, то становится ясно, что это не что иное, как портрет девушки! Высокие скулы и полные губы, чистый лоб и восточные глаза. Катрин.

Она никогда ничему не удивляется и никого не осуждает, она разговаривает с луной и понимает язык собак и кошек, она умеет заваривать волшебный ведьминский чай и возвращать к жизни. Однажды Дженис потеряла нечто очень важное, это совершенно оглушило ее, и она временно утратила способность чувствовать что-либо, даже боль. Она на автомате добрела до дома Катрин, спряталась там, как в крепости, и не выходила целую неделю.

«Катрин... как же я сразу не подумала!» Конечно, на самом деле Дженис не забыла о ней. Просто Катрин – по природе кочевница, а друзья у нее во многих городах. И легко ли при всем этом застать ее дома?
Пару месяцев назад она собралась на Алтай.

- Надолго? – спросила тогда Дженис. Она постаралась, чтобы вопрос прозвучал нейтрально, без особого интереса.
- Не знаю, - легкомысленным тоном отечает Катрин, - мне спешить некуда, работа у меня с собой.
- А что за работа? – в голосе Дженис, помимо ее воли, появляются ревнивые нотки, но Катрин их не замечает.
- Перевожу потрясающую книгу, про «Роллинг Стоунз».
- Ого, я не знала, что тебе нравится их творчество!
- Ну что ты, - улыбается Катрин, - они же великие...

Она обещала позвонить, когда вернется... «Наверно, забыла, - без обиды думает Дженис, - дел много...»

На улице потемнело, и пошел дождь со снегом. Дженис низко наклоняет голову, чтобы спрятаться от резких порывов ветра, швыряющего в лицо пригоршни капель. Она на секунду закрывает глаза. Ей кажется, что она – полярник, а вокруг не вечерний город, а ледяная гладь Арктики. Она медленно идет, сопротивляясь вьюге, не видя пути. Куда? Наверно, туда, где льется из окон теплый свет... А пожалуй, есть в этом какое-то удовольствие – брести под дождем и ветром туда, где согреют и выслушают. Потому что Дженис, в отличие от воображаемого полярника, точно знает, что доберется до цели. И что все будет хорошо.

                ххххх

- Катрин!
- Дженис!
Подруги тепло обнимаются.
- Ты почему не позвонила? Я так скучала...
- Как это? Я сегодня утром звонила – твоя мама сказала, что ты в институте.
- А вернулась когда?
- Тогда же и вернулась.
- То есть, только сегодня? Вот это мистика! Я как чувствовала! – поражается Дженис.
- Никакой мистики - обычная астральная связь. Ты и вправду почувствовала, и потому пришла. Как ты, рассказывай, – Катрин обеспокоенно оглядывает замерзшую и несчастную подругу.
- Да как-то... – она отводит глаза, - Юрка уехал, и Димка стал все время вспоминаться... не знаю.

Она шмыгает носом, как обиженный ребенок.
- Ой-ёй-ёй, ну-ка, пойдем... , - расстроенно говорит Катрин, потом замирает на секунду и внимательно смотрит на Дженис, - значит, прописываю тебе вот такое лекарство: немного мяты, боярышника, цветы твоей любимой ромашки, а еще – шиповник, ну, и ложку меда! Все это травяное великолепие зальем зеленым чаем. Не какой-нибудь ерундой из пакетика, а настоящим, с Алтая!  Будешь как новенькая.

На кухне сидит незнакомая девушка и курит в приоткрытое окно. Дженис она кажется совсем молоденькой, навроде первокурсницы. Очки с толстыми стеклами, коротенькая косичка, на футболке – лев  Бонифаций. Девушка улыбается Дженис доброжелательно, но при этом как-то неуверенно.

- Дженис, знакомься, это Маша, она хорошая. А какие она сказки пишет! Не оторвешься. Я начала одну на английский переводить. Это обязательно надо печатать! Ну, так скоро и будет, я думаю... Пока меня не было, Маша с Алисой за домом присматривали.
- Значит, ты Дженис? Такое имя просто так не дадут.
- А оно не просто так, - говорит Катрин, - вот она отдохнет, а потом споет, правда?

Дженис кивает, но петь ей пока не хочется. Она смотрит в окно – дождь окончательно превратился в снег, и город скрылся в кружении вьюги.
«Тоже мне, весна, одно название, - лениво думает Дженис, - никуда отсюда не пойду... Вот только домой позвоню».

Когда она опять возвращается в кухню, девушки разговаривают о своем.
- Я была в редакции, и этого Василия Михайловича на лестнице поймала...или он меня, - робко рассказывает Маша, густо краснея, - он очень извинялся и просил позвонить во вторник. Я не знаю, прочитал он или нет...
- Вот и обязательно позвони, и не стесняйся, - убеждает ее Катрин, - он, знаешь какой обязательный? Он непременно все прочитает!

«Не стесняться – это для Маши актуально, - приходит в голову Дженис, - а интересно все-таки, кто такая Алиса?» Она уютно устраивается у окна с чаем и сигаретой и погружается в свои мысли. За стеклом снежная круговерть, и невозможно отвести взгляд. Ей кажется, это похоже на то, что творится в ее душе... Но так странно – смотреть на все со стороны. Это она не только о погоде, конечно...
«Может быть, я по-прежнему люблю Димку», - эта мысль приходит к ней иногда, из ниоткуда, правда, в последнее время – чаще, и потому кажется привычной, успокаивающей... В ее воображении возникают темные глаза в густых ресницах, смуглые плечи, фенечки на обеих руках. На нее словно пахнуло жаром из печки, и в глазах становится горячо...  «Да, вот так... И его подарок я до сих пор ношу», - ее рука непроизвольно тянется к тоненькой цепочке на шее. «Вот как вышло – у меня его пацифик, а у Киры – его ребенок... И как же я могу лететь с Юркой, если люблю другого?»

В этот момент дверь кухни медленно открывается, и в дверном проеме появляется хрупкая фигурка – светловолосая девочка лет семи с огромными синими глазами.
- Мама, я хочу пить! – и она грациозно потягивается.
В глазах Маши вспыхивает тревога:
- Алиска, как ты себя чувствуешь? – она торопливо берет со стола глиняный графин и наливает воду в чашку.
Девочка замечает Дженис:
- Ой... Здрасьте! – и улыбается, как кинозвезда на подиуме.
«Будущая красавица», - поражается Дженис.
- Мама, почитай мне книжку! – просит Алиса, Маша обнимает ее за плечи, и обе уходят.

- Я потрясена! – говорит Дженис.
- Что, думала, Маше лет семнадцать? – смеется Катрин.
- Ага. Как же обманчива внешность! А что с ее дочкой? – тревожится Дженис.
- Ничего серьезного, простудилась. Они из Молдавии вообще-то - наверно, Алиса не привыкла к такой весне. У Маши с мужем какие-то сложности в отношениях, он сильно богатый, но характер... – и она вздыхает. - Маша думает у нас в городе остаться. Ну, это непросто...
- Катрин, а ты когда-нибудь любила? – с грустью спрашивает Дженис.
- Конечно, - отвечает Катрин, голос – как будто котенка гладит, а взгляд устремлен в какие-то заоблачные дали. Один взмах ресниц, и вот она уже вернулась, - и сейчас люблю... Например, тебя!
- Это не считается!
- Очень даже считается, и тебя, и моих девчонок – хоть бы у них все получилось!
Катрин бросает взгляд в открытую дверь кухни, из глубины квартиры доносится дружный смех. Несмотря на внешнее несходство, смеются мама и дочка совершенно одинаково.
- Дженис, я на Алтае с такими чудными людьми познакомилась! Они деревенскую школу строят, сами, вот поверишь? ну практически на свои деньги!
«Все-то у нее чудные, дивные, или в крайнем случае хорошие», - отмечает про себя Дженис.
- Почему не поверю? Ничего удивительного, нормальный альтруизм! – подражает она подруге.
- Я им каждый день помогала, а потом еще школьные коридоры разрисовала – здорово получилось. Облака, птицы, кстати, и ты тоже там есть!
- А я в виде облака или птицы?
- Ты в виде девушки, сидишь на ромашковом лугу и играешь на гитаре, немножко грустная, задумчивая...
- Что же я играю?
- Я думаю, битловскую “Golden Slumbers”. Знаешь, что я под нее все время вспоминаю? Как, помнишь, ты тогда...
- Помню, - мрачно отвечает Дженис.

Катрин растерянно замолкает, а она со слезами в голосе говорит:
- Знаешь, где он? – специально не называет имени, подруга и так поймет. – Вот здесь...
И с силой нажимает куда-то в район сердца – даже немного больно становится. А и ладно, пусть, так даже лучше!
- Вот смотри, - продолжает Дженис, резко поднимает рукав и тыкает пальцем в сине-белую фенечку на запястье.
- И вот еще, - и вытягивает цепочку с пацификом из-за ворота. – Это всё. Дальше – как хочешь. Как-то так пока...

Катрин бросает на нее задумчивый взгляд без тени удивления, и тут в коридоре раздается звонок. Она нерешительно встает из-за стола, словно не хочет уходить и оставлять Дженис.
- Да иди, открой дверь, чего уж...

После того, как все произнесено, ей почему-то становится неудобно. «С чего это меня в актерство понесло... Все вранье,» - устало думает она.  А ведь  минуту назад она была вполне искренней! «Я даже про него не вспоминала  - или все-таки не забывала? Я спокойно перенесла расставанье и не плакала – ну как же, не плакала, себя-то зачем обманывать?  Я даже не расстраивалась – или поставила  блоки, чтобы не допустить боли? Это все ерунда... Или все-таки любовь?»

В «Мастере и Маргарите» Булгаков сравнил любовь с убийцей – «выскочила, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!» «У нас ведь с Димкой было точно так же», - осенило вдруг Дженис. То, что осталось теперь – это больше похоже на районнного хулигана. Может и полгода не появляться, а иногда ударит кулаком из подворотни, и не разогнуться. И чувствуешь только досаду – когда уже отвяжется?

Она опять глянула в окно, и в голове сами собой стали складываться стихи:
А за окном метет, метет,
И непременно все пройдет,
Круженье в голове моей,
Сугробы посреди аллей.
Ты был, мы были, я была,
Но та весна давно прошла.
Но все же – рядом каждый миг,
В случайных строчках старых книг,
В любимой музыке звучит –
Ведь, правда, Love is all we need?
И все же, жизнь свое возьмет,
А все, что было – то не в счет,
И небо вновь поманит ввысь.
...Ну где ты, как ты? Отзовись...

Стихи всегда поднимают ей настроение. «Пусть все идет, как идет, все же хорошо?» - великодушно думает Дженис, как будто у нее есть выбор пустить события по другому сценарию. «А здорово у меня придумалось! Надо только не забыть», - и она вытаскивает из сумки тетрадь и торопливо записывает новое стихотворение на последней странице.

Когда она поднимает глаза, дописав последнюю строчку, то хозяйка дома уже вернулась в кухню с неожиданным гостем. С виду ему лет семьдесят, и он очень похож на Санта-Клауса – даже очки такие же, вот только красной шубы не хватает, да мешка с подарками. Раз уж зима вернулась в мае, то почему не прийти и Санта-Клаусу?

- Знакомься, Дженис, это мой хороший друг Иван Степанович.
- Знал я когда-то девчушку с таким именем, в Берлине, в сорок пятом, Дженис Николсон,  – вспоминает гость.
- А увлечение английским – оно с тех пор еще, с американцев? – спрашивает Катрин.
- Да какое там увлечение, - сокрушенно машет рукой Иван Степанович, - война... Да и потом... А сейчас вот и время есть, и возможность, так память уже не та! Ну, это ладно...  – и он умолкает, словно задумавшись о чем-то своем. 
- Кстати, «Дженни Герхардт» я дочитал, - и он скромно кладет на краешек стола английскую книжку. В нее вложено множество бумажных закладок и тетрадка.
- Ого! – удивляется Дженис. – На английском! А я только в переводе читала.
- Так я в прошлом году еще начал! Ну, мне спешить некуда, все время моё. Подмел двор с утра, да читай  хоть весь день.
- И как вам книга?
- Очень понравилась... Хорошая она была девчонка, эта Дженни, но сильно ей в жизни не повезло – все наперекосяк, - вздыхает Иван Степанович.
- А я думаю, что все-таки она бывала счастлива, - мягко возражает Катрин.
- Да какое там счастье – ребенка потеряла, замуж не вышла...
- Но она любила, и, наверно, знала, что Лестер ее любит...
- А толку ей с той любви? – не соглашается Иван Степанович. – Он ведь женился-то все равно на той, на которой отец велел. А надо было отца не слушать.
- Не все могут вот так, по-своему сделать...
- А если не можешь, - с некоторым возмущением в голосе отвечает Иван Степанович, - то отойди в сторону, и не сбивай человека с толку. Да люби со стороны, а вида не показывай...

Потом он с Катрин углубляются в обсуждение тонкостей языка Теодора Драйзера:
- Катюша, у меня в нескольких моментах никак перевод не получается. Главное, все слова понимаю, а поди ж ты.
А Дженис задумывается о его словах. Выходит, если не можешь сделать так, чтобы твоя любовь приносила толк, то отойди, и пусть любимый летит в Питер, в Германию, на все четыре стороны, за синие моря, к алмазным небесам.
- А как вам кажется, - забрасывает она удочку, - можно любить сразу двоих?
- Если ты Таня Смолина, - хохотнув, отвечает Катрин, - то запросто можно!

Дженис вдруг понимает: душевная атмосфера так же естественна в этом доме, как и запах ароматических палочек, и люди, приходящие сюда, открывают свои сердца легко и радостно,  но никогда хозяйка ни слова не проронит о своей личной жизни... Иногда Дженис кажется, что люди за талантами, красотой и необычностью не видят ее настоящую, и ей от этого бывает горько... Но вот она все равно их любит, такая уж она есть, Катрин...

- Никогда не видел такого в жизни, чтобы сразу двоих любили, да и самому не приходилось – думаю, это и к лучшему... Жена бы не одобрила, - смеется он. – Кстати, она уже заждалась, пора мне домой...
- А по-моему, это предательство... Причем, обоих людей, которых, вроде как, любишь, - звенящим от возмущения голоса говорит Маша, стоящая в дверном проеме.

И сразу становится ясно, что в ее жизни было что-то подобное, и продолжать разговор как-то неловко. Но именно в тот момент каждый понимает, что тема зацепила, она вытягивает что-то почти подсознательное, никогда не произносимое, и все глубоко задумываются. Но Катрин умеет без лиших усилий проходить подобные виражи:
- Давайте спросим того, кто следующим придет? – предлагает она озорным голосом, как будто задумала какой-то веселый розыгрыш.
- А будут гости? – доверчиво спрашивает Маша, и глаза ее распахиваются.
- Что-то мне подсказывает, - туманно отвечает Катрин, - что ночка будет неповторимая. И компания – тоже...

И через пару минут все приходит в движение. Маша очень хочет как-то помочь Катрин или просто сделать для нее что-то хорошее, но она не знает, за что схватиться, и потому стоит в дверях кухни столбом и смотрит умоляющими глазами. «Я полное ничтожество, - безнадежно думает она, - сто раз права мама. Даже в Алиске больше самостоятельности! И ведь всегда найдется тот, кто спасет, поможет, поддержит. Вот эта добрая девушка, а до этого – Рома... Все, не могу про это, не буду...» Катрин смотрит на нее с мягкой улыбкой и удивляется про себя: «Вот творческая натура, опять в облаках витает!» Потом обращается к ней: «Машуня, мы с тобой завтра поедем в один хороший,правильный журнал, ты подбери пару-тройку рассказов!» Быстро кивнув, Маша исчезает за дверью, и подруги наконец-то остаются одни.

Дженис вдруг чувствует всю тяжесть последних дней, тоску и усталость, они придавливают к земле, и невозможно устоять без опоры. Она делает шаг вперед, крепко обнимает Катрин и замирает,уткнув нос в ее плечо.  «Ну, ну, ну, все хорошо...» - повторяет  Катрин, она как будто успокаивает ребенка, который долго плакал и лишь теперь начал затихать.

- Совсем ты у меня расклеилась...
- И в жизни запуталась, - Дженис пытается говорить шутливым тоном, но голос ее подрагивает.
- И под  дождем чуть не растаяла, - продолжает Катрин.
- И снегом чуть не засыпалась. Я к тебе пешком – от Юркиного дома.
- Ого!
- Я представляла, что я полярник. И самое главное для меня было идти вперед. Потому что если остановишься, то упадешь в сугроб и больше не встанешь.
- Не надо, там холодно!
- Я про тебя часто вспоминала, ждала, когда вернешься, но как бы фоном –остановиться и  задуматься некогда было – дела всякие, а тут вдруг резко осознала, что ты мне ужасно нужна, и вот если не увижу и не поговорю прямо сейчас, то и вправду только в сугроб... Юркин отъезд многое для меня прояснил. И с Димкой тоже...
- А что с Димкой? – осторожно спрашивает Катрин.
- Когда он уехал, я словно что-то заблокировала в себе, как будто окно закрыла, чтобы все, от чего больно, осталось внутри.  Непонятно, да?
- Да чего уж тут непонятного? – грустно говорит Катрин.

