Сборник кратких рассказов или очерков составлен из автобиографических историй, за достоверность которых автор отвечает. Примите сделанный в России материал словесности в жанре «Так было!», образца ХХ века.
ПОРЯДОК СБОРНИКА
ЧАСТЬ I. Проба пера
1. Начало личности;
2. Народ безмолвствует;
3. Runa Riga;
4. В одну шеренгу, становись!;
5. «О Сталине мудром»;
6. Цель в тумане;
7. Метафизика игры;
8. Игра метафизики.
ЧАСТЬ II. Дело пошло
9. Ошибки знатоков;
10. Умышленные ошибки;
11. Осиное гнездо;
12. Теплоход «Ленинградец»;
13. Трое в лодке, считая собаку;
14. Пропавшая делегация;
15. Командир корабля.
ЧАСТЬ III. Так и держать
16. Встречи с лосями;
17. Волки;
18. Визит к царю-птице;
19. Миролюбивая Чечня;
20. «Когда б на то не Божья воля…».
21. Велопробег на Ай-Петри;
22. Театр на Соловках.
ЧАСТЬ IV. Набив руку до очерка
23. Экзамен на охотника;
24. От дружбы до розни;
25. Раскол и скидки на свободу;
26. Гений и случайность;
27. Вериги Мельпомены;
ЧАСТЬ V. Не остановиться
28. В учёные люди;
29. Иссык-куль;
30. Полчаса на Сахалине;
31. «Ушкуйник» и другие;
32. Гидра рынка.
Часть VI. Приехали
33. «Ах, Эрмитаж, эх…»;
34. Арабские надписи;
35. Славный городок;
36. Стыдно и теперь;
37. Судьбы героев;
38. Камни.
РЕЗЮМЕ-МАНТИССА
ЧАСТЬ I. Проба пера
1.НАЧАЛО ЛИЧНОСТИ
Сначала, что такое личность? Её определений разными науками столько, что идеального по краткости и жизненному смыслу, вроде, и нет. По логике, личность начинается там, где есть выбор и ответственность за него. Но и тут свои неувязки. Папу с мамой не выбирают, а пожаловавшийся или донёсший на них мальчонка ни за что не отвечает. Однако, он личность, да ещё какая! Поэтому, с учётом специфики рассматриваемого вопроса о начале личности, я упрощу предмет, приняв для его оценки всего один, но универсальный критерий. Этим критерием является память, как таковая. В случае, если у субъекта есть память о сделанном или о случившемся, то есть и личность. Отношение к сделанному или к упущенному, в моём варианте, не в счёт. Важен только сам факт. Хотя, конечно, с проблемой личности, если начать рассматривать именно её, связано и это отношение, и многое что другое. Отсюда и вышеупомянутое многообразие определений предмета личности.
Итак, личность мы ищем зримо и грубо как своего рода старт памяти ребёнка в момент, когда природа вполне естественно открывает ему эту уникальную возможность. Почему естественно? Потому, что бывают экстремальные обстоятельства. К примеру, болезненная хирургическая операция может запомниться на всю жизнь в неестественно раннем возрасте, всего около двух лет. С другой стороны, тренируя пса приносить палку, мы же не делаем из него личность, хотя память в виде условного рефлекса животного налицо. Но есть тонкость. В природе звери памятью вовсе не обделены и без всяких условий, а бывают уникальные случаи их душевных контактов с человеком. Отсюда всплывает проблема души как необходимого условия существования личности, но этого вопроса тоже лучше не касаться.
Для меня первые личные воспоминания связаны с событиями 37-го года, когда мне уже исполнилось 5 лет. Одно из происшествий того страшного года, для ребят он был вполне обычным, я и изложу, как исходное для формирования своего эго. Есть ещё более ранние проблески памяти, но они всего лишь фотографичны, а здесь присутствуют чувства и действие.
Представьте себе, большой, многолюдный, светлый и шумный зал столовой южнобережного крымского санатория РККА и флота. В его центре столик на четверых, где сидят две семьи, но без их отцов-командиров. Наш кормилец в это время был далеко в Арктике, где шла летняя навигация. А моя мама, дай Бог ей мира и упокоения, скандалит с молоденькой официанткой, требуя у неё добавку роскошного украинского борща. Для меня это внове, поскольку всегда коммуникабельная, весёлая и доброжелательная Клавдия Степановна раньше в такой грубой (а я хочу!) и удивительной роли передо мной ещё никогда не выступала. Всему залу столовой это тоже внове. Наконец её требование, именно требование, выполнено, а наши соседи, мама и ребёнок, получают полную тарелку горячего борща.
Администрация сдалась. Кто его знает, что за чин у мужа этой нахальной бабёшки? Да и не они подали, они не причём, тарелку с пищей семье вновь обнаруженного врага народа, когда пришла очередь ещё одного бедолаги и его родным испить чашу несчастий, что там борщ. Нашу семью в ту страшную пору спасло то, что отец попал служить на Север после окончания академии, когда плавать, отвечая за навигацию, там было уже некому, всех командиров среднего звена гидрографии уже замели. А тогда, в столовой, от начала репрессий прошло всего ничего, все начеку, но моя улыбчивая мама не дрогнула, накормила голодных соседей.
Следует добавить, что Клавдия Степановна выросла последней любимицей в дружной многодетной семье и в юности была пионерской и комсомольской активистской Севастополя, правой рукой вожака комсомола города и будущего министра советского судостроения Бориса Евстафьевича Бутомы. Подозреваю, что именно у него отбил подругу не без помощи соблазнительных нэповских подарочков молодой флотский командир из Ленинграда Валентин Дмитриевич Куликов, мой будущий отец. Вот уж его невеста была смолоду активная физкультурница-красавица! А ведь забросила идеологию комсомола ради колечка и туфелек. Когда перед свадьбой Глафира Ивановна, мать Валентина, увидела её прыжок ласточкой с десятиметровой вышки у Приморского бульвара в Северную бухту, то спросила спортсменку, подбежавшую получить оценку прыжка: «а что ещё ты умеешь делать?» Но это к слову. Потом жизнь, а впереди была война, научила нашу физкультурницу делать много чего такого, о чём, быть может, ещё будет речь.
Понятно, что старт памяти – это лишь старт формирования личности, которое может, в отдельных случаях, затянуться и до старости, но в основном достигает приемлемых пределов к завершению так называемого возраста тинейджеров. Известна и специфика психологии этой возрастной группы уже не детей, но ещё и не взрослых. Период это непростой, тут кому как повезёт. Мне, считаю, крупно повезло, в 14 лет попал я в закрытое учебное заведение, в Нахимовское училище, где строгий регламент жизни, с уставом не поспоришь, девчонок не пощупаешь, а моды стабильны. Этот режим предупреждал многие эксцессы моей неокрепшей личности с миром взрослых.
Опыт общения с этим миром интересен тем, что он распадается по времени на две части. Лет до 12-ти всё, что случалось со мной и на моих глазах, происходило как данное от природы, как дождь, как попавшая в сарай с дровами молния, от которой сарай вспыхнул, как спичка, как приход нового дня. Даже война с её переломом во всей жизни и всемирным переселением народа и его города представлялась мне, как ни странно, и неизбежной и проходящей, как проходит снег. Видимо, так устроена сберегающая ребёнка его собственная психология. Так было пока я сам, не по своей воле но и не случайно, не попал в передрягу и не почувствовал своим умишкой, что такое клевета, ложные обвинения, злостное желание унизить и наказать чужаков.
А дело было так. Летом 1943 года в городе Омске, где мы жили в эвакуации, открылся дневной пионерский лагерь, чтоб подкормить и занять школьников. Наше общежитие семей ленинградских гидрографов было в центре города, на улице Ленина, а лагерь на его окраине, вверх по реке Омка. Из центра мы ходили в лагерь пешком небольшой группой. Путь на утреннюю линейку был неблизкий, можно было всласть поглазеть по сторонам и наговориться. Ближе к окраине он пролегал по настоящему селу из низких мазанок, вокруг которых в одном месте на улице вольготно лежали на просушке, благо, дни были жаркие, ряды тёмных и влажных кизяков. Это изготовленные из соломы и навоза брикеты топлива на зиму – очень полезное изобретение степных кочевников. Горят они долго и устойчиво.
Однажды, уже близко к цели похода, не доходя до домов с кизяками, дорогу нам перебежала чёрная кошка. Это был дурной знак, и мы свернули влево по переулку, дабы обойти трассу коварной кошки. Невдомёк нам было, что тут работали законы метафизики, что от судьбы не уйти. А зря, потому что кошка в таком случае всегда права. В тот же день лагерное начальство обвинило нас по доносу местных хозяев в том, что тем утром мы из хулиганских побуждений безжалостно растоптали лежбище кизяков. Мы, понятно, лепетали, что вообще обошли сушилку, но быстро сообразили, что о кошке надо помалкивать. И без неё пионерам было тошно. Разразился небольшой скандал, потянулась ниточка к местным ребятам, нашим недругам, которые подставили этих лопоухих эвакуированных, но нас сгоряча выставили из лагеря на законных основаниях. Родители, однако, суть дела понимали, дома нам не попало.
Этот случай я переживал очень сильно. Он привёл меня к пониманию того, что не всё подобно дождю, что есть явления и условия внешнего мира, дела неумолимого общества, которые пострашней удара молнии или опасней летящего в синем небе быстрого немца, самолёта разведчика, с неведомым до того инверсионным следом. Думаю, осознание своего места, своих ограничений в обществе, и стало изначально основой моей личности. Кстати, пионером с галстуком я формально в круговороте военного времени так и не стал, не до того тогда было школам, в которых ребят учили в три смены. И ничего, не помешало это мне, сопливому мальчишке, люто ненавидеть врага, с потрохами и на всю жизнь стать патриотом дорогой моей России.
22.09.16.
2. НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ
Перечитывая, который раз, небольшими порциями шедевр Пушкина «Борис Годунов», я настолько увлёкся красотой и смыслом его речи и мыслей, что беспечно потерял чувство ограниченности времени пьесы и был немало раздосадован, когда драма вдруг закончилась. Да, вместо благодарности я испытал эгоистическую досаду, глупо ожидая избалованным подсознанием следующую серию. Что, он, не мог, что ли, продолжить? Дело только пошло, двигай дальше по наезженной дороге. Пришлось одёрнуть себя, а потом, поразмыслив, я понял, что и писал-то своего «Годунова» великий мыслитель Пушкин ради её последней сцены и последней ремарки. Всего два слова («народ безмолвствует») сказали больше, чем могла бы сказать ещё одна желанная для меня серия про то, как всеобщее предательство сдало Москву полякам, как не по Сеньке оказалась для панства тяжёлая шапка Мономаха, как вдруг масса смердов осознала себя нардом. Гений поступил предельно просто: ищите истину в ремарке, господа! Ищите, она актуальна и сегодня.
Сегодня знакомый человек вернулся со Дня России в Ашхабаде и рассказал, как безмолвствует народ в этом чудо-городе, где мраморная роскошь зданий и изобилие ухоженной зелени угрожающе контрастируют с безлюдьем улиц и площадей, где в проёмах окон и на балконах центра столицы не найти никого из запуганных восточной деспотией жителей. Вот тишина, так это настоящая тишина! Видимо, так в его крайности представлял себе безмолвие народа гений Пушкина, предвосхитившего в своих мыслях и эту грядущую демократию на просторах необъятной России. Кстати, есть в пьесе и предпоследняя ремарка по ходу слов убийцы и шоумена боярина Мосальского: «Народ в ужасе молчит». Это замечание, по-моему, очень важно для оценки ситуации в Москве. Для востока жестокость правителей дело привычное, даже фатальное, особого ужаса не вызывает. Поэтому нищий Восток право своих владык на роскошь в пустынных дворцах не оспаривает.
Приведённый пример современной феодальной показухи ханов в мире нищеты народа – это крайний случай извращения новой власти в странах, на развалинах нашего вполне здорового раньше общества с его помалкивавшим в тряпочку советским народом. Но пушкинский образ такого общественного феномена универсален для оценки общей ситуации с постановкой демократии в России на протяжении двух прошедших веков. И что удивительно? Когда народ безмолвствовал, в стране царил мир, который всегда лучше войны. А когда народу вдруг давали волю высказаться, больше того, поругаться и покричать, то тут уже было не до мира. Вспомним, хотя бы, с чего началась в России Первая мировая война? А с управляемой стихии патриотических криков, которая, по ходу дел на фронте и в тылу, переросла в организованное помутнение голодного бунта против власти и к демократии крестьянских топоров в поместьях дворян.
Можно оценивать советский период истории по-разному, но погромов в нём не было. Не считая, конечно, умелую организацию межнациональной резни на окраинах страны по сценарию ускоренного развала системы, типа Сумгаит. В этом смысле наше поколение ещё до балагана рынка благополучно прожило долгую и безопасную жизнь под крылом безмолвствующего народа. Но это было и остаётся особым безмолвием по модели «всеобщего, равного и т. д.» голосования. Это не что иное, как альтернатива разговорам, пению, крикам и призывам, визгу зазывал и глухому рычанию вышибал. И тут, о, ужас, скромная советская модель безмолвного одобрения представляется нам сегодня гораздо предпочтительнее модели откровенного подкупа избирателей и конкуренции больших денег, включая криминал, в их борьбе за тёплые места.
Я много раз посещал участки для голосования, но не стану описывать их стандартную атмосферу показной свободы и демократии в крепких объятьях бюрократизма. Советую каждому хоть раз побывать на такого рода рядовом «политеннале» фигуры умолчания победы власти Кесаря. Но своё первое незабываемое политическое волеизъявление я не забыл из-за его уникальности и неповторимости в масштабе, думаю, всей планеты. Призыв голосовать с советских плакатов звучал так: «Уважаемый товарищ! Напоминаем Вам, что в Воскресенье, 12 марта 1950 года, — день выборов в Верховный Совет СССР. Призываем Вас притти на выборы и отдать свой голос за кандидатов блока коммунистов и беспартийных». Но был ещё один устный призыв от нашего начальства: кто проголосовал, получает увольнительную в город и сразу свободен до 23-х часов.
А участки-то открывали в 6 часов утра. А всё это происходило в недолго существовавшем Первом Балтийском военно-морском училище, позже, тоже ненадолго ставшего училищем Подводного плавания, на Приютском, ныне Морском, переулке в городе Ленинграде, теперь в Санкт-Петербурге.
И происходило это в бывшем здании сиротского приюта, основанного принцем П.Г. Ольденбургским, построенного в 1861 году по проекту архитектора Г.Х. Штегемана на земле в 12-й роты гвардейского Измайловского полка, на известном в прошлом Измайловском плац-параде. Для тех, кто знает Питер, это недалеко от изящного памятника М.Ю. Лермонтову. Повезло прошлому моего поколения, в нём полно бывших, нынче не таких, данных новыми хозяевами и милых им названий.
А почему? Не только потому, что из города ушли его строители-хозяева, а набегавшие отовсюду по очереди захватчики чувствовали себя в нём неуютно, что могли, то и заменяли. Дело тут сложнее. На нашем веку в России случилась конкиста, реконкиста и новая, в виде подлого фарса, мафиозная конкиста России. Слова для ушей и названия для глаз при каждой смене жизненного базиса лились рекой.
А тогда масса активистов образца 1950-го года была молода, глупа и полна сил. А вход на избирательный участок был с лестничной площадки на полуторном этаже здания, откуда и произошёл штурм участка и кабин для голосования. Помятые бока героев и всего одно разбитое окно на площадке при достижении мирового рекорда быстроты процедуры одобрения, проявления индивидуальной воли в отлаженной властью системе политического безмолвия и абсолютного безволия толпы не в счёт.
30.09.16.
3. RUNA RIGA
В переводе названия этого эссе с латышского, оно означает, «говорит Рига». Дальше по трансляции шли сова «paraks laiks», что дословно означает «слишком много времен», а по смыслу «времени – больше, чем». Это обычное начало передач радиотрансляции на латышском языке, которое я слышал с 45 по 49 годы столько раз, что не запомнить не мог. Но «руна», это, ведь, название письменного послания древних скандинавов и всех племён Балтики. Ура! Вот он старинный корень слова. Ура-то ура, да только латышский язык появился совсем недавно и в одночасье. Он был разработан в конце аж XVII века, какие здесь руны, зарубежными учёными мужами для многоязычной подневольной толпы изолированных в лесах и болотах прибалтийских племён.
Создан язык был не естественным путём социального развития сидельцев, а по личному приказу главы вековой оккупационной немецкой администрации, суперинтенданта Ливонии господина Адольфи. Уникальный случай в истории! Надоела ему тёмная местная разноголосица, построил он всю непонятную рвань убогих диалектов стройными рядами на добрый немецкий манер! Какие там руны? Да и сама столица немецкой колонии Рига, начиная с XII века как город и порт в устье реки-коммуникации, не имела к местным племенам никакого отношения. Не до жиру было.
Аборигены попадали в город на ПМЖ в качестве прислуги и чёрнорабочих только тогда, когда им удавалось сбежать из имений рыцарей, которые держали их в ежовых рукавицах. А торговая Рига беглецов не выдавала, слуги всегда нужны и стоят, если покупать у баронов, немалых денег. Получается, и название, и забытая история развития этого главного города Прибалтики – здесь всё немецкое, всё результат истории «дранг нах остен». А сказав о времени «больше, чем», языковеды немцы оказались к истине природы времени ближе, чем наше русское «точное время».
Ведь время точно никем не определено. Оно подвижнее воды, а пока ты его определяешь, оно уже и ушло. Как и в реку, не войти в него дважды. И нет его ни в малом (а где начало года?), ни в большом смысле (а световой год, он что, високосный, или, может, обычный?). Я, грешный, для себя веду отсчёт лет от точной, точнее не бывает, середины зимнего противостояния, от начала дня с самым коротким у нас земным днём. Но это – для себя и у нас.
В намеренно забытом прошлом того, как Бог послал в ХХ веке вновь испечённым латышам кусочек сыра в виде современного европейского города Рига, убрав из него творцов и хозяев этой цивилизации, много неожиданного. Но факт в том, что новые хозяева на крутых поворотах истории не каркали и сыр держали крепко. В Советский союз вошли добровольно, а потом подарили Гитлеру две дивизии SS своих самых здоровых белокурых молодцов, почти арийцев. А сегодня другое. Сегодня у них союз с сильным хозяином – это с Америкой. Нормально. Но сыра не стало, тут и закаркали. Показательна генетическая мудрость этого древнего племени сначала подневольных слуг, затем призванных Лениным наследников немецких крестоносцев. Но тут есть кое-что очень интересное из сферы безжалостной политики.
Рассмотрим бесспорные факты результатов деятельности крестоносцев и немецкой колонизации в целом на землях Прибалтики. К концу XIII века колонизаторы полностью выполнили свою боевую задачу ликвидации на этих труднодоступных территориях язычества и остатков каменного века, освоили в хозяйственном отношении две провинции: Восточную Пруссию и Ливонию с прилегающими землями. В это же время их коллегами по разбою севернее, на землях эстов, стали христолюбивые датчане. Как свободолюбивые пруссы, так и ливы, родственника эстов, были полностью уничтожены крестоносцами или ассимилированы. В результате Пруссия стала сплошь немецкой по составу её населения, но в Ливонии этого не случилось.
Печальный конец воинственных и несговорчивых ливов убедил толпу их соседей в необходимости сдаться. Здесь, на землях предков сегодняшних латышей, господами стали немцы и примкнувшие к ним вояки-рыцари со всей Европы, а хозяйственную деятельность в полях и лесах остались вести силой привязанные к земле аборигены. Конечно, теперь жизнь пошла под бдительным присмотром баронов из построенных их же крепостными непреступных для этих же крестьян каменных замков.
Получилось так, что колонистов-европейцев на все эти дикие урочища и болота Ливонии не хватало. А местные сидельцы, после нескольких бунтов, согласились принять, взамен деревянных, железные плуги вкупе с рабским ярмом и с новой религией для крепостных. Вот так мир остатков первобытного, каменного века быстро перешёл под крыло европейского средневековья. Все были довольны. В Ливонскую войну русских завоевателей местные угнетённые племена не очень-то жаловали.
Но русские, всё же, пришли в этот край во время Северной войны и, вот парадокс, освободили местных селян от древней крепостной зависимости. Пётр Великий с его любовью к Европе постарался. Очень хотел стать инородцам отцом родным, Рига-то, которой шведы своими налогами надоели хуже горькой редьки, сдалась без боя, сдалась за одни посулы царя беспошлинной торговли. Но в целом с прибалтами победитель Пётр промахнулся. Вместо благодарности за двойной стандарт, племена возомнили себя выше русских крестьян, которых тот же царь оставил в кабале ещё на полтора века. Заслужили, значит, эту ношу наши мужички. Так и цвела глухая ливонская провинция Запада подачками завоевателей до наших дней. О советской поре с её материальными вливаниями в эту окраину не говорит только ленивый.
Напомню и я кое о чём как очевидец относительно снабжения советской Прибалтики по первой категории. Началось это изобилие со времён, когда полуголодная Россия лежала в послевоенных руинах, а закончилось вместе с побегом Прибалтики из России. Нет, сколько волка не корми, не стать ему, генетическому от далёкого каменного века врагу славян, дружелюбным и покладистым, куда бы мадам история не пошла своим путём дальше. С этим надо научиться жить сейчас на руинах Союза и в крепких объятьях Запада.
Кстати, о руинах, которые после войны оставались в Риге исключительно в старом городе, где немцы, отойдя за реку, пытались удержаться наподобие нашего Сталинграда. На оборону всего город сил у них уже не хватало. В результате, от многих средневековых домов и соборов в 44-м году там остались лишь стены. Это была красочная картина апокалипсиса, которую наша артиллерия устроила вермахту перед тем, как тот сбежал в чащобы Курляндии, где война ещё упорно продолжалась и после 9-го мая.
Я представляю себе и сейчас ряды опрятных, расчищенных от завалов улочек с домами призраками 45-го года, когда мальчишкой приехал в Ригу учиться в Нахимовском училище. Они видятся мне яснее, чем современная отреставрированная как игрушка и освоенная туристами якобы латвийская старая Рига, хотя позже я посещал её много раз. Могу признаться, нравится мне весь этот чистый немецкий по форме русско-латышский по содержанию город, где я и мои друзья однокашники в стенах закрытого учебного заведения стали из детей юношами.
10.10.16.
4. В ОДНУ ШЕРЕНГУ, СТАНОВИСЬ!
Долголетнее, семь лет, пребывание в военно-морских училищах с регулярным участием в двух праздничных парадах каждый год сделало из ребят-школяров отменных строевиков. Даже нескладная фигура мальчонки по фамилии Иоффе и по прозвищу «Протез», в конце концов, стала ходить в ногу, соизмеряя правую руку с шагом левой. Но сама шагистика восторгов ни у кого, включая и меня, не вызывала, пока я не почувствовал, что в ней заложена некоторая интимная свобода: ты настолько принадлежишь строю, что тебе лично никто не указ. Ты уже не тот субъект, которому каждый начальник вправе приказывать, ты неминуемо становишься частью огромного, по-своему независимого целого, над которым властен только высший закон строя, один на всех, включая и самих отцов-командиров.
Но есть одно «но». Если ты дышишь в затылок соседу в крайнем ряду или, тем более, идёшь в первой шеренге, то становишься уязвим внешнему миру, тут держи ухо востро. Ты, как на витрине, и должен соответствовать! Тут рожу от избытка чувств не скорчишь и фигу не покажешь. Свобода, она в центре колонны или каре, там прелестных вакансий, конечно, хватает. И вообще жизнь в строю хороша, особенно если все строевые правила и приёмы, включая оружейные, отработаны до автоматизма. Коли ты автомат, то и претензий к тебе нет. Это не тот вариант напряжения, когда в классе стоишь для ответа у доски перед критическими взорами всезнающего преподавателя и беззаботных друзей. Поэтому то, как, видимо, угадал внимательный читатель, я не люблю команду «в одну шеренгу, становись!»
И вообще эта команда сулит массу неприятностей от проверки щетины на лице до опознания вчерашним городским патрулём личности сбежавшего самовольщика. Тут не помечтаешь и не подремлешь стоя, а иногда, как в плотном строю, и на ходу. Ведь в плотном строю, в окружении товарищей, да под барабан, уверен, и на смерть идти легко. Это не то, что в одну шеренгу перед децимацией (расстрел каждого десятого). Наше поколение децимацию не проходило, но в моей семейной хронике сохранился эпизод Гражданской войны, когда два моих дядьки Василий и Иван Степановичи пережили, попав в плен к белым, такую трагическую процедуру. Они стали в строй в одну шеренгу рядом, чтоб дома, если придёт лихо, об этом узнали.
Но я не собираюсь очернить форму или саму идею одной шеренги. Они блистательны, особенно, когда сопровождает праздничные мероприятия. Из памяти не идёт плакат тридцатилетнего юбилея Варшавского договора, на котором шеренга из семи симпатичных дюжих офицеров стран Договора в их парадных мундирах застыла в фигуре единства и преданности. А сначала-то их было восемь. Такой же ранее верный албанец к тому времени уже предал соратников и сбежал из строя. Кто мог тогда предположить такое же и для остальных молодцев с плаката, когда иуды-политики скомандуют им «разойдись»? Этот вопрос носит риторический характер, поскольку после событий в Чехословакии 68 года трещины в Договоре стали видны всем. Мне, грешному, – тем более, и вот почему.
Дело было в 1974 году, когда я, новоиспечённый и старательный кандидат наук и начальник лаборатории был направлен в командировку в ЧССР. Ехала наша делегация из 4-х человек в город Брно, бывший немецкий Брюнн, в котором по старой доброй энциклопедии Брокгауза 60% жителей были немцы, а 30% – чехи, через Прагу. Зачем и как? Это история, достойная отдельного рассказа. Если удастся, то кое-что вспомню. А здесь рассмотрим только то, что относится к вышеупомянутому строю в одну шеренгу, поскольку попали мы на заседание рабочей группы специалистов тех же стран Варшавского договора, правда, без румынских знатоков. Нищая Румыния вопросами развития электроники не интересовалась.
Делегации других стран были также из нескольких персон. Лишь поляков было двое, и они, в отличие от других, демонстрировали своё равнодушие к теме нашей встречи, бывало, что заседания и не посещали. Работали мы неделю, поэтому объектов для наблюдения мне хватало и времени тоже. Мы всю неделю варились вместе, а я формально был главным среди наших спецов, общался с зарубежным начальством моего уровня и с местными из Брно организаторами встречи.
