Аленушка автобиографические заметки о детстве

Вы, может быть, уже и не помните, а у нас так было принято, между прочим, в советских квартирках: какие-нибудь шишкинские медвежата или перовские охотники, наштампованные миллионными тиражами на картоне, только что в сортире не висели. Полиграфы Полиграфычи позаботились о тотальном просвещении народа в области искусства. Например, у нас в зале над колченогим зеленым диванчиком, кроме коврика, висела картонная репродукция «Неизвестной» Крамского. А рядом – «Охотники на привале» Перова. Так вот, лет с четырех – пяти  я была убеждена, что среди тех самых охотничков на картинке сидит мой папа – у него ведь и прищур лукавых глаз точно такой, и фуражечка – да вот она, на гвоздике висит, и вообще он много раз мне рассказывал о таких вот байках у костра, и  ружье, конечно,  у него было, и сумка охотничья…
В зале у Маринки висела большущая репродукция под стеклом в деревянной раме. И для меня она была чем-то родным-привычным, ну вот как цвет известки или коврик нитяной над диванчиком. Из-под стекла (тщательно вытираемого по субботам Анной Семеновной) веяло грустью и тишиной. Сонно поблескивала черная вода в рябинах опавших осиновых листочков, густо-зеленая еловая темень   уводила вглубь  сказки; слова всплывали сами собой, баюкали знакомым сюжетом, привычными зовами; отражения серых камней в золотых рамах  листьев слегка покачивались; суставчатые лапки хвоща сомнамбулически подрагивали,   глядясь в гладь омута; камыш скрежетал узкими плоскими листьями… Ее наклон головы, ее вечная печаль ожидания в остановившихся, безумных глазах были такими всегдашними, узнаваемыми; медно-рыжая грива волос, заброшенная набок, напоминала расплетенные маринкины косы после бани. Темный сарафан в крупных цветах был тоже знаком – вот точно такой, по-моему, лежал в сундуке Анны Семеновны и источал, когда его извлекали на свет, аромат нафталиновых таблеток. А эти плотно облепившие ветку касаточки! Ласточки были опять же наши, горячегорские, они рядочком раскачивали провода, влетали  порой стрельчато на чердак, чертили-чиркали крылом землю перед дождем… Босые ноги с крупными ступнями и черной каемкой ногтей особенно делали ее  родимой, тутошней – мы с Маринкой все лето шатались по окрестностям босиком – и наши закаленные суровыми тропами лапы выглядели примерно так же.
И каждый раз – мое немое недоумение: да ведь в сказке не так! Там она должна быть на дне! А около омута по топкому бережку должен бегать на остреньких копытцах беленький, жалобный  и мохноногий и, средь темных ёлок блея, взывать к утопленной. А она ему из-под воды, белея лицом, глухо так  отвечает: «Тяжел камень на дно тянет, желтые пески на грудь легли…» Совершенно жуткие слова, пугавшие меня до озноба. Ну, значит, это другая сказка, – решала я. И снова вглядывалась в эти сцепленные на коленях руки, в эти круглые безумные глаза…