В тот весенний день, когда уехал Димка,  Дженис не сказала ей ни слова – просто прошла на кухню, села у открытого окна и долго сидела с сигаретой. Она казалась очень спокойной, но при этом напряженной – вся, как натянутая струна. А глаза ее были... это сложно объяснить, как будто совсем другой человек. Потом пришли гости,был какой-то праздник, Дженис совсем мало разговаривала, пила одну рюмку за другой, и очень много пела – просто была в ударе. А Катрин точно поняла, что в подруге что-то сломалось, и когда гости разошлись, долго из-за этого плакала –как будто сама с чем-то навсегда распрощалась.

Катрин тогда на Димку очень сильно разозлилась – она, мягкая по натуре, всех всегда понимающая! «Вот тебе и любовь, и свобода в одном флаконе, дитя цветов! Да ты хоть видел, какая она стала?» Ничего этого она ему так никогда и не высказала. А простила лишь спустя три года. Они столкнулись в Питере при весьма случайных обстоятельствах, и минут через десять после натянутого разговора на нейтральные темы он спросил: «Ну как там Дженис?» Вот тогда она и простила его  - за интонацию, за отведенные глаза, за то, как вертел в пальцах зажигалку, слушая рассказ Катрин, за то, что промолчал в ответ.

 - Знаешь, - начала снова Дженис, - как будто человек все время рядом. Но ты по нему не с ума сходишь, а просто осознаешь его присутствие. Это не приносит ни боли, ни радости – просто привычно. А в какой-то момент понимаешь, что ничего с ним уже никогда не вернется, а это и было самым важным. И это – как ножом по сердцу. По-дурацки я устроена, правда?
- Почему же по-дурацки? Вот тебе пример из жизни. Помнишь Юльку, рыжая такая,кудрявая? Идет она как-то по университету, а навстречу ей одногруппник. И вот она думает: «Вот Гафаров. А что он за человек, как живет, фамилия у него откуда такая восточная?» И вдруг - как молния ударила: «А я ведь его люблю!» 
-Да ну...- недоверчиво говорит Дженис. - И что потом?
- А потом она сама стала Гафарова.
- У истории оказалось удачное продолжение!
- Ну, сначала она еще за ним пару лет побегала - он такой мальчик невидный, а она - девочка яркая и общительная. Он все никак поверить не мог, думал, она шутит.

Дженис  молчит, а потом задумчиво говорит:
- Как там в библии, стрелы любви – стрелы огненные? Думаешь, меня тоже такая неожиданно  поразила?
- Ну ты даешь! Как же я могу это знать? Может, любовь, может, давняя обида, а может, игры подсознания – тогда вообще не разобраться. Про любовь, как мне кажется, точно можно знать только одно  – у всех она разная.
- Знаешь,  как хочется опять стать нормальной!
- Мне кажется, что Юрка, как ширма, закрывал тебя от всего, даже от твоих же собственных мыслей.
- Все-таки ужасно себя чувствуешь, когда человек тебя любит, а ты не можешь ответить взаимностью. Представляешь, он меня замуж зовет, а я плакать готова – не хочу! Ни замуж, ни в Германию. И когда поняла, что это никакая не любовь была, сразу Димка вспоминаться начал, чаще и чаще... А сейчас вот думаю, что нельзя было его отпускать... Справились бы со всем. Уж не оставил бы он Киру с ребенком без поддержки. Да и я, кстати, тоже...
- Ну как бы ты его не отпустила? Ты ж не борец, не воин, - улыбается Катрин.
- А кто я? – спрашивает Дженис, и взгляд ее становится на секунду детским и беспомощным.
-Ты у нас цветок. Он плывет по лесному ручью, и каждую секунду он совершеннен.
- Прелестно, ничего не скажешь... Хотелось бы уметь не только плыть по течению, но и действовать. Делать что-то! Невзирая на ежесекундное совершенство...
- Гитару не хочешь настроить? Вот  тебе и нужное полезное действие.
- Давай ее сюда, - с готовностью соглашается Дженис, - а гости скоро придут?
- Кто знает, -загадочно отвечает Катрин, - может, прямо сейчас, а может, в следующем веке.

И словно в ответ на ее слова в прихожей заливается звонок. В квартиру входят двое, и Дженис сразу же бросается  в глаза их полное внешнее несходство. Один высокий, худощавый, с мушкетерской бородкой, волнистыми волосами до плеч и горящими глазами, как будто он одержим какой-то идеей. Он в легкомысленной светлой курточке, и облик его совсем не вяжется со стихией, бушующей за окном.  Второй - коротко стриженый брюнет, он ниже ростом и шире в плечах, на нем элегантный костюм и очки в золотой оправе.  Он приветливо улыбается и с дружелюбным любопытством оглядывает Дженис с головы до ног. Ей кажется, что его увлекают не идеи, а красивые девушки, дорогие напитки и вкусная еда.

- Мальчики мои, -  Катрин сердечно обнимает обоих, потом обращается к брюнету:
- Олежка, где ты Эженчика отловил?
- А едем мы мимо площади 1905 года, а он идет такой, в летней одежде, холодина невозможная, он аж в три погибели согнулся от холода! Я сразу Степанычу: «Притормози!», ну и спас жизнь человеку – не все ж деньги делать, надо и о добрых делах не забывать. Отвезу его, думаю, к Катериночке – она его тайно любит, вот и реанимирует!
- Почему же тайно –хохочет Катрин,- я его вполне явно люблю! А ты, Женька, сумасшедший – как тебя только Алинка в таком виде из дома выпустила?
- Она в командировке на три дня, - откашливаясь, отвечает Женя.
- Вот! – поучительным тоном заявляет Олег, - жена уехала,а он сразу же к подруге побежал, даже дубленку дома забыл!
- Ты же знаешь,что я не терплю подобного юмора! – тут же вспыхивает Женя.
- Да ладно, - успокаивает его Катрин, -это просто шутка, пойдем-ка, я тебе чайку заварю! Ты совсем промерз!
- Терпеть не могу, когда людей по себе судят, - продолжает кипятиться Женя, уходя с Катрин.

Олег недоуменно пожимает плечами,обращаясь  к Дженис:
- Может, познакомимся?
- Дженис.
- Отличный выбор! Сигизмунд Абрамович Эткинсон, - и он протягивает ей руку.
- А я думала, Олег! – улыбаясь, говоритДженис.
Тот достает из кармана паспорт, листает его с любопытством, а потом говорит:
- Действительно, Олег! Олег Борисович Резник!

Через пару минут вся компания расположилась в просторной кухне - невзирая на протесты Олега:
- Что за совковая привычка - заседать на кухне! Может, еще правительство поругаем и самиздат почитаем?
-Ты когда в последний раз самиздат видел? – недовольно сверкнув глазами, спрашивает Женя.
-А что, думаешь, не видел? –не обижается Олег. – У  моих родителей всегда его полный дом был. Кстати, я  «Архипелаг Гулаг» тогда в первый раз прочитал. Но сейчас это все неактуально, надо деньги зарабатывать, - с улыбкой заканчивает он.
- Для таких, как ты, это никогда не актуально, - мрачным  тоном замечает Женя.
- Эженчик, ну-ка прекрати! –сердится Катрин. –А то будете сейчас у меня «Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись» повторять, как в  детском саду.
- А я нисколько не сержусь, я его уважаю, он не только идейный, но и журналист отличный. Мы тут подумываем приобрести какое-нибудь издание, пойдешь к нам главным  редактором? –хитрым тоном предлагает Олег.
- Еще чего - под господином Быстровым работать не буду, он же бандит!
- Ну как хочешь,-пожимает плечами Олег.
- Между этими двоими все время искрит – какой-то повышенный градус  конфликтности , - поясняет Катрин.
- Просто Королев  – человек  талантливый, а у таких часто характер сложный, - со смехом добавляет Олег. -  Кстати, градус действительно пора повысить.  Мы тут в магазинчик ближайший завернули.

И он начинает доставать из пластикового пакета бутылки:
- Девушкам вино, нам – коньячок, ну, и на закуску чуть-чуть всего по мелочи. Да, и еще шампанского прихватили -  французское шампанское ведь хорошее, правда? – с наигранно-наивным видом интересуется он.
- Все французское разливают в соседнем подвале, - ехидно замечает Женя.
- Вот ведь какой ты пессимист! –сокрушается Олег. -  Надо позитивнее смотреть на жизнь, и в ней всегда должно быть место для французского шампанского.

Дженис бросает взгляд на гору закусок на столе и сразу чувствует, как дает о себе знать голод – и не странно, она целый день не ела:
- А можно мне кусочек семги, прямо сейчас, я ее обожаю. Сто лет ее не ела!
- А почему?  – удивленно спрашивает Олег, отрезая  приличного размера кусок. -  Такая вкусная рыбка, угощайся!
-  Давайте уже по коньячку, - мрачно предлагает Женя, и вдруг глаза его загораются живым и веселым интересом. Он энергично потирает руки:  - Ух и намерзся я сегодня! Если б не этот капиталист, пре6вратился бы в сосульку!  - и он легонько толкает Олега кулаком в плечо.
- А ты куда шел,если не секрет? – спрашивает Катрин.
- В редакцию, поработать  хотел.
- Лучше поработай вилкой, - и она, улыбаясь, достает из холодильника пару салатов. – Могу еще картошку поставить, - с сомнением в голосе предлагает она.

Олег оживляется:
- Отличная идея! Картошечка, с  маслицем – да с этим ничего не сравнится! А не осталось тех огурчиков, солененьких, хрустящих, как в прошлый раз? – и он с нетерпением щелкает пальцами, как будто изображает хруст огурчиков. – Обожаю простую еду!
- По-моему, ты любую еду обожаешь,- смеется Катрин и достает банку с огурцами из холодильника.

Дженис рассеянно смотрит на танец пузырьков в ее бокале с шампанским - они легко отрываются от стенок, взлетают вверх и исчезают на искристой, отливающей золотом поверхности. Ей кажется, что то же самое произойдет с ее тревожными мыслями и сомнениями  – они будут понемногу уходить от нее,  а когда настанет утро, от них не останется и следа. «Дом Катрин - волшебный,  - думает она, - я сто раз уже убеждалась...»

- А можно мне тоже коньяку, - робко просит Маша и шмыгает носом.
- Прекрасный вкус у девушки! Ты что, простудилась, маленькая? – и  Олег  покровительственно обнимает ее хрупкие плечики.
- За что пьем? - спрашивает  Дженис.
- Можно совместный тост – меня  на Алтае научили, - предлагает Катрин. – Это просто  –  все по кругу называют, за что хотят выпить, а потом чокаются.  Я предлагаю первая  - за вас, моих любимых!
- За весну? – полувопросительно говорит Маша.
- За добрых капиталистов, -  Женя бросает хитрый взгляд на Олега.
- За вредных журналистов, - отвечает тот, и обнимает Женю свободной рукой.
- За любовь, - не задумавшись, произносит Дженис, - давайте за любовь...

Она бросает взгляд на улицу  – за окном звездная, тихая, чистая ночь.
- Представляете, снег перестал! – восклицает она.
-Это очень хороший знак, - серьезно говорит Катрин.
«Пусть все сбудется,» - загадывает Дженис  и делает большой глоток. На самом деле, она не знает, что именно должно сбыться,  да это и не важно.

- Женя,  а спой про любовь. И про звезды, - просит Катрин.
Тот задумчиво берет пару аккордов, а потом начинает:
«Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя,
Не оттого, что б я ее любил,
А потому,  что  мне темно с другими...»
И Дженис как-то сразу понимает, что он-то точно умеет любить, так как средневековые рыцари любили своих прекрасных дам.

Когда романс заканчивается, все молчат.  Дженис давно заметила, что некоторые песни задевают в людях какие-то глубоко спрятанные струны.  Они  поднимают целый ворох воспоминаний, переживаний, чувств, и вот ты сидишь и смотришь в одну точку,  а если тебя спросить, о чем ты задумался так глубоко, то и сказать не сможешь.

- Наверно, такая любовь – это редкость, - тихо говорит Маша.  Она как будто не хочет нарушать тишину.
- Ничего себе, любовь! – слегка обиженно возражает Олег. – Он в самом начале говорит, что звезду свою не любит, просто все остальные совсем уж никуда не годятся.
- Да нет, - спорит Женя, - это ж такой литературный прием!
- Ладно уж, автор сам проговорился, что в любовь на самом деле не верит, - махнув рукой, весело смеется Олег, а потом со значением добавляет, - я тоже, кстати, не верю.
- Ах ты наш циник,- нежно говорит Катрин и гладит его по голове, как ребенка. Ее счастливая улыбка словно освещает всю просторную кухню.

«Она всегда такая с друзьями,» - вспоминает Дженис. Ледяной ком в груди наконец растаял, и теперь ее переполняют чувства. «Все здесь люблю,» - думает она. Есть у нее одна игра – пробовать посмотреть на кухню Катрин свежим взглядом. На стенах – декоративные глиняные тарелки с ярко-синими, густо-бордовыми, лимонно-желтыми цветами, орнаментами, инопланетными пейзажами – прошлогоднее увлечение Катрин. Сколько она их разрисовала – не сосчитать. Круглый стол покрыт яркой скатертью в виде мандалы. На полочке – статуэтка женщины, сидящей в позе лотоса: безмятежное лицо,тонкий стан, крутые бедра, и кожа цвета весенней листвы.
 
- Что это за русалочка-буддистка? – пошутила когда-то Дженис.
- Это Зеленая Тара, - объяснила Катрин. – Она хорошая, и желания умеет исполнять.
- А подарили ее тебе, конечно, какие-то чудные люди?
- Не, - смеется та, - я ее на рынке в Улан-Удэ купила. Мы с ней друг другу понравились. Кстати, можно сказать, что мне ее подарил чудный человек – я сама!
 
А сейчас Дженис очень хорошо. Так, как давно не бывало. Ее взгляд рассеянно замер на статуэтке, она отвлеклась от разговора, и голоса словно слышатся издалека. Прекрасное лицо с миндалевидными глазами приближается, губы малахитового цвета складываются в улыбку.

- А ты правда умеешь исполнять желания? – неслышно, одними губами спрашивает Дженис.
- Переместить во времени не могу, - отвечает Зеленая Тара. – В пространстве, кстати, тоже.
- У самой-то это здорово получается... Катрин рассказывала мне, что человек только один раз моргнет, а ты успеваешь тысячу раз облететь вокруг земли. Поразительно, да?
- Ну почему? Для всех ведь время течет по-разному. Кстати, и для тебя оно движется не всегда одинаково...
- Это да... А можно, чтобы я поняла, что люблю Юрку, и улетела с ним в Германию? Исполнишь? Или... – помолчав, дрогнувшим голосом говорит Дженис, - чтобы Димка ко мне вернулся...
- Да не этого ты хочешь, - спокойно отвечает Зеленая Тара, - тебе надо свою свободу вернуть, а с любовью ты сама разберешься. А тут я тебе не помощница.
- А кто поможет? – растерянно спрашивает Дженис.

И тут же магия рассеялась. Статуэтки не умеют разговаривать – просто Дженис так устроена, что с ней говорит весь мир: могущественные богини, давно умершие поэты, цветы и звезды.

- Эй, ты где? – Катрин помахала рукой перед ее носом. – Давай возвращайся, нам без тебя грустно!
- Что это я, и правда, словно отключилась... – ну надо же так! Почти подошла к чему-то важному, почти поняла, а тут раз – и отвлекли. Ну и ладно, ночь длинная.
 
Дженис давно заметила, что ночь больше, чем день подходит для осознания всяческих крупных и мелких истин. Как будто понимание их приходит откуда-то с неба, а может, с соседней улицы, но точно уж не из своей головы.  Днем ты их просто не слышишь за из-за шумов, случайных разговоров, гудения машин, музыки из киосков, собственные мысли обрывисто прыгают, перелетая с  учебы на погоду, с домашних дел на субботние планы . Ночь – другое дело, это волшебная стихия, и каждая фраза, каждая песня ночью несет печать избранности.

- Точно, есть такие люди, которые в середине разговора уплывают куда-то, - оживляется Олег. – Сидим мы как-то с одной девушкой, обсуждаем, куда пойдем ужинать, какое кино потом будем смотреть, спорим, убеждаем друг друга в чем-то, а она вдруг на середине разговора замолкает – и всё! Я чувствую,что сам с собой разговариваю. Надо ее срочно к жизни возвращать. Говорю: «Выходи за меня замуж!» Сразу же очнулась! «Я согласна», - говорит.
- Ну и что потом было? – спрашивает Маша. – Женился? – лицо ее раскраснелось от коньяка, который она, ко всеобщему удивлению, предпочла шампанскому.
- Еще чего не хватало. Больно мне надо на ней жениться.
- Как жестоко! – поражается Катрин. – Пользуешься, что тебя все любят.
 - Да кто меня любит? Никто в целом мире, кроме тебя, конечно.
- Это ты со своей Яной такой номер провернул? - со скептической улыбкой спрашивает Женя.
- Нет, что ты, - совершенно другим тоном отвечает Олег, - Яночку я люблю, с ней так нельзя.
- Тьфу ты! Любит он, – Женя хлопает ладонью по столу, - давайте лучше выпьем.
Шампанское заканчивается, и Катрин выставляет на стол графин резного стекла, с чем-то темным, в отблесках рубинового огня.
- Моя любимая, вишневая настоечка! – говорит Маша. - Напиться, что ли, с горя? Мне вот никогда предложение не делали, - она сидит, подогнув под себя ноги, уперев подбородок о переплетенные ладони – воплощение одиночества и грусти.
- Да ты маленькая, - Олег подходит к ней и нежно целует в макушку. – Хочешь, я сделаю?