По настоянию одного бывалого члена нашей делегации мы перед отлётом из Москвы кроме консервов и копчёной колбасы, для пропитания и экономии крон, закупили сумку спиртного. Но в магазине, где вели закупку, из достойной выпивки была только перцовка. В Брно нас, всех участников встречи, поселили в одном отеле и с питанием, поэтому консервы пришлось тащить назад на родину, а перцовочке это не грозило. Её лихо выпили на одной ежевечерней дружеской встрече делегаций, когда пришла очередь нам угощать всю гоп-компанию. Там же съели и колбаску.
Рабочий язык встречи, как водилось на заседаниях стран СЭВ, был русский. Его в разной степени знали все, а пообщаться на любую тему с чужой помощью можно было с кем угодно. Один из немцев был родом из Саксонии, оказался земляком Гёте. Ему импонировало моё знание «Фауста» и он приглашал меня в гости к себе домой, обещал провести на Лысую гору (Брокен), где проходила Вальпургиева ночь, а ныне стояла наша РЛС и была граница с ФРГ.
Теперь я мысленно построю всю упомянутую командировочную публику в одну шеренгу по делегациям одну за другой, с учётом степени того, насколько серьёзно, по моим наблюдениям, они относились к идее совместной работы, насколько они были лояльны самой системе единства с Союзом, насколько можно было рассчитывать на них в трудных ситуациях. Расклад получается такой. Впереди стоят немцы с их правилом выполнять приказ. За ними идут чехи, которые после 68-го старались выглядеть достойно. Далее следуют слегка фрондирующие от гуляшного социализма венгры. За ними – равнодушные к происходящему болгары. А в конце шеренги демонстрируют своё негативное отношение ко всему строю поляки.
Для меня из всей компании неожиданно самым симпатичным и интересным собеседником стал глава венгерской делегации и научный руководитель нашей встречи, пожилой и умудренный войной профессор, к сожалению, я забыл его фамилию. С ним мы сидели рядом во главе стола на прощальном банкете в загородном, расположенном на горке ресторанчике под названием «Мусливна». В переводе – это значит «Охотничий домик». Выяснилось, он прекрасно говорит по-английски, я тоже не промах, когда выпью. Мы беседовали с ним о жизни, на зависть остальной компании, весь вечер, пока не начались всеобщие удалые танцы гостей этого заведения, в которые своевременно включились наши повесёлевшие делегаты. Многоопытный, переживший войну, немецкую и советскую оккупацию, профессор был настроен к Советам гораздо более дружественно, чем его молодые коллеги.
15.10.16.
5. «О СТАЛИНЕ МУДРОМ»
Перед вами банальные слова начала великолепной песни Дунаевского, которую тот написал в 1936 году. Не будем гадать, был ли это крик счастливой, в материальном плане, души или духовная охранная грамота грешного тела самого Исаака Бер Иосифа, Осиповича. Это не важно. Что сделано, то сделано. Моё поколение выросло под классически-величавую мелодию и внимая заказным словам этого шедевра. А что?.. Получилось, актуально и сегодня, когда от славы остался только пшик.
И мы эту песню поём горделиво,
И славим величие Сталинских лет…
Тут я должен сделать отступление. Сегодня величие прошлого осталось, куда его девать, а гордости нет, тут и невозможное возможно. Но это не значит, что её не будет завтра. Сложно всё это. Тот, кто решится затронуть в своих рассуждениях личность или, если хотите, затронуть явление нашей истории по имени Сталин, тот должен быть душой и телом сродни пушкинскому монаху-летописцу Чудова монастыря. Многие не монахи прыгали в экстазе и подобострастно озвучивали славословия, как уже нами упомянутый автор песни, а чуть позже изрыгали проклятия на прошлое. Жаль, что нет статистики противостояния: какой в итоге счёт – неясно. Тем более, многие сначала славили, а после топтали память. Ваш слуга на столь знаменитую роль «старца кроткого и смиренного», хоть сам и старец, никак не подходит, но пройти мимо того, что формировало нашу жизнь, не могу. Итак, только личный опыт и никаких заказов.
Зимой 1944 – 45 годов наша семья жила в Архангельске, где служил отец. В ту пору ему по должности можно было иметь дома радиоприёмник. Отец бывал с нами редко, больше по ночам, а приёмником как удивительным окном в мир, один джаз чего стоил, пользовался любопытный мальчишка. И вот уже тогда мне удавалось по секрету, никому ни слова, сквозь неистовый шум глушителей подслушивать урывками вещание «ВВС» и «Голоса Америки». Вот где, о, ужас, наш вождь получал образ безжалостного восточного деспота и душителя свобод по полной программе. И это было в конце войны. В передачах же на английском, в которые я тоже пытался вслушиваться, ничего такого не было. В части критики русского союзника, всё всегда было корректно. Это первое, что бросалось в глаза и вызывало скепсис молодого подпольщика.
Поскольку я к тому времени побывал в Омске, в эвакуации и пообтесался на все случаи жизни в гопкомпании себе подобных хулиганистых сибиряков, то про систему доносов, сексотов, лагерей и насилия в мире взрослых знал вполне достаточно, не меньше, чем о сексе. Но к Сталину, при всём притом, и наша «гопа» всегда относилась уважительно. Поэтому западные изыски про «руки в крови» сначала меня взбодрили новизной, но, привыкнув, я стал воспринимать их, как зрители воспринимают необходимые декорации пьесы. Кстати, что удивительно, и сегодня эти изыски можно услышать почти без изменений, а сколько воды утекло, сколько подводных камней обнажилось. Нет, не уважают западные глашатаи свободы интеллект жертв социализма!
С учётом сказанного, понятно, что я не верю суперкритикам деяний супердиктатора, но вполне доверяю тем сведениям, которые разбросаны по многочисленным мемуарам людей, лично встречавшихся с вождём. О нём писали объективно и позитивно вызываемые им на ковёр специалисты от руководящих министров и генералов до простых исполнителей. Мне бы силёнки, я бы создал сборник этих материалов с краткими биографиями авторов. Включил бы и высказывания Черчилля, Троцкого и подобных топ очевидцев. Только бы без стонов потомков репрессированных. Если без них нельзя, то всё это пусть будет издано тоже, но отдельно. Такая «хрестоматия экскульта» стала бы бестселлером на все времена. А по моим скромным пен-возможностям, стоит хотя бы рассказать, как я видел вождя лично три раза с расстояния метров 50-ти – 70-ти. Это – тоже история, скажем спасибо и за неё.
Первый раз встреча случилось на параде 1 мая 48-го года, второй – там же в 50-м году, третий раз стал последним московским парадом мая 52-го года и для меня и для вождя. Каждый раз, проходя в парадном каре мимо мавзолея, моё внимание концентрировалось, помимо строя, на одной фигуре в центре трибуны. Каждый раз удавалось бросить два-три взгляда на маршальскую форму и розовое усатое лицо с твёрдой маской строгости и уверенности. Я говорю «маска» в том смысле, что парад – это долгий спектакль, без маски, думаю не обойтись. Расслабляться вождь себе не позволял, хотя всё, что тогда происходило на площади, все люди на трибунах, всё было у него под полным контролем. Его присутствие в центре массового парада чувствовали все, и мы, напряжённо шагающие мимо него шеренгами человечки в морской форме.
Теперь, после стольких прошедших лет, это лицо-маска стоит у меня перед глазами как образец того, что бывает со всёзнающим и всемогущим полубогом, которому и скучно, и всё дозволено, и необходимо стоять в одиночестве без близких и друзей среди многолюдного мира. Старость этого тирана-титана пришлась на вершину достижений в его борьбе за власть, модернизацию России и выживания государства любой ценой. Был ли он счастлив в этой борьбе, хотя и оказался в нужное время нужен в этом мире. Проблемы души Фауста по сравнению с такими же проблемами Сталина – просто детская игра смущаемого бесом мудреца. Что может быть значимей побед, грехов и преступлений абсолютно безжалостного политика Сталина, бича Божия, оседлавшего самого лукавого? И что для него такая разномастная оценка людьми его побед? Важно лишь то, как оценил расчёты и титанический труд кормчего полу-мира, пославший его в бурный и безжалостный мир Творец!
Весть о смерти вождя пришла к нам на большой перемене в просторном коридоре училища сразу став для всего на земле новой действительностью, которую мы ещё долго не осознавали. Ребята обсуждали её на ходу без особых комментариев и двигались дальше по своим делам. Я забежал в пустой класс, где лежали наши бумажки и должны были продолжиться занятия. Там в одиночестве сидел, склонившись над конспектом, мой закадычный друг Вовка Коротков. То ли он был дежурным, то ли по необходимости что-то подучить, но он класса не покидал. Я сел ссади него на своё место и довольно спокойно сообщил ему эту печальную новость. И тут лучилось то, чего я не ожидал, поскольку никто из юных моряков никогда такого чувства ни при каких обстоятельствах не проявлял. Он повернулся ко мне, убедился, что я вполне серьёзен, и вдруг тихо расплакался. Дорогой, скромный, любимый и незабвенный мой друг!
В жизни случилось так, что я всегда был по-разному удовлетворён материально, но всегда богат друзьями. При этом каждый мой товарищ и раскрывался передо мной, и был интересен по-своему. Однако по-настоящему творческих натур, с которыми мне посчастливилось дружить, были единицы. Такое – не удивительно. Заслуживает внимание то, как они смогли использовать свой талант. Не скажу о намеренно (во избежание поздних сожалений) зарытых предназначениях, здесь многое во мраке. Не стану тихо завидовать смелым счастливчикам. Критически остановлюсь на очевидной несправедливости, когда понимание своего дара есть, но возможность и необходимость его реализации сдерживается сознательно, откладывается, часто обоснованно, на потом, а это потом, увы, исчезает или спокойно умирает на руках неизбежного.
Говорю об этом потому, что тонкая душа, скромный человек и талантливый живописец Владимир Александрович Коротков разделил судьбу художников этой категории. А жаль! Ушёл он рано (десять лет назад), подарить миру всё возможное и достойное не успел. Праха художника в земле не осталось, по его воле пепел Володи развеян с моста Риги в струях полноводной здеь Даугавы. Так прошла жизнь.
Помню, когда я в Риге в середине 80-х попал к нему домой, меня поразило изобилие полотен и рисунков в скромной квартире двушке. Увы, это была не студия, а склад работ. Но особый восторг, чему автор был весьма рад, у меня вызвало появление из кладовки полотна «Костёр». На ней, на берегу глади реки, под поздней закатной или утренней тенью косогора горел, подобно свечи кисти Чюрлёниса, цветок костра. Эта работа была достойна любого музея, её судьба, как и судьба всего наследия Володи, неизвестна. Не послушай паренёк в далёком 1945-м году строгого приказа отца, не пойди он учиться на моряка в Нахимовское, а послушайся-ка он своего страстного желания рисовать, то и стало бы в рунете больше одним счастливым художником. А так – не успел. Зато стал он высококлассным специалистом радиолокации и капитаном 2 ранга. Зато отдал он службе, отдал скалистому, нынче брошенному русскими людьми острову-призраку Аскольд в заливе Петра Великого, лучшие годы своей жизни.
20.10.16.
6. ЦЕЛЬ В ТУМАНЕ
Теперь предлагаю почти философское эссе, единственной целью которого является желание автора в двух словах представить формы и идеологию нового для него жанра, раскрыв своё личное кредо рассказчика. Хочу кратко, без прикрас и строго по существу, с примерами изложить свои скептические взгляды на всем известную и устоявшуюся картину подлунного мира нашего века. Желающих приглашаю поразмышлять.
Открыл как-то по случаю томик Фридриха Ницше «По ту сторону добра и зла», книга 2, пе¬ревод В.А. Вайнштока, посмотрел по диагонали и удивился такой заметной небрежности во взаимосвязи подаваемого там материала. Почему? Большой мастер, экстра философ, глашатай свободы от… и пр. А тут выходит, что наплевать ему (кстати, по личному его разумению) на читателя. Это так же, как изобильному дереву на то, какая будет оценка его плодов окружающим миром. Вот так и получилась у него беспорядочная кучка, допустим, яблок, каждое из которых – сгусток мысли, а совместно, пойди и разберись, откуда взялась такая последовательность идей автора, подаренных нам в книге. Это напоминает композицию абстрактного холста (например, полотна «Герника» мэтра Пикассо), на котором любые отдельные части картины ужаса войны можно менять местами без ущерба для общего восприятия полотна.
В указанной работе Ницше, по-моему, возможны два разных варианта очень заметного креативного безразличия автора к читающей публике. Во-первых, в самой природе творчества философа нет логического стержня, обязательного ордера, соответствующего Божественной логике мироздания. Нет, как нет, не надо и искать. Гениальные перлы Ницше, лежащие по ту сторону, не входят в картину неизбежного величия природы. Такое отчуждение творчества нынче нам не в новинку. Но возможно и другое. Может, строгая и очевидная для него система мира была ему неинтересна. Может, у него была своя система, как часто бывает во всём, что делает грешный человек. Возможно. Да только сам он её, эту внутреннюю систему боялся или пренебрегал ею. Однако и тут неясно, почему?
Я в это не вникаю, очень хлопотно, хотя считаю, что сложив из своих плодов, к примеру, яблок, слово «Бог», потрудившийся под плодоносным деревом автор «По ту сторону» мог бы получить нечто совсем иное, совсем не то, что, как считается в науке философии, он поведал миру. Такое возможно, но это только присказка. Дело в другом. Дело в том, что создать систему стоит многих трудов. Бывает, что такое «не по плечу одному», как подозревают, к примеру, исследователи колоссальной системы творчества Шекспира. Поэтому я и усомнился в совершенстве работы великого философа, но невольно ещё и позавидовал ему. Вот бы мне так! Так, а не как следует делать по мудрому совету Жоржа Бюффона, считавшего, что в начале творческой работы нужен план её выполнения.
И тут меня осенило. Какой там план, если будущее закрыто, а цель моей работы в тумане? Если прошлое страны и моё грешное вчера сегодня чуть просматриваются в сумерках памяти? Если я не уверен ни в чём: ни в своих силах старого изношенного человека, ни в точности воспоминаний, ни в сроках, которые отпущены для работы? Да, сроки. Через их призму моя уверенность в достижении результата очень призрачна. Так какой там план? Подумав, замечаю: плана быть не может. Дай мне Бог, чтоб я смог сорвать со своего хилого словесного «деревца» хоть малую кучку съедобных плодов.
А Бюффон и с его обязательным планом, и даже с его пролетевшей мимо Солнца кометой, оторвавшей от светила нужную для формирования Земли систему планет, может, и прав. Но есть вопрос: а не Господь ли прислал её, эту комету, в нужное время, с точностью до секунды в масштабе вечности, в нужный день Творения и в нужное место? Кстати, один библейский день космического масштаба (звучит-то как), это сколько же он включает грешных земных дней? И ещё есть вопросы на засыпку.
Например. А как соотносятся теория Большого взрыва и никем не отменённые вечность с бесконечностью Вселенной? Может, взрыв (фокус образования всего из ничего) является чудесным возникновением новой (второй по счёту!) бесконечности внутри первой? Но тогда, простите, что это за безграничные бесконечности, у которых есть граница, разделяющая их? И что это за «громада» такая, которая мола существовать в точке в неизбежно бесконечной вселенной? Такой полёт фантазии – за гранью смысла. Но с другой стороны, если бесконечность и вечность едины, то, помножив бесконечно малую вероятность возникновения солнечной системы на бесконечное количество таких вариантов во Вселенной, мы и получим Богом данную «Единицу» при оценке понятной нам вероятности существования Земного мира. Тут и удивляться нечему, арифметика.
А если и это так, то, скорее всего, второй Земли, причинно-следственно связанной с первой, как и вероятности больше единицы, не существует, хотя в вечности (в некоторой, чисто временн;й последовательности) варианты, скажем, следующей Земли вполне возможны. Иначе говоря, для землян другой земли нет, и не будет. Думаю, если во вселенной следующий земной цикл допустим, то Господь учтёт текущий опыт и, в другой раз, создаст в роли Адама существо более совершенное, чем его сыны-фантазёры Большого взрыва. Ведь кому нужен взрыв? А тому, у кого, увы, нет в голове Вездесущего Творца. Но любому неуютно без Него и слишком примитивно для прогнозов, совсем как в простейшей линейной модели процесса кипячения молока. Поэтому тут возможно другое. А не идёт ли в вечной вселенной непрерывный, неведомый нам, бесконечный, пульсирующий процесс расширения-сжатия материи? Может, нам, всего то, и посчастливилось жить при текущем расширении? Кругом, неясность.
Но вполне допустимо и то, что вечная Вселенная по природе является вполне стабильной. Иначе, она не только видимо устойчива для наблюдателя, но реальна с её орбитами небесных тел. А наблюдаемое нами при этом «расширение» имеет причину более прозаическую и простую, чем неудержимое стремление тел бежать прочь друг от друга. Для объяснения такого феномена расширения достаточно лишь предположить, что сама постоянная скорости света, знаменитая «С» (це) на самом деле уменьшается по её величине. Судите сами: если свет от объекта опоздал, то для наблюдателя, уверенного в постоянстве скорости света, этот объект удалился. А если это так, то постулированная стабильность мироздания снова попадает под вопрос.
Кстати, не стреляйте в пианиста. Мысль о том, что мировая константа «С» вовсе не константа, уже много лет терзает физиков-специалистов. А русский Жуль Верн, наш писатель Александр Беляев, даже написал рассказ на тему временного уменьшения скорости света. Не дай мне бог плагиата. Я лишь предположу, что в данной нам бесконечной вселенной скорость света вовсе не константа, а величина переменная со своей навсегда неизвестной нам функцией изменения во времени. И возможно даже, что в разных локальных местах обозримого пространства такого рода функция имеет разнообразный характер.
Весьма вероятно, что её форма такого рода функций сродни неправильной синусоиде либо циклоиде, поскольку всё в природе пульсирует, изменяется циклами. Неужели кто-то думает, что вечная Вселенная с её параметрами, включая «С», больше похожа на застывший монолит, чем на подвижный океан, где всё течёт, всё изменяется? Но если такое с вариациями природы света возможно, то прощай и навсегда познаваемость Вселенной. Вернее она нам открывается объективно, но только локально, в пределах нашего птичьего двора. А чем дальше за околицу, тем, скажем в местах чёрных дыр, картина вовсе становится призрачной. Я бы сказал: картина сущего становится метафизической.
Кстати, пора бы сказать пару слов и об этой стороне нашего быта. Хочу уточнить, в реальной жизни, где 85 лет – всего лишь миг, я далёк от бескомпромиссного ригоризма непознаваемости. Мне понятны перспективы планирования везде, где есть хоть какая надежда на постоянство параметров принятой модели, позволяющей предвидеть или планировать результат твоих усилий. Физик я и инженер, но с признанием ограниченных возможностей науки и практики.
А теперь пора прекращать вопросы типа «один круглый невежда – ста чёрно-квадратным мудрецам» и продолжить описания зримой повседневности, в существовании которой нынче сомневаются лишь немногие. Великая вещь – практика, критерий истины. Если повезёт, то обещаю кроме спрятанных в осенне-зимнем тумане моей памяти, но сбывшихся случаев быстротекущей жизни рассмотреть (с практических позиций) и вероятность осуществления некоторых аспектов этой самой жизни.
27.10.16.
7. МЕТАФИЗИКА ИГРЫ
Со словом «игра» в языке связано огромное количество понятий, поэтому в начале эссе просится уточнение того, какую именно игру автор имеет в виду в своём анализе, не подвергая сомнению великое открытие Шекспира в части того, что, поскольку, весь мир – театр, то каждый играет в нём свою роль. Нет, до таких глобальных обобщений ему не дотянуться. Его удел – выделить что-нибудь попроще, понимая при этом, что метафизики полно и в театре. Одна только «искра божья» чего стоит, не говоря о повсеместном на сцене бытовом «повезло – не повезло».
Попыток классификации игр, как таковых, немало. Большинство из этих попыток сравнения игр либо интуитивны (дружат с чистой метафизикой), либо делаются на конкретно собранном материале. И чего тут только нет, от детских игр каждого входящего в мир, до Олимпийских игр избранных. Вместе с тем важно помнить, что дело не в самой игре или ее игровом результате, а в том, в какие взаимоотношения вступает в ней ребенок или мастер, даже рекордсмен, с окружающим его миром. И в этом смысле есть разница ведения игры между любителем и любым профессионалом. Но на уровне интуиции, перед данной метафизикой событий, она очень условна. Учитывая весь этот букет противоречий в самом процессе определения понятия игры, автор решил рассмотреть здесь самый простой и абстрактный случай метафизики игры.
С другой стороны, классическое определение метафизики в книге «Мир как воля и представление» дал философ Артур Шопенгауэр, полагая её «как мнимое знание, которое выходит за пределы природы или данного явления предметов, чтобы найти ему или им объяснение». Я же не претендую в этом эссе ни на какое знание, даже мнимое, кроме того, что всегда знаю точную физическую природу описываемых игр, поскольку результаты этих игр стали реальностью.
Тогда, причём метафизика? А притом, что мнимость не однозначна. Она может существовать от вида реально существующей системы Менделеева, явившейся её автору в виде наития сна, через заблуждения субъективных фантазий при толковании различных фактов и до полной лжи во спасение. Поэтому я бы добавил в представленное определение метафизики после слов «мнимое знание» слова «от воображаемой осведомлённости о реальном существовании до полного незнания». В этом случае и выигрыш, и проигрыш в игре – это случаи метафизики.
В любом варианте мы неизбежно попадаем за пределы природы игры, что характерно для метафизики, той природы, которая твёрдо определяется способностями моделировать развитие событий и теорией вероятности осуществления этих событий. Иначе говоря, в нашем случае, мы имеем дело с мнимым знанием только до опыта, поскольку этот опыт стал реальностью, и мы об этой реальности рассказываем. Поэтому, если точно, то в нашем случае имеет место особая игровая метафизика, нечто такое, что прячется (глагол Шопенгауэра) за неуловимой природой игры, переходя в физику результата.
Автор в быту признаёт игру только как развлечение, поскольку для серьёзной игры у него не хватает терпения и азарта приобретателя. Увы, такова натура. Мой опыт игр, который пришёл ко мне за время бесшабашной молодости и ночных карточных баталий вполне убедил меня, что везение в игре – это тоже не для меня. Тем более странно выглядят случай, который я самонадеянно собираюсь рассказать после известных литературных шедевров на тему игры, представленных Пушкиным и Достоевским.
Этот эпизод произошёл в славном городе Лондоне, куда судьба занесла меня по счастливому стечению обстоятельств на целую неделю в командировку в далёком 1978-м году. После работы, заседаний, которые заканчивались в 17.00, я отправлялся бродить по улицам, рассматривая бесплатно, денег было маловато, всё, что меня интересовало. Интересного на улицах города было, хоть отбавляй, но речь не о том. Однажды я двигался не спеша и довольно поздно по безлюдной в ту пору и хорошо освещённой Оксфорд-стрит. Все её многочисленные магазины и заведения были закрыты. Двигался я в сторону собора святого Павла, чья подсветка уже просматривалась вдали. И тут в боковой улице моё внимание привлекла световая уличная реклама пункта игровых автоматов, который был радушно открыт всю ночь. Играй, не хочу!
Для меня такое заведение было внове, решил заглянуть. Зал с низкими сводами, грязным полом и рядом блестящих игровых автоматов, а также с различными аттракционами денежного, по мелочи, профиля был не слишком освещён, прохладен и абсолютно без игроков. На открытом пространстве стояло внушительное сооружение в виде квадратного стола, закрытого толстым стеклом, наподобие пирамиды. На вершине пирамиды была щель приёмника монет, дотянуться до которой не составляло труда. А внутри глыбы пирамиды громоздилось нечто необычное, с трудом изображаемое.
Это был тоже пирамидальный, ступенчатый, но не регулярно, ярко освещённый каскад с выступами и впадинами различной формы. Он весь был покрыт, буквально, завален монетами разного достоинства и формы. Среди них просматривались и отдельные неанглийские образцы. Всё это богатство беспорядочно возлежало но полочкам-ступеням, образуя кое-где кучки или неустойчивые сгустки несбывшихся надежд многих соискателей. Это был улов заведения. Идея была проста: бросай монету на макушку пирамиды, чтоб вызвать деньгопад в свою пользу. Эта идея понемногу стала овладевать и мной, я сожалел, что нет со мной увесистого русского пятака, соображать, какие монеты бренчат у меня в кармане, чтобы добавить к этой красоте. Тут, это было очевидно, не хватало одного удачного броска!
Но случилось непредвиденное. Откуда ни возьмись, рядом со мной, у правого плеча вдруг появился небольшого роста незнакомец. Пока я, чуть отступя, стал рассматривать его морщинистое, плохо выбритое, нездорового цвета лицо под вязаной лыжной шапочкой, он вставил в щель приёмника монетку. Она упала на каскад так удачно, что вызвала катастрофическое падение всех, или почти всех монет на покатую площадку вокруг пирамиды. При этом монеты начали дружно, по очереди высыпаться наружу, в лоток для выигрыша. А незнакомец ловко их выгребал и прятал в карманы старенького, бежевого, не по сезону плащика. Как только монеты в лотке закончились, незнакомец тут же исчез, как будто его и не было.
Согласитесь, он вёл себя так, как будто знал, что его ждал выигрыш. Но откуда он мог это знать? Есть банальное объяснение, что он караулил на входе, заприметил новичка и сыграл «ва-банк», перехватив везение. Если так, то это означает, что случайный новичок в игре создаёт некоторое «поле удачи». Но, выходит, воспользоваться эти полем может не только он сам. Получается, что неуловимая природа игры иногда становится вполне уловимой. При этом, вопрос решён: в материализации возможного данной игры всегда виноват новичок. Если знание о том, что он новичок, для кого-то реально, то дело в шляпе. Играй на стороне виноватого в удаче, но в свою выгоду.
Виноват-то он, виноват, но всегда ли? Для ответа на этот вопрос более убедительно рассмотрим отдельно ещё один случай. Вспомню совсем другой, предельно сложный факт игры, которая по своим качествам является почти классическим случаем соревнования на игровом поле случайностей фортуны падения костей с их игровым счётом и противоборства трезвого расчёта игроками их текущих возможностей, исходя из физического состояния позиций игроков и счёта костей. Словом, ещё раз обратимся к основам игры. Приношу извинения, что делаю это только в следующем эссе.
05.11.16.