Она доверчиво поднимает на него большие карие глаза:
- Нет, спасибо, твое предложение не так уж дорого стоит!
- Во ответила, - смеется Женя.
- Ну, как хочешь, - обиженно пожимает плечами Олег и с независимым видом садится обратно.

- Слушай, как это так? – не понимает Катрин. – Ты же до сих пор замужем?
- А это тут при чем? Просто ты не знаешь Рому. Он мне как-то говорит: «Что ты делаешь в выходные?» - «Еду на дачу». – «Отменяй поездку, у нас в субботу в двенадцать регистрация». Вот и вся романтика...
- Может, ваше знакомство было более романтичным? – с надеждой спрашивает Дженис.
- Да совсем нет – мы вообще не знакомились. Во всяком случае, я не помню.
- И я опять ничего не понимаю! – восклицает Катрин.
- Да мы всю жизнь в одном подъезде жили, я на первом этаже, а он – на пятом. Он меня старше на пять лет, так что, наши первые совместные фотографии еще детские.
- Бывает же! – поражается Дженис. – Честно говоря, я б хотела так... И ничего не надо решать, никого выбирать...
- У тебя б так не получилось, и ты сама это прекрасно знаешь, - со скучающим видом говорит Катрин.
- Это всем известно и никому неинтересно, - фразой из фильма отвечает Дженис, - конечно, так и есть, я не могу, когда все предрешено.

- Но мне сейчас кажется, что вот это точно было предрешено –  я встречу всех вас, и мы будем однажды ночью сидеть за столом, и будет это так хорошо, - Катрин обводит всех сияющими глазами.
- Восьмой день творения, - задумчиво произносит Женя, - и создал бог компании, и увидел, что это хорошо.
- А на девятый создал холдинги и корпорации, - со смехом продолжает игру Олег.
- Вот интересно, это моя судьба, что вы тут будете меня травить своими сигаретами? Вот за какие грехи у меня сплошь курящие друзья? – спрашивает Катрин.
- Мы же только в окошко, - жалобно говорит Маша.
- Все равно. Сейчас я буду вас травить своими ароматическими палочками. Запахи – моя слабость! – она встает и тянется к дверце самого верхнего шкафчика. Стройная спина напряжена, гибкая талия обрисовывается под блузкой, голова, увенчанная копной черных кудрей, слегка отгибается назад. Мужчины смотрят на нее, любуясь.

Тут Олег не выдерживает, и хитро глянув на остальных, бросается к Катрин и обхватывает ее талию.
- Ну вот что это такое, - скучным голосом говорит она, обернувшись, - экий вы, батенька, несдержанный!
- Катя, Катюша, - Олег любовно гладит ее по плечу, - давай поцелуемся!
- Еще чего, от  тебя табаком пахнет! И вообще, у нас с тобой платонический роман, - смеется она.
- Раз целоваться не будем, давайте выпьем! – совершенно не обиженный, Олег садится на свое место и разливает напитки.

Дженис протягивает свою рюмку. Глоток вишневой настойки посылает теплую волну по горлу и дальше, и тут же начинает кружить в голове, словно кто-то мягко толкает  в лоб ладонью.

- Ого, какая крепкая! Но вкусная... Я на балкон, что-то в голове гудит.
Куртку на плечи, вперед по коридору, как же все-таки душно... на стенах – картины и фотографии в рамках. Зимние уральские горы позолотил рассвет, круглая чеканка с плывущим кораблем, семейное фото – Катрин лет десяти с родителями, оба большеглазые и кудрявые, как и она. «Мой второй дом,» - думает Дженис.

На балконе ее окружил океан темноты и тишины. Она оперлась о перила и подняла голову : и вот эти едва заметные тускло поблескивающие точки  - это и есть огромные, искристые, в летнюю пору расчерчивающие небо яркими пунктирами? Ей на секунду представилось, что она – маленькая тропическая рыбка, похожая на пестрый лоскуток. Ведомая любопытством, она долго блуждала по темным глубинам давно затонувшего корабля, а теперь вдруг выбралась на палубу и замерла, пораженная величием, молчанием, мерным дыханием подводного мира. И вот уже течение несет ее вверх, туда,где звездные лучи осторожно гладят волны, растревоженные легким бризом. А там – август и звездопад... «И это уже было,» - думает Дженис, и ее охватывает непонятная печаль.

... Двое сидели на берегу и слушали плеск волн. Они были похожи, как брат и сестра – темные волосы, потертые джинсы, лица независимые, но и дружелюбные, открытые миру. И он, и она любили восточную философию, западную рок-музыку, а жить бы хотели в Америке в шестидесятые годы. Ну, или в Англии – потому что там «Битлы». В окружающем мире они ценили красоту и гармонию, а в людях – бескорыстие и искренность. Волны монотонно пели, ветра почти не было, оба пытались медитировать, но слишком устали после долгой дороги, а еще их переполняла радость от того, что наконец добрались, и вот оно, море.

Несмотря на все усилия, изображение Будды в цветке лотоса не хотело появляться перед глазами. Она откинулась назад и упала на песок, он приятно холодил спину. В голове мелькали обрывки мыслей, недавние дорожные сцены – бесконечная желто-зеленая степь, ровные конусы терриконов, похожие на инопланетные сооружения, деревни, городки. Для нее было  непостижимым, что и здесь тоже живут люди. Когда они медленно проезжали через очередной областной центр, она, охваченная непонятным волнением, замерев, смотрела на людей: они заходили в магазины, обнимались при встрече, гуляли с колясками. Ей представлялось, что ее собственная жизнь рвется вперед,  а их – идет еле-еле, почти, что топчется на месте. Один раз они остановились на железнодорожном переезде, пропуская поезд, он мчался к югу. И она тогда подумала: «А ведь люди в этом поезде видят нашу машину и, наверно, думают, что мы здесь живем, а сейчас поехали купаться на ближайшее озеро! И это наша жизнь плетется медленно, а их – летит на всех скоростях». Тогда  казалось,что все это – лишь игра, устроенная специально для того, чтобы она, будучи лишь наблюдателем, прочувствовала полноту момента, заполненного событиями других людей.

В такие мгновения ему бывало  неуютно:  она отдалялась, уходила туда, куда он не мог за ней последовать. Он никогда ей этого не говорил, помня о ее любви к свободе, но ему необходимо было ощущать ее рядом каждую секунду. Вот и теперь он поворачивает голову и смотрит на нее. Она приподнимает голову и любуется его профилем. Легкий ветер треплет его волосы.

- Ты как воин со старинной монеты! Или какой-нибудь правитель.
Он ложится рядом.
- Только не воин... Да и в правители что-то не тянет, - его лицо близко-близко.
- Ночь сегодня какая-то не очень медитативная, да? – потом, подумав слегка, она добавляет. – Хотя, наверно, что-то у меня получилось,  потому что именно сейчас меня не уносит ни в прошлое, ни в будущее, я полностью в настоящем.
- На самом деле все, что существует – это здесь и сейчас... не имеет смысла быть где-то еще, потому что ведь это будет иллюзия? Но если удастся поймать это состояние данного момента, как солнечный зайчик зеркалом, то мир словно появится перед тобой заново, во всей своей истинности.

Она придвигается поближе, кладет голову на его плечо и начинает размышлять:
- Значит, не будем вспоминать, как сюда собирались и добирались, дальше убираем мысли о том, что через  три недели надо обратно, и все, что остается в результате – это море, песок, небо...
Он крепко прижимает ее к себе:
- А нам и не надо обратно.
- Как это?
- Ведь ничего нет – ни прошлого, ни будущего, только здесь и сейчас. А сейчас мы именно здесь, и нам никуда не нужно уезжать.
Она радостно смеется:
- Точно!

Оба смотрят в матово-черное небо, на котором так ярко видны огромные звезды, они находятся на разной высоте, и оно от этого кажется объемным, многомерным. В их родном городе небо даже в самые темные ночи синее, прозрачное, все-таки северное. Вдруг одна звезда срывается с места, и по наклоной прямой, через все черно-бархатное пространство уходит вниз.

Она, видя этот стремительный полет, успевает подумать:
- Я счастлива, даже и пожелать нечего.
Он, рядом с той, что светит ему ярче любой звезды, отчетливо произносит про себя:
- Здесь и сейчас, и каждую секунду... Пусть только Дженис всегда будет в моей жизни.

Через несколько минут небосвод прочертила еще одна, а потом – еще, они загадывали желания хором, и по очереди, и мысленно, и вслух. Таких ночей в ее жизни больше не случалось.

...Да уж, весна на Урале – это вам не август в на Черном море. И все-таки, прохладный воздух,словно заряжен чем-то – озон, или что там бывает после грозы, отрицательные ионы? Может быть, они возникают после любых погодных буйств? Потому что Дженис совершенно точно ощутила второе дыхание. И все-таки...

- Да, звездопада не будет, - медленно говорит она, и тут замечает тоненькую фигурку рядом – Маша.
- Это, скорее, летом, - неуверенно отвечает она.
- Да нет, просто вспомнилось кое-что, это было давно, далеко, и тот человек, с которым мы... – почему так горят щеки? – в общем, он тоже далеко...
- Но тебя тянет обратно, - задумчиво говорит Маша.
- Даже не совсем так... мне просто необходимо понять, хочу ли я этого. Значит, нужно увидеться, хоть на чуть-чуть, - голос перестает слушаться и подрагивает, но это не от огорчения, а от волнения – слишком долго держала это в себе, и теперь боится быть непонятой, - что,  если он уже... или я... времени-то сколько прошло. Это как тропическая лихорадка – то проходит почти бесследно, то возвращается, а в последнее время что-то никак не отпускает. Если я освобожусь, то улечу к одному человеку, и, в общем, буду жить с ним долго и счастливо, - заканчивает она веселым голосом.
- А ты точно в это веришь?
- Верю или нет, не знаю, но лететь никуда не хочется, аж до слез... Вот когда он был рядом... Да ладно, не хочу я тебя грузить.
- А ты не грузишь! – уверяет Маша. – И даже не удивляешь. Знаешь, я за последние полгода не встречала ни одного человека, у которого все в порядке с личной жизнью! Думаешь,эта ерунда  будет продолжаться до самой старости? Но быть счастливой  хочется сейчас, - грустно заканчивает она.

Сказать больше, как будто, нечего, и обе молчат и курят. Дженис смотрит на огонек сигареты – он не красный, а бордовый, как будто уже подернутый пеплом. А еще он похож на светящуюся лампочку какого-то прибора. Когда Дженис училась в школе, такие лампочки, «сидящие» на маленьких металлических кольцах, откуда-то притаскивали мальчишки, и дарили всем желающим. Эти «шапочки» надевали на карандаши – даже была такая мода.

- Ты писатель? – обращается она к Маше.
- Да ничего подобного, вот, нашла писателя, - отмахивается та, - просто я рассказывала сказки Алисе, а Катрин посидела, послушала, а теперь вот не отстанет никак, гоняет меня по редакциям.
- О, твой вопрос уже решен, у Катрин чутье на таланты.
- Не в таланте дело... Мне кажется, что ей обязательно нужно идти во всем до конца, по максимуму. И вот если ты пишешь, и есть в этом пусть не искра даже, а какой-то отголосок, что-то особенное, значит, это должны увидеть люди. И она приложит все усилия, она такая. А главный талант – это оказаться в нужное время в нужном месте.
- Но напечататься ты все-таки хочешь?
- Конечно. Но дело не в признании. Просто это будет второй самостоятельный поступок в моей жизни.
- Уже неплохо. А первый какой?
- Ну как это, я же от мужа сбежала! Совсем взрослая, да? – улыбается Маша.
- Естественно, - серьезным голосом отвечает Дженис, - взрослое решение взрослой проблемы.
- А детское решение какое бы было? – усмехается Маша.
- Обидеться, отвернуться к стене и заплакать.
- Это ничего не решает, хотя временное облегчение дает – я с этим способом хорошо знакома, - она замолкает ненадолго, а потом продолжает, - мой муж – человек очень сильный, жесткий, всего сам добился, все сам решает. Знаешь фразу: Есть два только два мнения – мое и неправильное?
- Слышала. Он именно такой?
- Нет, что ты, куда там. В его случае эта фраза звучала бы так: Есть только одно мнение – мое.

Дверь открывается, и на балкон кошкой проскальзывает Катрин, кудри растрепались, глаза блестят, на плечах – яркая шаль.
- Какая все-таки ночь, - восхищенно выдыхает она, - а дяденьки там спор о политике затеяли. Совсем не разбираются  в правильных ночах, - и Катрин бросает быстрый взгляд на Машу.

Та сразу понимает намек:
- Да, сегодня могу тебе погадать, все получится.
- А ты умеешь? – поражается Дженис.
- Умею, но не всегда получается, надо чувствовать, в какой день можно. Сегодня ночью карты не соврут. Бабушка хоть когда может, а я вот – изредка.
- Она цыганка?
- Почему цыганка, просто молдаванка. Ну, такая способная.
- Здорово как.. Это ж редкость!
- Не, у них в деревне многие умеют. Кто-то боль снимает, или потерянные вещи находит, а она вот с картами...
- Секретное, наверно, место... Вдали от цивилизации, затерянное, - фантазирует Дженис.
- Совсем не секретное – про них даже в «МК» статья была, называлась «Где живут волшебники».
- Ну что, пойдем вовнутрь? – предлагает Катрин, но вместо этого встает между девушками и обнимает их за плечи.

Все трое молчат. Дженис наклоняет голову и украдкой смотрит на нее. На полных губах легкая улыбка, кудряшка-пружинка упала на лоб. Потом она переводит взгляд на Машу, и совершенно неожиданно замечает в ней нечто новое. То ли ночь,то ли полумрак, то ли этот разговор про гадания, но вот если бы ей снять очки и распустить волосы – это ж самая настоящая лесная колдунья.

- Вы так похожи! Как я сразу не заметила, просто сестры! – удивляется Дженис.
- А мы и есть сестры, - невозмутимо отвечает Катрин, - потерялись когда-то давно, а теперь нашлись, и ничего, что родители разные. Для настоящего родства это не помеха.
- Меня в семью возьмете? – шутливо спрашивает Дженис.
- Непременно, - говорит Маша, - будем три сестры, как у Чехова. Кто поедет в Москву?
- Я и поеду, - отвечает Дженис, - подруга давно в гости зовет.

...На кухне она зажмуривает глаза – после темноты балкона ей кажется, что в них ударило солнце. Здесь яркий свет, табачный запах, играет магнитофон – «Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки», здесь кипит жизнь. Что за магическое место такое? Можно хоть как обставить гостиную, но самые искренние, драгоценные разговоры будут происходить именно тут. Наверно, это идет с тех пор, когда на кухне горел очаг  - живой огонь и тепло любые языки развяжут. А если еще и в кружке что-то плещется, можно беседовать хоть до утра.

- Ну что ты за циник? – кипятится Женя. – Как ты живешь, ни во что не веря? Разве ты не видишь, что люди изменились, сама их сущность!
-  С чего это вдруг обыкновенная мода стала менять сущность людей? – хитро улыбаясь, отвечает Олег. – Или ты думаешь, что мода – это только писатель Пелевин или певица Аллегрова?
- Ты вечно передергиваешь!  Кстати, сейчас вообще рок в моде, – недовольно говорит Женя.
- И это тоже пройдет, друг, причем, гораздо быстрее, чем нам хочется, - Олег закуривает и отходит к окну.
- Значит, ты считаешь,что все вернется обратно? – ядовитым тоном спрашивает Женя. – Прямо к сталинизму, в 37-ой год?
- Ну, может, и не в 37-ой, но памятники Сталина, которые пока не демонтировали, могут еще пригодиться. Ну сколько твой Ельцин продержится? Два года, три, четыре – от силы? А потом – всё, его отодвинут и построят нечто совершенно для тебя неожиданное, а все будут радоваться и махать красными флажками.
- Да никто никуда его не отодвинет, что ты? Он же настоящий борец! Он будет биться! Ну сам посуди – мы же все это уже видели в 91-ом году! – Женя почти переходит на крик.
- Мало ли, что мы видели... ему сделают предложение, от которого он не сможет отказаться. А если сможет, то и другие способы существуют. Пойми это, Женька, и готовь запасной аэродром. Такие, как ты, сгорят первыми.
- А почему ты тогда не уезжаешь, раз не веришь в будущее России?
- Вали в свой Израиль? – смеется Олег. – Нет, года три у меня есть, я еще денег хочу заработать. А потом уеду.
- Не боишься деньги в банке хранить? – спрашивает Дженис. – Все-таки нестабильность всякая, инфляция.
- Там, где мои деньги, все стабильно, и инфляция в пределах приличий, так что моим сбережениям ничего не грозит.
- Какая страна, если не секрет?
- Все тебе скажи! А может, номер счета дать? Вы, женщины, всегда такие хитрые!
- Можно и номер счета, - Дженис подхватывает игру.
- Поедешь со мной – узнаешь. Согласна?