8. ИГРА МЕТАФИЗИКИ
Продолжая затронутую тему, автор намерен рассказать случай абсолютной непредсказуемости игры, когда говорить о каком либо знании событий априори бессмысленно, но когда игра идёт в одни ворота, и её ход не поддаётся никаким объяснениям. Возможно, профессионалы игры скажут, что такое в их богатой практике тоже бывает. Нечего и удивляться. Но я не игрок, практика у меня почти никакая. Не моё это, мне не нравится сама атмосфера игры с её сюрпризами и безжалостностью побед. Даже футбол как игра привлекает меня только своим профессионализмом и надеждами на победу. Но бывало и так, что отказаться неудобно, уважение к коллегам и кампания – великие вещи. И всегда это интересно, заманчиво проверить, на что ты сам способен. В душе всегда есть крошка надежды на удачу, хотя разум и опыт неудач всегда на страже. Отсюда и представленные ниже невероятные события далёкого прошлого, когда игра смеялась над игроками, а чистая метафизика издевалась над физиками.
Итак, рассмотрим игру в её неизменной сущности, когда она собирает тысячи на футбольных стадионах, дружную семью за столом вместе с лото, позволяет коротать вечер вдвоём за шашками. Она всегда состоит из везения и невезения, включая, противник «зевнул», а с другой стороны, умения и неумения. В разных играх, особенно в картах, то и другое соотносятся в разной степени. Крайние случаи – это шахматы, в которых абсолютно доминирует расчёт и опыт, а также лото, где, при условии достаточного внимания, царит исключительно случай. Золотая середина наличия этих двух факторов проявляется, на мой взгляд, в нардах или шеш-беше. Об этой старинной и современной игре я и поведу речь. О принятых правилах мне говорить недосуг, а её особенностей я коснусь по ходу рассказа. Упомяну только, что нарды по характеру и происхождению игра чисто восточная. По стечению обстоятельств, столкнулся я с ней на Кавказе.
Мне близка природа Кавказа с её контрастом нашим равнинам, нравилось соприкоснуться с замкнутым миром горцев. В ту пору, когда я бывал там, этот мир был вполне спокойным и уважающим русских. Хорошая была пора! А в городе Орджоникидзе, он же изначально Владикавказ, был институт, с которым моя лаборатория постоянно вела совместную тематику. Такой же начальник лаборатории этого института, как я моего, стал моим хорошим другом. Всё шло так, что он, Владимир Михайлович Благовещенский, раз в год приезжал по научным делам в командировку в Питер, а я с ответным визитом к нему. Вот там, у краюшка Азии, я и познакомился с нардами, поскольку мой местный принимающий был страстным игроком по натуре и расчётливым профи по тем играм, в которые играл.
К примеру, бывало, он проводил отпуск на пляже в Сочи, оплачивая все расходы на проживание из постоянных выигрышей, в основном, в преферанс. Иногда это были шахматы, играть в которые я с ним предпочитал не садиться. Меня он как игрока в серьёз не принимал, но когда я появлялся в его компании, то всегда с удовольствием демонстрировал мне бесплатно возможности доски с нардами, жалея мой тощий, по меркам Кавказа, карман. Нравилось ему выигрывать, а проигрывал он мне крайне редко.
В тот раз мой приезд на Кавказ был внеплановым, меня попросил сопровождать его в командировку начальник нашего институтского КБ и хороший человек Владимир Фёдорович Сорокин. Он ехал туда впервые в качестве председателя Госкомиссии, которая принимала в местном институте большую опытно-конструкторскую работу. Меня он взял с собой в качестве члена комиссии и знатока аборигенов. Нас встретил в аэропорту на свих «жигулях» Володя, и скоро мы вполне успешно ознакомились с новой техникой и подержали в руках кипы бумаг. После этого смотра руководство института отправило нас на отдых в горы на три дня, которые были необходимы, чтобы подготовить документы для Госкомиссии. Вернувшись в город, нам оставалось только подписать акты. Так на три дня я оказался в компании Володи в роли почётного бездельника, который никак не мог избежать игры в нарды.
Наш третий товарищ никаких игр не выносил и только иногда с иронией посматривал, как шла игра сперва в городе, а затем в горах на прекрасной турбазе в высокогорном уютном хвойном урочище «Реком» у подножья самого доступного на Кавказе и низко лежащего (2200 м) Цейского ледника. Жили мы в прекрасном номере с видом на поток речки Цей и снеговую громаду Главного хребта. Лето было солнечным, мы много ходили по окрестностям в наших костюмчиках и туфлях, но в танцах молодёжи не участвовали, вина не пили, поэтому свободного времени хватало и на третий день уже хотелось вниз, к делам. Именно в эти три свободных дня и происходило то, о чём я поведу рассказ. А происходил продолжительный, с естественными перерывами турнир двух игроков: высокого профессионала и небрежного и рассеянного любителя, который к концу турнира, образно говоря, разлюбил достопочтенную игру. И вот почему.
Но прежде, два слова о сути игры, как она мне представляется с позиции столкновения интересов двух небольших враждебных отрядов во встречном бою, когда каждая шайка стремится прорваться и, при этом, не дать сделать этого противнику, оставив на месте схватки как можно больше поверженных соперников. У кого прорвалось больше, тот и победил со счётом числа задержанных врагов. Такой вот милитаризм, без сабель, вместо которых игральные кости и смекалка игроков, двигающих шашки по недолгому разумению: как быстрей вывести за предел доски свои шашки и задержать на ней чужие. Если ни один чужак не проскочил, то это «марс», позор для соперника и двойные очки для победителя. На успех игры объективно влияют, как счёт костей поочерёдных бросков, так и нехитрый расчёт игроков, как распорядится этим счётом.
Согласитесь, брошенная вверх монета имеет вероятность 0,5 упасть на «орла». И падает она так в среднем через раз. По логике, если искусство игроков одинаково, то и в нардах они в среднем должны выигрывать через раз или около того. Если же их опыт несопоставим, то результат длительного турнира предсказуем. Увы, но в тот раз всё было наоборот: новичок побеждал, изредка «марсом», но постоянно и все три дня игры. Все его броски костей и ошибочные ходы в итоге каждой партии оказывались удивительно удачными. Как ни старался мой маститый противник, успеха у него не было.
Так вот, после случившегося я стал сторониться этой игры, поскольку почувствовал себя в ней не предводителем отряда, который командует, как сыграть, а примитивной рабом случайностей этой игры, игрушкой метафизики победы. Я стал жалкой щепкой в потоке непредсказуемости выброшенных костей и моей собственной неразумности, невнимания и упрямства, которые, вкупе со счётом костей, обрекали меня на неизбежную победу. И так на протяжении всего, растянувшегося на три дня сражения. Но я при этом просто удивлялся и скучал, а мой раздосадованный соперник страдал почти физически. Я это видел, мне было жаль его, я уговаривал его прекратить играть, но он был непреклонен. Он не мог понять или поверить, что игра насмехается над нами. И так все три дня. Наконец мы подписали документы Госкомиссии, а я улетел домой непобеждённым в восточной игре нарды давно ушедшего с лика земли древнего народа.
15.11.16.
ЧАСТЬ II. Дело пошло
9. ОШИБКИ ЗНАТОКОВ
Когда много внимания уделяешь какому-то вопросу, то невольно в своём сознании становишься осведомлённым. Во всяком случае, ты сам убеждён в полноте своего знания предмета, особенно, если окружающие не разделяют твоего интереса к данной теме. И вот здесь кроется опасность субъективных и трудно выявляемых ошибок, которые я бы назвал ошибками, происходящими от хорошего знания предмета. Получается, что большие знания вызывают не только большие печали, но и большую уверенность в себе, часто переходящую в самоуверенность, ведущую к ошибкам. Такие просчёты отличаются от гораздо более частых и очевидных промахов, связанных с недостаточным знанием, с неверной информацией разного рода, от лжи и клеветы, до красивых и необходимых мифов древних культур, фейков или постправды в мире современной информации. Вопрос в том, что грешный человек слаб и в бедности, и в богатстве.
Для меня вопрос важен, поскольку касается он судеб моего деда Дмитрия Ивановича и родного дяди, его сына Михаила, исторической перекличке этих судеб в свете огромного материала военного прошлого России, в котором эти люди действовали. Дед, главный боцман крейсера «Изумруд», действовал в среде унтер-офицеров, мастеров, мелкого торгового люда Российской империи, а дядя поднялся до среднего класса Страны советов, стал контр-адмиралом, профессиональным военным разведчиком и действовал на уровне отделов разведок флотов, структур управления Главного штаба и военной дипломатии. Дед принял участие в Цусимском бою с японским флотом, а дядя проработал в Японии военно-морским атташе с 40-го по 43-ый годы, где его путь пересекался с путём Рихарда Зорге. Япония выслала атташе незадолго до казни нашего разведчика.
Михаил принимал участие, правда, в скромной роли водителя машины для союзников в работе Ялтинской конференции, а на Потсдамской конференции стал уже советником. Скромное имя деда вошло в русскую литературу в романе Новикова-Прибоя «Цусима». Дошло в той его части, где автор романа даёт материал по письмам деда домой из портов захода со всего похода эскадры на восток. Там же излагались события взрыва крейсера. Хорошее дело, но жаль, что бывший матрос-баталер нашей бабуле назад письма не вернул. А когда брал, клялся, что возвратит в целости и сохранности. Что касается сыновей боцмана, то их имена по праву вошли в текущие персоналии сети.
Деда я в живых не застал, поскольку он умер ещё в 19-м году от тифа перед самой эвакуацией Белой армии из Новороссийска, куда из Питера семью Куликовых занесло ветрами Гражданской войны, и где дед работал главным боцманом порта. Видимо, не умри глава семьи, уехали бы все они на чужбину. А так, вернулись трое восвояси в Петроград, где сыновья боцмана в 22-м году поступили на военно-морские подготовительные курсы, а потом и в высшее училище, став красными командирами. Сыновей было двое, Красный флот получил из бывших недоучек-реалистов двух штурманов-гидрографов, хороших моряков и высокообразованных людей. Впрочем, дед Дмитрий тоже был не лыком шит. После войны он написал книгу, мемуары о событиях той грандиозной эпопеи. Но кто же примет к изданию такой материал, да ещё о поражении, да ещё от боцмана? Нее… С досады, сжёг дед бесценный труд. Жаль, конечно. Ещё более печально, что сыновья и не пытались ничего написать о своей, ещё более грандиозной эпопее. Но мне, к счастью, иногда приходилось, правда, не очень успешно выспрашивать их о прошлом.
Хочу уточнить, что вспоминая мои поиски названной информации, мы возвращаемся в эпоху «до интернета», когда архивы были закрыты и морально и физически. Поэтому ещё одним моим источником сведений о боцмане и сыновьях Куликовых были их родственники, свидетели событий и слушатели рассказов самих героев. Я всё это собирал под своей черепной крышей, сопоставлял и домысливал, искал взаимосвязи, пытался найти в их личном характере предрасположенность и предначертание судеб героев этого своеобразного семейного триптиха.
Не зря боцман добрался до родных берегов, где своими руками в мае 1905-го года минировал и взрывал красавец крейсер недалеко от Владивостока. Без этого не родился бы в Питере в 1906 году его сын Михаил. Не зря увёз боцман семью из Петроградской коммуны с её голодом и смертями в главную базу Белого сопротивления на изобильном юге. А не погибни боцман от тифа, стали бы его сыновья шоферами такси в Европе, а не высшими офицерами Советского флота. Вот всё это и стало предметом моих, удивлявших других, словесных раскопок, в которых, однако, хватало белых пятен. Не любили мои дорогие ветераны рассказывать о войне, а отставной адмирал придерживался правил разведчика, вытянуть из него пару слов о прошлом было трудновато. Вот ведь положение, память полна бесценными воспоминаниями, но подписка… Нет, собачье это положение, когда сказать не можешь.
Однажды в разговоре на житейскую тему мне удалось так задать ему вопрос о Японии, что он на него ответил: «Помню, завидовали мне все в посольстве: они службу проходили от Москвы и в мирной с нами стране. Выслуга им тогда шла год за год. А я был прикомандирован от штаба Тихоокеанского флота, который всю войну был в готовности №1, выслуга всем на флоте шла год за три. У меня даже был свой шифр для связи со штабом».
Однако я не сдавался, строил нечто общее в образах триптиха, пытаясь выйти на дедуктивный метод прояснения частных деталей жизни моих героев, которые от меня ускользали. Понятно, успех использования метода был в полноте базовых знаний, и ваш автор старался. Тогда мне на глаза попала одна из фотографий подписания Акта о капитуляции Японии советской делегацией на борту линкора «Миссури» в Токийской бухте. На фото за спиной сидящего и подписывающего акт генерала Деревянко, стоит человек в чёрной морской форме, лицо которого напомнило мне лицо моего незабвенного дяди. Дяди, увы, к тому времени уже не стало. Поскольку ни подтвердить, ни опровергнуть, прав ли я, никто тогда не мог, то дедукция сыграла со мной злую шутку. Так, без проверки я принял для себя и убедил других, что вместо будущего контр-адмирала Стеценко А.М. на его месте стоит тоже будущий контр-адмирал Куликов М.Д.
Кстати, не для оправдания, внешне, да и судьбами, два этих человека были очень похожи. Без всякой проверки я долгие годы считал это обстоятельство своим открытием и удосуживался говорить об этом всем, кому интересно. Мало того, эта моя ошибка попала в те материалы, которые мне удалось до сих пор опубликовать. Но вот пришёл интернет и всё поставил на места.
Спасибо сети огромное, и да простите меня люди добрые за неверные сведения, глупость и пустую самонадеянность. Я сожалею, что пусть бескорыстно и невольно, но вводил вас в заблуждение, надеюсь без негативных последствий. А бывало, ведь, такого рода ошибки вели ко многим бедам и несчастиям. Вспомним, роковую ошибку сверх осведомлённого Сталина в определении начала немецкой агрессии против СССР. Но это совсем другая тема. Упомянул её, чтобы подтвердить своё отношение к серьёзности «ошибок осведомлённого или знатока». Тем более существенно, что многие пробелы в знании и попытки их прояснить похожи на случаи естественного пути познания человеком безбрежного мира методом различных проб с разными возможными ошибками. Плохо то, что в современном обществе такой неизбежный метод развития очень часто имитируют, делая это корысти ради, путём организации всяких афёр, о чём поговорим далее.
05.12.16.
10. УМЫШЛЕННЫЕ ОШИБКИ
Метод «проб и ошибок» стар так же, как мир, в котором Бог создал человека и положил ему жить с экспериментами. Но в современном обществе многие люди расплачиваются, главным образом, за ошибки с явным умыслом. При этом расплачиваются пострадавшие от вредоносной деятельности (методом тихой сапы) «ошибающихся» во всех сферах отравленного бизнесом мира, мира от финансов до медицины. Как правило, если в афёрах нет явных нарушений закона, то большинство этих ошибок остаются безнаказанными. Для ворья открывается огромное поле деятельности. Орудуют проходимцы всех мастей и масштаба их гешефта, которые, добившись своей цели обманом, потом, когда обман раскрывается, заявляют, что ошибочка вышла. Они-то были уверены, они хотели лучше. Так изначально естественный метод «проб» превращается в «метод тайного умысла», когда хорошо осведомлённый манипулятор является ещё и примитивным жуликом.
При этом жулик-одиночка не в счёт, жульничают коллективы, сообщества, родственные группы и государственные структуры новейшей исторической эпохи, эпохи надувательства и диктатуры жулья. Вот характерный, хоть и частный, пример ползучей смены диктатуры пролетариата на диктатуру жуликов, который я наблюдал ещё в 50-х годах у самых ранних истоков перерождения и развала тогда ещё сильной системы Советов, великого наследия Сталина.
Представьте себе предзимней порой огромное колхозное поле, на которое с косами вышла организованная масса матросиков. Растянувшись длинной цепочкой, они косят. Но что? Косят они, что хотят. В том смысле, что поле покрыто сорняками всех, каких хочешь, пород, и редко, кое-где, над зарослями местной флоры пробиваются отдельные стебли невысоких, чуть выше колена, побегов царицы полей, жалкие всходы кукурузы. Собрать эти всходы воедино не представляется возможным, а сорняки скот есть не станет. Поэтому моряки бесцельно бродят по ниве, злословят и откровенно валяют дурака. Их помощь народному хозяйству явно не получилась.
А было это безобразие в 56-м году на просторах Татарстана, рядом с рекой Волгой, где в одном из затонов стоял кораблик, на котором служил тогда автор. Кукурузу в том краю до того выдели только на картинках, не тот климат. Но всем ясно, что с её внезапным и неудачным появлением на северных полях по всей России, ошибка вышла. Но ошибался не только импульсивный аферист Никита Хрущёв, приказавший сотворить эту глупость, наивно ошибалась вся свора его советников. Хотя, это, как посмотреть в ретроспективе будущих успешных ошибок грандиозного аппарата надсмотрщиков и управленцев.
Да полно врать-то! Не было никакой ошибки. Появилась преступная цель: начиналась пора великой дискредитации Советской власти. Перед нами классическая ошибка с дальним прицелом, со скрытым до поры умыслом. Прозрение наше, конечно, запоздалое, но ту осень можно считать исходным моментом измен и предательства 91-го года. Далёк и труден, зато верен, был путь верхушки избранных негодяев до грядущей национальной катастрофы, но реально начиналось всё, я этом глубоко уверен, за 25 лет до дня «Х». И если внимательно проследить развитие основных событий за эти четверть века с учётом стратегии «ошибок» умысла, то в сознании возникнет удивительное документальное кино. Попробуйте, если есть желание, представить его основные сюжеты, не пожалеете.
Чтобы понять обречённость страны перед преступными мастерами-предателями в белых перчатках интеллектуалов, которые, извините, ошиблись, достаточно упомянуть зловещую сцену в финале. Просто отметить глобальную катастрофу Чернобыля весной 89-го. Это был кошмар накануне решающего удара группы заговорщиков по системе. И эта явная диверсия официально признана навеки технической ошибкой, за неё никто не ответил. А ведь единственной ошибкой смертельно опасных для России диверсантов стало время взрыва, когда ветер над АЭС, не подчиняясь розе ветров, подул не в сторону русского юго-запада, а по другим румбам. Тогда радиационная смерть, предназначенная житнице Руси широкой полосой от Брянска до Саратова, вдруг утонула в Пинских болотах, совсем неожиданно докатившись через атмосферу небольшими десантами до Швеции и Грузии, спасительно разошлась малыми дозами по всему миру. Такой вот Божий промысел на преступный умысел отключить четыре системы защиты реактора.
А теперь следует отметить, что система внедрения всё новых вредных вариантов планирования «ошибочных» работ существовала не только на стратегическом уровне. Она долгие годы советской власти широко практиковалась в народном хозяйстве с целью всевозможных вариантов надёжного добывания различных благ, дополнительных средств из государственной кубышки всеми, кто имел право на инициативы. И не только материальных средств, а разного рода почестей, орденов и званий, когда одних материальных благ руководителям было уже мало.
Вред от такой деятельности руководства, как правило, среднего уровня был не только в сомнительности наград, а в том, что её получение обеспечивалось упорным трудом коллектива, который честно получал свои зарплаты и премии за выполнение абсолютно бесполезных вне рамок хитроумного умысла, но по-настоящему серьёзных работ. И, чем серьёзней была работа технически, тем больше она отвлекала средств, имитировала высокий уровень достижений и доказывала свою правомерность. Согласитесь, всё гениально просто. Сегодня тебя за подлог никто не поймает, а завтра за списанные казённые или ничьи средства уже никто никого не спросит. А к тому же, прошлые технические ошибки – это так тривиально и скучно.
Но тут есть исключения, когда дело касается тебя лично и память о нём остаётся даже много лет спустя. Поразмышляв, а стоит ли, я решил коснуться в двух словах того, чему стал свидетелем и в чём участвовал сам. Решил кратко представить то, что поможет будущему исследователю нашей эпохи понять её ахиллесову пяту.
Год 1971 стал для меня очень плодотворным: рождение второй дочурки, защита кандидатской диссертации, переход с должности начальника группы в одном институте на должность начальника крупной лаборатории с интересной работой в другом отраслевом институте того же ранга без переезда на другое место и ближе к дому, и в гатчинском парке. Чего ещё можно было желать? Я засучил рукава, нашёл себе в лице представительства военных стабильного заказчика и стал на своей испытательной базе системно разрабатывать одну тему за другой по направлению физического моделирования последствий воздействия на электронные изделия факторов космического пространства. Дела шли неплохо. Я был для этого уже подготовлен технически, поскольку семь лет проработал в современном радиационном металловедческом центре, став руководителем испытаний на ядерных реакторах. Мой новый коллектив лаборатории достигал трёх десятков человек, мы себя окупали и по планам ещё зарабатывали для института.
И всё же, поначалу я испытывал дискомфорт, поскольку использовать для испытаний ещё и установленный в подвале лаборатории, за биологической защитой, дорогостоящий уникальный комплекс имитационного оборудования, предназначенный для воспроизводства безмасляного (особо чистого) вакуума, моделирование космических излучений и криогенных температур, никак не удавалось. Не было такой потребности, оборудование играло роль выставки возможностей института для заезжего начальства. Вот чего мы в нашем институте можем: электроны, протоны, вакуумный ультрафиолет! Это вызывало удивление и уважение, облегчало руководству получение в нашем министерстве дополнительного финансирования.
Тогда я и понял, что должен содержать своего рода витрину для показухи и успокоился. Тем более, что главная изюминка была не в самом этом комплексе, хотя он и был поставлен институту за солидные деньги в рамках единого плана «ошибки с умыслом». Но меня эта изюминка, эта научно-техническая панама не касалась. В хорошо организованной межотраслевой афёре для получения всеми исполнителями премий, а начальством орденов, наша лаборатория была малым винтиком. Она создавалась в качестве базы для сложных комплексных испытаний, которые не потребовались. Организаторам темы удалось получить места для прямых натурных испытаний, получить запредельные по стоимости веса на борту спутников. Пробивной силой организатора работ (института медико-биологических проблем АН СССР) нашим конструкторам удалось пробиться на спутники и потрясти воображение начальства новизной: смотрите, эти железки побывали в открытом космосе! Наша команда с её имитаторами стала лишней, но мы уже пустили корни в системе института и нас оставили в покое, возможно, и ввиду нежелательности скандала.
Осталось кратко и без упоминания имён достойных людей пояснить суть дела. Планировалось вместо обычной массивной защиты от ионизирующих излучений применить лёгкую (на спутнике ведь!) активную защиту в виде заряженных высоким электрическим потенциалом почти невесомых тонких экранов некоторой капсулы, в которую прятался бы космонавт перед тем, как попасть на свеем спутнике в электронный радиационный пояс Земли. На этот предмет была написана монография. А поскольку АН СССР контактировала с NASA, то идею благословили американцы, и пошла работа по созданию рабочего макета высоковольтного модуля с электродами-экранами для работы в открытом космосе. Американцы, кстати, чтобы глубже втравить наших всёзнаек в эту бессмысленную трату времени и денег, даже обещали, но без последствий, попробовать и свой, но теперь уже магнитный вариант защиты.
Спросите: почему бессмысленная? Потому, что сверхвысокая электрическая прочность вакуумной изоляции уже давно была доказана практически. Тут наши конструктора и умельцы из макетного цеха ломились, правда, за хорошие деньги в открытую дверь. Здесь главное в другом, в том, что идея защиты от одной из составляющей космических ионизирующих излучений была технически порочной, поскольку такой одной составляющей в космосе не бывает, не булочная там с разложенным по полочкам товаром. Не трудно представить, что вторая, всегда одновременно существующая протонная составляющая излучений превратила бы защитный от электронов модуль в смертельный для человека «протононасос», аналог пылесоса. На такое не пошёл бы ни один конструктор космических аппаратов.
Однажды ко мне в лабораторию зашёл молодой вальяжный аспирант из Москвы, интересовавшийся, как мы обеспечиваем вакуум ля испытаний первого образца защитного модуля. Он с пафосом, слегка снисходительно посвятил меня в курс столь важного эффекта защиты. Но, когда я спросил его про неизбежно сопутствующие протоны, он быстро исчез. Потом все заезжие москвичи обходили меня стороной. Но я-то был свой, хороший и тихий мальчик. Мне бодаться за правду-матку было не с руки. Я был в доле.
Думаю, так вели себя все знающие люди, все те, кто, так или иначе, соприкасался с этим и с множеством аналогичных проектов. Кстати, о главном столичном научном творце этого многолетнего и псевдо успешного проекта, пустившего в космос миллионы народных денег. Она удачно имела, вместе с научными регалиями, своим родным папой всесильного бонзу аж из самого политбюро ЦК. Справедливости ради, ордена за достигнутое получили все, кто планировался, а успешно разработанный бортовой блок (действующий макет) высоковольтного генератора и особо чистых электродов постоянного тока ушёл на огромную свалку умышленных ошибок, свалку, принявшую со временем и саму страну Советов.
06.02.17.
11. ОСИНОЕ ГНЕЗДО
Признаюсь, люблю я скромный, без излишеств, достаточно проходимый, но строгий к беспечности лес нашего русского Севера. Это уже не жестокая своим завалом тайга, но и не расслабляющая нега и пышность лесов и лесопосадок в южном изобилии нашей природы. Мне нравится, как предельно быстро умеет северный лес просыпаться от зимней спячки, брать от нещедрого солнца летнюю порцию жизненного тепла и влаги дождей, раскрывая свои кладовые всему лесному народу. Нравится мне и весь этот народ-трудяга, который спешит совершить за короткое лето, когда день год кормит, весь очередной жизненный цикл продолжения своего рода. Все спешат, все в работе. Жизнь каждого лесного существа – это искусство возможного, но без подлостей политики. И тут, конечно, в первых рядах идут рати насекомых, без которых леса просто нет!
Много о ком и о чём здесь можно было бы рассказать, поскольку насекомые в лесу вездесущи. Но что нового в информации о комарах, да мухах после великой ремарки Пушкина? А вот об осах, ввиду замкнутости их образа жизни и всеобщей занятости всё летнее время (работают люди без выходных), да и о пребывании ос в лесных чащобах, данных у читателей маловато. Думаю, здесь мой рассказ о рядовом летнем дне будет многим любителям побродить по лесу полезен, а домоседам – интересен.
Итак, стоял прекрасный летний день. То, что он к полудню был палящим, его не портило. Ведь некомфортный зной в наших краях бывает столь редким исключением, что такое разнообразие потерпеть почти приятно. И, хотя мне было уже довольно жарко, я продолжал не спеша идти по едва заметной тропинке грибников. Она змеилась с севера на юг по длинной, поросшей кустарником просеке большого лесного массива с преобладанием хвойных. Тень леса манила меня, но, уйти с тропинки, не входило в мои планы обычного воскресного маршрута, поскольку двигаться, пусть даже опушкой, значительно труднее. Нет, солнечной просеки я не покину, пока не настанет время краткого привала. Вот тогда – в тенёк! Как хорошо довольствоваться малым.