Дженис склоняет голову набок и, пару секунд подумав, отвечает:
- Ты ведь не завтра едешь, правда? Я так поняла, что пара лет на раздумья у меня есть.
- Умная девочка, молодец, больше всего таких люблю! У тебя, Катрин, все подруги не только красивые, но и умные!

Дженис никогда не увлекалась политикой, считая ее делом нечистым, но то, что масштабно развернулось в стране, напоминало вестерн. Злодеи были некрасивы, необаятельны и защищали анекдотично-«нафталинные» идеалы. Против своих противников они применяли нелепые примитивные приемы, их сразу же разоблачали, и потом над ними добродушно смеялась вся страна, от окончательно распоясавшихся КВН-щиков до серьезных журналистов, любивших вставить шпильку «правому» крылу. Новая сила, демократы, были, наоборот, молоды и отважны, а если не молоды, то моложавы и полны энергии, как новый президент с бровями вразлет, серебряной шевелюрой и улыбкой победителя.

Когда Женя упомянул сталинизм, по ее спине пробежал колкий холодок. Нет-нет, она не сможет жить без свободы, она сбежит к Юрке в Германию, только такого никогда не случится, потому что прошлое не вернется. Она много читала про те времена – и Солженицына, и Шаламова и все, что попадалось, но особый, клейкий, завораживающий ужас для нее был не в тюремных застенках и не в лагерных бараках, а в модах, шляпках и платьях, добрых комедиях и лирических песнях. Особенно вот эта: «Затихает Москва, стали синими дали...» - чарующий мотив, сладкий баритон Утесова.

Дженис представляется вечер, по воздуху словно разлилась сиреневая краска, горьковато пахнет весной, открывают двери театры, рестораны – Москва не деревня, это была настоящая европейская столица! Усталые люди возвращаются после работы домой, и окна квартир в многоэтажках по одному зажигаются, напоминая светящиеся кроссворды. И из этой весенней неги тебя могут грубо вырвать в любой момент, хоть днем, хоть ночью, если придет твой срок. И ничего нельзя предвидеть или предотвратить. И те, кто перечеркнут вашу жизнь, сделают это без радости или раздражения, просто вы были в массовке одного кино, а теперь вас доставят туда, где вы будете играть совсем другую роль. Это не борьба, не охота, просто случайный выбор. Потому что так надо. И Утесов будет петь, а зрители -  апплодировать, веселая компания в ресторане поднимет бокалы с шампанским, а кто-то, уставший за день, упадет в постель, и с удовольствием ощутит щекой прохладу подушки, но ни на секунду не прекратится тайная жуткая жизнь. Может, это пир во время чумы? Хотя, скорее, чума во время пира, когда исчез сначала один, потом другой... Когда твоя очередь?

Ни ей, ни ее друзьям никогда не приходилось бороться за право быть собой. Они выбрали то, что им нравилось – фенечки на руках, длинные волосы, рок-музыка, философские разговоры, спонтанные поездки. А можно было надеть штормовку, ходить с гитарой по лесам и петь песни бардов у костра. Или торговать на рынке. Вариантов масса, и это и есть – свобода. Выбор за тобой, и никто не спросит, почему так, а не иначе, не усомнится, достоен ли ты носить штормовку или фенечки. Дженис никогда не знала, как бывает по-другому.

Из раздумий ее выдергивает гитарный звон – Женя ударяет по струнам:
- А давайте споем? – и без вступления начинает. – «Два пальца вверх – это победа...»
Спор разгорячил его, и он весь в песне. Он похож на сумасшедшего пророка – худое лицо, бородка и глаза-угли. «Такие сгорают первыми», - сказал Олег. Дженис понимает, что если так произойдет, ей будет очень жалко. «Наверно, он исключительно честный. И смелый,» - думает она.
- Здорово Женька поет, правда? – без тени зависти говорит потом Олег. – Я при нем петь вообще не могу – меня комплекс неполноценности душит. Как только у него гитара не дымится!
- Да ладно, скромник какой, у тебя цыганские песни отлично получаются, - убеждает его Катрин.
- Да ничего отличного. Надо, чтобы это из души шло. Женька – он Данко, а я – так, мелкий собственник.

На поясе Олега пиликает пейджер, и он встает из-за стола:
- Извините, господа, вынужден отлучиться к телефону – дела сердечные.
Слегка поклонившись всем и разведя руками, Олег выходит.
- Наверно, Яна потеряла, - предполагает Маша.
- Яна? Я тебя умоляю! – хитро смотрит на нее Женя. – Дон Жуан...
- Нет-нет, он хороший, - голосом послушной девочки защищает его Катрин.
- Женя, - обращается к нему Дженис, - наверно, вопрос глупый и банальный, особенно для журналиста, но тебе что в людях нравится?
- Чтобы в человеке искра была, - не задумываясь, отвечает он.
- О да, Олег – это миллион искр, просто целый фейерверк!
Женя щурит один глаз, делает неопределенные жесты руками, а потом весело смеется:
- Убедила, лучше не скажешь!

И началась беседа, искренняя и увлекательная, беседа под алкоголь и под табачный дымок. Когда, пожалев некурящую хозяйку, открыли окно, к нему вплотную подошла ночь, с запахом талого снега, с влажным холодком. Утром не вспомнишь отдельных реплик, а через год из памяти сотрется сама тема, но навсегда останется ощущение наполненности жизни, ее концентрации в момент разговора.

- Ладно, Женька, давай гитару! – Олег решительно ставит рюмку на стол.
- А как же комплекс неполноценности?
- А мы с ним будем бороться с помощью волшебной силы искусства! – он резко ударяет по струнам, а потом кладет на них ладонь. – В конце концов, только здесь я отдыхаю душой.

Дженис ожидает чего-то огневого, но Олег начинает песню с медленного перебора, а потом –
«Мы друг друга узнаем не по значкам...»
Ее словно резко бросает в прошлое, как детей в книжке «Нарния»: «Мне это кажется?»
«И нашивки на целинках не нужны...»
Песня известная, но лишь тем, кто был причастен. Олег?
- Вон ты что вспомнил, - тихо говорит Женя.

Сама Дженис не была в стройотряде, но друзья – были, и эта песня – оттуда. Ей всегда больше нравилось слушать ее, чем петь, но поток воспоминаний подхватывает ее, и она не хочет ему сопротивляться.  Она слышит свой голос, словно со стороны. Юрка звал его шелковым, а еще – хрупким, это из-за характерной хрипотцы.
«Вот круг, ты его оставишь,
В дверь стук больше не услышишь,
Брось, друг, это не такая беда...» - поет Дженис.
Когда-то он сказал почти такими же словами...

...Двое сидели у моря. Не совсем, конечно, у моря – на открытой террасе ресторана, а оно беспечно плескалось у ног, ничем не напоминая о своей грозной силе. Она, глубоко о чем-то задумавшись, вертела сигарету в  тонких пальцах, лак на ее ногтях серебристо поблескивал. Он иногда пытался отгадать ее мысли, но никогда не получалось. Наконец она, улыбнувшись, повернула к нему лицо:

- Знаешь, что мне сейчас показалось? Волны – они, как будто, поют. Даже не поют, а задают ритм. И знаешь, какая песня у них сегодня в программе?
- Какая же? – с любопытством спрашивает он.
- Послушай, это же так просто, - и она дирижирует рукой, словно  хочет дать ему подсказку, а тонкие серебряные браслеты позванивают в такт.
- Не знаю, - растерянно отвечает он, - у меня с фантазией не так хорошо, как у тебя.
- Ну как это! - И она тихонько напевает, продолжая дирижировать. – Do you know, what it means to miss New Orleans…

И волны ей аккомпанируют.  Для нее все вокруг звучит, а у него по-другому: его мир населяют числа. «Математик,» - говорит она, даже, как будто, с нежностью. Их миры вообще абсолютно разные, но получается, что все-таки они совсем рядом. Его друг Вадим, большой эрудит, интеллектуал и любитель девушек, поговорив с ней пятнадцать минут, сказал ему: «Ну ты даешь! У вас же никаких точек соприкосновения, вы просто, как две параллельные прямые!» Но он лишь снисходительно похлопал Вадима по плечу: «Оставь эту эвклидову муть, мне всегда была ближе геометрия Римана, там, как ты помнишь,вообще нет параллельных прямых». 

Подходит официант и ставит перед ней узкую рюмку с белым вином, а перед ним запотевший бокал с пивом. Они переглядываются, смеются и меняются напитками. Она проводит пальцем по холодному стеклу и с наслаждением закрывает глаза. Невозможно поверить, что несколько часов назад они ехали на такси в аэропорт, ветер бросал охапки желтых листьев в  лобовое стекло, а небо хмурилось, люди были одеты в куртки и пальто, а кто-то и в шапки: середина сентября, настоящая осень.

- Ну что, за первый день отдыха? Мы его заслужили? – и он поднимает рюмку.
- А я выпью за тебя – ты просто волшебник.
- Почему?
- Потому что всегда делаешь именно то, что в этот момент мне нужнее всего.
- Да нет, - немного смущается он, - просто предлагаю то, что мне кажется интересным.
- Например, работу такую шикарную, - хитро улыбается она.
- Устаешь сильно?
- Да не то, чтобы сильно, но в институте реже появляюсь. Да ладно, ничего, у нас на это сквозь пальцы смотрят.
- Весь бизнес-центр тебя хвалит, говорят, что с таким преподавателем английский легко дается.
- И отлично, что хвалит, - радуется она, - если в следующем году наберется две группы, мне не то, что на Сочи, и на Испанию хватит.

Он бы подарил ей не только поездку на курорт, но и весь мир, но она независима, и не возьмет. Она никогда этого не говорила, но он прекрасно знает, что она ценит свою свободу, и старается не сделать неверного шага. Может быть, Вадим был все-таки прав насчет параллельных прямых, и иногда у него возникает ощущение, что им двоим просто по пути. Их дороги близко-близко, совсем рядом, но это не один и тот же путь. И пока он не знает, как это изменить, но надеется, что время покажет. Надо просто подождать.

А она, наверно, счастлива. С ним по-другому не бывает. Он всегда рядом, а если и нет, то все равно, как будто рядом. Наконец-то исчезли волнения, сомнения, воспоминания, изводившие ее пусть и не постоянно, но регулярно, то чаще, то реже. Он же словно возвел вокруг нее прозрачный крепкий купол, и все бури остались где-то за его пределами. Она безмятежно плыла по течению, как будто в надежной лодке, не думая ни о прошлом, ни о будущем, а об отсутствии водоворотов или запруд заботился тот, кто всегда близко.

- Целых две недели! Ты счастлив?
- Да, - отвечает он, улыбаясь.
- Я не хочу обратно, в осень и холод. Уже заранее не хочу, - она хмурит брови.
- Ну, осень – это не такая уж беда. Мы от нее опять сбежим, ладно?
- Давай сбежим на самый край света, - ее глаза блестят, - а потом сядем там, на краю, свесим ноги вниз, и будем слушать музыку и никуда не торопиться...

На самом деле та поездка и оказалась их личным «краем света», ни на миг не прекращался шелест волн, и ей слышались в нем разные мелодии, и солнечные потоки лились на землю с самых ранних утренних часов, как будто наверху кто-то открыл огромный шлюз;  а спешить им действительно было некуда.

- Олег, ты отлично поешь! – голос Маши возвращает Дженис в реальность.
Он с кротким видом осторожно отставляет гитару в сторону.
- Я ведь правильно догадалась, откуда вы друг друга знаете? Скажите, что правильно! – Дженис в нетерпении переводит взгляд с Жени на Олега, и обратно.
- Конечно! – отвечает Женя. – Стройотряд «Горизонт», Уральский Университет.
- Еще и учились вместе...
- Ну, не совсем вместе – я на журналистике, а он на экономике.
- Ладно, с тобой, все понятно, ты неисправимый романтик, но каким ветром занесло в отряд вот этого гражданина? Он же абсолютно... просто совершенно... – И Дженис разводит руками.
- Ты, девушка, нашего коммиссара не обижай, - Женя, улыбаясь, грозит пальцем. 
- Как ты сказал? Коммиссара? Да, я совершенно не разбираюсь в людях... я бы просто никогда в жизни не подумала! – Дженис восхищенно качает головой.
- А что такого? – скромно говорит Олег. – Я ж не был идеологическим лидером, просто лицо материально ответственное, всякие там договора-оплата-дебет-кредит.
- Ты, оказывается, многогранная личность! И очень интересная...

- Ну, вконец засмущали, - Олег бросает на нее быстрый взгляд, - пожалуй, я от вас сбегу. – И он встает со стула.
- Куда это ты собрался? – слегка ревниво спрашивает Катрин.
- Да я быстро обратно вернусь, буквально через двадцать минут, у меня встреча. Просто посижу в машине у подъезда, - и он смотрит на часы.
- Подозрительно все как-то... А это точно не опасно?
- Ну, если она не заколет меня шпилькой для волос...

После того, как Олег, еще помаячив в дверях и наговорив комплиментов девушкам, наконец ушел, Дженис  перебралась на его место – поближе к Жене. Удивительно – сто лет не вспоминала про эту песню, а она, прозвучав так неожиданно, в один миг перебросила мостик между ее настоящим и прошлым, и оно вспомнилось как-то все сразу, вспышкой, и показалось не таким уж  далеким.

- Давай, рассказывай, как на духу, - она устроилась поудобнее и приготовилась слушать.
- Чего рассказывать-то? – усмехнулся Женя. – Пришел в «Горизонт» на первом курсе, ну, и отработал четыре лета. Олег, кстати, одновременно со мной начал.
- А у меня в «Данко» друзья были, сейчас все позаканчивали и разъехались.
- Знаю, политеховский отряд, да?
- Ага. Я даже вот эту самую песню с ними 9 мая пела, на Плотинке. Им женских голосов не хватало, надели на меня целинку – и вперед.
- А почему ты в отряд не вступила, раз дружили так сильно?

Дженис задумывается. Можно сказать «Я по жизни наблюдатель», но это прозвучит   претенциозно. Поэтому она отвечает так:
- Ну, мне нравится летом сорваться куда-нибудь неожиданно, не планируя. С отрядом так уже бы не получилось.
Оба вдруг замолкают – перед глазами проносятся бессвязно-яркие сцены лета, и они не могут, да и не хотят так сразу остановить эту пеструю карусель.

Женя вдруг тянется к бутылке с настойкой:
- Давай тогда за знакомство!
И добавляет извиняющимся тоном:
- Может, девушки с нами тоже...
- Что тоже? Познакомятся? – смеется Катрин, зубы блестят жемчужно, на лбу кудряшка – настоящая Кармен.
- Нет, знакомиться мы с вами не будем, - развеселилась и скромница Маша, - и пить тоже, а будем мы гадать на картах – почти полночь уже!

И обе выбегают из кухни в непонятном волнении, в счастливом предвкушении, ведь секреты их будущего в соседней комнате, спрятаны в колоде карт. Дженис  не увлекалась гаданиями – не потому, что боялась или не верила. Но почему люди так рвутся знать то, что будет?  Даже если это правда, ты можешь быть не готов ее принять, и чтобы избежать, начнешь перекраивать свое настоящее вместо того, чтобы просто им жить. Если бы той весной кто-то сказал ей, что ее Димка – не навсегда, она была бы потрясена, расстроена, и все время бы ждала расставания. А так – все было, а когда прошло, они назвали это своим вечным летом. Теперь Димка уже сто лет в Питере, и после его отъезда столько всего произошло, были и  поездки, и новые впечатления, и еще Юрка, Юрка...

Но теперь Дженис хочется говорить о том, что ее так поразило:
- Вы с Олегом такие разные, а дружите, еще и так давно, чуть ли не с первого курса...
- Да нет, - усмехается Женя, - мы тогда не особенно общались, уже к концу университета как-то сошлись. Теперь жизнь капитально развела, но все равно... встречаемся, хоть и нечасто.
- Мои друзья на меня совершенно не похожи, наверно, поэтому они меня не понимают, - и тут Женя видит грустную Дженис. Грусть покрывает ее длинные волосы, спряталась на загнутых ресницах, и когда она держит в тонких пальцах сигарету, то голубоватый дымок – это печаль. И ничем не поможешь, еще не изобрели лекарства от непонимания. А здорово было бы – проглотил утром таблетку, запил ее крепким чаем и побежал на работу. Женя вздыхает о своем.
- Да ладно, не понимают, главное, чтобы любили.
- А ты думаешь, можно любить, не понимая?
- По-моему, можно. Я вот одну женщину... ну люблю очень, но совершенно ее не понимаю, абсолютно, никак. Нет, Марс, Венера, различия – это как раз понятно. Но она явно не с Венеры, а, наверно, из другой галактики. Причем, онa меня вот так видит! – и он внимательно смотрит на свою раскрытую ладонь. – В деталях видит. Каждый шаг понимает. А вот с чувствами уже... все не так просто.
-Женя, не огорчайся! – ей очень хочется сделать для него что-то хорошее. Вот бы влюбиться, жить его интересами, волноваться за него, а если вернутся темные времена, поехать за ним на каторгу. Но с Женей ничего не получится – с первого взгляда видно, что однолюб. Такие не выбирают девушек посимпатичнее или поумнее, они каждым нервом сразу же узнают свою, единственную, им предназначенную. И потом болеют этой любовью всю жизнь.

Когда кто-то раскрывает перед Дженис душу, у нее появляется чувство, что она держит в руке что-то хрупкое и сияющее, как новогодний шарик из особо тонкого стекла. Если  сожмешь пальцы,  он разобьется,  а если расслабишь, выскользнет из ладони, и на полу останется только кучка тусклых осколков.

- А я сначала любила одного, потом другого... Оба уехали отсюда навсегда, а я не удерживала.
- Не сиделось им на месте?
- Да нет, один – к невесте, а второго на историческую родину потянуло – он у нас немец.
- Эмиграция – дело серьезное... Да и с невестой не особо поспоришь...
Дженис вскидывает на него глаза:
- Вот ты верный, честный, и ты, наверно, думаешь – как это так, с двумя девушками сразу...
- Да, в общем, нет, ты ж не для того рассказываешь, и мало ли, какие причины...
- Думаешь, думаешь... Но в том то и дело, что мало ли... Мы, как две половинки, были – ключ и замок, какие еще есть сравнения? Любое подойдет. Растворялись друг в друге просто. Потом, видимо, оба от этого устали, и нам захотелось не расстаться, конечно, а просто сделать шаг назад, чтобы вспомнить – как это быть собой, а не частью другого человека. А тут эта Кира... она же не виновата, что влюбилась. И уж, конечно, не думала, что сразу ребенок...
- А ты как?
- Выжила.  Да я шучу, все нормально. Сначала сильно переживала, потом все реже, а потом появился Юрка и полностью отгородил меня от моего прошлого. Теперь его нет рядом, и все вернулось – как болезнь  какая-то... А еще меня совесть мучает, что я с Юркой не уехала... Наверно, если бы любила, то не захотела бы расстаться...
- Кто знает? Любовь  разная, когда-то расстаться не дает, а когда-то быть вместе не разрешает.
-  Здорово сказал! – восхищается Дженис.
- Ну так это профессия обязывает...

А что-то в этом есть: не удерживать, любить и отпускать. Вторая из четырех Благородных истин говорит о похожем. И ведь если любишь, не захочешь отбирать свободу. Дженис вдруг вспомнились слова одной песни, тоже, кстати, отрядной: «Есть любовь и свобода, а третьего нам не дано...»

- Значит, ты думаешь... – начинает она, но не успевает закончить вопрос: в кухне появляется Олег c шуршащим пакетом в руке, а с ним – запахи весенней улицы и атмосфера веселья.
- Вы куда девушек дели? Почему так тихо? У вас же кассета закончилась, эх, вы. Сидят, тоже... – он достает из стопки новую, вставляет в магнитофон и знаменитый харьковский хлопец задушевным голосом заводит: «А не спеть ли мне песню о любви...»
- Дженис, организуй-ка блюдо побольше! Вон в том шкафчике должны быть.
- Есть такие люди, - говорит она, - они приходят, и сразу же чувствуется что-то праздничное. У тебя, наверно, сильное Солнце в гороскопе...
-  Приходят, и сразу же начинают распоряжаться, - ехидно вторит Женя. – У него сильный начальник в гороскопе.
- Это я-то праздник? – Олег округляет глаза. – Ну ты скажешь! Я этот, как его – слово иностранное такое... вылетело из головы...
- Сибарит? Или меценат? – предлагает Дженис.
- Не, Рокфеллер! – смеется Женя.
- Мизантроп, во! – вспоминает вдруг Олег.
- И никакой он не мизантроп, - в кухню заходит Катрин, а за ней Маша, - курочку для нас купил, да?
- У них внизу круглосуточный магазин, - оживляется Олег, - там обалденную курицу готовят, с паприкой, с травами, просто объеденье! Когда у меня будет время, обязательно научусь такую делать...
- Ты? Представляю тебя в белом фартуке и в поварском колпаке! – хохочет Женя.
- И с солонкой в руке, - добавляет со смехом Катрин.
- Вот увидите, именно так и будет! Кстати, мне нравится этот образ... в фартуке и с солонкой.

И все прекрасно... И прекрасен полночный голод – он вызван не усталостью или тяжелым трудом, просто слишком много сегодня общения, эмоций, алкоголя, музыки. Ночью все чувствуется острее, и еда небывало вкусна, и люди особо душевны, и любовь совсем рядом – лишь руку протяни. Гораздо позже, когда Дженис  обзавелась семьей и полюбила готовить, она много раз запекала курицу с паприкой, пытаясь воссоздать тот самый вкус, но так, как в ту ночь, не получилось ни разу...
 
- Женя, а ты умеешь готовить? – спрашивает вдруг Маша.
- Ищет нового мужа! – Олег со значением поднимает вверх указательный палец. – Держись, друг, ты почти женат.
Женя хлопает его по плечу:
- Ты всегда меня поддерживаешь, смотришь, чтобы я с пути не сбился, это так трогательно!

Потом поворачивается к Маше:
- Готовить-то? Конечно, умею! Например, чай заваривать, особенно, если из пакетиков. Или консервы неплохо открываю.
- Все ясно, - улыбается она, - значит, кухней заведует твоя почти жена.
- Алина? – весело смеется Женя. – Хотелось бы мне посмотреть на человека, который отправит ее на кухню! Нет, конечно, сварить картошку или пельмени мы оба умеем.
- Ну надо же, - грустно говорит Маша, - а мне мама всю жизнь в голову вбивала: учись готовить! Стирать! Прибираться! Ты обязана стать хорошей женой и хозяйкой! Конечно, ни того, ни другого из меня не получилось... Сколько я переживала из-за этого, спасибо Катрин, немного мне голову на место поставила – отпустило... А оказывается, есть счастливые женщины, которых это вообще не волнует, и их все равно любят...
- Так любят не за полезные качества, - Дженис накрывает Машину ладонь своей, хочет утешить.
- Да? А моя матушка считает, что как раз за полезные!

- Я думаю, чтобы найти любовь, вообще не обязательно быть хозяйственной, или красивой, или умной – это просто стечение обстоятельств. Может только, надо ее хотеть ее найти... – размышляет Дженис. – Любовь – это загадка...
- А мне кажется, любовь – это испытание, - говорит Женя.
- Можно и так сказать, - соглашается Катрин.
- Да нет же, любовь – это радость, - спорит Дженис, - если она взаимная, конечно...
- Какие же вы все идеалисты! – удивляется Олег. – А я не верю ни в какую любовь, это всякие поэты придумали.
- Значит, ее нет? – растерянно спрашивает Маша. – А что тогда есть?
- Влечение молодых организмов, а еще не поломанные жизнью характеры. Вот вам и любовь.
- А как же тогда верность? Помните, как в «Юноне и Авось» Кончита ждала Резанова больше двадцати лет?
- Негибкость и неумение приспосабливаться! – парирует Олег. – Вот бы не стал никого ждать двадцать лет. Правда, и сам ни от кого такого требовать не буду. Надо наслаждаться жизнью!
- Если рядом нет того, кого любишь, люби того, кто рядом... – задумчиво говорит Дженис. – Я ни с кем не спорю, просто фраза вспомнилась...
- Вы сами, романтики такие, стали бы ждать любимого человека двадцать лет? – обращается к компании Олег.

Все молчат... Они так молоды, и их сердечные переживания не исчисляются пока десятилетиями. Но все-таки сложно представить, что чувствовала Кончита каждый день в течение всего этого времени - скуку, тяжесть, или горечь...или все-таки надежду? Это, конечно, самоотверженность, свидетельство сильных чувств, но они так любят вкус жизни, и потому настроены не на свершение подвигов во имя любви, а на познание радостей. Лишь один из них знает точно, что ждал бы и тридцать, и сорок лет, но он тоже молчит – не хочет провоцировать спор. Вообще-то, он ярый спорщик, но тут такая тема...

Дженис задумалась об этой Кончите – пятнадцать лет, восьмиклассница. Как в известной песне «Кино» - «Мне легко с тобой, а ты гордишься мной». Резанову было легко с красавицей-испанкой, а она гордилась своим отважным путешественником. Потом весь мир померк... Ведь она ждала не потому, что так надо, или кто-то заставлял – просто не могла по-другому, делала то, что ей хотелось. Но больше двадцати лет...Наверно, Олег прав – негибкость и неумение приспосабливаться. Ведь мир такой разноцветный, манящий... Только надо позволить себе услышать его зов. Хотя, какое тогда было разнообразие в жизни? Вышивать, читать молитвенник или смотреть в окно. Или еще пить чай на террасе под белым зонтиком. Конечно, что она, Дженис, знает о той жизни? Почти ничего. Но одно ей известно точно – дорога бы эту девчонку вылечила. Если ей довериться, она выведет туда, где тебе нужно быть. Жаль, что Кончита не знала...

...«Юнону и Авось» она незадолго до Нового года смотрела с подругой Таней Смолиной в театре музкомедии, а потом они долго все обсуждали, возвращаясь домой по заснеженным улицам. Все-таки Дженис не нравится зима – к мехам равнодушна (вот только животных жалко), без лыж и коньков запросто бы прожила. Но вот любит она это кружение снежинок в свете фонарей, и морозные узоры на окнах, а еще, когда в ясный день сугробы в тени сиреневые, а под солнцем – рубиново-аметистово-изумрудные, искристые... И еще морозный воздух – его надо вдыхать маленькими глоточками, как будто пьешь холодную родниковую воду.

- Все-таки эта Кончита глупо поступила, - поразмыслив, сообщила Таня.
- Почему же? Кстати, к ее ситуации категории глупо-умно как-то не подходят.
- Ну а как еще? Заигралась в безутешную вдову, а потом уже никто замуж не взял. Раньше ведь все строго было – 25 стукнуло, и все, вышла в тираж!
- Зачем это ей было играть во вдову?
- Это ведь очень красиво и загадочно! Ну ты представь! Все веселятся, развлекаются, а она сидит, такая, в черной мантилье...
- С чего это в черной-то? – заспорила Дженис. – Она ведь его ждала и траур только потом надела, когда узнала, что он умер.
- Ну, пусть в белой, какая разница-то?

Таня не вникает в детали, если дело не касается ее напрямую. Действительно, черная, белая – главное, что мантилья. Слово-то какое!
Обе замолчали. Дженис думала о том, что такие истории украшают Вселенную, и важнее всего, что такая любовь все-таки была, осветила мир и не забылась через много лет. Таня представила себя в мантилье и с веером – красиво! Жалко, что она не в те времена родилась...

- А я не буду двадцати пяти лет ждать, раньше замуж выйду, - сказала она задумчиво.
- Ну а в чем проблема? Хочешь, значит, выйдешь.
- Да, тебе хорошо говорить – выйдешь за своего Юрочку и уедешь с ним в Германию. Или ты до сих пор Димочку любишь?

Дженис поморщилась:
- Во-первых, Германия  - это еще вилами на воде писано, во-вторых, меня пока туда не приглашали, кроме того, я совсем не уверена, что хочу сменить страну.
- А я думаю, тебе в Германии понравится!
- Почему?
- Ну, ты любишь, чтобы всегда порядок был? А немцы как раз такие и есть. Тебе эта страна точно подходит.
- Со мной, в общем, все понятно – долгая дорога, бубновый король, и казенный дом. А что у тебя?
- А что у меня... – пропела Таня, и губы ее тронула загадочная улыбка: наконец-то разговор вышел на самую интересную для нее тему, она даже шаги замедлила. – Ну, можно выйти замуж за Бориса... У него своя квартира, - перечисляет Таня, - машина, диплом крутой какой-то, работа классная. Он страшно умный! Я вообще не знаю, о чем он думает – правда, мне как бы и не надо знать.
- Отличный вариант, - одобрительно сказала Дженис.
- А тут еще Иван появился... У него квартира поменьше, работа похуже, на вечернем в универе еще год учиться. Но зато с ним так весело! Никогда там не смеялась, как с ним.
- Он тоже страшно умный?
- Наверно, - без раздумий ответила Таня, - я других не воспринимаю.
- А кого из них ты смогла бы ждать двадцать лет?
- Ну, Борю точно бы смогла... Если бы Ваня был рядом.
- Тогда, наверно, лучше за Ваню выйти... Когда еще найдешь такого, с кем смеяться можно, правда?
- Да я тоже в последнее время так думаю... тут еще есть одна тонкость: Боря пока не догадывается, что я замуж за него хочу, а Иван уже и предложение сделал...

Надо же, как вспомнился забавный этот разговор – сегодняшняя Дженис, сидящая за столом с друзьями, улыбается. Казалось бы, сколько времени прошло, а как будто вчера. Борис так и не догадался о коварных таниных планах, а с Иваном дело идет к свадьбе, но тут появился какой-то Миша – у него две квартиры, два диплома и две работы, и потому он совершенно неуловим, а это для Тани – как развевающийся плащ тореадора для быка: противник должен быть повержен и положен на обе лопатки. Хорошо, что официальный жених Иван, по уши влюбленный, ни о чем не догадывается.
 
- Слушай! – Катрин хлопает Дженис по плечу. – Я сегодня твою Татьяну видела!
- Надо же, как повезло, только в город вернулась, а тут она. Истории рассказывала?
- Нет, она в нашем магазине чипсы покупала. Я удивилась, что она в этих краях делает в 10 часов утра.
- У нее здесь недалеко жених живет, - поясняет Дженис, - вон Таня и проводит у него все дни вместо университета.
- И о чем только думают эти влюбленные мальчики, - Катрин укоризненно качает головой, и в глазах ее плещутся искорки, как блики на темной воде.
- Этот мальчик очень занят, - объясняет Дженис, - днем у него работа, вечером учеба.
- Так Таня одна в его квартире целыми днями сидит?
- Совершенно одна! Читает книги, ест чипсы с соком и говорит, что совершенно счастлива!
- Какие у всех разные пути к счастью, - шутит Маша.
- Ну, чипсы с соком – это вполне неплохо. Если чипсы «Принглз», а сок – томатный со специями, - рассудительно говорит Олег.
- И некоторые книги – это полное счастье, - добавляет Женя. – Я сейчас Умберто Эко перечитываю, это просто полное погружение в другой мир, волшебство какое-то!
- Побыть иногда в одиночестве – точно счастье, - продолжает Катрин, - это как медитация, энергетическая подзарядка. Потом можно так много сделать, столько идей осуществить!
- А мне кажется, что счастье – если есть любимый, - Дженис устремляет взгляд в темноту за окном, - даже если он далеко... ну, на работе, или на учебе...
- Вот и получается, что счастливее вашей Татьяны не найти, - смеется Маша.
- Постойте, - Олег напряженно трет лоб, - о чем таком хорошем мы только что говорили? Любовь.. медитации... нет, не то... Точно, - и он веселым взглядом обводит компанию, - томатный сок со специями! Можно сделать «Кровавую Мэри». Кто за?
- У меня нет сока, но в магазине внизу должен быть, - говорит Катрин.
- Только не покупай в бордовой упаковке, он сильно перченый, а лучше в такой черной, с фоткой помидора, «Наш сад», что ли... – просит Дженис.
- А пойдем вместе, ты сама и выберешь, - предлагает Олег.
Она встает и лениво потягивается:
- С удовольствием прошлась бы сейчас!

Ей кажется, что она сидит за столом уже лет сто. Даже сложно представить девушку, которая металась под закатным небом и хотела улететь вместе с ветром. И когда Дженис пытается вспомнить себя несколько часов назад, то словно видит маленький экранчик, а на нем –фигурка на скучном сером фоне. Как говорят психологи, это означает, что ситуация изменилась и проблема стала не такой значительной. Ясно, что это все - свет, тепло, алкоголь, музыка, компания... Но как же все-таки хорошо... Бывает у нее ощущение найденного места – среди близких людей, иногда – в шумной праздной толпе в ясный день, а еще - когда вокруг цветы и деревья, и, конечно, на летней дороге, когда асфальт слегка гудит, и, если присмотреться, можно увидеть мерцающее марево, потому что дорога теплая, как будто живая. Вот и сейчас так, и не тянет ни о чем думать, а прогуляться по ночному городу хочется, потому что она, легкая и освобожденная, не была еще на улице, и ей не терпится увидеть многоэтажки с редкими желтыми квадратиками окон, и фонари, и клочья снега, не смытые дождем, и темные газоны – от них пахнет прошлогодней травой. Ведь все это тоже стало новым, как и она сама. 

После теплой, даже душной кухни на улице промозгло и неуютно. В домах не светится ни одного окошка, и стоит такая тишина, словно на всем свете не осталось ни одного человека, кроме Дженис и Олега. Ей вспоминается рассказ Рэя Брэдбери, как все люди покинули Землю, и ее последний оставшийся житель, сходя с ума от одиночества, звонил по всем телефонным номерам подряд. Картинка настолько яркая и реальная, что Дженис вздрагивает.

- Замерзла? – тут же реагирует Олег и обнимает ее за плечи.
Дженис поднимает голову:
-Смотри,  небо не черное, а темно-темно-темно серое.
- Не очень приятный цвет, кстати, - замечает Олег.
- Мне кажется, что с неба льется холод... как будто дождь или снег.
- Тогда поторопимся, - он покрепче прижимает ее к себе, и они идут.