Дело было в середине семидесятых годов, я был зрелым, полным сил человеком, старался поддерживать себя в форме, компенсировал свою сидячую работу в лаборатории постоянными вылазками на природу по праздникам и выходным. Пройти двадцать километров по пересечённой местности не составляло для меня особого труда. Зимой, благо зимы были нормальные, я практиковал прогулки на лыжах, часто без лыжни, в бесснежное время года много ездил на велосипеде, стараясь держаться подальше от автомагистралей. Иначе говоря, в ту пору я был опытным бродягой-одиночкой, если не считать поджарых собачек, которые поочерёдно жили в нашем доме и частенько с удовольствием сопровождали меня в неблизких маршрутах по полям и лесам.
В тот полдень просека вывела меня на обширный перекрёсток с проложенной в лесных массивах южнее Ленинграда так называемой «бетонкой» или объездной закрытой дорогой вокруг города. Стараниями милицейских шлагбаумов, закрывавших въезд на бетонку с загородных трасс, она почти всё время была совершенно пустынна и обозначалась на местности широчайшей вырубкой сквозь леса. На перекрёстке летний жар усилился из-за большого прогретого безлесного пространства с уходящей в разные стороны бесконечной бетонной лентой. Прежде, чем выйти в это марево на широкую вырубку я остановился и огляделся.
И тут слева, в прореженной чаще могучих елей и в их сумрачной и манящей тени я увидел свою мечту, я увидел толстую, круглую и довольно длинную, замшелую колоду. На этом создании рук человеческих можно и посидеть, и полежать, поскольку твёрдая и гладкая поверхность любой колоды обладает (мной много раз проверено) удивительным свойством восстанавливать силу лежащего тела. Подойдя поближе, я увидел, что в самом центре колода сгнила и была полой. Мягкий и спокойный мох, покрывавший её снаружи, свидетельствовал о том, что она пролежала на это месте много лет, возможно, со дня появления бетонки.
Тишина, безопасность, прохлада, сумрак: всё расслабляло и располагало к заслуженному отдыху. Положив на колоду походную сумку с лёгким завтраком, я присел, вытянул ноги и блаженно расслабился. Моя собачка, а я был, конечно, не один, а в обществе верного спутника по имени Руслан, кобелька среднего размера с гладкой чёрной шерстью и вислыми ушами, удобно устроилась у моих ног. Руслан предвкушал краткий отдых и кусочки с барского стола. Мы наслаждались покоем и прохладой, когда вдруг… мой друг без всякой подготовки, как лежал, стремглав вскочил и бросился что есть сил в сторону солнцепёка перекрёстка.
Не успев удивиться побегу пса, я получил первый укус в щёку, увидел вокруг себя шайку крылатых бандитов, схватил сумку и бросился, сломя голову, за верным другом, сопровождаемый роем ос. Они, как я заметил краем глаза, вылетали из полости колоды. Увы, я расположился по соседству с осиным гнездом, может, и не с одним. Как говаривал Суворов, врагов не считают, их бьют. А я бежал изо всех сил, отмахиваясь от атак ос державшей правой рукой сумой. Увы, мои попытки отбиться были бесполезны, осы оставили меня, только когда я был уже на бетонке. Здесь же ждал меня быстроногий пёс, который отделался лёгким испугом, поскольку осы оценили его проворство и быстроту реакции.
Зато они отыгрались на мне: правая щека, правая рука и ноги под лёгкими штанами горели от множества укусов. Уже дома я насчитал на теле двадцать три ранки. А тогда надо было заканчивать прогулку, и я, хромая на обе ноги и поглаживая опухшие места, побрёл к ближайшей платформе электрички. Стоило осмыслить мою ошибку. Я оправдывал себя тем, что с осами в таком количестве никогда ещё не сталкивался. Хорошо, что был один и никто не нуждался в моей защите или помощи, что не успел прилечь на колоду, а то… А то, понимал я, задремав, мог бы и не встать. Я знал, что множество укусов ос – это страшная, тайная, общая опасность нашего безобидного леса. Все другие известные частые опасности, существующие в нём (заблудился, подвернул ногу и т.д.), связаны обычно с собственной беспечностью.
Понятно, в понедельник я пришёл на работу с опухшей физиономией и был вынужден рассказать народу лесную историю. А в ту пору в лаборатории работал якут, Егор Николаевич Рожин. Детство и часть юности он провёл на просторах своей родины, а потом по обязательной разнарядке для нацменьшинств попал в Ленинградский университет и стал, закончив в нём аспирантуру, высокообразованным физиком. Он посвятил меня в осиные дела, рассказав о своих аналогичных случаях встреч с их гнёздами в лесотундре. Мудрые якуты считают, что укус осы имеет целебные свойства, поскольку яд осы обладает для человека общеукрепляющим действием, иначе говоря, повышает иммунитет. Для здорового человека такое свойство проявляется и во множестве осиных укусов, но до предела в двадцать пять доз. Превышение этого лимита приводит к тяжёлым последствиям, а в пределе к летальному исходу. Так что мне повезло, я бежал от колоды достаточно быстро. Когда опухоли спали, никаких негативных последствий от атаки ос я не испытывал.
14.02.17.
12. ТЕПЛОХОД «ЛЕНИНГРАДЕЦ»
Начнём с того, что нашлось интересного в интернете о пассажирском теплоходе с таким громким именем, о моём неодушевлённом речном герое среди одушевлённых персонажей эссе.
Серия теплоходов проекта 564К («Ленинградец», постройки 1954 года Невского ССРЗ, г. Шлиссельбург) состояла из 17 судов. Водоизмещение полное 48,5 т. Мощность 110 кВт. Скорость 19 км/ч. Ходивший в описываемое время по участкам бассейнового комитета профсоюза работников речного флота «Ленинградец» был списан и разрезан в Печоре в 2007 г. Можно считать, что он оказался сверстником моего поколения, которое вышло во взрослую жизнь в 1953 году, а списано было также около 2007 года. Тут, как кому повезло.
Произошла моя встреча с «Ленинградцем» в семидесятых годах в деревне Дубно, что в 22 км. западнее Новой Ладоги, у небольшой деревянной пристани Новоладожского канала. Тогда жизнь этой старой водной артерии спокойно продолжалась. За каналом ухаживали земснаряды, ходило множество судов и барж, на регулярной пассажирской линии Ленинград – Новая Ладога бодро бегала быстроходная «Заря 104». Сейчас не то. Канал перекрыли могучие железные лавы, судоходства почти нет, фарватер мелеет, в недалёком будущем этот памятник инженерной мысли, видимо, ждёт незавидно-печальная судьба Староладожского канала с его полным запустением, грязными заморами и отдельными почти заросшими нынче травой участками водной трассы.
Вернёмся к событиям моего появления в деревне Дубно и встречи там с «Ленинградцем». Недельку от отпуска я планировал провести в велопоходе на восток Ленобласти, добравшись на своём дорожном друге через Волхов до Тихвина. План включал поездку по заброшенной дороге вдоль пустынного Староладожского канала, которая, по рассказам бывалых путешественников, была интересной и для двух колёс вполне доступной. В походе я был один, что упрощало мой вояж, поскольку в расчёт шли только свои силы. И вот, с утречка я уже качусь из Гатчины, где жил в ту пору, по бетонке на восток, решив к вечеру добраться до Кировска на Неве и устроиться в гостинице посёлка при Кировской ТЭЦ. Всё сложилось благополучно, переночевав, я с удовольствием поколесил по Шлиссельбургу и двинулся по грунтовой дороге на Кобону.
И тут обнаружилось, что я в спешке забыл в гостинице под кроватью, где, поскольку шкафа не было, лежали ночью вещи и рюкзак, старую солдатскую флягу. Это была крайне необходимая вещь, к тому же, подарок военпреда нашего института. Пришлось возвращаться в Кировск, время было потеряно, и, в итоге, я заночевал в Кобоне у егеря. Эта задержка пришлась кстати, хозяин подробно описал мне состояние непростого маршрута вдоль канала до Новой Ладоги. С восходом я двинулся на восток. Дорога через десяток километров стала непроезжей для транспорта, обильно обрамлённой кустами и сильно заросшей травой, сквозь которую пробивалась тропа. Это был мой маршрут, моя неспешная свобода в запустенье, в тишине и спокойствии. Больше всего мне досадил уже вечером песчаный участок просёлочной дороги на выпас скота, куда в конце маршрута, не доезжая до деревеньки Дубно, вывела тропа.
Дневной маршрут всего около 80 км оказался трудным. Мне подумалось, что удачно я забыл вчера флягу и заночевал в Кобоне. А ехать или даже везти велосипед ещё 20 км по, возможно, песчаным участкам оставшегося пути мне не хотелось, поэтому пришло решение снова заночевать у егеря, хозяйство которого размещалось в двухэтажном бревенчатом доме на околице деревни Дубно. Перед ним на скамеечке сидели и покуривали местные мужички.
– Привет, дак, егерь пошёл смотреть кино на пароход. Скоро будет.
Я оставил велосипед и отправился к пристани на канале в надежде найти там хозяина и договориться о ночлеге. У входа на палубу сразу понравившегося мне речного теплоходика стоял вахтенный, который охотно ввёл меня в курс дел на «Ленинградце», совершавшим агитрейс по многочисленным точкам углубление дна в системе каналов и рек Северо-запада. Недавно он пришёл сюда, и для всех желающих жителей деревеньки в салоне показывают кино.
– Добраться до Новой Ладоги? Это наша следующая остановка, наверно, можно, если разрешит начальник теплохода. Начальник тоже смотрит кино. Идти надо вот туда. А зовут его Николай Евгеньевич.
Снова неплохо, что я задержался. Пройти немного водой по каналу, тоже не помешает, думал я, направляясь к большому, во весь теплоход, носовому салону. Когда я вошёл в него, киномеханик как раз менял части фильма, в салоне было светло, и я быстро сориентировался, определил, что начальник сидит на диване в самом центре полукруга кресел в носовой части салона. Моё появление и походная форма не остались в салоне незамеченным. Мы с начальником рассматривали друг друга, пока я не узнал в нём своего старого знакомого.
– Коля, Николай Евгеньевич! Да это же ты начальник речного рая!
Начальник тоже признал однокашника, мы с ним учились в одно время в I Балтийском ВМУ. Признал, но не сразу, уж больно неожиданно свалился я на его голову. Но потом он быстро и охотно согласился взять меня на борт вместе с велосипедом не только до Новой Ладоги, но хоть и на весь рейс с возвратом в порт приписки аж в конце лета. Такого я позволить себе не мог, не смотря на то, что большинство экипажа состояло из юных участников известной своим интересным творчеством самодеятельности Ленинградского университета. Это был отряд студентов и преподавателей. Они давали концерты, развлекали и веселили публику землечерпалок и грузовых участков и веселились на природе сами. Кстати, я пришёлся им ко двору, организовав со временем небольшую группу шумной концертной клаки для поддержки скромной речной публикой творческого градуса номеров.
Так, по воле его величества случая, который всегда сидит за плечом бродяг, я поселился в кинорубке теплохода, а вместо Тихвина вскоре оказался в городке Подпорожье на реке Свирь, куда приплыл в дружной творческой компании, и где снова сел на велосипед и поехал домой. Меня провожали чуть завистливые взгляды лицедеев и самого экипажа, которым их агитзатея уже порядком надоела, а впереди у них по плану ещё оставалось много речного простора. Правильно говорят: хорошего – понемногу. А по правде, этот весёлый гуманитарный мир, в который я так неожиданно попал, вписавшись в него, был не для меня. Его слегка бесшабашная жизнь быстро приедалась. Не хватало приемлемой цели этого творчества и времени поразмышлять. Но я и теперь с удовольствием вспоминаю тот редкий эпизод походной жизни и благодарен за него судьбе.
Мой друг, Николай Загускин, взяв меня на борт, держался от меня в этом недельном плавании на административной дистанции. Будучи по молодости задорным подводником и своим парнем, он, с годами уже по новой мирной профессии, сумел стать успешным сценаристом, являлся членом элитного в стране союза кинематографистов и отдельной в этом элитном союзе гильдии специалистов документального кино. На этом поприще Коля, внедрившись в ограниченный круг киношного сообщества, достиг гораздо б;льшего, чем отставной старший офицер. Однако пребывание в столь экзотической среде нашему брату, бывшим специалистам иных сфер деятельности, даром не проходят. Бывает, нередко закрадывается мысль об исключительности.
Бывает, привязанный к творчеству человек, получив свой знак качества, становится значимо-задумчивым и даже слегка вальяжным. Тем более по праву знал себе цену и бывший чиновник военных сообщений. А именно в эту службу забрёл капитан 2 ранга Николай Евгеньевич в конце его морской дороги. Кем только не становились на их жизненном пути мои однокашники? Но это так, к слову. Их яркие судьбы и дружеское сррбщество – это материал для романа.
Что касается чванства, чем иногда чревата вальяжность, то её я за моим другом тогда не заметил. Однако в каюту адмирала, то бишь, начальника всех и вся на борту «Ленинградца», я ни разу не был приглашён. Не был представлен близко этот временный и случайный пассажир и капитану теплохода, который, по всему, сам был хорошим другом Николая и интересным человеком. Что говорить, ответственность диктует нормы поведения. Дружба – дружбой, а табачок иерархии врозь. Да и хотелось ему подчеркнуть значимость момента. Так я решил тогда, вполне входя в его положение главного по концертам.
Но теперь, после стольких лет, в этой ситуации мне ясно и нечто другое. По жизни нас ведут две силы: внешние обстоятельства и внутреннее желание. В ранней молодости превалируют первые, к зрелости зов натуры может заставить начать жизнь заново, но это случается нечасто. Первая жизнь с её стабильными материальными благами, по Пушкину, – это данная свыше привычка. Поэтому многие из моих друзей-однокашников, поняв по ходу дела, что военная служба не для них, упорно тянули лямку до пенсии, не надеясь, что новое поприще, уйди они со службы, обеспечит им их скромные потребности.
Так поступил и Николай. Думаю, оставив службу раньше, он, с его активно- незаурядной творческой натурой, заведя вовремя нужные связи, достиг бы большего. Не пришлось бы ему в небедной для авторов системе Ленфильма подрабатывать летом в агитотряде с кинопередвижкой. Снова приходит на ум Пушкин, что «блажен, кто вовремя созрел». Но это – иная тема.
А Николай Евгеньевич, не допустив тогда меня, человека с палубы на подотчётный ему мостик, «на шканцы» для господ офицеров, сам про себя считал, видимо, что для него «Ленинградца» с его эстрадой будет пока мало. Маловато для того, что он мог представить интересного в ходе так и несостоявшегося доверительного разговора с внезапно явившимся бывалым однокашником. Видимо, его дела в кино и успехи по линии затейников на тот момент ещё не впечатлили бы меня, инженера, уже познавшего научную работу с серьёзной техникой и тематикой. А может, фантазирую. Может, просто, по настроению, меня, с моими делами, ему только и не хватало. Бывает.
20.02.17.
13. ТРОЕ В ЛОДКЕ, СЧИТАЯ СОБАКУ
В этом эссе в стиле свободной композиции путевых индивидуальных впечатлений будет кратко описан маршрут дневного похода на трёхместной разборной байдарке, собственности моего друга, однокашника, в то время ведущего инженера одного из институтов Олега Степановича Степанова, по речке Ящера на просторах Ленобласти. Жили мы в ту пору оба в Гатчине.
Стояла весна, время половодья. Мы Олегом начали поход по высокой воде от платформы электрички Низовская, у моста через спокойную здесь речку, спустившись потом быстриной до деревни Чернецово. Вернулись мы пешим переходом оттуда снова в Низовскую. Это было моё первое и последнее плавание на байдарке в составе экипажа из двух гребцов и пса по кличке Руслан. Из-за уникальности похода, тот день так запечатлелся в моей памяти, что возникло желание кратко о нём рассказать, хотя, думаю, для Олега ничего выдающегося в нём не было, если не считать удивительной, но знакомой для него природы безлюдных лесных берегов каньона Ящеры.
Безлюдные берега – это раньше. Сегодня на запанный правый берег каньона выходит граница садоводства «Мшинское» (более, чем 25 тысяч участков) с автобусным сообщением, пришедшим в места непролазного и заболоченного в прошлом лесного массива. Спасает речку Ящеру от цивилизации то, что её левый берег граничит с бездорожным комплексным федеральным заказником «Мшинское болото».
Наступление на лесную Ящеру началось в 1981 году, поэтому мой рассказ касается событий, случившихся незадолго до этого рубежа времени. Позже я видел, как начиналось освоение Мшинской чащобы, когда однажды, осенним вечером, возвращался из похода по тем местам через массив будущего садоводства. Знакомый мне лес вдруг оказался сильно разрежен, перепахан канавами, разбит на участки утопающими в грязи просеками и заполнен согбенными фигурами бредущих в одном направлении, к электричке, сотен одиноких, парами и группами сильно усталых людей. Их заставило придти на эту каторгу добровольно желание стать, пусть и мелким, но собственником участка земли. Их позвал зов земли, их привело страстное желание иметь свой угол, пусть даже и в этой нехоженой глуши.
Вот, что движет миром сверх любви и голода, думалось мне тогда. Ведь чтобы заставить питерских квартиросъёмщиков внедриться сюда, в лесное болото, в туманную всепроникающую морось, но по принуждению, а не добровольно, нужна была бы, видимо, рать охранников не меньше, чем в дивизию, с собаками и вышками. А тут всё полюбовно, впереди светлое будущее городских миллионов при своих, личных огурчиках на свежем воздухе. И невдомёк мне было тогда, что этот самый зов земли позволит околпачить наш народ в преступном 1991 году, посулив ему кусок от общего пирога. Но тогда, осенью, вытаскивая ноги из непролазной грязи просеки в свете лесных сумерек, я мысленно представлял себе вагоны электрички, ожидавшие меня на раньше обычно бывшей пустынной платформе. Теперь она будет переполнена усталыми первопроходцами. Понятно, что после этого я те места стал избегать. Хватало мне и других.
А ведь именно здесь, в сказочной глухомани на бережку извилистой Ящеры, на небольшом низком, окружённым лесом, луговом мыске, напротив обрыва правого берега я, однажды, набрёл на место, где волки расправились с лосем, загнав его в эту ловушку каньона. Знали хищные бандиты тупиковые места лучше лося. Я издали обнаружил поверх травы мыса большой белый, как будто снежный, круг, и поспешил узнать, что это такое. Это были останки густой и длинной шерсти лося, которая, как оказывается, вся, кроме небольшого кусочка на поверхности, внутри белая, как снег. Выходит, экономит природа на красках.
А в то утро опыт нашего шкипера Олега позволил нам довольно быстро собрать и загрузить байдаку. Мы отплыли от небольшого безлюдного пляжика, чуть ниже железнодорожного моста, и пошли вниз по течению. Пёс, раньше равнодушно наблюдавший за нашей деятельностью, заволновался и стал бегать по берегу. Я объяснил ему ситуацию и спокойно показал на пустое переднее место в байдарке. И до него дошло, он прыгнул и поплыл на моё приглашение вслед за нами, заняв почётную позицию вперёдсмотрящего. Поход начался спокойно и буднично. Мы быстро приспособились маневрировать вёслами по многочисленным петлям Ящеры в её широкой, заросшей кустами, пойме. Петли были однообразными и поистине грандиозными, каждая под полкилометра или побольше. А небольших участков с поворотами было не сосчитать.
Мне это скоро надоело, и я стал убеждать шкипера выйти на берег и перетащить байдарку через очередной перешеек, сэкономив силы и время, избежав челночного плавания. Олег сначала не соглашался, говорил, что такое не в традициях байдарочников. Но наше бесконечное петляние, наконец, надоело и ему. Он сдался, признав, что всё новое, включая методологию, когда-то начинается в первый раз. мы подошли к берегу и, попотев, втащили лодку на перешеек. Отдышавшись и покормив в зарослях комаров, мы легко спустили её снова в воду на другой стороне суши, радуясь тому, что так ловко обхитрили извилистую Ящеру. Каковы же были мой конфуз и негодование Олега, его возмущение моим вредоносным и глупым изобретением, когда стало ясно, что мы плывём мимо тех мест, которые прошли уже час тому назад? Даже пёс смотрел на меня с укоризной.
Скоро, однако, стало не до воспоминаний об ошибке изобретателя, из-за которой мы, по недомыслию, пристали не к тому берегу. Хотя, думал я по себя, а капитан-то куда смотрел? Теперь перед нами замаячил вход в каньон, течение ускорилось, берега повышались и обрастали валунами. И тут мы увидели под кустами пологого лесного берега группу байдарочников, которые отчаянно махали нам руками, громко причитали и клянчили у нас клея для заделки пробоины ниже ватерлинии. Я, было, полез в сумку, где лежал тюбик клея, но получил от Олега ладонью увесистый удар в спину. Это был приказ строгого морского волка, в лучших традициях байдарочного и парусного флотов, не лезть не в своё дело. Как он потом объяснил, идти в плавание на байдарке без клея в кармане, могут только те, кого Бог решил наказать. Тут вмешиваться не положено. К тому ж, у нас тоже с клеем было негусто. А мы каждую минуту могли оказаться на месте этих неудачников. Хорошая вещь байдарка, но уж больно ненадёжно это творение судостроительной мысли. Пожалуй, самое легкомысленное и несуразное по сравнению с атомной ПЛ или с плавучим рестораном у набережной Невы.
А каньон Ящеры мне понравился сразу. Скорость потока речки выросла так, что тут не зевай, смотри за камнями в оба. Началась весёлая игра, а ну-ка обойди! И мы не заметили, как оказались в облаке комаров. Видимо, у них начался массовый вылет нового поколения лесных кровопийц, которое очень спешило жить, страшно проголодалось, а время было уже обеденное. Попав на очередной участок гладкой воды, мы наскоро намочили ладони и щёки средством от кровососов (это был репудин) и стали для комаров и жутких слепней недоступными.
Тут я вспомнил о собачке. Руслан неукоснительно играл почётную роль вперёдсмотрящего, но что-то в нём неуловимо изменилось. Вот это да! Он стал серого цвета, поскольку, как оказалось, это был цвет комаров. Мы увидели то, чего не видит никто и никогда, кроме владельцев микроскопов и охотников на комаров. Мы увидели цвет многомиллионной массы комаров, плотно покрывших шерсть Руслана. Но пёс, став из чёрного цвета серым, не обращал на них никакого внимания. Так вот зачем у этих сукиных сынов висячие уши! Не надо им и штормовки. А мы всё летели по зигзагам стремнины потока мимо камней и живописных утёсов с лесными шапками, нависающим над ними. Однако скоро невозмутимый капитан не стал проявлять признаки беспокойства.
Ему не понравился наш спуск по деревянному лотку в том месте, где раньше была плотина лесопилки. В лотке было мало воды, в потоке не хватало воды, рифы, коряги и мели становились опасными. Олег здесь практиковал и ранее, поэтому был уверен, что пройти все дальнейшие преграды речки, выйдя из неё через устье на простор реки Луги, при таком уровне воды мы не сможем. Иначе говоря, с половодьем мы явно опоздали, упустили его пик. Вот почему в этот день не встретили мы на Ящере массового сплава путешественников. Надо было закругляться. У первой же деревеньки мы сошли на берег, перекусили запасом из рюкзака, разобрали судно, собрали имущество и пешим ходом поплелись тропой обратно в цивилизацию. Собственно, плелись под грузом мы с Олегом, а четвероногий друг петлял налегке вокруг нас в своё удовольствие, и я ему позавидовал.
25.02.17.
14. ПРОПАВШАЯ ДЕЛЕГАЦИЯ
Теперь набивший руку в представленных выше письмах автор готов попробовать себя в более сложной и многоплановой теме. Он собрался дать краткое, но внятное описание дорожных событий зарубежной поездки, на заседание рабочей группы по подведению итогов завершения одной научной и совместной со странами СЭВ темы. Будет описана суета сует и всяческая, иногда интересная суета. Хочу вспомнить путь-дорогу на чужбину.
Для меня суета сборов началась тогда, когда в партком института обратилась с жалобой на мужа жена т. Юдина, начальника нашего большого отделения, в которое входили отделы, а в них работали многочисленные лаборатории. Потерпевшая хотела заставить супруга вернуться в семью. Партком реагировал, как мог, и малой кровью, в частности, на радость гатчинского райкома партии, отстранил от загранкомандировки неустойчивого беглеца из семьи. Сложилось так, что волею судеб вместо неудачного нарушителя кодекса морали должен был ехать ваш покорный слуга, устойчивый начальник одной из узкоспециализированных лабораторий из отделения того же Бориса Васильевича Юдина.
Времени на оформление выездных документов оставалось мало. Всё необходимое закрутилось в быстром темпе. Сложность поездки для меня была и в том, что Борис Васильевич был руководителем большого подразделения института, которое занималось тематикой встречи во всём её объёме. Он и планировался в качестве руководителя нашей отраслевой делегации с вытекающей отсюда осведомлённостью и ответственностью. Но нашему начальству института на это обстоятельство и на само совещание было наплевать, кстати, потому, что сама данная тема закрывалась без продолжения работ. Меня выдвинул, подвернулся случай, главный инженер Эрнст Молчанов, который обещал мне такого рода поездку, когда приглашал на работу в свою команду. На мои сомнения в компетентности он ответил, что все, а нас было четверо, знают свою задачу и тематику, мне и делать будет нечего. Моя роль – сиди да помалкивай.
Эрнст был прав: специалист из Москвы, Пикалов, могучий мужик средних лет с убедительным басом, был зубром прошлых командировок по этой теме. Питерские участники встречи, уверенная в себе дама бальзаковского возраста, Таня Ронина, из нашего института, и Курочкин молодой шустрый инженер из института-разработчика радиодеталей, тоже своё дело знали. Но мне от этого было не легче, я попал в подобную переделку в первый раз и налегке, в смысле опыта таких встреч. Извините, настоящее имя нашей сотрудницы я забыл, мой постоянный недостаток, но дама была мила и деловита, похожа на артистку Татьяну Доронину, что учтено автором в её имени. Точное название НИР я тоже запамятовал. Тема касалась совершенствования и посильной унификации методологии испытаний электронной техники странами СЭВ. Все называли её темой «семь – девять», как она была прономерована в долгосрочной программе межгосударственных научно-исследовательских работ.
Сборы были недолги. Белой ночью мы, трое, уехали в Москву. Деревья зеленели, но когда поезд тронулся, пошёл редкий некрупный снежок. Лето в том 1974 году стояло прохладное. В Москве мы без спешки получили документы, чешские кроны, причём, всю сумму взял под отчёт Пикалов, сразу став неформальным лидером, что меня очень обрадовало. Перед самым отлётом мы отоварились мясными консервами для мелочной экономии и спиртным для широкого представительства. По случаю, из экзотического алкоголя в магазине была лишь перцовка, а искать другой алкоголь, уже не было времени. Но это и к лучшему, перцовка впоследствии неизменно вызывала у коллег из СЭВ явный интерес. Всё шло обычным путём, в Праге нас будут ждать и отвезут к месту совещания (это за 200 км) во второй в стране по его величие город Брно. Там, на досуге, все мы могли насладиться чешской глубинкой.
Нештатная ситуация началась сразу же, как только мы, прилетев, прошли контроль, получили свой увесистый, с дарами Московии, багаж и стали искать встречающих. Таковых не оказалось. Мы были изрядно удивлены, но, посовещавшись, решили, что обратного пути у нас нет. Будем сами, как в 1968 году, прорываться к месту встречи в Брно, денег на внеплановый, за наш счёт, переезд должно хватить. Невдомёк нам было, никто нас не предупредил, что сердечная встреча нашей делегации должна была состояться не в аэропорту, а в самой Праге, на аэровокзале.
Думаю, наши организаторы в министерстве этот момент прошляпили, но чешские друзья, отряженные встречать, не могли не заметить нашего прибытия в автобусе из аэропорта на площадь перед вокзалом. Полагаю, этот их демарш был сделан, так сказать, в связи с недавними событиями упомянутого 68-го года. Ну-ка, подрожите немного в неведении да без языка, да на чужбине. Правды ради, негативные последствия тех недавних событий конфронтации мы ощущали всё время в ходе общения со всеми чехами с улицы. В итоге, лично я стал относиться к их хамству с превосходством уверенного в своей правоте, демонстративно презирая это явное бытовое малодушие вполне благополучных чехов. Мне искренне были не понятны причины Пражской весны при столь изобильном летнем сезоне в СЭВе.
А тогда мы быстро сориентировались путём опроса местного населения, сели в нужный трамвайчик и отправились на вокзал, с любопытством разглядывая незнакомый город. Но при этом мы вышли из-под контроля хозяев, сами занялись своей судьбой в самом центре абсолютно чужой нам Европы. Москва не получила доклада о нашем прибытии и потом долгое время не могла добиться от чехов, где же советская делегация? Однако я как старый бродяга был в душе доволен, не показывая этого спутникам, которые оказались слегка не в своей тарелке. А что делать? Нас не встретили, ехать надо, тащить с собой тяжелую кладь надо. И выходило так, что с этого Центрального вокзала города скоро отправлялся на Брно дневной поезд, поэтому через пару часов мы будем на месте. Только и всего.
Но вмешался его величество случай. Покупать билеты в кассу вальяжно отправился наш многоопытный финансист, и вскоре мы не спеша двинулись на посадку. Вот тут и начались чудеса: ни в один из вагонов поезда нас просто не пускали, а в билетах номера вагона не было. Пока мы разбирались, не зная местного диалекта и при явном нежелании аборигенов нас понимать, с тем, что происходит, поезд на Брно ушёл без нас. Дело принимало плохой оборот, но тут нашёлся переводчик, и мы выяснили обычай здешнего железнодорожного племени. Оказалось, наш бережливый москвич купил до Брно самые дешёвые билеты, билеты почтового поезда, по которым на ушедший скорый поезд не пускают. Нет, билеты не пропали. В ночь на Брно ещё пойдёт, правда, с другого вокзала, доступный нам почтовый поезд, который будет на месте под утро. Вот на него и продали т. Пикалову очень охотно четыре самых дешёвых билета, чтоб поглядеть, как хорошо будет не поехать в Брно этим русским. Вот она, изощрённая месть просвещённой Европы. Нет, русским до этого не додуматься!
Моя компания приуныла. Пикалов сник, Таня побледнела, а Курочкин стал молчалив. Я вежливо попросил финансиста впредь согласовывать все покупки со мной, а потом обратил внимание членов делегации на то, что нежаркая погода прекрасна и у нас есть почти день, чтобы не спеша посмотреть Прагу. А до Брно мы точно доберёмся и к началу совещания не опоздаем. Раве это не большая удача? Вперёд, на другой вокзал, оставим там вещи и поспешим на тропу туристов. Наша судьба в наших руках. И народ со мной согласился, Ронина сова стала очаровывать горожан строгими улыбками, а Курочкин к месту комментировал встречные достопримечательности. Вот при этих обстоятельствах я познакомился с новым для себя прекрасным городом Прага. Правда, в Вышеград, прогулявшись по Карлову мосту, мы не поднялись, времени явно не хватало. Мы его едва наскребли на Старый город и Вацлавскую площадь, где нам удалось посидеть, перекусить и попить пивка под удивлённо-холодными взглядами публики.
В тот год русских в городе почти не было. Мы вообще за всю поездку своих сограждан не видели нигде и ни одного, кроме консульства в Брно, куда меня потом затащил засвидетельствовать наше почтение Пикалов. Там нас кратко приветствовал и расспрашивал о настроениях чехов доброжелательный чиновник. Но что мы могли ему рассказать? А в тот день уже поздно вечером мы благополучно сели в полупустой поезд, заняв купе в безлюдном тускло освещённом вагоне. Всю дорогу до Брно, где нас ждало последнее испытание чешского гостеприимства, мы попивали бутылочное пиво. А в купе проводника всю ночь шла бойкая торговля джин-тоником, который, а совсем не пиво, пользовался у любителей Бахуса со всего поезда большим спросом. Жизнь шла своим чередом, но мы в неё не встревали, поскольку уже сполна насытились местным обществом.
А завершающим испытанием было вот что. В Брно ни на вокзале, ни на площади перед ним почти никто из редких прохожих не хотел с нами разговаривать или не знал, где находится наш отель «Авион». Кстати, для нашего совещания бережливым начальством был резервирован самый дешёвый и неказистый отель три звезды, но расположенный в центре города и недалеко от вокзала. Изредка нам указывали направление движения, но оказывалось, что не туда. Следующий знаток давал обратное направление. И таким образом мы пробродили по пустынному городу туда-сюда почти час. хорошо, что походная переноска тяжестей у нас была уже отработана. Возможно, это продолжалось бы и дальше, но повезло. Скоро мы слушали радостные речи наших чешских организаторов встречи. Они считали нас потерянными уже навсегда. Почти на рассвете выпили мы с ними за избавление по рюмке коньяка «Наполеон». Впереди нас всех ждала интересная работа, отдельные моменты которой в части состава делегаций и нашего багажа уже были рассмотрены в одном (см. № 5) из этих «Писем».
Уезжали мы домой через неделю безо всяких приключений дневным поездом до Праги, и я простоял у окна пару часов, наблюдая спокойные пейзажи и игрушечную аккуратную сельскую застройку средней Чехии. А в аэропорту, перед самым отлётом, нас нашли два товарища из родных органов, чтобы удостовериться, что мы – это мы, что потерянную на время делегацию из Москвы не подменили. Выходило, что наша пропажа была замечена на самом верху. В доказательство подлинности делегаты предложили служивым взять в качестве вещдоков консервы, которые не были востребованы гурманами СЭВ, но ребята отказались. Потом эти увесистые банки с недоверием рассматривали чешские таможенники, такого товара на вывоз из страны они ещё не встречали.
03.03.17.
15. КОМАНДИР КОРАБЛЯ
Уезжая в 1945 году из дома от папы с мамой в далёкую Ригу, в Нахимовское военно-морское училище, я заявил нашей соседке Лине Мартыновне, которая пыталась меня отговорить: «Поеду и стану адмиралом!» Аргумент сработал. Она, сама жена офицера, хлебнувшая кочевой жизни, изменила своё мнение, одобрив мой план. Посмотрим беглым взглядом, что из этого получилось.
Получая погоны морского офицера, каждый думает о карьере, многие хотят стать командиром корабля. Но достигают этого немногие, поскольку кораблей значительно меньше, чем офицеров, идёт отбор, решает судьба, играют роль личные связи, а главное, надо попасть служить там, где люди плавают и живут в реальной перспективе движения к командирскому месту на мостике. Мне и некоторым моим друзьям-однокашникам в этом отношении судьба приготовила ловушку. Мы попали служить на Дунай и стали там сразу командирами, но не кораблей, а бронекатеров. Нет на катере мостика, есть рубка, где укрывается командир. И этим всё сказано: нет командирского мостика – нет перспективы стать командиром корабля. Хотя катер – это тоже корабль 4-го ранга, а условия судоходства на реке сложнее, чем на морском просторе, но не выйти ему никогда на этот самый простор стихии на большом корабле и не стать там, командуя кораблём, по истечении лет старшим офицером. Поэтому я всегда завидовал тем моим друзьям, которые хлебнули бескомпромиссной службы на подводных лодках и, в силу характера, стали командирами этого чуда техники.
А теперь посмотрим, командирами чего стали мы, молодые лейтенанты, на Дунае осенью 1953 года. Малый речной бронекатер проекта 191М разработки ЦКБ-19 (г. Ленинград), водоизмещение 56 т, длина 26 м, ширина 4, 43 м, осадка 0,65 м, скорость 20 узлов, броня 7 мм, постройка в 1950-53 годах на Ижорском заводе, экипаж 18 человек. Это танк с орудием 85 мм, которому не доступна суша и, из-за плоского днища, водоёмы с хоть каким волнением. Вот тут и пришлось нам стать из мальчишек командирами катеров. Катеров было много. Так, всего проекта 191М было собрано 118 единиц, большинства из которых было отправлено на Амур и Дунай. Решайте, какие командные перспективы у такого числа лейтенантов, ставших их командирами. Никаких! И, правда, никто из лихих дунайских катерников моего выпуска не стал командиром корабля, Они проявили себя потом в совсем других сферах.
Что касается меня, то тогда я с энтузиазмом стал осваивать премудрость управления своим катерком на дунайском течении при пристальном внимании к нему командира дивизиона или звена, понимая бесценность такого опыта. И, одновременно, старательный ученик стал строчить рапорты начальству с одной просьбой: перевести с флотилии на любой флот. Или настырность была замечена, или по воле случая, но весной 1954 года, когда наш дивизион отправили на консервацию, поход в Европу отменялся, меня и ещё двух первопроходцев проводили с Дуная на просторы родины. Так я попал в Татарию, на Волгу, в Парацкий затон города Зеленодольска, командиром БЧ II-III учебного корабля, большого охотника (БО) проекта 122, бригады строящихся кораблей ВМФ с подчинением этой бригады самой Москве.
Разница между изобильным раем русско-молдавского Измаила и русской полуголодной нищетой Татарии была разительной. А в части карьерных устремлений на командирский мостик, дело тут было не на много лучше. Подняться на ступеньку, став помощником командира, здесь на учебном корабле, в дивизионе строящихся БО было нереально. Попасть на флот, хоть какой, можно было только став членом экипажа строящегося корабля. Я стал этого добиваться, но без толку. И только через два года, когда завод перестал строить БО и перешёл на новую продукцию, мне удалось перейти в состав нового экипажа на должность помощника командира катера связи, уходившего на юг, в Баку. Кстати, моих бывших артиллерийской (БЧ II) и минной ( БЧ III) должностей на нём не было. От проекта БО на новом проекте катера оставался только корпус и два дизеля вместо трёх.
Катер связи КСВ-25 проект 357 (1953 года) был разработки ЦКБ «Вымпел» (г. Горький). Его водоизмещение 290 т., длина 52 м., ширина 6,2 м., осадка 2 м. Он был построен в 1956 году на Зеленодольском судостроительном заводе им. Горького, экипаж 55 человек, из них 5 офицеров. По сути, это был мобильный приемо-передающий узел флотской радиосвязи с ограниченной лишь слишком малым водоизмещением мореходностью. Что-то вроде небольшого штабного корабля, но для хорошей погоды. При обычном волнении в 4 – 5 баллов вести на нём штабную работу было нереально. Исходя из моего опыта, проект этот можно считать тупиком конструкторской мысли, поскольку конкурировать с береговыми узлами связи он не мог ни в море, ни у стенки.
Я проплавал на нём три года. Однажды стал свидетелем того, как походный штаб ЧФ во время осенних флотских учений по десантированию войск в районе Сухуми – Поти перебрался к нам. Все наши офицеры и сверхсрочники ушли из их кают в кубрик матросов. Но из-за тесноты и качки гости сбежали от нас, не пробыв и нескольких часов, на высокий борт большого корабля. На нашем катере, вдруг ставшим флагманом отряда десанта, эти часы руководства были сплошным кошмаром, поскольку родной узел связи сразу стал главным на эскадре в составе транспортов, кораблей охранения и поддержки.
Радиограммы и семафоры шли потоком, их едва успевали обрабатывать и приносить адресатам. Главным был большой адмирал, руководивший учением, который расположился в ходовой рубке, завешенной схемами операции. Меня с картой прокладки оттуда выгнали, не помню куда. В начавшейся суете было не до места в море. Думаю, это был первый и последний случай столь неудачного использования одного из наличных на флоте КСВ по его прямому назначению. После этого опыта руководству стало ясно, чего стоят при работе в море такие вот непродуманные гибриды Судпрома.
Но лично мне судьба улыбнулась, я три года жил этим кораблём, прошёл на нём путь с Волги на Каспий, с Каспия на Чёрное море, где в Новороссийске, в бригаде кораблей охраны водного района, мы выступали в роли флагманского корабля при безбедной жизни и всеобщим внимании штаба бригады. Не везло мне тогда только с командиром. Леонард Рыкунов был хорошим мужиком. Всё своё свободное время он самоотверженно собирал из деталей магнитофоны, но оказался посредственным моряком, слабовольным и равнодушным человеком, у которого мне нечему было учиться. Все корабельные дела были на мне, нас хвалили, но то, что командир куда-то уйдёт с повышением, было нереальным. Путь на его место мне был закрыт, поскольку он с него никуда не стремился. Лишь иногда, когда он уходил в отпуск, я оставался на мостике хозяином, командиром корабля. С удовольствием вспоминаю об одном таком случае почти месячной свободы и власти.
Дело было в разгар курортного сезона, и супруга командира потребовала путёвок в санаторий. Я осиротел на месяц, а тут ещё удача привалила. Начались очередные флотские учения, и штаб флота приказал бригаде открыть в районе Туапсе специальную вахту по подрыву толовых шашек, поскольку их взрывы на определённой глубине дают подводным лодкам возможность точно, не всплывая, ориентироваться по направлению звука с местом положения во всем бассейне моря. Обычно этими делами занимались наши тральщики, но тут что-то у них не сложилось. Мне приказали срочно сниматься с якоря и идти в Туапсе для несения указанной вахты. Подрывы надо было делать утром и вечером в строго заданное время, на фиксированной глубине в определённой точке моря недалече от порта. Задание было ответственное, в Туапсе нас снабжали свежей провизией и ничем не отвлекали. Получалась полная самостоятельность и прекрасная погода. Да ещё можно было пройтись в город.
Подрывная группа во главе с боцманом Николаем Ганжой, прошедшим войну сверхсрочником, была у меня неплохая. Кстати, о мичмане Ганже. Неоценимый морской опыт и хватка уживались в нём с абсолютным неверием всем и вся. Однажды поздно вечером на стоянке у причала он пришёл ко мне в каюту и стал настоятельно просить меня выйти на палубу. Мы выбрались на бак, и он показал мне тусклый спутник, передвигающийся среди южных звёзд по небосклону. На мой вопрос, что же тут такого, он ответил, что удивлён и восхищён, поскольку не верил сообщениям в газетах и по радио, думал, что спутники – это обычная брехня. Вот как, до полной потери доверия к словам власти, потёрли боцмана его судьба, суровый военный опыт.
Итак, проблем с подрывами не было. Выйти и войти в порт нашему кораблику не составляло труда. Всё шло нормально, пока однажды толовая шашка в нужный момент не сработала, отказал электродетонатор. За этот единственный пропуск мне пришла радиограмма и в копии нашему начальству от начальника штаба флота с «выговором за халатность». С этих пор мы стали дублировать опускаемый на глубину детонатор, больше пропусков не было.
А привёл я этот случай для того, чтобы напомнить, что на борту корабля командир отвечает за всё. И именно это обстоятельство и привлекало меня в те годы морской жизни, доставляло мне высшее удовлетворение на рейде и в порту Туапсе. По сути, эта всеобщая ответственность одновременно означает и ограниченные лишь уставом права командира. В этих условиях, если командир справедлив, то он и безмерно уважаем экипажем, теми людьми, от которых на деле зависит он и которые по жизни зависят от него. А если ещё прибавить к сказанному моё внутреннее стремление быть в море, к свободе на лоне его природы, то я в ту пору искренне наслаждался жизнью, хотя внешне она была вполне рутинной. Но ведь я-то знал, что от моря всегда жди любого сюрприза. Что стоит одна бора! Это предвидение опасности от одиночества на просторе и постоянное чувство ответственности порождали адреналин в крови.
Кто знает, к сожалению или к счастью, что при всех личных предпосылках я не стал ни командиром корабля, ни капитаном дальнего плавания. Служба пошла так, что с флота я ушёл рано. Но ушёл-то потому, что в глубине души почувствовал разочарование. Путь на мостик был мне закрыт. А когда пришла пора выбирать штатскую профессию, делом моей жизни стало нечто совсем другое, ещё более для меня интересное и зримо полезное, в отличие от курса, проложенного в морском просторе, а именно, техническое творчество. Но это иная история в другой, можно сказать, второй судьбе моей жизни. Согласитесь, немногим даже деятельным людям выпадает в жизни две судьбы. И всё же… Манит меня иногда недоступный теперь простор океана.
На этом можно было бы и закончить, но сегодня я не хочу выступать перед выбирающими свой путь юношами апологетом технического творчества по той причине, что оно, это самое творчество, в нашем современном мире, в стране, закончилось. Наука и техника оказались в России разгромленными, для молодёжи – бесперспективными. Похерены и все мои технические разработки, которые, мне тогда казалось, были востребованы навек. Сухой остаток, где ты! Поэтому не в технику мне надо было двигать в 1960 году для обретения успеха, а пробиваться в ряды скромной, но настырной партийно-административной команды. Язык у меня подвешен, к субординации привык. А эти ребята в воде не тонут, в огне не горят. Им всё нипочём: что социализм, что рынок. Знай себе говори, что надо, считай, как надо, и давай, кому надо. И ответственность за «ошибочки» с развенчанием культа тоже развенчалась.
Вот где ответ на вопрос: «кому живётся весело, вольготно на Руси?» Вот где нагло сменившие идеологию Маркса на очередной священный принцип частной собственности функционеры стали рантье. Вот где, возможно, сегодня в каком-нибудь алчном и ухоженном банке, и ковырял бы я себе в носу, надувая щёки.
Уточняю, моё поколение прожило счастливую судьбу уверенных в завтрашнем дне, равноправных в условиях социальных экспериментов граждан. Такой была внутренняя сила бесклассового быта всего народа и достаточных денег для жизни людей. Нам в целом повезло, пока не грянул гром глобального предательства, а уж кто стоял у штурвалов кораблей и техники, а кто нет, это личная судьба каждого.
09.03.17.
ЧАСТЬ III. Так и держать
16. ВСТРЕЧИ С ЛОСЯМИ
Бродя много лет по лесам и болотам, моё любимое занятие в дни отдыха в разные сезоны года, я изредка наблюдал лосей на расстоянии, и мы, как истинные любители одиночества, вежливо расходились по своим делам. Но такие встречи не в счёт. Хочется рассказать о незабвенных сценах со смысловой нагрузкой и личным участием. Это не то, что лось, перебегая дорогу, лягнул фару автомобиля, скрывшись потом во тьме, хоть было и такое. Расскажу о двух встречах личного характера с рогатыми одиночками.
Случилось так, что я отправился на прогулку выходного дня без собаки, добрался транспортом до описанной ещё Пушкиным деревеньки Выра с её домом станционного смотрителя, а дальше двинулся по новой, ещё тогда недостроенной и пустынной дороге, через лес к далёкому совхозному посёлку, где было кольцо загородного автобуса. Оттуда вёл прямой маршрут домой, в Гатчину. Идти предстояло километров 15 и я, выстругав себе палку-посошок, не спеша отправился в путь. Подходя полями по песчаному полотну к лесной опушке, я услышал слева от дорожной насыпи далёкий лай. Но этот лай довольно быстро становился громче и приобретал характер многоголосого гона. Это меня заинтересовало, я остановился и стал прислушиваться и ожидать развитие событий.
Каково же было моё удивление, когда я увидел и услышал, как сквозь кустарник опушки галопом продирается огромный сохатый, преследуемый собаками. Он выскочил на насыпь недалеко от меня (пот лил с него градом) и остановился, чтобы отдышаться, явно надеясь на мою поддержку. И я его поддержал. Когда чуть позже из кустарника появились сворой три большие серошкурые собаки, я угрожающе замахал палкой. Потом я заорал вовсю мочь и на разные лады «Фу!», прибавляя к этому бессловесному возмущению от себя нечто нецензурное. Собаки устали не меньше лося и, оценив мои упражнения, перешли на мелкую рысцу. Лось, не спеша отправился по насыпи в лес, а загонщики, опустив хвосты, потрусили в другую сторону, к деревне. Конфликт был исчерпан, а я был очень удивлён такой агрессивностью четвероногих друзей человека. Ведь они, кровожадные, его почти загнали!
Другой случай тесного контакта с лосем был ещё более удивительным и, к тому же, опасным для меня. Наша личная встреча состоялась у линии электрички на перегоне от платформы Шушары до Пушкина, куда сохатый забрёл явно по недомыслию, а я прогуливался здесь по заросшей кустарником пустоши вдоль полотна железки. Такой маршрут прогулки, вообще-то, был необычным, простым и кратким, поскольку мне было необходимо вернуться домой довольно рано. Дело в том, что мои дочери достали нам с супругой билеты на концерт модного и мятежного (это случилось в конце перестройки) барда Юрия Шевчука. Тут уж было не до прелестей леса. Вот так я и шоколадного окраса пуделиха Лайма оказались около полудня в пригородной зоне, между небольшим самодельно-незаконным садово-огородным посёлком без названия, но с трудовым (по выходным) населением и, с другой стороны, линией электрички. Тут мы и наткнулись на могучего сохатого, который застрял в плотном кустарнике, запутавшись ветвистыми рогами в связке стальных телеграфных проводов. Эти провода привязали его к осинке.
Мне стало жаль зверя, возникло желание, освободить его от оков ушедшей телеграфной цивилизации с её сорванными и брошенными километрами проводов. Как это сделать, понятно. Но чем? Моя финка тут бесполезна, нужен топор, и я отправился искать его у аборигенов посёлка. Довольно скоро удалось взять на время увесистый колун у гостеприимного хозяина, принимавшего компанию друзей под крышей неказистой веранды. Мой рассказ о том, зачем мне нужен инструмент, не произвёл на мужичков впечатления, поскольку на столе с закуской стояла непочатая бутылочка водки.
Трудность задуманного состояла в том, чтобы найти, на чём рубить, сделав это, как можно ближе к абсолютно неподвижной голове зверя с бешенными, налитыми кровью глазами. А ну, как двинется… Подтащив к лосю некрупный ствол поваленного сухостоя, я быстро справился с проводами, разрубая их поочерёдно, и поспешно ретировался, поскольку свобода животного не сулила мне ничего хорошего. Лось оставался на месте, я вздохнул с облегчением и отправился возвращать топор в надежде, что больше зверя никогда не увижу. Приходила пора возвращаться домой. Но каково же было моё удивление и разочарование, когда я, двигаясь по заброшенному просёлку к платформе поезда, увидел знакомую картину? Лось не осознал своего освобождения.
И тогда я стал делать глупости, которые едва не стоили мне головы. Я стал кидать в него камушками, которые имелись под ногами. До лося было метров 20 – 25. Камни не попадали в него, да он (лоси слабы зрением) их и не замечал. Пришлось выломать увесистою палку и запустить ею в балбеса. И тут случилось непредвиденное; моя рыжая Лайма привычно бросилась, что было мочи, чтобы принести палку хозяину. Её путь лежал прямиком к мощной фигуре лося. Такого зверь вынести не мог. Он вдруг сорвался с места и полетел навстречу собачке, которая вмиг исчезла между его передних ног.
Мне это безобразие было хорошо видно с дороги, я на время забыл обо всём на свете и громко закричал, представляя себе раздавленную Лайму и негодуя на такую подлость неблагодарного сохатого. Я кричал всё более угрожающе, забыв о самом себе. Это было глупо, но, возможно, именно моя неподдельная и неистовая злость спасли мне в эти две-три секунды жизнь. Лось бежал прямо на меня, наши взгляды сошлись, как в поединке, и он дрогнул, видимо, осознав момент свободы. Примерно за полтора метра, ручаюсь, что не больше, до меня он вдруг резко остановился, не спеша развернулся налево и пошёл от меня с шумом через кустарник.
Тут до меня дошло, чего я избежал. А ко всем чудесам, ко мне, как ни в чём не бывало, подбежала с палкой в зубах Лайма. Как тогда свершился фокус её фантастического проскакивания под брюхом огромного лося, этого я понять не могу. Добавлю только, что концерт Шевчука на меня особого впечатления не произвёл, слова и мелодии всё были знакомые, хотя фанатов в Зимнем стадионе хватало. А вот великан-лосяра, тот застрял в моей памяти по праву. Он застрял в ней как знак пропасти меду жизнью и смертью. Той пропасти, которую по счастью мне удалось перепрыгнуть за миг до финала.
На этом рассказ о лосях закончен, но ассоциативная память о внезапных случаях смертельной опасности, промелькнувших их жестоким холодным мигом в комфортной в целом-то жизни, меня не отпускают. Они просят их вспомнить и легко и откровенно поделиться с читателем немыслимой правдой почти неизбежных личных катастроф, которые чудом не произошли. Но я почти осязаю, как стремление памяти разгрузиться наталкивается в сознании на непреодолимое состояние душевной тревоги, на предчувствие роковой неизбежности, которое заставляет меня быть здесь предельно кратким.