Со стороны они похожи на влюбленную пару – те существуют вне времени. Просто идут в какой-то час по какой-то улице, и каждый составляет пространство другого.
- Знаешь, я совершенно не могу сидеть на месте, - признается Олег.
- Я тоже не могу, особенно летом, наверно, бродяжничество у меня в крови.
- Не, я в самом прямом смысле – сижу за столом в компании, мне вполне комфортно, и не напрягает ничего, но проходит пара часов – и всё, мне надо сменить обстановку, сорваться куда-то...
- Интересный феномен, - удивляется Дженис.
- Наверно, нервы ни к черту, - махнув рукой, говорит Олег, - или совесть нечиста. Помнишь рассказ Эдгара По про человека толпы? Когда я стану старичком, отягощенным кучей темных секретов, я буду также всю ночь ходить за толпой по нью-йоркским улицам.

Когда они доходят до магазина, внутри темно, и лишь мигает огонек сигнализации.
- И это круглосуточный! – возмущается Олег. – Идем тогда до ларьков? Они точно открыты. Или, если хочешь, можно вообще сбежать.
- Куда?
- Ко мне. Я не так далеко отсюда живу.
- Нет, смеется Дженис, - во-первых, неохота сбегать, а во-вторых, Катрин перепугается, подумает, что нас похитили. Ну, и мы с тобой не очень знакомы, это как-то смущает слегка...
- Если не хочешь в гости, поехали в «Мак-Кензи» завтракать. Утром, - добавляет Олег.
- А утро будет завтра, а завтра мы посмотрим, - напевно произносит Дженис, не отрывая взгляда от лица Олега. У него четко очерченные брови, а нос – немного короткий, довольно прямой, совсем не еврейская форма. Почему-то становится весело, и она ловит себя на том, что ей нравится его поддразнивать.
- В «Мак-Кензи»? А что там подают на завтрак? Виски и черный пудинг?
- Ну, почему? Там пирожки потрясные, и кофе... А еще есть один десерт – из ягод и взбитых сливок. Кстати, Яне очень нравится.
- Яне, Яне... А скажи, она насколько уехала, куда?
- На три месяца в Лондон, учить английский – Яна очень продуманная девушка.
- А ты по ней уже скучаешь, - тоном школьной учительницы говорит Дженис, подняв вверх указательный палец, - и хочешь ее временно заменить, но никого никем заменить нельзя, - она это тоже говорит невсерьез – знает, что отношения между мужчинами и женщинами не ограничиваются любовью, равнодушием и неприязнью. Все в сто раз сложнее.

- Кто знает, кого я заменяю Яной, - говорит Олег, тихо, как бы про себя. – Лучше расскажи мне про того немца, с которым ты в Германию не улетела. Если не секрет. Я краем уха слышал – ты Маше за столом говорила.
- С чего начать-то...
- Не сложилось с ним что-то? – сочувственно спрашивает Олег.
Дженис смотрит на него искоса. Взрослый такой, опытный, лет на пять ее старше, или на все шесть. Удивительно, как эти молодые мужчины, быстро заработавшие денег, легко переходят на покровительственный тон. Она улыбается – чуть-чуть, одними губами. Ее это не раздражает – просто небольшое наблюдение.
- Знаешь, мне кажется, что я два года заменяла им совсем другого человека. И даже этого не осознавала! А когда он позвал меня замуж и в Германию, я поняла, что быть декабристкой не готова.
- Ну, ты сравнила! – смеется Олег.
- Да нет, декабристка с одинаковой готовностью поехала бы и в Сибирь, и в Германию. Потому что нельзя отдельно от любимого. А тот человек, который... в общем, он в Питере.
- Что это за расстояние – в Питере! Как там поется – «с силами собравшись, до зари поднявшись, с песней Северного ветра по шоссе».
- Так-то оно так, но у него жена – не свалишься, как снег на голову, правда?
- Наверняка по залету женился.
- С чего это ты так решил? – возмущается Дженис. – А если как раз по любви?
Олег смотрит на нее пару секунд, даже не на нее, а словно сквозь, куда-то вдаль, в темноту, где лишь фонари – тусклыми точками.
- И все-таки по залету.
- Почему так подумал?
- Привык не идеализировать людей.

- Ты ж у нас циник, тебе так и полагается, это я должна всегда во всем видеть для себя светлые стороны и все такое, но в этом случае почему-то не вижу...
- Вот ведь как бывает в жизни, - рассуждает Олег, - человек очень сильно хочет быть с кем-то, но делает совершенно не то, что для этого нужно, а нечто противоположное, а потом остаются одни сожаления.
- Ну почему сразу сожаления? Он поступил ответственно, и по совести, а потом, разве плохо, когда твой ребенок растет рядом с тобой? Нельзя быть счастливым, если ты с кем-то поступил несправедливо, разве нет?
- Значит, все, что нужно для счастья – это поступать правильно, - улыбается Олег. – Ты и вправду так думаешь?
- Ты как-то умеешь все вывернуть, что получается совсем не то! Ведь счастье – оно не в обстоятельствах, - Дженис охватывают внезапные эмоции, и рука сама разко очерчивает широкий круг, - оно не снаружи, понимаешь? Оно – внутри, только здесь, - и она мягко нажимает на куртку Олега там, где должно быть сердце. – Но и этого не получится, если всё не по совести, если бросаешь своих детей, предаешь того, кто любит, понимаешь? – и она останавливается, чтобы перевести дыхание.
- Ты так горячо меня убеждаешь, а ведь этои мое будущее тоже. Однажды я, как и твой друг, женюсь по залету...
- Вот видишь, ты все понимаешь сам, значит, ты не циник! А только притворяешься!

Олег продолжает, словно не слыша Дженис:
- Только совесть тут будет ни при чем. Просто не могу же я какой-то... хм... недалекой личности доверить воспитание собственного ребенка. Есть такие девушки, которых к детям и подпускать нельзя.
- Ну почему сразу недалекой?
- Просто я привык не идеализировать людей, - говорит он тихо. И Дженис кажется, что грустно. Наверно, просто кажется...

Дженис задумывается о словах Олега и природе человеческой – все такие невозможные мечтатели, чуть ли не поголовно. Кто- то хочет увидеть весь мир, но вместо этого год за годом бродит по одним и тем же улицам. Кому-то одиноко без друзей, хоть плачь, но он не может заставить себя сделать и шаг из дома. Да что далеко ходить – они с Димкой мечтали рвануть в Питер «на собаках», но их не отпускали от себя земляничные поляны, а иногда и целые поля, как в песне, маленькие темные озера с холодной водой, стройные золотистые сосны, а под ними – пружинистый ковер иголок, старомодные провинциальные городки, в которых время, словно замерло. А еще были турбазы, кемпинги, летние детские лагеря – стоило ли далеко ехать, чтобы увидеться с друзьями, приятелями, знакомыми? Да ладно, это дело прошлое... Вот Юрка, кстати, никогда не предавался мечтам, а просто воплощал то, что хотел... Да и это тоже дело прошлое.

Олег жмет кнопку звонка, открывшая дверь Катрин утирает глаза.
 - Ты плакала, милая? – кротким голосом начинает Олег. – Но мы не потерялись, мы просто в дальние ларьки ходили – магазин был закрыт.
Но тут из кухни доносится хохот. На два голоса: Женин низкий, слегка рокочущий, и Машин – хрустально-сопранный.
- Надо же, как красиво заливаются! – замечает Олег. – Как оперные певцы в какой-нибудь сцене на балу.

Катрин сгибается в приступе беззвучного веселья, но успевает слабо махнуть рукой – проходите, проходите. И становится ясно, что смеются здесь давно, что уже нельзя понять, с чего все началось, что нарастало все постепенно, одно слово цеплялось за другое, пока не обрушилась лавина.
Такой смех долго не отпускает, не хочет уходить, но с появлением Олега и Дженис настроение меняется, все успокаиваются, и каждый чувствует себя свежим и обновленным, словно после веселой встряски открылось второе дыхание. Олег колдует над «Кровавой Мэри» - добавляет в томатный сок специи, водку осторожно наливает по лезвию широкого ножа, чтобы напитки не перемешались.

- Ну ты вообще, - поражается Дженис.
Все, за исключением Катрин, сдвигают стаканы.
- Я не очень люблю алкоголь и табак, но я же все равно классная? – шутит она.
- Мы абсолютно безумные! – с восторгом произносит Маша. – Ну я и намешала сегодня напитков! Завтра точно болеть буду, - и она картинно хватается за голову. – А спать совсем неохота.
- А кто здесь собрался спать, - возмущается Женя. – Мы, кстати, песен давно не пели.
- Эй, а кто будет петь, если все будут спать? - напевает Олег.

Женя берет несколько аккордов, потом неожиданно кладет руку на струны и протягивает гитару Маше. Скулы ее окрашиваются розовым, и она начинает старательно перебирать струны, как школьница, выучившая новую пьесу. И пальчики у нее, как у школьницы – тоненькие, с аккуратно подстриженными ногтями. Голос ее слегка дрожит:
- Любовь, зачем ты мучаешь меня?

Уж я тебя забыть была готова, зачем же тень твоя приходит снова...
Дженис улыбается, вспомнив старый фильм. Томная блондинка и официальная красавица советского кино сыграла тогда в паре с худым и бойким секс-символом того же времени. По сюжету, он не давал ей ни секунды покоя и совсем не напоминал тень.
Кстати, когда человек исчезает из твоей жизни, даже тени не остается – она ведь не существует от него отдельно. И прийти потом не сможет, хоть сто лет жди. Дженис прекрасно помнит тот весенний день, когда они в последний раз сидели с Димкой на скамейке на городской набережной. Сидели близко, потом даже обнялись – знали, что вряд ли опять увидятся. Тогда у них была одна тень, ее нельзя было разделить. Как и их обоих совсем недавно.

С Юркой никаких общих теней она не помнит. Его отъезд, давно обдуманный, спланированный  и окончательный, все-таки не воспринимался всерьез. Потому и расставаться не было тяжело. Да и сам он все время твердил о том, что будет все время прилетать обратно по всяким делам: бизнес – штука серьезная.  А когда он покинул город , волной накрыло отчаяние от того, что никак невозможно было ответить на его чувства. И стыд: ведь Юрка  ждет, а она точно знает, что не прилетит к нему. Больше всего ей  хотелось сжаться в комок, спрятаться, закрыть голову руками, и чтобы время остановилось. А потом пришла Димкина тень – как в этой песне.

                XXX

Все же удивительно, как слова, слетевшись в предложение, мгновенно оживают и перебрасывают мостик-ниточку к событиям, давным-давно забытым. Потому что августовский этот день не вспоминался много лет. Она сидела на большом поваленном стволе, а вокруг нее возвышались сосны. Если задерешь голову, то увидишь, что верхушки покачиваются. Странно, но на земле этого совсем не замечаешь. Небо было бледно-голубое, словно выцветшее, время – предобеденное, когда ничего затевать не будешь, а тоска - слишком огромная для ее неполных девяти лет.

Это место она нашла с мальчиками, и те сразу назвали его штабом. Этот ненавязчивый милитари-стайл пронизывал все их детство, словно радиация: игры в войнушку, оружие в «Детском мире» вполне настоящего вида, песни и фильмы про войну – постоянно, вечная тема, и вот штаб. Летний лагерь отдыха стоял в сосновом бору, и корпуса тоже были сделаны из нее, легкой и запашистой, как и все игровые площадки и скульптуры. На асфальтовых дорожках лежали иголки, шишки и мелкие веточки, и все дети младших отрядов были увлечены поделками из сосновой коры.

Она сама захотела поехать в лагерь, а оказалось, что здесь скукотища! Будят – ни свет, ни заря, и начинается... На зарядку – строем, на завтрак – строем. Ну, пусть не строем, а парами, какая разница... С девочками дружба не складывается, они вечно шепчутся и хихикают. Если б не мальчишки, она б отсюда сбежала. Главное – выйти на дорогу. А она – вот, как в песне, бежит от порога, вернее, от ворот лагеря, к мечте голубой. Дженис нравилось подолгу смотреть на дорогу, она казалась ей какой-то неземной, что ли, волшебной. И не верилось, что однажды она снова свяжет ее с домом. Кстати, с Владиком они познакомились как раз у ворот. Он подумал, что Дженис решила сбежать, посетовал на скуку и рассказал, что в прошлом году они с пацанами планировали побег, но вожатые все раскрыли. Так их стало двое – пока двое, а штаб они нашли уже втроем.

Место оказалось удивительное. В самом центре лагеря, но ни одного корпуса отсюда не видно, ни одной игровой площадки, ни одного дурацкого плаката, прославляющего счастливое детство, с одинаковыми, словно из инкубатора, пионерами. Радио здесь было почти не слышно, и даже люди редко заходили. Только свои. Вот и сейчас из-за дерева неслышно, как кошка, появился Владик.

- Привет! Слышала, после сончаса купаться на речку пойдем, здорово, да? – обрадованно сообщил он.
- Здорово, - оживилась она. – А то уже неделю здесь, и всего один раз ходили, а купались минут десять.
- Сегодня жара, может, подольше разрешат... – мечтательно произнес Владик. – Когда мы на озеро ездим, то с папой по полчаса из воды не вылезаем! Даже мама сердится.
- Мы тоже, - дрогнувшим голосом сказала Дженис, - «мама, папа», это словно из другой жизни...
А хоть и десять минут, и то хорошо... Главное, что  простор, река блестит, а над ней стрекозы. Она раньше не знала, что они бывают разноцветными – бирюзовыми, темно-синими, а один раз она даже видела бордово-вишневую. И забывается, что дом далеко...

- Вон Димкина тень идет, - говорит Владик, - и вслед за тенью появляется и сам Димка, рыжий, веснушчатый и худой.
- Вы чего здесь сидите, там уже Лена на обед всех строит!
- На обед? – Владик округляет глаза. – А мне же надо у Витали брызгалку забрать!
- Зачем она тебе в столовой? – интересуется Дима, но Владик не слышит его, и с криками «Виталя! Виталя!» исчезает между сосен.
- Дим, тебе не скучно в лагере? – печально спрашивает Дженис.
- Ну, так, по-всякому, - рассудительным тоном отвечает он.
- А мне скучно... Приедет мама, и я попрошу ее меня забрать. Не могу больше.

Почему-то с мальчишками ей проще разговаривать, чем с девчонками. Странно, да? Даже о том, о чем просто так не скажешь. Они лучше все понимают, могут посочувствовать по-настоящему. Ни один мальчик на тебя не обидится за то, что ты в нарядном платье или с красивой заколкой на волосах. Они резче, но честнее и прямодушнее. Если недовольны, то все выскажут, не выбирая слов, но и в спину не ударят исподтишка. В общем, только из-за них здесь как-то можно существовать.

- Слуу-у-ушай... – разочарованно тянет рыжий Димка. – А ты не уезжай.
- Почему? Если мне здесь скучно...
- А ты все равно... И все изменится через два дня – я на стрекозе загадал.
- Как это? – усмехается Дженис.
- Ну так... Она на меня два раза посмотрела, значит, два дня скучать осталось.

Дженис от души смеется.
- Посмотрела? Стрекоза? А на ухо не шепнула?
- Она шептала что-то, но у нее крылья шумные, я не расслышал.
- Ну уговорил, - отсмеявшись, соглашается Дженис, - если всего два дня, я смогу потерпеть. Потом, стрекоза все-таки... вряд ли ошиблась...
Вот уже и корпус, возле него – построенный парами отряд, вожатая Лена озадаченно смотрит на часы.
- Нас потеряла, - догадалась Дженис. – Побежали?
- Постой секунду, - просит Димка, - я тут... для тебя... – и он протягивает ей на ладони сердечко, вырезанное из сосновой коры. – Ничего, что сердечко? Я хотел цветок сделать, но он сломался, и вот...
- Это очень-очень красиво, - совершенно честно отвечает Дженис. – спасибо...

Димка переминается с ноги на ногу, не зная, что говорить дальше, а она с тоской смотрит на толпу детей, которые не могут стоять спокойно, толкают друг друга, перебегают с места на место.
- Сейчас обед, потом сончас, тоска какая все-таки... Дим, давай в сончас опять сбежим? Встречаемся в штабе? Владьке скажи только.
И она, мчится вперед, сжав в руке драгоценный подарок.

... Поразительно, но это сердечко у нее до сих пор есть! Оно хранится в ящике для реликвий. Дженис положила его в коробочку, чтобы не сломалось случайно.
В эту ночь всем так хочется петь! Когда заканчивается жалостливая песня про любовь, Олег поет «Клубнику со льдом», потом Женя – «Весну» ДДТ, после - Катрин поет «Синий троллейбус». Да целой ночи не хватит, чтобы спеть все любимые песни. И каждая из них обрисовывает их настоящее, а точнее – их, настоящих. Вот они, гордые и независимые, не подпускают к себе обиды, а здесь они в момент триумфа, а вот тут – душевные, немного печальные. Они бывают восхитительно разными, как и эта абсолютно сумасшедшая эпоха, которая навсегда останется их любимой.