Дело было в разгар весны воды на реке Плюсса. Переправа к станции ж.д. Добручи была смыта и местные перевозчики вовсю переправляли народ к единственному проходящему в здешней глухомани поезду. Времени до поезда оставалось в обрез, в эту лодку втиснулись с вещами все, кто припоздал и жался на берегу. Лодочник возился с мором, за погрузкой не наблюдал, лодка оказалась перегруженной сверх возможного. Волны на стремнине сразу стали норовить запрыгнуть в наш утлый чёлн через борта. К счастью, все оказались трезвыми и сразу осознали ужас нашего положения, превратившись чудом в безмолвно застывшие фигуры. Мы боялись кашлянуть рядом с ледяным потоком разгулявшейся Плюссы. Когда лодка ткнулась в бережок заводи левобережья, все поняли, что это произошло случайно, а ждало нас, случайно собравшихся в лодке людей, совсем другое. Никто не проронил ни слова.
Из доброй полудюжины аналогичных, надвигавшихся на меня катастроф, вспоминаю самый драматичный случай, который произошёл со мной на полотне ж.д. А всего лишь, оступился или запнулся я на дощатом переходе перед несущимся поездом. Подробности мне вспоминать больно и тоскливо, спасибо, помог мой Ангел. Когда поезд умчался, все свидетели сцены молчали, застыв на своих местах у платформы электрички.
12.04.17.
17. ВОЛКИ
Начну с того, как осенним вечером мы с собачкой прошли волчий кастинг. Выйдя из леса на обширное поле стерни с севера от станции Сиверская, где нас ждала электричка, я внимательно осмотрел открывшееся пространство. Оно было голым, и мы, попав на идущую полем колею, связавшись коротким поводком, пошли по направлению к цивилизации. Что-то заставило меня посмотреть направо, и я увидел там, где только недавно было пусто, высокую комиссию из трёх волков, которая спокойно сидела примерно в ста метрах от нас. Могучий председатель, видимо, волчица была в центре.
Я сообразил, что выводок появился из глубокой мелиоративной канавы. Собачка на зверей не отреагировала, а я, продолжая двигаться в прежнем темпе, стал следить за троицей краем глаза. Но в какой-то момент я отвлёкся от наблюдения, а когда к нему вернулся, комиссии, как и не бывало. Не вызвавший у меня восторга кастинг закончился тем, что волчица не признала нас достойной добычей. Возможно, это случилось потому, что мой чёрный пудель по кличке «Тори» был в крайне заросшем состоянии, покрыт пышной шерстью. Издали, особенно для не видавшей таких чудес волчей семейки, он вполне мог сойти за рослого волкодава с могучими челюстями.
Тут автор вынужден сделать отступление и сознаться, что в своих походах он больше опасался не четвероногих волков, а их двуногих аналогов. Его всегда Успокаивало лишь то, что бандиты гораздо реже появлялись в безлюдных лесах и полях, чем в местах многолюдных и денежных. И всё же… Был в 1996 году (в самый разгул эпохи криминала) такой случай, когда мне пришлось спасаться от преследования двух молодых, спортивного вида головорезов, коих на чёрной тропе за клюквой интересовали не кошелёк или душа человека, а, видимо, его органы. Что ещё можно взять у лесного бродяги?
Я их, а они меня заприметили сразу. Я оказался одним из вышедших на перрон, одетых в «лесной» наряд пассажиров. А они в своей ладной экипировке не походили ни на поселковых жителей, ни на ягодников. Одежонка лесовиков хоть и проста, но продумана на непогоду. Ко всему, их короткие резиновые сапоги не располагали к хождению по осеннему лесу. Но мы на станции не пересеклись, избегая друг друга, а двигались с попутчиками нехитрой улицей от перрона к лесу. Скоро люди разбрелись по домам, а они прибавили шагу и резко ушли вперёд по просёлку в лес. Меня это насторожило. Перед каждым поворотом дороги я ожидал встречи и был готов смотаться от засады в чащу. Надо было бы вообще уйти с этой трассы, оставив саму возможность опасной встречи. Лес то большой! Но я подавил беспокойство и осторожно шёл проторенным путём.
Скоро дорога привела к заброшенному, окружённому обширной поляной лесному кордону под названием «Трёхгранка», поскольку от кордона картинно вели дальше в глубины леса три расходящихся под острыми углами просеки. Тут всё было спокойно. Однако дальше, пройдя по полю к нужной мне просеке-грани, я увидел в её начале две знакомые фигуры. Сомнений не было, они поджидали меня на входе в лес. В этом месте лесной ручей образовал проточное болотце, и идти через него по логике следовало по остаткам деревянного мостика и по обочине богатой кустами, разбитой и залитой водой насыпи бывшей дороги, к которой подступал заболоченный лес.
Тут братва и планировала встречу с приближавшейся жертвой. Я был в центре открытого пространства, они меня видели, и, смени я направление, бросились бы на перехват. Этого я допустить не мог и, не меняя темпа движения, безмятежно шел к ним по дороге. И только дойдя до ручья, свернул направо, имитируя обход печальных остатков моста. Визуальный контакт был потерян, я резко прибавил скорости и осторожности, чтобы не шуметь. По счастью, шумел на ветру лес. Мой молодой пёс Капрал, которому не было ещё и года, держался у ног и не проявлял беспокойства. Мы тихо обошли засаду. Я решил глянуть на их спины, а что засада делает: тихо подошёл к просеке и посмотрел налево. Хлопцы сидели на корточках в кустах и терпеливо ждали моего появления на дороге. В заболоченный лес в своих сапожках они соваться не рискнули, промочишь ноги, жди простуду. Мои-то сапоги были болотными.
Пришлось тихо вернуться в глубину леса и прибавить ходу. Я понял, что зря рисковал этими смотринами, хорошо ещё, что Капрал был молод, глуп и не стал гавкать. Вышел я снова на просеку почти через километр от места засады. Ребята стояли в рост там, где мы расстались. Увидев меня, они вдруг отчаянно быстро, поскольку засиделись, побежали в мою сторону. Это было уже смешно, я не стал их дожидаться. А выходил ваш покорный слуга из лесу вечером с не ближнего болота совсем другой дорогой и на другую станцию электрички.
А теперь пару слов о встрече нос к носу с настоящим матёрым волком, одетым в шикарную густую и блестящую на мартовском солнце шкуру. Такое чудо на природе удаётся видеть только избранным счастливчикам. Охотники, которым я рассказывал об этой встрече, от комментариев воздерживались. Похоже, они не верили мне, но возразить было нечего. А дело было так.
Это была прогулка в начале снежного, сильно морозного и солнечного марта 1976 или 77 года. Я в тот день не рискнул стать на лыжи, поскольку при морозе за 25 у меня начинают неметь отмороженные в молодости пальцы ног и рук. Одетый в старое и тёплое зимнее пальто и валенки, засунув руки вместе с рукавицами в глубокие карманы пальто, я стал недоступен для мороза. Тем боле, что шёл я довольно быстро по хорошо расчищенному от снега и пустынному (машин не встречалось) местному шоссе Сиверская – Кикерино. Тепло и комфорт были обеспечены, несмотря на то, что мороз не шутил. Я держался у левой обочины шоссе, которая отделялась от белоснежной целины леса высоким (метра полтора) и бесконечно длинным сугробом, возведённым на дороге снегоуборщиками. Под ногами бесшумно слался то свежий снежок, то ледок, дорога плавно вилась по безмолвному лесу, полному блеска и теней, и скоро должна была вывести меня из чащи к мемориалу сожженной немцами в 1943 году деревни Большое Заречье.
На последнем крутом повороте перед выходом из леса я и встретил этого волка. Он бежал лёгкой рысцой носом вниз мне навстречу по той же стороне шоссе и близко к снежному барьеру. Поэтому мы и не обнаружили друг друга, пока не свиделись на повороте, продолжая двигаться в прежнем темпе. Я узнал его сразу по маленьким треугольникам ушей и шикарной шкуре, настолько прекрасной, что вдруг возникло неодолимое желание, запустить пальцы в это чудо. Я даже вынул руки из карманов и протянул их волку. Волк был ошарашен неожиданным появлением моей грузной фигуры в чёрном облачении. В отличие от меня, он резко остановился.
Затем он начал пытаться развернуться, неловко и мелко дёргая лапами, которые непослушно проскальзывали по предательскому ледку. Красавец-великан старался удрать, как нашкодивший щенок. Наконец ему удалось сладить с дорогой, он развернулся на 180 градусов и в панике побежал, сначала мелкими переборами, а после всё уверенней, сопровождаемый моими «Стой!» и нервным смехом. Отбежав метров десять, волк осознал ситуацию. Он спокойно остановился, не спеша повернулся к сугробу и сделал великолепный прыжок на его верх, показав себя во всей красе. Оттуда, теперь уже полный достоинства, зверь ринулся вниз, в целину и стал совершать по глубокому снегу мощные, но грациозные прыжки на дальность, направляясь к опушке. Ещё пара изящных показательных прыжков и он исчез из вида зелени ёлочек опушки.
Я внимательно осмотрел все следы, которые он оставил для меня, и пришёл к выводу, что бежал волк по дороге совсем недолго. Вот тут, рядом с опушкой он вышел из снегов с другой стороны шоссе и потрусил, уткнувшись носом, возможно, в запах желанной волчицы. Охотники говорят, что использование пустынных автомобильных трасс волками для дальних переходов, наплевав на редкие машины, не такая и редкость. Выходит, я, сам того не желая, сбил ему долгожданный весенний гон. Такая получилась история.
22.04.17.
18. ВИЗИТ К ЦАРЮ-ПТИЦЕ
На самом западе Ленобласти, за рекой Лугой лежит уютное, неглубокое и тепловодное, но достаточно большое озеро Самро. Оно окружено ожерельем камышей, стеной, в основном, лиственных лесов, а в местах впадения речушек и ручьёв её низменные берега слегка заболочены. У деревни Козья гора над простором озера возвышается живописный храм, с колокольни которого всё Самро (диаметром восемь км.) видно, как на ладони. Мне посчастливилось изредка бывать в гостях в деревеньке Усадище рядом с храмом. Это поселение, как и прочие вокруг озера, вместе с окружающими их полями расположилось на взгорке, в отдалении от воды из-за низкого характера берегов и сезонной переменчивости мест уреза воды. Поэтому озеро по его берегам безлюдно, и здесь обитает много всякой живности. Появляются здесь только рыбаки, которым есть, чем заняться на просторе, а лодок в камышах хватает на всех.
Кого только из пернатого племени я не встречал в своих прогулках и походах. Многие из них не таятся и оживляют природу своим присутствием, но те, что покрупней, себя не рекламируют и появляются в поле зрения лишь случайно, а особенно явно лишь в сезоны перелётов. Тут, если повезёт, можно повстречать даже лебедей, но не как в парке у дворца Сент-Джеймс в Лондоне, а у кромки Финского залива на пути перелёта в тёплые страны. Однако то чудное видение, о котором хочу теперь рассказать, предстало передо мной всего один раз в прибрежном лесу озера Самро.
Гостеприимные хозяева не загружали меня хлопотами по участку своей дачки, поэтому гость с удовольствием обследовал округу по берегам озера. В лесочке, недалеко от деревни я обнаружил несколько погребальных насыпей удлинённой формы (высотой около полутора метров), ориентированных в сторону озера с севера на юг. Эти захоронения – послания из далёкого мира чудских племён, который утвердился здесь около двух тыс. лет тому назад. Они стояли нетронутыми, поскольку, кому надо, знают, что поживиться в них, кроме пепла ритуальных кострищ да черепков глиняных горшков нечем. До прихода сюда славян с плугом и с отвоёванными у леса полями край изобилием не отличался. Охотой и рыбалкой каменного века жирку не наживёшь. Вот и клали покойников в землю без убранств, не то, что в роскошных скифских курганах. Эти древние языческие обряды исчезли в обширных лесах только с окончательным утверждением в здешних местах христианства.
Но и сегодня довольно длинный, хоть и неширокий лесной массив у озера с погребальными насыпями местные люди обходят стороной, я тоже туда старался не заходить. У меня уже был печальный опыт общения с древними захоронениями, когда однажды, во время путешествия на велосипеде вокруг Чудского озера, я взял на память из раскопа в Изборске маленький черепок глиняной посуды. Случилось так, что очень удачно сложившаяся до этого в течение трёх дней поездка вдруг превратилась в сплошное мучение: начали травит воздух все подряд камеры заднего колеса, запаска и покупные. Последняя из них испустила дух перед близкой грозой на длительном и безлюдном перегоне на Лугу далеко за Псковом.
Тогда, проанализировав сложившуюся ситуацию по фактам, я пришёл к выводу, что, вероятнее всего, не стоило брать осколок из раскопа пожарища XIII века. Я запустил черепком как можно дальше от дороги в обширное моховое болото, простиравшееся рядом с трассой на Ленинград, и стал у асфальта в позу для голосования. Первый же попутный МАЗ прихватил меня, повёз вмести с моим конём и спас от нагрянувшего вскоре проливного ливня с грозой, доставив сухого и тёплого к концу дня почти к порогу дома.
Грузовик этот ехал за грузом недалеко от трассы на Псков, на стекольный заводик в посёлок Дружная горка, а моё семейство в ту пору проживало на даче в деревне Орлино, что лежит, чуть не доезжая до указанного посёлка. Выходит, с этой попуткой я вдруг и совершенно случайно попал в десятку. Добавлю, никогда ни до, ни после того случая столь массовой и явной демонстрации аварийного расклеивания камер велосипеда я не наблюдал, хотя проехал на железном коне (один и в компании) много сотен километров трудных дорог.
В памятную поездку на Самро я вечерком вышел поразмяться после длительного сидячего путешествия на дачу в машине моего свояка Валентина Степановича Миронова. Двигаясь вдоль опушки уже упомянутого леса, я наткнулся на довольно большую стайку куропаток, которые вдруг взлетели из травы и кустов почти из-под ног. Видимо, они устроились тут на ночлег, а я их спугнул с облюбованного места.
Такое соседство рядом с деревней вдохновило меня на следующий день отправиться побродить с ружьём по опушкам, надеясь на новую встречу с этим или каким другим выводком. Степанович одобрил мой нехитрый план, одолжив свою двустволку, которую он всегда брал с собой на дачу. Охотиться при дачном хозяйстве ему было некогда, но пострелять по пустым бутылкам на меткость после ужина, он был не против. Деревенские соседи частенько собирались за его хлебосольным столом, уважали хлебосольные привычки хозяина и запах его пороха. А я, тем утром, отправился бродить по опушкам вокруг озера.
Для меня справедливо правило: когда нет ружья, то есть цели пострелять, и наоборот. Поэтому, ко второй половине дня, пробродив без результата по многим опушкам, я решил попробовать удачи, сменив места поиска с окраин полей и полян на глухие заросли деревьев, внимательно и неторопливо, спешить было некуда, рассматривая верхний ярус леса. Деревья стояли плотно, их ветви в вышине переплетались, но большинство листьев уже улетели, и солнце хорошо подсвечивало верхушки леса. Я старался не шуметь и часто останавливался, чтобы глянуть под ноги, держа ружьё наизготовку для быстрого выстрела.
В одну такую остановку я, подняв глаза снова вверх, увидел чудо. Это был беловато-сероватый, с чёрными полосками филин такого размера, какого я не ожидал увидеть даже у орла из зоопарка. Он сидел в ветвях высокого раскидистого дерева спиной ко мне, но его голова была повёрнута в мою сторону, глаза и уши изучали меня совершенно неподвижно. Я застыл на месте, позабыв обо всём и ожидая его хода. Обстановка ему не понравилась, хозяин здешних мест сдвинулся с ветви дерева и расправил крылья. При этом его фигура увеличилась больше, чем вдвое.
Его тело бесшумно заскользило среди ветвей крон леса, не задевая ни одну их них. Это был полёт призрака, полёт царя-птицы, которая была, да вдруг сплыла. Это были могучие и прекрасные крылья, которые нельзя забыть. Я понял, что достиг самой глухой середины нехоженого леса, но царский приём охранявшей курганы птицы был закончен.
По ситуации можно было стрелять хоть два раза, но только не в эту красоту, мощь и благородство. Закинув ружьишко за спину, я двинулся к дому уже без предосторожностей, стараясь навсегда запомнить явившееся мне на секунды чудо гармонии движения мощных и безмолвных пернатых лопастей, чуда природы, размышляя о превратностях охотничьего дела. Как не вспомнить охотничью поговорку: «волка ноги кормят».
26.04.17.
19. МИРОЛЮБИВАЯ ЧЕЧНЯ
Не стану касаться ужасов межнациональных войн, жестокостей расплат за насилия, картин полного ненависти современного мира гор. Поведаю вам о счастливых временах миролюбивой, глубоко и, как тогда казалось, навек умиротворённой Чечни в составе великого русского мира, мира, ставшего залогом и гарантом спокойной жизни Кавказа. Мне приятно об этом вспомнить, а читателю полезно узнать о том, что и воинственная Чечня может быть вполне миролюбивой и скромной дочерью Кавказа в семье равных перед законом и отвечающих за свои дела народов. Приятно мне вспомнить, как однажды летом в начале 1980-х годов я побывал в качестве гостя в горной Чечне.
А начиналось всё с того, что я взял на работу в лабораторию специалиста-чеченца приемлемого по профилю нашей тематики. Он трудился небезуспешно в другом подразделении, но вошёл в конфликт с его руководством, и ему, как водится, предложили искать другое место. Он звёзд не хватал, но пришёлся у меня ко двору и проработал в институте, по ходу многолетних дел, аж, до глубокой пенсии, благополучно устроив свою судьбу. Кстати, образование он получил в МГТУ им. Баумана по разнарядке для студентов нацменьшинств.
Выходит, толковых ребят из Чечни Советы не забывали. И русскому языку их учили добросовестно, а ведь он, как все, мальчонкой пережил депортацию. Можно такую оценить ситуацию как принцип кнута и пряника, а можно посчитать это законной справедливостью, поскольку в Богом данной нам реальности наказаний без вины не бывает. А текущая при мне реальность была такова, что у его семьи из нескольких братьев в пору моей поездки было два с участками земли немалых дома – один в Грозном, а другой в горах. Не обидело их государство, да и сами мужики не плошали.
Рамзан Усманович Назиров был тогда холост, копил деньги на квартиру и женитьбу, связей с семьёй не прерывал, частенько привозил мне из отпуска в качестве угощения черемшу с горного склона. А потом стал приглашать меня, зная мою тягу к путешествиям, в гости в Чечню. Несколько раз я уклонялся, но однажды – согласился. Рядом с Чечнёй, в Осетии, тогда жил и работал по схожей с моей тематике начальником лаборатории в смежном с нашим институте мой хороший приятель и автомобилист Володя Благовещенский. Он согласился свозить меня в соседнюю Чечню. Это избавляло Рамзана как принимающую сторону от транспортных проблем, а меня от одиночества, случись что в новом для меня и непростом мире тейпов. Вот так Рамзан, Володя и я приехали на жигулёнке из Орджоникидзе, где я обитал неделю в командировке, в гости, в столичный город Грозный.
Это был город, как город обычного районного масштаба, в меру пыльный и неряшливый. Небольшой центр был советский, а раздольные в основном одноэтажные окраины возвращали в прошлый век. Не украшал город огромный НПЗ, пыхтевший у него под боком в виде сложного, индустриального, полного труб пригорода со своими запахами и рисками. Мы остановились, перекусили и переночевали во вместительном, окруженным садом кирпичном доме, во дворе которого велись работы по строительству ещё одной постройки. За ужином появилась бутылка коньяка, и радушные непьющие хозяева удивились, что мы с Володей от него вежливо отказались.
Общаясь в ту поездку во время застолий с трезвенниками чеченцами из семьи Рамзана, я обратил внимание, что они искренне удивляются, если их русские гости не пьют досыта. Ведь гостям можно, не то, что им, правоверным. Так чего же избегать такого легального наслаждения? Вот, кабы нам так. Вслух об этом не говорится, но понять можно. А по сути, запрет ислама на алкоголь спас не один очень пылкий и увлекающийся, вроде наших горцев, народ от гибели на дне бутылки,
Одно прекрасное раннее утро застало нас (теперь вчетвером вместе с младшим братом Рамзана) по дороге на юг, в горы. Шоссе бежало в центр суровой страны, в аул Введено. Рядом с ним, выше метров на 300 на некрутом склоне расположен ещё один аул поменьше под названием Борзой. Он и был целью нашей поездки. Вокруг возвышались покрытые лесами горы, а на безлесном склоне аула, не доезжая до него, раскинулось обширное поле, засеянное табаком. Оказывается, это самая выгодная здесь для хозяйства культура. Курить – запрета нет, а табак в поле никакие вредители не трогают.
Район аулов оказался многолюдным, во Введено вдоль шоссе хватало мужчин прохожих. Мы ехали осторожно, и я успел разглядеть одного муллу в белоснежной чалме, возвышавшейся над упитанным лицом здорового цвета, характерного для служителей культа. Народ с удивлением разглядывал московские номера нашей одинокой машины. А в Борзое, при нашем прибытии, на некоторых плоских крышах замаячили фигурки женщин, гортанно кричавших что-то друг дружке. Потом выяснилось, всё в ауле было под контролем, а они передавали весть о нашем прибытии. На это прибытие стоило посмотреть.
Когда машина остановилась у калитки дома семьи старшего брата Рамзана, хозяин уже торжественно стоял перед крыльцом вместе с сыном, мальчиком лет десяти. Женская половина, жена и две девушки старшие дочери, с любопытством разглядывали нас из окон, поскольку по закону к торжественной встрече они не допускались. Кстати, как после оказалось, не допускались они и к общему столу с гостями. Закон гор был суров, но на его несправедливость никто не жалуется. При знакомстве мы неспешно обнялись по три раза с отцом и сыном. С этого момента мы были гостями аула и под защитой его традиций.
Что касается правила сепарации мужчин и женщин, то им воспользовались чекисты, проводившие 23 февраля 1943 года поголовную и без выстрелов депортацию сразу всего народа из его горных гнёзд, полных мужчин и оружия. Мужчин было много, поскольку горцы, даже в ту тотальную для страны войну мобилизации не подлежали, а загодя припрятанного оружия хватало на всех. Так вот, по рассказу Рамзана, всех мужчин и подростков из окрестных аулов пригласили в день 25-и летнего юбилея Красной армии с утра на митинг на то самое поле, где теперь рос табак, а в ту пору стояла воинская часть. Там их без шума погрузили в «студеры» и повезли на равнину. А уже потом, к вечеру, отдельно вывезли из осиротевших аулов всех остальных.
Сколько при этом сберегли патронов и спасли жизней, сказать трудно, но обманули всех, включая местное начальство всех уровней. После этого война в крае (бесконечная партизанская эпопея) прекратилась сразу и без каких-либо условий. А наш смелый набег в сердце Чечни был и теперь возможен только как долголетнее последствие сурового предметного урока страшной войны: перед нашими глазами лежала пережившая трагедию миролюбивая страна.
В честь гостей готовилось богатое угощение, главное место в котором занимал молодой барашек. Его ритуальное приготовление началось с того, что жертву уложили на землю головой к Мекке и как свою просьбу к скотинке о прощении намочили её губы водой. Когда из перерезанного горла вышла кровь, два брата подвесили тушу за задние лапы и ловко сняли с неё шкуру. Приезжие были зрителями, которым предложили, если кому надо, шкуру. Мы дружно и с благодарностью отказались.
Освежёванная баранина перешла в руки женщин, и скоро началось затянувшееся застолье. Моё стремление, пройтись по аулу и его окрестностям, было воспринято, как желание попасть на пикник, поэтому назавтра, в ясный день весь коллектив и необходимый для шашлыков инвентарь оказались у ручья в самой низине склона, на котором стоит Борзой. Кругом застыл амфитеатр гор, за ручьём начинался подъём на крутой и невысокий местный хребет. Шашлык и пикник вполне удались, а мне удалось вырваться на свободу для осмотра округи, для чего был выделен проводник в лице уже упомянутого юноши, младшего брата. Мы отправились на прогулку. Он помог мне перебраться через ручей и благополучно подняться наверх хребта. Отсюда открывался прекрасный вид на всю межгорную страну, её леса и луга по хребтам. Мы присели и не спеша разговорились о топонимике Кавказа и Закавказья, которую мой проводник считал сплошь вайнахской, в смысле, от предков чеченцев.
Паренёк отлично знал название всех гор, ручьёв и селений, и я спросил его, а где его родовая гора. Он с готовностью указал мне на часть внушительного хребта, верх которого составляли луга, а ниже их темнел лес. Там они могли пасти скот, косить сено и заготовлять дрова. Вот такие есть владения от Бога и на век, о существовании которых не ведает никакой кадастр. Не рискну давать советы или делать прогнозы, но приходит мысль, что именно эта семейная собственность, нерушимая, как горы, является тем материальным стержнем, который определяет жизнь тейпов со всеми её особенностями. Хотите иметь граждан России, оторвите людей от гор. Думаю, депортация была мощнейшей причиной пусть временного, но успокоения векового родового менталитета чеченцев и условием соблюдения длительного мира в Чечне. Как обезлюдить горы теперь – это не вопрос. Думаю, скоро всех селян всосут в себя города типа Грозного и российские мегаполисы.
Дальше наш путь на машине лежал через горы к известной высокогорной олимпийской базе байдарочников на бессточном озере Кезеной-Ам, куда вела через ряд аулов приличная грейдерная дорога. Горные пейзажи лесов и ущелий с серпантинами дороги разворачивались, как думал я, десятками километров райских мест для засад, схронов и войны без правил. Тут народ и отсиделся от всех завоевателей, волнами и веками проходивших по близлежащей равнине.
Красоты озера описывать не стану, замечу, что горы здесь уже почти без богатств чеченского леса, а рядом с ним, за невысоким перевалом, на который мы не спеша поднялись, уже лежит Дагестан, хотя дороги туда и нет. Поэтому сама база – это некий тупик цивилизации, а охранял его одинокий парнишка лет 16-и. Он вскочил к машине и стал воинственно требовать, чтобы мы немедленно убирались с озера. Рамзан сказал ему пару фраз по-чеченски, тот сразу сник и удалился. А сказал он ему, что, по закону гор, если тот парень – чеченец, то юноша не имеет права так общаться со старшими. Полезный это закон, да и подходящий язык – дело неплохое.
В заключение, пару слов о самом гортанном языке хозяев. Если вы прочли выше слова «озеро Кезеной-Ам», то, обозначив объект, вы его вовсе не назвали фонетически правильно, как это выражение звучит на чеченском языке. Но объяснить, как оно звучит на этом древнейшем, возможно, протоязыке всего мира, я не в состоянии. Скажу только, все гласные этого названия, вроде, как есть, а вроде, их и нет, так мимолётен их полёт в общем строю звуков языка совместно с чёткими узурпаторами речи, с согласными. В частности, «ам» – это не наше «ам-ам», кушай, детка. Это или «х’(а)м», или «г’(а)м», где знак «’» поясняет странное сочетание краткости при очевидном приоритете согласного звука над гласным. И так со всеми гласными.