- Народ, что я вспомнила! – весело кричит Дженис.
- Что мы давно не пили, - и Олег наполняет рюмки.
- Да ну тебя! Ну да, и это, кстати... Мы с девчонками вечером обсуждали, можно ли любить сразу двоих, и решили, что спросим об этом тех, кто придет в гости. Ну, и вы пришли, а мы спросить забыли. Так что вы думаете об этом, мальчики?
- Конечно, можно, а вы думали, что нельзя? – с крайне изумленным видом отвечает Олег. – Да и не только двоих, - он и недоумением обводит всех взглядом.
- Тьфу на тебя, опять он о своем, - и Женя с раздражением хлопает себя по колену.
- Я не про то, друг, - ничуть не обижается Олег, - я про то, как мы вот сейчас... А в любовь, о которой ты подумал, я вообще не верю, я ж говорил.
- Дженис, - Катрин легонько трогает ее за плечо, - ну а ты сегодня споешь? Когда ты только пришла, тебе, конечно, совсем не до того было, но сейчас ведь что-то изменилось?
- Да, конечно, сейчас все хорошо. Или очень скоро будет, - и Дженис чувствует знакомое покалывание в кончиках пальцев, и дрожь в горле, и она знает, что все это прекратится, как только гитара удобно ляжет в ее руки.

Она медленно проводит по струнам, а потом начинает петь, тихо, задумчиво, как будто сказку рассказывает:
- Ветер ли старое имя развеет,
Нет мне дороги в мой брошенный край...
И она действительно чувствует щекой ветер, и за спиной ее оказывается дорога, по которой она пришла, а потом они с песней становятся одним целым, и она уже ничего не чувствует, кроме гитарных струн под пальцами и своего голоса, шелкового с легкой хрипотцой.

«Слышал, Ромочка, все понял? – Маша мысленно обращается к своему непутевому, некогда любимому мужу. – Край этот для меня брошенный, и дороги назад мне нет. Я теперь все-все сама в своей жизни решать буду, а ты мне не указ. Указывай этой своей... секретарше, или кто там она? Как там ее... Даже имя ее не помню уже, потому что у меня новая жизнь, и в ней все по-новому будет...»

«Если увидеть пытаешься издали... – одними губами повторяет Катрин за Дженис. – Издали... Это прямо как про меня, в точку! Все время пытаюсь тебя увидеть издали... Работа эта чертова... не жена, с ней не разведешься. То новый фильм, то спектакль, то съемки рекламы, то еще что-то... Когда ты на Новый год прилетал, все старушки у подъезда чуть шеи не свернули. Оно понятно – вечером они тебя в сериале смотрят, а днем – вживую удалось лицезреть. Вот разговоров-то, представляю... Это к кому же он приходил, кто эта счастливая девушка? На сколько же еще нас хватит с таким-то счастьем...»

«Я улетаю, и время несет меня с края на край... - Олег открыто любуется поющей Дженис. – Кстати, так и есть – несет без остановки, как горная река, и все время балансируешь на каком-то краю. Ну ничего, еще года три у меня есть, а там – только меня и видели. Отличная эпоха, больше такой не будет. Но времени хронически не хватает! Хотя, на кофе с Дженис  я пару часов бы нашел. Такие девушки только в гостях у Катрин встречаются, в других местах я с ними просто не пересекаюсь. Всем женщинам от меня что-то надо – деньги, подарки, мое время, мою любовь... Яна ребенка требует, и в такие моменты лицо у нее становится злое и обиженное. Как там в кино было – можно с таким лицом воспитывать детей?»

«С берега к берегу, с отмели к отмели, друг мой, прощай!» - перед глазами Жени лицо той, с которой он даже мысленно не прощается. Ее рыжеватые растрепанные волосы, две тоненьких морщинки между бровями – привычка хмуриться, задумавшись, ее стихи на клочках бумаги, ее чашки с забытым кофе по всей квартире, по соседству с пепельницами, ее дочка во ВГИКе и сын в Строгановке, ее дружба с обоими бывшими мужьями – а что такого, все люди интеллигентные, все из одной и той же журналистской тусовки. «Без тебя никакие берега и отмели мне не нужны, даже самые живописные. Может, так неправильно, но по-другому я не умею. И только рядом с тобой я смогу написать... ну, не буду называть это великим романом, но может, и получится что-то стоящее. Только будь рядом...»

Дженис  пела, и с каждым словом что-то в ней менялось. Конечно, ей не открылись никакие новые истины – а остались ли они вообще в этом мире? Но неожиданно она осознала себя цветком, плывущим по ручью, в каждый момент – совершенным. Можно плакать от любви, от счастья или горя, но с каждой слезинкой ты будешь уплывать все дальше от того человека, которым ты сам был еще недавно. Получается, что Дженис, прощавшаяся с Димкой на Плотинке и Дженис, прислонившаяся спиной к двери пустой Юркиной квартиры, та, что начала петь песню и та, что ее закончит – это все-таки разные люди. Главное, разрешить себе это осознать. А потом – хоть смейся, хоть плачь. Все-таки это не одно и то же – лить слезы на пустой станции, когда ни души кругом и поездов не предвидится, или в комфортном купе экспресса, мчащего тебя в новую жизнь. За окном пролетают сосновые леса, земляничные поля и маленькие городки, турбазы и концертные площадки, прощания и встречи, очень много лиц, еще больше слов. Но самое важное ждет там, у горизонта, где земля сливается с небом.

                Ххх

Спать легли под утро, расходились по одному, когда давно уже закончился алкоголь, и всем вдруг резко захотелось чая и душевных разговоров. Каждый с удовольствием добавил бы к этой ночи еще пару-тройку часов, но нельзя в этой жизни продлить то, что уже закончилось. 

Первой сбежала Маша, под бочок к своей Алиске. Она встала в дверях кухни, качнувшись подобно тонкой рябине: «Ой, ребята, я чего-то уже не того...» Потом по-английски ушел Олег – пейджер на его ремне запел птичкой, и он, галантно поклонившись, вышел в коридор звонить – интересно, кому это, в такой-то час... За стол он не вернулся, скрывшись в одной из комнат просторной квартиры Катрин. Она,

Женя и Дженис еще посидели немного, повспоминали лето прошедшее и помечтали - о предстоящем.  В  этом городе, с его вечным дефицитом тепла и солнечного света, люди в какой-то степени жили от июня до июня. Короткими перебежками – под снежной крупой и хлопьями, под  дождиком,  под низким пасмурным небом, на ветру. Погруженный в путаницу мечтаний и воспоминаний, Женя все-таки зевал беспрестанно, а когда веки стали неподъемно тяжелыми, он спросил Катрин, где можно лечь, и ушел, помахав подругам на прощанье. Они остались одни.

- Как же хорошо все получилось! – Катрин потянулась всем телом, лицо ее было свежим, скулы окрасил легкий румянец, как будто она не веселилась всю ночь, а только что открыла свои испанские очи после долгого крепкого сна.
-Все-таки здорово я тебя поймала! – опять удивилась Дженис.
- Я ж говорю – у нас астральная связь, а ты не веришь, - и Дженис вдруг как-то внезапно поверила. Действительно, а что здесь такого?

Она легла спать на диванчике в маленькой комнатке. Катрин звала ее медитативной. Перед ее глазами было окно. «Просто черный квадрат Малевича! - поразилась Дженис. – Только тебе, брат Малевич, немного краски не хватило, правый нижний угол какой-то синеватый. Давай так: я не видела этой рассветной синевы, спать легла в десять вечера и проснусь с рассветом, отдохнувшая и с легкой головой. На этом засыпаю. Пока, брат Малевич!»

Этот «трюк Штирлица» всегда срабатывал, и Дженис тут же провалилась в глубокий сон. Через три бесконечно долгих секунды, каждая из которых могла вместить несравнимо больше, чем просто вдох или выдох спящего человека, она открыла в глаза в другом времени, в другом месте.

                ХХХ

 Маленькая комнатка в деревянном здании. Этот запах она запомнила с детства! Древесина, прокаленная солнцем, промоченная дождями, способна долго отдавать свой аромат. Судя по свету, было раннее летнее утро. Десятки солнечных игл прокалывали прохудившуюся ситцевую занавеску в цветочек. Дженис отодвинула ее, за окном росли сосны. Oh yes... На кровати с голой панцирной сеткой стоял магнитофон – древняя раздолбанная «Электроника» с трещиной на корпусе и отломанной крышкой, закрывавшей некогда «гнездо» для кассеты. Дженис нажала тугую кнопку, и заиграла песня – «Я в этой комнате жила, садилась в кресло и смотрела...»

Точно, прожито здесь немало... Правда, кресел тут отродясь не бывало, а если бы я появилось вдруг, то сидеть в нем и расслабляться было бы некогда. В этом измерении жизнь кипит, все делается быстро, события набегают одно на другое. «Набегали, - думает Дженис, - и жизнь кипела, и все это было вчера...». Она нерешительно подходит к квадратному столу в углу комнаты – потертая пластиковая столешница завалена листами ватмана, обрезками цветной бумаги, россыпью лежат фломастеры и цветные карандаши. Дженис берет в руки один лист, на нем план дня: «8.00 – подъем, 8.15 – зарядка, 9.00 – завтрак, 10.00 – общелагерная линейка...» «Все это было вчера,а теперь нужно уходить, все равно детей сегодня домой увозят - закончилась смена,» - с какой-то легкостью думает Дженис, и вдруг вместе с солнечным лучом, ударившим в пыльное стекло, ее пронзает щемящая, кристалльно-чистая грусть – такая бывает, когда слушаешь любимую печальную песню, от которой сжимается сердце, и понимаешь, что ничего-то в этом мире нельзя ни удержать, ни вернуть.

И все же, она без раздумий выходит в коридор, понимая, что двери за ее спиной больше нет, только гладкая стена, и вернуться обратно не получится. Так часто бывает во сне, да, впрочем, и в жизни тоже... Но как только одна дверь исчезает, появляется другая – опять-таки, это случается и во сне, и в реальности. За ней может ждать что-то хорошее, или плохое, или совсем ничего. Важнее, чего ты сам ждешь. Дженис ловит, словно за хвостик, ощущение полной власти над обстоятельствами и открывает дверь. За ней немного душно, сонно, и утренний свет гладит скучные голубые стены и белые простыни, осторожно прикасается к  разложенным на тумбочках сокровищам из коры и шишек, блестящей точкой горит на самодельном самостреле из дощечки, резинки и гвоздя. Он ласково трогает лица спящих детей... Ну, а чего ты, собственно, ожидала? Что дверь окажется порталом в летний вечер  на городской набережной, заполненной шумной веселой толпой? Или, что она приведет тебя в зиму, где дом, немного похожий на корабль, окутан теплым золотым сиянием? В конце концов, в ее сне Дженис оказалась в обычном корпусе летнего детского лагеря, и что странного в том, что, выйдя из вожатской и пройдя несколько шагов по коридору, она попадает в палату мальчиков?

Она осторожно садится на шаткий стул у стены. Дженис не торопится уходить, зная, что пути назад никогда не бывает. Даже если передумаешь и вернешься, то неминуемо попадешь в другое место, к другим людям. А сейчас ей просто хочется, словно на перемотке, просмотреть этот кусочек лета, в который ей и этим детям выпало жить бок о бок. Но, к ее удивлению, память не дает ей ни одного воспоминания... Крутятся перед глазами какие-то ночные костры, со сцены маленького зала доносятся какие-то песни под гитару, да еще серебряно блестит река, и над ней, словно бирюзовый вертолетик, висит стрекоза, замершая в полете, в бескрайнем летнем воздухе, словно в куске голубого янтаря.

Дженис медленно обводит взглядом крашеные стены, пыльные подоконники, спящих детей. «Простите меня, я ничего не могу вспомнить,» - говорит она дрожащим шепотом, и вот картинка меркнет, расплывается, заскользили по ней желтые листья – как рисунок в букваре. Темная ноябрьская водичка, почти что тонкий лед. «А ведь смена закончилась много лет назад...» - понимает вдруг она, и, как всегда бывает во сне, не удивляется тому ничуть. «Пора прощаться... не возвращаться... в дорогу собираться...» - поют люди у костра, и не разобрать их лиц. Это не расстояние, это – время...

Дженис наугад подходит к кровати, стоящей у окна. Вот, значит, как... А ведь я тебя таким не знала... Она быстро отводит взгляд, и садится у стены, по-турецки скрестив ноги. В глазах ее застыла мгновенная фотография. Мальчик лет десяти спит, закинув руки за голову. Худой – ребра, ключицы, острые плечи, давно нестриженый, черные волосы спутались. Цыганское дитя, да и только! Прямые ресницы, чуть загнутые на концах, слегка подрагивают – это называется фазой быстрого сна. Дженис побоялась разбудить его пристальным взглядом, и потому отвела глаза.

Интересно, куда уносит тебя твои быстрые сны, что в них? Поездки на море с родителями, игры с друзьями, приключения – смесь книжек, фильмов и фантазий? Но не Дженис – ее там нет. Пока нет... «Значит, так я буду с тобой прощаться... – говорит она себе, - мне сложно подобрать слова, потому что ты – это ведь не ты... Или, наоборот, чересчур ты? Тот, от которого с возрастом тебя будет относить все дальше и дальше, но который будет всегда хранить для тебя, повзрослевшего, что-то очень важное – умение радоваться мелочам и грустить из-за чужих бед, иногда совсем далеких, любопытство к тому, что за горизонтом, и желание почаще быть в дороге. Завтра ты едешь домой, а я – сейчас. Я ведь так давно не была дома. Потому что, даже будучи дома, я все время летала по разным городам и даже странам. А так хочется, никуда не летая, устроиться в кресле с чашкой зеленого чая – ты не представляешь просто...» Дженис склоняется и осторожно целует мальчика в лоб – просто ребенок, просто пора уезжать. И можно было уйти, но невозможно было уйти.

За окном, как вода, расплескался чистый утренний свет. Вспыхнула свежей зеленью трава, вся в росе, словно в неё бросили пару горстей блестящего стеклянного бисера. Стены домов-корпусов кажутся светлыми - почти белыми. А между соснами до сих пор сумрачно - лишь там осталась ночная прохлада.

На кровати у окна спит мальчик - он переплыл из фазы быстрого сна в фазу супербыстрого или, может, сверхскоростного. Руки его слегка двигаются, пальцы сжимаются, а брови хмурятся. Не в силах сделать и шага, замерла рядом с кроватью хрупкая длинноволосая девочка лет десяти-одиннадцати.
"Димка, - шепчет она, - отпусти меня, пожалуйста".
Он улыбается во сне и переворачивается на бок.
"Будем считать, что это был знак," - и Дженис, поймав наконец-то нужный момент, тенью выскальзывает за дверь.
Откуда-то она знает, что скоро с хоздвора машина пойдёт в город за продуктами, и можно будет напроситься в кабину к водителю. 

Хоздвор весь освещён солнцем и абсолютно пуст. На этих столовских "задворках" обычно кипит жизнь - хлопают дверцы машин, звучат песни - какое-нибудь Русское радио, "музыка для души" - интересно, для чьей души, точно не для Дженис, перекрикиваются или перешучиваются, в зависимости от настроения, столовские работники, вышедшие на перекур или просто вдохнуть свежего воздуха после влажной духоты кухни. Но теперь здесь было тихо  - как будто люди ушли много лет назад. "А тут ничего, даже симпатично," - подумала Дженис и уселась на тёплый асфальт, прислонившись спиной к деревянному ящику и закрыв глаза.

И в те же секунду почувствовала его присутствие. Он совсем не был похож на местных мальчишек, которых три недели летней вольницы превратили не то в маленьких разбойников, не то в свиту Питера Пэна. Опрятная одежда, модная стрижка, очки в тонкой взрослой оправе... кого же ты мне напоминаешь?

- Ты что, с академического концерта в музыкальной школе сбежал? – вместо приветствия спрашивает Дженис.
- Нет, - со снисходительной улыбкой отвечает он, - у меня с музыкой нелады...
- Будут нелады, если сбегать с концертов... – шутит Дженис.
- У меня слух отсутствует, - терпеливо объясняет мальчик, - повезло: ни музыкалки тебе, ни школьного хора... Но я никогда ниоткуда никогда не сбегаю.
- А сейчас куда направляешься?
- Сложно сказать, - мальчик задумчиво трет пальцем переносицу, - может быть, куда-то, а может – совсем никуда, а может, я уже на месте...
- Это как так? – удивляется Дженис.
- Ну, понимаешь, иногда необходимо выйти на дорогу, чтобы понять, нужно ли тебе по ней идти, и даже чтобы понять, что ты уже пришел.
- Интересная теория, а что о ней думают твои родители?
- А при чем тут они? – растерянно говорит мальчик.
- Они хоть в курсе, что ты тут на дорогу выходишь, совсем один? Тебе сколько лет, одиннадцать, двенадцать?
- Ну, ты же тоже одна путешествуешь... – он бросает на Дженис снисходительный  взгляд.
- Я – совсем другое дело, я взрослая.
- Кто взрослый? Ты-то? – смеется он.

Дженис рывком вскакивает на ноги, и к своему огромному удивлению оказывается одного роста со своим собеседником, даже чуть пониже.
- Ну, это я временно, - смущенно бормочет она, - я на самом деле...
- Может, и я временно... вообще, возраст – это штука обманчивая, на него нельзя так уж сильно полагаться.

Мальчик садится рядом с Дженис и тоже прислоняется спиной к теплому ящику.
- Хорошо здесь, тихо так...
- Это долго не продлится, сейчас столовские на работу придут, будет шумно.
- Не-а, - уверенно говорит мальчик, - это место такое, здесь вообще нет никакого времени.

Дженис украдкой смотрит на него. Светлые спокойные глаза, прямой, чуть вздернутый нос, нижняя губа чуть выдается вперед... Он словно не замечает ее изучающего взгляда.
- Слушай, а я могу тебя откуда-то знать? – спрашивает она.
- Так не скажешь, может, да, а может, и нет, - глядя куда-то вдаль, говорит он.
- Вот ты какой! – сердится Дженис. – Сидит здесь, как самый главный, и ни на один вопрос ответить не может! Так нечестно... – она как будто и на самом деле стала одиннадцатилетней девочкой.
- Просто ты не о том спрашиваешь, вот и все, - с легкомысленным видом отвечает мальчик, подбирает с земли щепку и начинает сосредоточенно ее изучать, - вот ты сама здесь зачем?
- Я? Честно говоря, я здесь, чтобы поскорее отсюда уйти. Непонятно, да?
- Да нет, все ясно, кроме одного... Почему не уходишь?

И тогда ей захотелось сказать: «Как это – так сразу взять и уйти? Надо подумать, решиться...», а потом ей захотелось сказать: «Знаешь, мне хотелось попрощаться с одним человеком, он меня не отпускал», а после ей захотелось добавить: «Только когда я с ним прощалась, он спал. Смешно вышло, да», но вместо всего этого она лишь выдохнула:
- А так можно?
- Только так и нужно, - уверенно ответил мальчик.
- Вот у тебя неужели никогда так не бывает, что надо сделать шаг, но обстоятельства, страхи, привычки, люди - особенно люди! Попадется такой человек, что ни вдохнуть, ни выдохнуть...
- Не-а, - легко отвечает он, запрокидывает голову и, щурясь, смотрит на солнце, поднимающееся все выше и выше, - если человек, то конечно... но всегда интереснее, что там, за поворотом.
- А что там? – спрашивает Дженис и хитро смотрит на своего собеседника.
- Не знаю. Пойдем посмотрим! – он встает и протягивает ей руку.
И они идут вдвоем вдоль белой кирпичной стены столовой, две тонкие фигурки , два странника. Они доходят до угла, и, переглянувшись, одновременно делают шаг.
- Как это? Я не понимаю... – шепчет Дженис.

Здесь нет ни сосен, ни административных зданий, ни корпусов летнего лагеря. Только дорога, ни широкая, ни узкая серая асфальтовая полоса, а за ней – поля, низкие холмы, а над ними – длинные белые облака, а за холмами  - наверно, еще дороги. Обочина поросла какой-то несерьезной травяной мелочью – кашки-ромашки, всякие лютики.
- Ух ты, какая... – голос Дженис подрагивает от восторга и какой-то острой грусти, причина которой непонятна и неважна. – Она похожа на реку, правда?
- Да, немножко. Она твоя, - скромно говорит мальчик, словно делает ей дорогой подарок.

Дженис очень хочется пойти по ней, ей кажется, что путь принесет ей радость и каждый шаг будет уносить все дальше от того смутного и неопределимого, но тревожащего и, как ей кажется, ставшего причиной того, что она и оказалась в этом вне-времени, вне-пространстве.
- По ней знаешь, как легко идти? Потому что это правильная дорога, - уверяет мальчик, словно прочитав ее мысли.
- Тогда я пойду, - говорит Дженис, все еще неуверенно, но точно понимая, что в этот раз она все-таки уйдет и никакая сила на земле ее не удержит, - мне так давно уже пора идти, что я уже и не знаю, есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл...
- Конечно, есть, всегда есть смысл идти, - отвечает мальчик, и Дженис готова поклясться, что в глазах его отражаются маленькие солнца.
- А мы еще увидимся?
- Уже виделись, и снова увидимся.  Дороги – они, знаешь, какие? Обязательно где-нибудь пересекутся.
- Ну, а если они параллельные, тогда как?
- Я не верю в параллельность, - уверенно говорит он, - есть один математик, Риман, вон он считал, что ее вообще не существует. Впрочем, это я уже потом... гораздо позже...
- Ну ладно, пока тогда, - весело говорит Дженис и делает шаг по дороге, - попутки-то здесь хоть бывают?
- Бывают-бывают, сколько угодно, она же от основной трассы отходит в районе Двуреченска, и идет вдоль всех турбаз, лагерей, мимо озера, а потом опять в трассу вливается, так что, попуток дополна.

И Дженис идет, и день разгорается, и где-то рядом – то ли справа, то ли слева, как разберешь? – круглое озеро с уральской свинцово-серой водой. Но и оно может искриться бирюзовыми бликами в яркий день, подобный этому, как кулон на шее восточной красавицы. Она представляет себе базы отдыха с их хлипкими фанерными домиками – как только они  выстаивают зиму, длящуюся чуть меньше полугода, палатки на берегу. Она видит отдыхющих – кто-то лениво перебирает струны гитары, кто-то гоняет мячик, а кто-то с великой осторожностью переворачивает шампуры над бархатно-красными, раскалившимися углями мангала. Шашлык суеты не терпит! Мужчины обсуждают машины, компьютеры и исход последнего футбольного матча, женщины – наверно, детей. А если они не обзавелись еще детьми, о чем тогда они говорят? О модах, о каких-нибудь ценах? Дженис весело смеется – она понятия не имеет, о чем разговаривают нормальные, обычные женщины. В ее окружении такие не водятся. Впрочем, и мужчины тоже...

Она видит летние лагеря со всеми детками, вырвавшимися, наконец, из тисков большого города на волю. К концу мрачной и всегда затяжной зимы они напоминают хлипкие бледные росточки, и лишь вкусив свободы, солнечно-желтой, небесно-голубой, изумрудно-зеленой, свободы с запахом сосновой смолы и полевых цветов, они становятся наконец-то собой. Она видит их вожатых, этих суперлюдей в бронзовом загаре, почти не спящих – разве можно назвать сном несколько часов перед рассветом, украденных у ночи?

И как много раз уже бывало и много раз еще будет в жизни Дженис, внезапно она вдруг четко ощутила присутствие всех этих людей, за дорогой, за жидкой лесополосой, за просматривающимся за ней полем, на берегу озера. И ей легко открывается простая истина, что и они, и она сама – все части одного большого целого, по сути все же неделимого. И она может на секунду стать каждым отдыхающим, ребенком или вожатым, узнать их прошлое, погрузиться в их любимые воспоминания, увидеть драгоценность, хрупкость и уникальность каждого из них. «Это все она, - Дженис бросает быстрый взгляд на дорогу, - потому что правильная, и потому что моя... Все-таки Юрка в таких вещах всегда разбирался...»

«Юрка, а ведь это был ты!» - крикнула она и не услышала собственного голоса, рванулась назд, но воздух встал прозрачной стеной и не пустил, а земля полетела вниз, рассыпаясь на множество осколков. И тут она услышала звук приближающейся машины и резко, как утопающая, выбросила вверх руку с поднятым большим пальцем. Она поняла, что спасена, и с облегчением закрыла глаза.

                ХХХ

Вокруг было тихо и светло. Черный квадрат Малевича с подпорченным нижним углом превратился в белый квадрат обычного окна. Дженис выглянула на улицу – как в старой песне, ни машин, ни людей. Правда, в отличие от песни, и снега никакого нет. «Да, снег был бы совсем не в тему» - подумала она. В комнату медленно вплывала сама весна, и ее нельзя было увидеть, услышать или остановить, как нельзя остановить воздух. Дженис вдохнула поглубже, и ей послышалось, что где-то вдали звучит музыка, что-то смутно знакомое, давно забытое. «Радио у кого-то на балконе? Динамик в киоске?» - она встала на подоконник и высунула голову наружу. Мелодия зазвучала чуть погромче, но все-таки опознать ее никак не удавалось. Значит, пора идти. Ей хотелось исчезнуть незаметно, пока все спят. Быстро умывшись и одевшись, она на цыпочках пошла по коридору.

Дверь в кухню была закрыта, и из-за нее слышался тихий  смех. Дженис слегка ее приоткрыла, и  аромат кофе аж закружил голову. Дымящаяся глиняная чашка стояла на столе. Катрин, изящно оперевшись смуглой рукой о подоконник и повернувшись вполоборота к окну, говорила по телефону. По-французски. «С ума сойти, она и французский знает! Как песню поет!» Дженис заслушалась, хотя и не понимала ни слова. Речь лилась, словно ручей по перекатам, и все это напоминало сцену из французского фильма – худенькая Катрин, слегка откинувшая назад голову с цыганской копной волос, утренний город за окном, чашка кофе на столе. И знакомая музыка играет тихонько. Хотя, теперь Дженис ее не слышала, но пусть в фильме будет, как будто слышала. Она осторожно закрыла дверь – Катрин, поглощенная разговором, ее не заметила.

Шаг из темного подъезда - и вокруг бело. Но не от снега.  Над землёй легкий туман, и все, словно в молочной дымке. Голые деревья не закрывают бесцветного, лишенного любых оттенков, неба. Дженис вспомнился фильм «Лангольеры», где герои оказались в одной минуте до рождения настоящего момента и наблюдали, как все предметы и даже люди обретают очертания, объём, реальность, появляются, как снежные узоры на стекле, если вдруг ударит мороз.

«Пусть это будет начало! - подумала вдруг она и не смогла вспомнить, какое сегодня число. - Да и какая разница? Это всего лишь одна-две закорючки на бумаге. Что они вообще значат...». И впервые поняла, что жизнь - это, конечно, игра без правил, но если они тебе нужны, их можно создать, выбрать, наполнить смыслом, и в какой-то миг они заработают. Можно придумать, что окружающее пространство заполнено знаками, предвещающими горести и радости, можно увидеть свое прошлое и будущее существование, и оно станет правдой. Можно вызывать на бой могущественные силы, а можно предложить им дружбу, и они откликнутся. Тот, кто сидит в пруду и отвечает улыбкой на улыбку, или сторожит баржу, или над тобой держит чёрный плащ, или разделил свет и тень - это все ты. Тебе решать.

Дженис глубоко вдохнула. Раз это начало, нужно идти. Видимо, домой, а там посмотрим. Ей вспомнился недавний странный сон, ощущение солнца на волосах и на плечах, дорога под ногами. Наверно, его просто переполняли знаки, возможно даже, он был вещим, и благосклонная судьба подарила его Дженис, как избавление. И следовало срочно записать его в мельчайших деталях и мчаться в ближайшую лавку толкователей снов. Но она понимала, что сон - это всего лишь сон, как явь - всего лишь явь. И если ты попрощалась с человеком во сне, это может ничего не значить, а может значить очень много. Но не для него, а для тебя - откуда ему знать, что тебе снится...

Дженис шла по странно пустому городу - без людей, и даже без звуков. И ей было легко. И с каждым движением ее наполняла свобода, как воздух наполняет легкие человека, долго долго просидевшего в душном помещении. Все ее переживания растворила весна, без боя занявшая город ночью. Она знала, что все ещё вернётся, может даже, с большей силой. Кто знает - она ведь не открыла никаких истин, просто весело провела время в приятной компании. И это было так хорошо!

Дженис вдруг вспомнилась старая отрядная песенка: «Хорошо, когда в ночи прошёл по гулкой крыше сумасшедший ливень, хорошо, когда твоей душой владеет страсть, что делает счастливым...» «Ну уж нет, - рассмеялась Дженис смехом человека свободного и никуда не спешащего, - страсти отдельно, а счастье отдельно!... как странно все-таки звучит мой смех в пустом городе, где все-все, кроме меня, спят! А если спеть? - и она тихонько начала песню своим сильным, с фирменной хрипотцой голосом. - Bye, bye, baby, bye-bye... I may be seeing you around when I change my living standards and move up town...” В тот момент она точно понимала, что дорога важнее, чем попутчики, потому что дорога - это движение. И пока идёшь, все ещё возможно.

Конечно, жаль терять попутчика, потому что с компанией в дороге веселее, но возможно, что ему пора быть в другом месте, с другими людьми, и ты не знаешь, куда тебя приведет твоя дорога. И она может быть не самой комфортной, но все же она твоя, а потому надо идти.

                xxx

Дженис ошибалась - она являлась не единственным бодрствующим человеком в этом сонном городе, нашелся по меньшей мере  ещё один. Он был молод, и сегодняшним ясным утром его тоже посетило ощущение собственного всесилия. А уверенности в себе ему добавлял букет в руках, который он нёс не как оружие, но как флаг парламентёра. Всю ночь он провёл на боковушке плацкартного вагона, скрючившись в три погибели, и оттого особенно радостно было идти широкими шагами, расправив плечи. Можно было, конечно, полететь на самолёте, в комфорте, но вот как-то примчался на вокзал, как-то купил билет на поезд, отходящий через двадцать минут, как-то неожиданно быстро сгустились сумерки, а потом за окном побежали придорожные фонари, семафоры и шлагбаумы, темные громады кустов и деревьев, одинокие и печальные домики станционных работников и все, что обычно бежит за окнами поезда, стремительно несущего тебя туда, где уже совсем скоро одна заря сменит другую. Конечно, ночь продлится дольше получаса - не как в стихах, но и она хороша, когда стучат колеса.

А теперь он идёт, решительно, растеряв в не столько долгом, сколько утомительном пути остатки сомнений, идёт прямиком к цели, а цель у него одна. «Она для меня предназначена, и никогда не было по-другому. Только я смогу любить ее так, как она этого заслуживает - на каждом вдохе и выдохе, в каждый миг». Когда-то она –  такая пай-девочка, не любит спорить,  а когда-то - бесстрашная сумасбродка, по временам она бывает страшно упряма, и, конечно, она не всегда права. Но всё-таки она всегда права, потому что ему нужна лишь она. Иногда она плывет по течению самой медленной реки, почти не двигаясь с места, а иногда готова ворочать камни в горном потоке. Скучно с ней не бывает. А кому надо, чтоб было скучно?

Дженис шла по улице, и ее песенка летела прямиком в небо, куда, как нам известно, устремляется все, в  чем есть хоть капелька надежды. И странное дело, его бумажная белизна приобрела вдруг голубоватый оттенок, словно в стакан с водой попала маленькая капелька голубой краски. И мужчина тоже шел по улице. Бросив взгляд на цветы, он весело подумал: «Обычные, удобные розы ей, конечно, не подаришь – она их, видите ли, не любит. Ей подавай цветущий луг! А где я должен был его взять, на вокзале, в такой час? Ну ничего, надо – значит, надо...» И правда, букет в его руках был так ярок, что все предметы, мимо которых проходил мужчина, словно вспыхивали цветом.

Вдруг он услышал песню. Точнее, ему показалось, что услышал, потому что... ну, откуда? Кто мог петь в этом странном пустом городе? Если только кто-то во дворах, или, может быть, радио...
So long, my honey, so long.
Too bad you had to drift away
'cause I could use some company
Right on this road...

Да уж, если ты не один в пути, это дорогого стоит. Раньше ему везло с попутчиками, потом как-то перестало – жизнь закрутила, что ли, вообще стало не до них. Но его немного утешает то, что свои главные дороги каждый все равно проходит в одиночестве. Это как с рождением и смертью – никого с собой за компанию не возьмешь. Наверно потому, что самые важные решения – они только твои. Ничьи больше.

Город просыпался. Где-то со звоном распахнулось окно, и звонкий девичий голос  объявил, как в театре: «Весна!» Открыл глаза Олег, удобно устроившийся на диванчике в гостиной, и сразу схватился за пейджер. Открыл глаза Женя, спина его онемела от сна на неудобной раскладушке. Он неловко повернулся на бок, сморщился и схватился за голову: «Боюсь, что анальгин не поможет!» Открыла глаза Маша – она спала чутко и помалу, как птичка. К ней сразу вернулись вчерашние тревожные мысли: «А если не понравятся серьезному товарищу мои сказки, что тогда? Или Катрин что-то придумает? А если нет?» Тяжкое это дело – быть самостоятельной... но как жить по-другому, непонятно.

Сама Катрин стояла, опершись на подоконник, а на нем лежал лист бумаги с готовым наброском – ей вдруг представился человек с чем-то ярким в руках, идущий по пустой улице. Представился так четко, что захотелось нарисовать. «Что же он несет такое? Цветной шарф? Корзину с яблоками? Живого павлина? Пост-акопалиптическая картинка выходит.. или наоборот, воплощенная надежда...»

Надежда... Ничего не обещает, ничего не гарантирует, но, словно сверхчуткий радар, безошибочно помогает пройти сквозь все житейские неурядицы. Как правило, мы не чувствуем ее присутствия, как не замечаем воздуха, которым дышим. Она гонит нас вперед – к счастью и к опасностям, к друзьям и врагам, но это и есть наша жизнь – движение, вызванное надеждой. Вдруг ей вспомнилась забавная картинка из английского журнала. На мосту сидит мальчик и его собачка, оба смотрят на убегающую воду. И мальчик грустно говорит: «Ты знаешь, Снуппи, настанет один такой день, в который мы умрем!» А собачка отвечает: «Да, это так, но настанет много других дней, в которые мы не умрем!»

Наверно, так и надо жить... И невозможно по-другому, если весна по капельке заполняет этот промерзший за зиму город, если запах кофе разливается по кухне Катрин, если люди меняют свою жизнь, города и страны и ничего не боятся, если по городу идет девушка (хотела сбежать незаметно, как же!) и тихонько поет о том, как сложно прорваться к свободе, если на мосту сидит мальчик и ведет философские беседы со своей собакой. А река бежит и бежит – уж ей-то точно известно, в чем смысл жизни.