Утешает то, что гортанная Чечня не одинока. У неё хватает соратников играть гортанью по всем укромным местам ойкумены, включая Кавказ, приютивших автохтонов на всех континентах: от племени близких соседей Чечни табасаран из Дагестана с их полусотней падежей, до далёких обитателей Огненной земли (уничтоженных в наше время американских индейцев). Язык этих голых ходоков через весь мир, видимо, был самый древний. Он показался Чарльзу Дарвину «клёкотом и шумом, которые едва заслуживают называться членораздельной речью».
А современная чеченская речь – это удивительное гортанное искусство жонглировать согласными, которые разделяются разнообразными, но вспомогательными гласными звуками. Такое искусство дано не каждому. Связано это чудо, как мне кажется, с тем, что застывший на пару тысячелетий в своём развитии язык автохтонов Кавказа не постиг широчайших фонетических возможностей гласных звуков, сконцентрировав все свои усилия на игре в согласные. Реален ли подобный путь консервации языка? Думаю, да. Ведь не дошло же развитие автохтонной грамматики до простейшей системы родового деления предметов и прочих удобств логического мышления.
Недаром же в предках вайнахов числится сам Ной. Его потомкам за чистоту родства пришлось расплачиваться строгой изоляцией. Но тут начинается совсем другая тема, тема коммунальной квартиры народов Кавказа, где, что не ущелье, то свои правила речи, свой диалект. По сравнению с этой ярмаркой несогласия звуков и, соответственно, людей, даже сосуд Пандоры греков – это только ясельки противоречий. Такое серьёзное исследование – не для нас.
05.05.17.
20. «КОГДА Б НА ТО НЕ БОЖЬЯ ВОЛЯ…»
Моя военная судьба сложилась так, что в 1959-60 годах я оказался на самом краешке Евразии, на берегу Японского моря, в военно-морской базе Советская Гавань, в её штабе, в посёлке Желдорбат. Обстоятельства столь дальнего и внезапного, не иначе, как стратегически обоснованного, перемещения совсем безвестного капитан-лейтенанта с Чёрноморского театра на Японское море заслуживают отдельного рассказа, которое, возможно, но без каких-нибудь гарантий, и состоится.
По штату числился я в Советской Гавани незаметным офицером по кадрам штаба краснознамённой Сахалинской бригады торпедных катеров, которая тогда базировалась на входе в гавань, на полуострове Меньшиков. Посёлок на этом уже безлесном тогда полуострове был типичным изолированным гарнизоном не только для обширного района Совгавани. Это была окраина базы, раскиданной по таёжным берегам всей изрезанной бухтами гавани. По сговору моего высокого начальства я там не бывал, а протирал штаны в отделе кадров штаба базы, где умудрённые опытом жизни и службы капитаны разных рангов шелестели личными делами воинства. У них был хорошо спетый и спитый коллектив касты чиновников, в который мне влиться было не дано. Поэтому довольно быстро мы расстались, а я оказался на месте моей законной службы в гарнизоне лихих катерников. Там мне и было самое место, хотя не было в том районе ни одного магазинчика и ничему новому, кроме игры в преферанс, у этих уважаемых мной кавалеристов моря я не научился.
Но за тот краткий, всего месяца два, период времени службы в Жилдорбате, мне довелось познакомиться с удивительной судьбой моего нового начальника, капитана I ранга Устинова. Как руководитель отдела он в тёплый коллектив выпивох не входил и тем был мне симпатичен. К стыду и сожалению забыл его отчество, не уверен, что звали его Николай, а ничего придумывать в своей правдивой истории автор не станет. Устинов заведовал кадрами базы, а я был его самым младшим подчинённым. Но мне удалось сойтись с ним поближе, чем это принято по табелю о рангах, поскольку я проявил искренний интерес к его рассказом о войне. Долгими вечерами и ночами, когда штаб базы коротал время по своим кабинетам по причине разного рода учебных тревог и повышенных готовностей, флот на них не скупился. Тревог той осенью в штабе было немало. Начальник устраивался с его неторопливыми историями за своим столом у телефонов, а я с моими новыми вопросами располагался перед ним на удобном и обширном кожаном диване.
Рассказчиком Устинов был прекрасным, нам обычно никто не мешал, поэтому я получал от нашего общения истинное удовольствие, несравнимое с моими чувствами к рутине обычных штабных дел. Ему, видимо, такого рода экскурсы в героизм молодости и трагедии прошлого были тоже внутренне необходимы, поэтому он был со мной откровенен. Мне неисчислимые тревоги штаба даже нравились ещё и потому, что не надо было из тепла отдела уходить, чтобы ночевать, в пустую (койка да стол) нетопленную квартиру, где я имел счастье поселиться.
А обосновался я в типовом малолюдном, уже был заметен дефицит населения, двухэтажном и довольно старом деревянном доме. И дом на пустынной улице среди угрюмых ёлок, и одну из многих пустующих квартир я выбрал себе сам. Они ненадолго стали моим цивильным прибежищем между берегами моря и тайги, подступавшей к самому посёлку. Кстати, местные старожилы признавали только не продуваемые затяжными зимними ветрами кирпичные дома. В деревянных домах печки зимой надо было топить круглые сутки. Когда я стал добиваться службы на Меньшикове, где мне светила комната в каменном доме, то использовал в свою пользу этот понятный материальный аргумент. Не скажешь же, что, мол, надоели ваши физиономии.
Теперь о личности рассказчика. Родился он, вероятнее всего, в 1921 году, окончил десятилетку и удачно попал учиться в новое в те годы Каспийское высшее ВМУ. Баку сразу стал глубоким тылом, курсантов третьего курса начальство берегло, они не попали под каток начала войны, как это случилось с без пяти минут офицерами других училищ. Но обстановка менялась, немцы шли на восток. Курсантов младших курсов раскидало по фронтам бойцами морских стрелковых бригад. А в августе 1942 года война добралась и до самог; училища. Оно перестало существовать, битва на Волге его проглотила. Первый курс новобранцев в количестве сотни человек превратился в краткосрочные курсы подготовки помощников командиров взводов, а старший курс был досрочно выпущен лейтенантами и переодет в армейскую форму. В петлицах их гимнастёрок химическим карандашом были гордо начертаны кубари, а сами лейтенанты поплыли в Астрахань и далее под Сталинград.
Руки чешутся дать обзор Сталинградской битвы, но я этого избегаю, поскольку такой обзор сделан уже много раз и без меня. Скажу только, что добрались каспийские воины до Сталинграда налегке в самый разгар сентябрьского наступления немцев и сразу стали расходным материалом войны. Их быстро разобрали в маршевые роты, которые конвейером прибывали под Сталинград с дефицитом оружия (добудете в бою) и с постоянной нехваткой комвзводов, которых в бою можно только потерять. В общем, пришлись каспийцы ко двору и скоро все, правда, ненадолго, оказались в рядах армии Чуйкова. «Вам, лейтенанта? Распишитесь и берите. Пистолетов нет».
Недолог был срок жизни бойца в том Сталинградском аду, а у комвзвода – тем более. Вот цифры статистики. В 13-й гвардейской стрелковой дивизии по её прибытии в Сталинград было около 10 тыс. человек. После трёх отбитых штурмов города на 20 ноября численность дивизии сократилась вдвое, но это только верхушка айсберга, поскольку состав фронтовиков сменился за указанное время многократно. К примеру, после первого штурма на 24 часа 22 сентября по донесению, есть документ, в полках дивизии оставалось всего 375 активных штыков. Но пополнение шло непрерывно и позволяло держать то, что, казалось, удержать было невозможно. Вот в этом горниле сражения, под непрерывным обстрелом упрямо атакующих немцев нашей крупнокалиберной артиллерией из-за Волги и сгорели лучшие в вермахте пехотные батальоны, присланные на самый край Европы бесноватым фюрером. Сгорели там же одновременно и беспрерывно контратакующие немцев батальоны наших сборно-скороспелых, но волей стального вождя постоянных подкреплений со всей матушки России.
Лейтенант Устинов повоевал недолго, хоть и эффективно. Тёмной ночью 15 сентября, озаряемой огнём пожарищ, в зловещих тенях от дыма всего, что ещё горело, и пыли разрывов на улицах города, дивизион бронекатеров доставил их батальон сквозь потоки горящей на воде нефти на правый берег. За ночь состоялась переправа всей дивизии. В городе уже не было ни жителей, ни целых домов. Оставались лишь коробки развалин. Здесь, на обрыве десант встречал с палкой в руке сам командующий армии генерал Чуйков, который, минуя всякую субординацию, дал приказ комбату, куда двигаться и что сразу атаковать, поясняя тугодумам срочность приказа своей дубинушкой. Эх, ухнем!
Лейтенанту повезло: после очередной схватки в развалинах 22 сентября его, сильно контуженного, эвакуировали в госпиталь на правый берег, куда живым и здоровым хода не было. Сталинград стоял насмерть, но не хотели ребята из остатков славного воздушно-десантного корпуса, составлявшие костяк и его взвода, и всей дивизии, остаться без заботливого командира, доросшего за неделю непрерывного боя до ВРИО ротного. Они его берегли, как могли. Поэтому-то снова ночью и очнулся он опять на переправе посреди Волги.
Глядя на широкую панораму агонии города, Устинов, как и многие из окопного народа, не верил, что враг его не возьмёт, что его можно удержать. Не верил, что город выстоит, и никто из трезво оценивающих обстановку людей по обе стороны фронта. Считали город обречённым и союзники. По всем правилам логики и военного искусства неизбежное падение города должно было случиться прямо сейчас, когда под градом снарядов в нём погибнет последний боец. Но этого не произошло, ни сейчас и никогда, Господь этого не допустил. «Когда б на то не Божья воля, отдали б Сталинград!» – вот на какую мысль наводил рассказ ветерана, чудом вернувшегося с поля боя, на котором полегли, но удержали ограниченные плацдармы истории, две, а может три 62-х армии. Такой была цена города, так они выполнили суровый, но справедливый приказ «Ни шагу назад!», привязав немцев намертво к хаосу развалин города.
Больше боевой комвзвода Устинов в бой за город не ходил, хотя и встал снова на ноги. Зато попал он, правда, ненадолго под трибунал. Вмешался случай в лице офицера тыла фронта. Тот заглянул в поисках специалиста лыжника в палату выздоравливающих. На вопрос, кто умеет ходить на лыжах, среди умудрённых опытом командиров откликнулся только один ещё малоопытный лейтенант. Вот и отправился он в командировку на Урал на деревокомбинат получать лыжи для фронта. Принял он лыжи и вернулся со спортивным эшелоном на фронт. Но тут начался скандал, поскольку все десятки тысяч лыж за месячную дорогу окривели, они из-за срочности заказа делались из недосушенной древесины. Дело было нешуточное, на таких лыжах ни один боец не мог двигаться к намеченной цели по прямой, его путь становился непредсказуемым.
Пока разбирались в чём дело, главным виновным со всеми вытекающими последствиями в виде предстоящего разжалования и штрафбата, стал лично приёмщик инвентаря. За Волгой шёл бой, а воин сидел в глубоком тылу под охраной закона. Но всё кончается, быстро пришёл конец и скандалу, поскольку заявок из частей на лыжи не поступало. Попробуй, повоюй в развалинах и окопах на лыжах. И решили высокие начальники все эти абстрактно-прикладные лыжи списать по-тихому. Хранить их было негде и некому. То-то было радости специалисту-лыжнику, когда он ставил свои бесценные подписи на соответствующие бумажные акты.
Лейтенант Устинов продолжал дальше воевать в матушке пехоте уже на Украине вплоть до осени 1944 года, когда по указанию ставки оставшихся бывших моряков-офицеров стали возвращать на нуждавшийся в кадрах флот. В армии он дослужился в целости и сохранности до должности командира отдельной роты автоматчиков полка, которая ходила на острие атак и наступлений. Покидал он свой полк перед самым началом новой крупной и кровавой операции по штурму укрепрайона в предгорьях Карпат и однополчане смотрели на него, убывающего в тыл, как на счастливчика.
Наверно, поэтому по возвращению в родную стихию ему пришлось по душе мирное и полезное дело кадровика. Когда наша славная торпедная бригада попала под хрущёвское сокращение, то он помог мне быстро, одним из первых, демобилизоваться домой (ура! в Питер), решив дальнейшую судьбу молодого капитан-лейтенанта обычным звонком друзьям в штаб флота во Владивосток. Этим он избавил меня от вновь создаваемых ракетных войск, куда армейцы зазывали оставшуюся не у дел флотскую молодёжь, или от долгой мороки заштатного существования с целью повышения уступчивости безлошадного кадра. Ни то, ни другое меня не привлекало, и в сентябре, к великому своему удовлетворению, я стал питерским инженером-исследователем приборного конструкторского бюро и студентом-вечерником политехнического института на Марсовом поле.
Известно, что на ниве заочного образования знаниями особо не разживёшься. Но мне знаний хватало, нужен был диплом сначала инженера, а потом кандидата наук, нужны были основания для профессионального роста и прибавки денег на нормальную жизнь, которые я потерял, уйдя с флота. Десять лет труда и учёбы решили этот вопрос. Однажды я с большим удовольствием встретился в Питере с крепким ветераном Сталинграда Устиновым (тогда он уже на пенсии работал в кадрах Морского порта), чтобы доложить ему кратко обстановку и ещё раз сказать спасибо за поддержку в трудную минуту жизни.
16.05.17.
21. ВЕЛОПРОБЕГ НА АЙ-ПЕТРИ
Это было восхитительное путешествие, но я начну с его самой удачной, приятной из оставшихся в памяти сцен того необычного маршрута через гору Ай-Петри. Там на высоте 1200 метров состоялся поздний ужин. Состоялось это диво в сумерках надвигающейся тёмной ночи, в придорожном ресторанчике-стекляшке на самом южном краю пустынной и продуваемой штормовым ветром Большой Яйлы. Нам с моим другом и спутником-велосипедистом, голодным, промокшим и замёрзшим путникам, в светлом и тёплом зале ресторана принесли к столу обжигающие чебуреки, сочные своей нежной бараниной и хрустящие их пропечённым и проперчённым тестом. А ещё, как в сказке, появились по полстакана водки. Все калории, отданные при подъёме в ливень с грозой на Яйлу, вернулись на их места. Это было чудо жизни.
Народу в зале было немного, но выделялась группа человек шесть таких же, как мы, велосипедистов, машины которых мы увидели ещё при входе. К ним мы с большим удовольствием и примкнули. Выяснилось, что они держат путь из Литвы в Ялту, а дальше пароходом в Сухуми. И, вот это да! Там они пойдут на штурм Клухорского перевала. Нам такое и не снилось. Но они были профи, подготовленными и оснащёнными на все случаи жизни дальнего похода. Для ночёвки ими быстро ставились палатки. А вот для нас грядущий ночлег становился проблемой, такого в посёлке на Ай-Петри не предусматривалось.
Выход подсказали местные. Ниже перевала, в лесу южного склона, на расстоянии с полкилометра был расположен пионерлагерь. Там работает дизель-генератор. На его радиаторе можно быстро обсушиться, а в лагере можно найти на ночь по койке. Ресторан закрылся, а мы всей компанией отправились вниз за перевал. И тут свершилась перемена: исчез холодный ветер, хотя над головами в сторону морского простора продолжали нестись рваные облака. Воздух стал по-летнему тёплым и хвойным, открылся мир южного берега Крыма. Литовцы, большая половина которых оказалась русскими, отправились ставить палатки, а мы – в пионерлагерь, где свободной оказалась только одна железная койка без матраца. Спали мы на ней, как убитые.
А ранним солнечным утром мы с Евгением Михайловичем Шаровым, а именно он, мой близкий друг, был тогда моим спутником, катили не жалея тормозов вниз к морю по хитросплетению серпантина дороги. Долгий путь вниз требовал внимания и усилий для борьбы со скоростью на уклонах. И всё же на одном из крутых поворотов я не справился с велосипедом, упал, погнул обод и спицы заднего колеса, сразу став пешеходом. Поломка была вполне поправимой, но требовала массу времени на её ремонт, поскольку не было у нас нужных приспособлений. Но тут появилась компания наших знакомых, и их механик, быстро достав, что нужно, принялся за дело. В его руках колесо стало как новое за десять минут. Дальше мы двинулись все вместе и расстались, пожелав друг другу доброго пути, у развилки дороги на Ялту и на Севастополь.
Здесь следует вернуться к предыстории нашего появления на Яйле. Я ещё не сообщил, где была наша база отдыха в Крыму, откуда мы отправились на штурм Ай-Петри. Она была в Севастополе, на Северной стороне, на Учкуевке. Там оставалось греться на солнышке и купаться в море моё семейство: жена Наталья и две дочурки, которые не владели искусством бродить по дорогам на железном коне. С Учкуевки мы и стартовали раненько поутру после щедрого завтрака от Натальи. Наш путь лежал до станции Инкерман, и далее на электричке до платформы у Бахчисарая. Потом, с небольшой остановкой в бывшей столице края Бахчисарае, прямиком на Ай-Петри.
Дворцовый комплекс хана производил скромное впечатление. Понятно, что с XVI века он и горел, и перестраивался, и что он проигрывает без внешней восточной пышности его обитателей. Но всё равно, в нём проглядывает провинция мусульманского мира в её скромном подражании великолепию Порты. Выложились ханы на полную катушку, а получилась из их комплекса построек всего лишь усадьба или монастырёк средней руки. Но что ещё удивительно: строился комплекс на деньги от грабежей, угона в рабство и откупной дани северных соседей, которые уже в XV веке смогли создать на Боровицком холме свой величественный Кремль. Защитить необъятный простор Руси от хищников Дикого поля и добраться до этого гнезда набегов оказалось гораздо трудней, понадобились века оборонительных войн. А что скажешь о нынешней, современной вражде татар уже к советской России?
На этот вопрос антисталинист Евгений Шаров откликнулся обычной ссылкой на объективность расклада сил тех «времён, которые не выбирают», не признав, при этом, объективность депортации татар 1944 года в условиях битвы всей страны не на жизнь, а на смерть. И тут многие глубоко убеждённые люди одинаковы. С годами их идейная позиция переходит с логически-рациональной, эмпирической основы на уровень эмоционально нетерпимой догматики. При этом, часто, одно другому не мешает, поэтому переубедить их невозможно. А Евгений был внутренним диссидентом со стажем.
Ещё курсантом он увлекался философией, вершки которой нам преподавали в рамках дежурного курса марксизма-ленинизма. Он начитался Гегеля и быстро сообразил, что ленинизм – это не наука, а чистый эмпиризм и пр. пр. Но эти многие знания взвинтили его психику до того, что однажды он взял, да и ушел с поста № 1, который охранял знамя училища. «Гегель писал, что знамёна – э то не более, чем тряпки!» Быть бы ему за воротами с волчьим билетом, если бы не вмешался тогда в дело знающий врач психиатр. А друзья потом над ним шутили: «мы до Гегеля этого и не знали…»
Но вот ведь парадокс истории: ханство-пустышка, получая поддержку из-за моря от турок, уводило набегами к себе пленных славян вплоть до XVIII века. Порой они пригоняли из Польши и Руси рабов на побережье на продажу за копейки больше, чем было всё население Крыма. Вот ведь как устроились кровопийцы средней руки на сцене истории. А в тот день проезда через Бахчисарай, перед нами с Женей лежал краеведческий музей былых кровавых преступлений, в котором, как распорядилась эта самая история, не осталось на тот момент законных наследников бывших обитателей ханского дворца. Я, честно говоря, испытал от этого мимолётное удовлетворение. Может от этого воздаяния за грехи будет славянам своя историческая польза. Женя сомневался в будущей пользе и предсказывал новую вражду.
Дорога, по которой мы покатили в горы, была проложена в XIX веке русскими сапёрами. Татары дорог не строили, гнать рабов в Ялту хватало и тропы. Не строили они и городов, поскольку основная масса конников-добытчиков пленных рабов кочевала родами в степи, занимаясь, главным образом, пастушеским коневодством как средством воспроизводства орудий в системе набегов по упрощённой схеме «товар – деньги». Феодал хан, вассал султана, для этой массы ртов был лишь регулятором их бандитского ратного труда в рудиментах родового строя. Отсюда и частые дворцовые убийства ханов, не поладивших с родовой знатью.
Так что русским, мирно присоединяя Крым, пришлось для начала основательно раскошелиться на подкуп татарской знати. Князь Потёмкин, компенсируя их потери от работорговли, денег не жалел. И потрудиться мастеровому народу, когда наши люди принялись замирять, осваивать и защищать Крым, пришлось основательно. После развала Византии в XVI веке, цивилизация в Крыму, почти что, приказала долго жить. Спасибо ещё работорговцам из Генуи, которые осчастливили южный берег Крыма двумя культурными крепостями-тюрягами. Евгений перед нашей поездкой позагорал в Судаке, а я хорошо знал генуэзскую крепость Чембало в Балаклаве. Цивилизация от Европы была налицо, а непомерно большая территория за стенами этих крепостей нужна была для размещения внутри их стен концлагеря для ждущих отправки за море рабов. Татары-то, по простоте душевной, держали в степных стойбищах христианский товар в ямах.
Примерно такую историко-культурологическую тему мы с Женей не спеша обсуждали, поднимаясь пешком по серпантину дороги через роскошный лесной массив северного склона Большой Яйлы. Обсуждению сильно мешали вдруг начавшиеся постоянные порывы ветра, заряды упомянутого в начале дождя, иногда ливня, и нечастые, но впечатляющие проявления грозы. Но холодно, хоть мы и промокли насквозь, не было, гроза пришла с северным ветром после сильной жары в долине Бахчисарая. Неудобство было в том, что в горах молнии мешают общаться, не соблюдая безопасных для народа высот. Однако времени на изложение своих позиций по затронутым вопросам у нас хватало, поскольку подъём на яйлу на круг составлял километров 15-20. Обсудили мы и то, какой партизанский рай «смерть фашизму» мог бы тут возникнуть, если бы местные проводники татары не примкнули бы с потрохами к этому самому фашизму. Нет, что не говори, а пресловутое сослагательное наклонение здорово мешает заданному заказчиком историческому синтезу.
Но вот мы добрались до ровной и голой степи на плато Яйлы. Гроза утихла, но ветер, иногда с дождём, к счастью попутный, просто остервенел. Мы стремглав помчались через плато по прямой как стрела дороге. Пять минут и – вот она, малая точка желанной цивилизации, надёжная крыша над головой в хаосе ветра, дождя и рваного тумана летящих облаков. Утром мы от цивилизации укатили, а вечером она стала единственно желанной и жизненно необходимой. Надо было срочно обогреться и просохнуть. Отсюда, дорогой читатель, при желании, снова посмотри начало рассказа.
21.05.17.
22. ТЕАТР НА СОЛОВКАХ
В начале или до 80-х годов мне выпала удача добраться вместе с моим железным конём в летние дни отпуска до Соловков. Катерок с подвесным моторчиком доставил меня и случайных попутчиков контрабандой из порта Кемь на пляж Большого Соловецкого острова. Стоило это удовольствие, попасть по морю на закрытый для туристов нетленный прах и пепел величайшей в России обители, всего чирик, то бишь, червонец. Наша группа дикарей принесла теневой экономике 40 р. По тем временам – неплохие деньги. Но тут о самих Соловках я строго закругляюсь, иначе мне будет не остановиться. Далее об этом чуде из чудес и его исторической трагедии я буду писать, как можно более скупо, только по мере текущей необходимости.
Упомяну, например, о том, что устроился я вполне комфортно за копейки в полупустой гостинице посёлка, в добротном кирпичном доме вне стен, но рядом с могучей северной башней монастырской крепости. Скажу и о том, что сам посёлок состоял из обычных бревенчатых двухэтажек, оставшихся в наследство от ГУЛАГа, которые были вольготно разбросаны к северу от крепости. Населения в посёлке было очень мало, поскольку реставрация монастырских развалин еле-еле теплилась. Но магазин работал. В общем, жил я па острове припеваючи: облазил крепость и пустующие храмы, разъезжал по его отличным дорогам на своём единственном в этом раю велосипеде, даже купался в прогретой морской воде небольшой каменистой лагуны, в которой море оставалось после отлива. Кругом царили благодать, тишина и безлюдье, малочисленные жители и редкие дикари растворялись в этом огромном мире.
Кстати, от ГУЛАГа в крепости, если не учитывать всеобщий хаос и запустение, кое-где отмеченное реставрацией, после поспешного бегства в Сибирь в преддверии большой войны 1939 года, сохранились всего две детали. Вместо креста на изящной екатерининской колокольне в стиле барокко царила огромная звезда. Да была ещё над входом одного из отдалённых братских корпусов надпись «Вещевой склад». А возможно, надпись осталась от учебного отряда Северного флота, который прописался здесь после лагеря.
Звезда была угрожающей, величественной и объёмной, как на московских башнях. Она была добротной, поскольку была сварена из самого толстого арматурного железа. На арматуре, сразу решил я, не хватало только шипов, как на колючей проволоке, но такой символизм был для чекистов уже слишком. И так над Соловками, все храмы которых остались без крестов, царил нетленный и зловещий символ империи лагерей. Делали звезду мастера со вкусом и на века. Добраться до неё и снять, в связи с неожиданно быстрой, почти аварийной сменой эпохи, не было денег, которые брали за работу альпинисты. А про надпись просто забыли, она не бросалась в глаза и не мешала.
В целом, природа острова восхищала и умиротворяла, а могучие камни башен монастыря, пустые глазницы окон соборов с сорванными дверями, мусором и мраком под их сводами, весь этот порушенный и заброшенный мир внутри стен являл почти апокалипсическую картину. Поэтому перед сном я в крепость не ходил, а прогуливался накоротке снаружи вокруг величественных стен и башен.
Так однажды я вышел белой ночью из гостиницы и, не спеша, побрёл между восточной стеной крепости и зеркальной гладью Святого озера. Вдали из-за стен, навстречу мне вышла одинокая мужская фигурка. В остальном – царило безлюдье. И вдруг… Трудно представить, какой душераздирающий крик огласил цариышее до того безмолвие ночи. Я остолбенел и стал озираться. Крик повторился, явно, со двора крепости, а одинокий прохожий, как ни в чём не бывало, приближался ко мне. Когда человек поравнялся со мной, я спросил его об этих жутких криках.
– А… Студенты декашничают…» – ответил мне на ходу прохожий.
Пока я соображал, что «декашничать» произошло от слова ДК или Дом культуры, мой встречный уже удалился, но из-за стены раздался новый крик, переходящий в визг. Надо было разбираться с этими звуками самому, и я отправился внутрь стен, благо северные ворота с Никольской башней были рядом. Пройдя хозяйственный двор, я вышел на главную площадь монастыря и сразу оказался рядом с толпой участников ДК-действа, которые слева от меня занимали весь угол между заброшенными корпусами, причём, сцена действа обозначалась у северной Рухлядной палаты. Там шла массовка, оттуда и раздавались громогласные и жутковатые крики. Зрителей было мало, скорее это был штаб постановки, которой руководила энергичная и элегантная дама, кого-то мне очень напоминавшая.
На моё появление компания не отреагировала, кассы не было, и я подошёл поближе к сцене, вникая в происходящее на ней таинство. Скоро причины истошных криков стали мне ясны. Разыгрывалась, похоже, в разных вариантах сцена жестокой расправы красных над пленными офицерами и юнкерами. Делалось это безобразие на виду у сердобольных, но бессильных что-то предпринять студенток и гимназисток и прочей благородной публики. Мрачная обстановка разграбленных палат монастыря усиливала эффект энергичного лицедейства и вполне гарантировала обречённость старого мира в лапах новых беспощадных изуверов. Это был гениальный антуражем театр под открытым небом, такой древним грекам и не снился.
Тем временем, постановщица похлопала в ладошки, действо закончилось, а труппа не спеша двинулась через площадь на южный конец монастыря. Дама двигалась впереди, как грациозная наседка, ученики сцены дружной стайкой держались рядом, а я пристроился сзади и взял краткое интервью у одного из пареньков. Оказалось, что вела нас к новой сцене Ия Сергеевна Савина, которую все знали как «даму с собачкой». Вот откуда это сходство! А ребята – это студенты из Москвы и Архангельска, ученики театральной студии МХАТ. Савина, понятное дело, учила их уму разуму и мастерству актёра делать белое чёрным, и наоборот, на заказ. Вот он – верх лицедейства. На сцене она целомудренная, женственная, трогательно-прекрасная, робкая и стыдливая, остро чувствующая неловкость адюльтера, женщина, а в жизни – бой-баба, профессор в юбке и руководитель коллектива. Да ладно, только бы это. Ведь она – это идейный наставник нашей элитной молодёжи. Вспомним старика Бисмарка, сказавшего, что Францию победил немецкий школьный учитель. А кого победит её выпуск с воплями невинных гимназисток?
Тем временем в уголке между развалинами корпусов (мельницы и бани) хозяйственного двора между куч кирпичей, рядом с бетономешалкой, у развороченного лаза в подвал начиналось нечто новое. Сцену вели два персонажа: слегка выпивший работяга-реставратор и неведомо как воскресший или проснувшийся в подвале, не вполне в себе, старорежимный работяга-послушник. Удивление, недоумение, восторг взаимного узнавания и, тут же, неприятия чужих моральных принципов выглядели вполне естественно и вызывали остроумные замечания зрителей. Актёры от них не отставали. Наш гегемон учил угнетённого феодальными трудами монашка, как можно ухитряться, ничего не делая, выполнять план для отчёта, как достать самогона и прочее в этом роде, включая «тащи с завода каждый гвоздь». Действие шло стремительно, развитой социализм выигрывал у средневековья по всем пунктам. Наконец, прогресс восторжествовал окончательно: ребята допили бутылку и, обнявшись, пошли добывать ещё.
Вопросов у меня не осталось, захотелось спать, я удалился по-английски, не дожидаясь окончания антисоветского мастер-класса в исполнении надежды русской культуры, в окружении её перспективных активистов-русофобов. Знать бы тогда, частью чего был этот мастер-класс! Но в ту безмятежную и светлую ночь мне было стыдно за наш театр и жаль его сбрендивших мастеров. А ведь все они обласканы и в фаворе, прилетели сюда «Аэрофлотом» и живут здесь, думаю, не на свои. Давайте, ребятки, набирайтесь мастерства, страну надо просвещать и укреплять идейно и политически. Вот и доукреплялись до «разрухи в мозгах» под мудрым обучением лауреатов, наградных и народных стипендиатов и орденоносцев высшей пробы.
Ещё раз я встретил всю компанию театральной студии днём на пустынной улице между входом в гостиницу и Никольской башней. Савина самозабвенно объясняла ребятам особенности японской поэзии, цитируя трёхсложные хокку. Я кивнул знакомому пареньку, малость послушал странные желания японцев быть то сосной, то улиткой, и пошёл своим путём. Прочёл бы я вам лекцию, ребята, думал я, только это уже бесполезно, духовная ваша эмиграция уже состоялась. Вы уже не с Россией. А с вашей Иею чего толковать, посмей от кормушки её оторвать. Такой уникальный злословием и антипартийный, но не подпольный, скорей, перспективный театр надвигающегося на страну абсурда повидал я на Соловках задолго до, увы, надвигавшегося разгрома великой страны Советов.
29.05.17.
ЧАСТЬ IV. Набив руку до очерка
23. ЭКЗАМЕН НА ОХОТНИКА
Сколько я сдал разных экзаменов, считая с пятого или шестого класса школы, было и такое, этого сказать не смогу. Но твёрдо уверен, что именно массовая бескомпромиссная сдача экзаменов сделала советскую систему образования недостижимой по её эффективности. Здесь современная ЕГ отдыхает. А были в жизни и разного рода экзамены «на право», включая, вождение машины, мотоцикла, яхты, маломерного судна и, наконец, стрельбы из охотничьего ружья.
Такого рода экзамен в обществе охотников московского района Ленинграда я сдал успешно, но охотником не стал, ни одну тварь из ружья не убил, хотя удовольствие от права стрелять, иметь и держать в руках оружие, грешен, получил. По случаю мне пришлось купить у хорошего человека одностволку 16-го калибра, а отсюда и дорога на встречу с комиссией опытных дедов охотников. Люди в комиссии были достойны уважения, не скажешь же им, что стрелять собираюсь только по пустым бутылкам. Следовало подготовиться к ответам на печень вопросов, включая знание сроков, на кого и когда можно охотиться, и прочее в духе ответь и забудь. Меня такой техминимум раздражал, и я решил рискнуть, неожиданно взяв инициативу проверки знаний на себя, удивив и, тем самым, выиграв дуэль экзамена психологически. Ведь, по сути, каждый экзамен – это поединок. Я-то такого рода феномен знал хорошо.
Меня пригласили за длинный стол комиссии и предложили взять билет, я его взял и отложил в сторонку, скромно попросив вместо известных всем инструкций рассказать комиссии нечто новое и на удивление интересное. Председатель равнодушно ответил, что нового я им, вряд ли, что расскажу, да и кто я такой, чтобы их, асов, чем-то удивить? Пришлось кратко представиться профессиональным, по образованию, морским офицером-артиллеристом, который может доложить им, любителям оружия, как устроены современные скорострельные пушки. Если мой рассказ их не заинтересует, то я отвечу по взятому билету. На том, мы и порешили.
Тут надо заметить, что артиллерист-то я – артиллерист, но 1953 года выпуска, и давным-давно с пушками дела не имел. А свежую информацию я удачно получил от друга и однокашника, артиллериста профессионала Германа Константиновича Александрова. Встретились люди случайно после долгой разлуки к взаимной большой радости у метро «Чёрная речка». И нырнули мы поговорить за рюмкой в близлежащий погребок, вспомнили там службу и весёлые посиделки в Измаиле, в небольшой приземистой хате-мазанке, где царила его молодая жена-красавица Тамара. Зашла речь и о грозной артиллерии Дунайской флотилии, об Измаиле, о молодости, о молдавском вине. Вот тут Герман, который с годами стал зав кафедрой ствольной артиллерии академии ВМФ, и просветил меня в части новомодных тенденций. Так что, я был во всеоружии и заинтересовал экзаменаторов вполне достойно.
Мой друг, Царство ему небесное, был очень представительный, знающий моряк и обладал всем набором мужских достоинств, но его Тамара – это была жемчужина выше всех женских прелестей и человеческих достоинств. Вместе они составляли в молодой офицерской компании прекрасную и счастливую пару, а все наши холостяки были к Тамаре неравнодушны. Поэтому, после второй рюмки, у меня на языке стал вертеться вопрос о её судьбе, поскольку к моменту нашей встречи они, как мне было известно, расстались. Сам я через тяготы неизбежного развода уже прошёл, но представить в роли личных врагов эту пару у меня не получалось.
Вообще, Александров всегда являл для меня образ классического удачника и счастливчика. И служба у него началась не в сарае бронекатера, а во дворце с горячим душем на флагмане КДуФ, на знаменитом мониторе «Железняков». А теперь Герман мой немой вопрос чувствовал, ему такая тема была не с руки, он и перехватил инициативу разговора, ушёл от наболевшего для него и личного вопроса в дебри сугубо профессиональных проблем. Тут было о чём интересно потолковать, вспомнить не состоявшийся океанский флот товарища Сталина с пушками монстрами новых линкоров, для которого так старались трудиться многие КБ и верфи страны, преподавал артиллерийский факультет наашего училища и учились мы, молодые жертвы шатаний генерального курса политики вождей.
Итак, начал я свой экзаменационный ответ с того, что рассказал комиссии о высшем счастье управления стрельбой двухбашенной батареи четырёх 130-и миллиметровых пушек эсминца проекта 56-бис, которое я вкусил летом 1952 года в белесом и неспокойном Баренцевом море. Кстати, в 1962 году, уже недолго работая конструктором в ЦКБ-53, это на Ждановском заводе, в Ленинграде, мне довелось участвовать в модернизации этого проекта эсминца в проект 56-К, оснащенный ЗРК «Ятаган», лучшим в ту далёкую пору новым комплексом корабельных универсальных ракет. Его ваш слуга, сотрудник отдела вооружения ЦКБ, и водрузил удачно в Севастополе, на «Морзаводе», на эсминец этого проекта «Бравый», получив позже по случаю какого-то застолья в отделе шутливое поздравление от бывалого сослуживца (увы, фамилию поэта забыл):
Браво, браво, снова браво!
Есть теперь твоя рука
В корабле с названьем «Бравый»
И в проекте с буквой «К».
А тогда, в море, сидя высоко над палубой в дальномерном посту, который немилосердно болтало на крутых волнах, я изо всех сил старался точно выполнить всё то, чему нас учили на артиллерийском факультете I Балтийского ВМУ. Учили хорошо, все снаряды последнего залпа легли в щит, который далеко на контркурсе тянул, зарываясь в пену волн, приземистый буксир. Зачёт по практике для всего моего курсантского класса, который тоже дублёрами участвовал в стрельбе на разных боевых постах главного калибра, был получен.
Помню, что тогда меня удивило то обстоятельство, как реагировал корпус корабля и моё гнездо с дальномерами над ним на залпы пушек: все они долго дрожали, словно, прося пощады. Но её не было, яростные залпы следовали один за другим. Такое начало дедов-асов явно заинтересовало. А когда я между делом упомянул, что на эту для всего класса зачётную стрельбу попал я по отборочному конкурсу наводчика стрельбы по неподвижному бую из 45-м миллиметровой пушки с катерка «малый охотник», тут они оживились. Сорокапятку знали все. Поэтому и дальнейшее описание сверхновой модели пушки прошло на ура.
Здесь я их поразил тем, что рассказал о существовании патронов, в гильзе которых не один, а несколько пуль или снарядов, и снаряды эти, при выстреле, вылетают из ствола один за другим на расстоянии до двух метров друг от друга. Снаряды и их заряды расположены в таком патроне друг за другом, а огонёк запала добирается до каждого последующего выстрела с соответствующей задержкой. При непрерывном огне нескольких стволов пушки получается своеобразная цепь-струя или палка из снарядов, которая может быть обозначена трассирующими особями. Короткая очередь из такой пушки делает в летящей цели одну дырку, поэтому в конструкции такой пушки предусмотрено этакое искусственное помахивание стволом, для лёгкого рассеивания смертоносной струи снарядов.
Зачёт я получил и был отправлен на практику в Рождественское, что под Гатчиной, лесничество. По справедливым правилам каждый новый охотник, прежде чем он получит билет, должен был потрудиться на благо охотничьего общества и подведомственного ему зверья. Но здесь, у егеря всё было на полном серьёзе. Он ткнул ногой в две длинных жердины и сказал, что из них надо срочно, пожарная инспекция на носу, сделать переносную лестницу, которая будет доставать до крыши двухэтажного бревенчатого дома базы охотников. Инструмент – выбирай, какой нужно. Мне повезло: буквально за неделю до этого я помогал моему мастеровому другу Николаю Николаевичу Маркову на скорую руку сколотить лестницу, правда, в два раза короче, чем зачётная.
Великое дело – практика. Пройдя мастер-класс Коли, я справился неожиданно быстро, егерь меня зауважал и поручил устроить в одном из квадратов лесничества солонец для лосей. И тут я хлебнул лиха, поскольку мне пришлось одному рубить осину, строго положив её ствол на уровень лосиной груди. И это в дремучем лесу, где, кстати, был припрятан и огромный кусок соли. Этот кристалл и следовало вмонтировать в ствол, как в стол, на радость всего тамошнего лесного народа, но, главное – лосей. Их следовало прикармливать недалеко от базы. Хитрая бестия – человек. Не даром его боится весь лес.
Рано поутру я сел на верного коня и, следуя инструкции, не спеша покатил на юг от бывшей усадьбы Владимира Набокова, сначала по Киевскому шоссе до двух бетонных быков, остатков развязки шоссе с рокадной железной дорогой. Дорогу ту построили перед войной в качестве стратегического объезда Ленинграда к эстонской границе, а после войны разобрали за ненадобностью. По её насыпям тут и там изредка бродил, как по улицам, лесной народ. Вот ведь как в лесу: иногда тропа, которую долго искал, дороже Невского проспекта. И мостики через ручьи не нужны: знаешь броду – лезь в воду.
У быков я свернул в заданный район огромного лесного массива. Эта целина простирается от текущей на восток через Рождествено живописной реки Оредеж, и далеко через реку и за городок Луга на юг почти до Пскова. Но мне так далеко крутить педали не было нужды. Через час я добрался до заданного перекрёстка просек, нашёл пластиковый мешок с солью и побрёл выбирать подходящее дерево. Их хватало, лес был смешанный, с богатым подростом между зрелых деревьев всех пород. Лес, как лес. Но мне было нужно найти одно большое и ровное дерево, с хорошей кроной и при наличии места, куда его надо было уложить. Вот будет позор, если оно не упадёт, а останется до поры висеть на других кронах. А вот этот могучий ствол прямо мне говорит: «не тронь, парень, а то – зашибу!» Прислушаться стоило, я был один.
Вот там я до конца понял смысл поговорки «выбирать дерево по себе». Пока я искал середнячка по себе, перевалило за полдень. Пока топор лёг мне в руку, а дерево на землю, опираясь комлем на свой собственный высокий пень, пока я делал солонец, приблизился вечер. Удивительно, как скачет время, когда ты занят серьёзным делом. Обо всём этом я, вернувшись, доложил егерю, сдал инвентарь, а он подписал мне зачёт практики. И тогда я, между прочим, сказал ему, что пожалел рубить самые толстые стволы, а он с досадой заметил, что забыл предупредить, о разрешении валить для солонцов именно их. Про поговорку я ему не напомнил, но и сейчас, когда я это пишу, моя совесть скребёт за допущенную слабину и за связанную с ней хитрость, хотя прошло столько лет.
Выше я припомнил знаменитого русского писателя Набокова. Здорово он перевёл на английский, казалось, неповторимого «Евгения Онегина». Читать – одно удовольствие. А вот зачем он написал свою «Лолиту»? Непонятно, были ли это порывом пересытившегося жизнью тела или желание души отличится на пути к славе в салонах равнодушного к беглецам из Советов Запада? Кстати, у него я нашёл упоминание о поездках молодого спортивного барина на новомодном тогда велосипеде по парку и окрестностям его родового Рождественского имения. Получается, велосипед заехал в Россию из Европы на потребу аристократии, а стал народным. Мне довелось исколесить на нём много сотен километров, и это здорово: расчёт только на себя, никаких лошадиных сил.
13. 06. 17.
24. ОТ ДРУЖБЫ ДО РОЗНИ
Берусь за тему перерастания дружбы в равнодушие и неприятие (в обычных жизненных коллизиях) с большим сомнением. А сомневаюсь я в успехе задуманного теперь повествования потому, что привычный в этих письмах, в их сюжетных линиях приоритет автора исчезает, уступая место главенству другой личности, чья душа – всегда потёмки. Попробую, в надежде, что подробно развёрнутые факты и логика способны помочь в адекватности изложенного, но есть большая вероятность, что из задуманного ничего интересного не выйдет. Возможен и ещё выход – включить фантазию, но этот вариант не для сборника, включающего и мини-очерк о жизни.
***
В качестве личности, отношения с которой я собираюсь анализировать, выступает мой когда-то закадычный друг Евгений Михайлович Шаров, человек импозантной наружности с высокой, крепкой фигурой поджарого спортсмена. Увы, всё в прошлом, он трагически ушёл в мир иной в 1999 году, немного не дожив до нового тысячелетия, оставшись в памяти крепким и деятельным человеком, с которым мне довелось сойтись довольно близко в 1960-м году. Общее флотское прошлое, причём, оба мы демобилизовались в том году, и учёба с ним на одном факультете в училище сыграли во вновь возникшей дружбе свои роли, но главное было в другом. Главное было в том, что волею судьбы мы, поступив той осенью в заочный Политехнический институт, оказались в одной группе студентов, а наши личные номера позволяли нам выполнять одни и те же контрольные работы. Это ускоряло их сдачу в два раза. Так что необходимость – мать не только наших с Женей изобретений, но и дружбы, даже сделавшей его вместе с супругой Лидией свидетелями моего нового бракосочетания с дорогой моей Натальей.
Оба мы в то время уже вовсю вкалывали инженерами и остро нуждались для роста и хороших денег в соответствующих дипломах. Тогда их ещё не покупали. Вот мы и крутились, как могли, закончив, в результате, институт по специальности «автоматика и телемеханика» за три года. А постоянные лабораторные и контрольные работы, зачёты и экзамены сблизили нас так, что мы понимали друг друга с полуслова. Какое-то время мы даже работали вместе в одной лаборатории приборостроительного КБ, куда он перебрался с менее интересной работы по моей ему рекомендации.
В последующие годы пути наши разошлись, но прогулки по городу, лыжи и велосипед позволяли нам общаться если не часто, то регулярно, постоянно интересуясь похожими семейными и техническими делами. Особенно нравилось нам, созвонившись днём, встретиться после работы в условленном месте и пройтись не спеша по городу, избегая места растущих потоков машин. Обсуждали мы откровенно как текущие дела, так и то, на чём останавливался взгляд. Если не спешить, то в городе таких мест можно найти немало. А наши совместные походы и поездки продолжались долгие годы, но постепенно становились всё более напряженными в части личных отношений.
Заметное охлаждение дружбы определялось двумя причинами. Во-первых, становились очевидными результаты наших долголетних трудов на ниве техники. Получалось, я его обходил. Защищаться он не стал, а по работе этот вариант был бы для него проходным. Думаю, его смущал высокий уровень научных требований ГОИ, знаменитого Вавиловского оптического института, где он пристроился работать. Высокий градус его самолюбия определял внутренний страх оказаться непризнанным официально, поскольку в фирме было полно корифеев оборонной оптики.
А по сути, его статьи в сборнике института, были вполне на уровне, сборник переводили и перепечатывали американцы. Женя несколько раз получал гонорар валютой и отоваривался всякими новомодными шмотками в магазине для моряков дальнего плавания, в «Альбатросе», куда вход смертным с улицы был закрыт. Такого в моей электронике и близко не было: американцы нас в упор не видели, поскольку, волей начальства, мы их всё время догоняли. А тогда, получалось, что со временем он застрял в старших инженерах, а я уже успешно руководил лабораторией. В коллективе он чувствовал себя комфортно, но сравнение ситуации с внешним миром – его раздражало. А во-вторых, с этапами возмужания нами всё очевидней стала просматриваться разница в жизненных позициях. Но здесь всё сложней.
С семьёй у него с годами не сложилось, большую квартиру, которую получила от работы его супруга, разменяли, он стал жить один. И тут в нём проснулась тяга к «страсти нежной», которую он стал питать в основном к особам в возрасте около 20-и лет. Тем более, что этот нежный контингент с охотой отвечает на внимание зрелых и, пусть даже, пожилых, но во всех отношениях крепких мужичков. А Шаров был крепкий орешек, имел крышу над головой, неплохо зарабатывал. К тому он пристрастился к волейболу, став ценным игроком институтской команды. А команда эта имела элитную базу выходных дней на заливе в Комарово. Молодые девы так и вились вокруг него, а он их не разочаровывал, исправно прыгая у сетки до 68-и лет. Прыгал бы и дальше, если бы не трагическое ДТП, мир праху его.
; (земная слава)
Меня его страстишки не интересовали, но стремление волочиться за встречными красотками во время наших многодневных походов – всегда раздражало. К примеру, ещё в конце 60-х, едем мы из Луги, где Шаровы с дочуркой жили тем летом на даче, в Великий Новгород. Вечером на маршруте в деревне Воронцово ходим по домам в надежде устроиться переночевать, стучим в очередное окошко, а из него выглядывает знакомая мне девушка-лаборантка из соседнего отдела нашего лабораторного корпуса, в котором я тогда трудился в Орловой роще города Гатчина. Понятно, устроились удачно. Но вот выехать на маршрут утром не смогли, мой напарник вдруг воспылал к юной хозяйке, чуть не остался в деревеньке вместо намеченной поездки. Остался он, чтобы ловить рыбу с её братом, но потом, на следующее утро, решил, всё же, меня не бросать. Ретивое его отпустило, больше о нём он не вспоминал. Я к этим странностям относился снисходительно, но привыкнуть не мог.
Пару слов о Великом Новгороде, но только в связи с поездкой. Женя, пока мы ехали, подшучивал о его величии, я ему оппонировал, обращаясь к истории, хотя на фоне редких и убогих деревенских пейзажей вокруг нас это получалось неубедительно. Но вот, в какой-то момент, мы подъехали к городу с запада по пустынной грунтовке на расстояние его видимости и обомлели. Сомнение в величии города рассеялось само по себе. Перед нами из-за ровного горизонта полей, как в сказке, возникли купола и башни величественных соборов, владык Великого города. Такой убедительной перспективы могущества и гармонии архитектуры на фоне бескрайнего неба, без лишних труб, крыш и квадратов жалких пещер человека, я ещё не видел, а оппонент смолк. Кстати, когда подъезжаешь к городу обычным путём, с севера, то современный стандартный полис начисто и бездарно скрывает величие своего прародителя. То, что город именно Великий, понимаешь, лишь потом, побродив по его простору.
Завершающий наш велопробег состоялся в начале 80-х годов, поскольку больше желания такого общения не стало, хотя и дальше мы иногда, бывало, встречались и обменивались мнениями о разных странностях развития событий в стране. Не ждали мы, что властители и их КГБ начнут играть в поддавки. А с воцарением рынка, в который мне пришлось нырнуть с головой, и который он избегал в своей крепости, в ГОИ, наши встречи почти прекратились, общались лишь по телефону. Общих тем становилось всё меньше. Что мне было до того, что в ГОИ зарплату задержали на квартал, что корифеи оборонки бегут в Америку, а чудо-технику сдают в металлом. Что ему было до того, как я кручусь в Пулково, но за верные гроши рядом с криминалом на захудалом таможенном складе. Поэтому о нашем завершающем многодневном походе на колёсах по стране социализма в районе северного Причерноморья Кавказа стоит рассказать, как о последнем контакте уже равнодушных почти друзей.
Два слова о форме одежды. Мою экипировку венчала видавшая виды штормовка, вполне подходящая к дорожному вело с крепким багажником для потёртого рюкзака, а из роскоши я позволял себе только итальянские тёмные очки. Женя предпочитал иной стиль и славу модных доспехов, красовался на элегантном, но с узкими шинами, «туристе», который разжигал воображение встречных красоток, но не мог везти на себе груз, передвигаться по песчаной дороге, а также сильно утомлял кисти рук на спусках с перевалов. Вместе мы и внешне по пешему, и верхом, и с его тягой к прекрасному полу, но без мельниц, слегка напоминали известную пару персонажей великого романа Сервантеса, хотя никто никогда этого нам не сказал. Рыцарем был, конечно, не я. Думаю, компания со мной устраивала его, не в последнюю очередь, возможностью картинно выделиться. А меня, безусловно, устраивал уровень его высокой физической подготовки, такого лося брать на буксир не приходилось.
; (наши печали)
В то лето моя младшая дочь Анна отдыхала в пионерлагере от моего института, была у институтов такая функция, в приморской деревушке Сукко недалеко от Анапы. Поэтому наш маршрут начинался с Анапы, с визита в лагерь: как да что? Дальше мы планировали маршрут на юг вдоль моря в зависимости от обстановки. До Анапы из Питера ходил тогда поезд через паромную переправу в Керчи. Время в дороге (двое суток) пролетело за разговорами быстро, мой собеседник в ту пору входил, и довольно удачно, в проблемы анализа сигналов методами Фурье-спектроскопии, а я занимался вопросами исследования электропрочности электронных изделий при воздействии наведённых полем электромагнитным импульсов с крутыми фронтами. Темы были близкие.
На подъезде к Крыму, вечером нас догнал с северо-запада мощный грозовой фронт. Громыхало всю ночь, но мы отдохнули всласть, проспали паромную суету и рано ясным утром, проснувшись, были уже в Анапе, где только-только закончился сильнейший ливень. Солнечный город был сплошь залит водой, которая сошла не сразу, заставив нас задержаться, поскольку в иных местах вода доходила выше колена. В Сукко, куда мы добрались к полудню, ночью здесь тоже случилось наводнение, но лагерь не пострадал, поскольку его деревянные корпуса стояли выше поймы долины речки Сукко, у подножья Лысой горы. Гора эта защищает Сукко с севера и выходит к морю. Состоялась радостная встреча с дочкой, знакомство с воспитателями и разговор со спасателем пляжа лагеря Николаем Николаевичем Марковым, который на лето был откомандирован на эту работу из моей лаборатории. Он организовал нам своим авторитетом обед с кухни, кормившей ребятишек. Это было очень кстати, поскольку в деревне общепит отсутствовал.
Ночевать мы устроились в плотно населённом деревянном гараже частного сектора, а питаться стали с сельского рынка, где царили, предлагая вино и овощи, местные производители. Ещё пару раз нас подкармливал Коля, но персонал столовой стал косится на нас. Эту лавочку пришлось закрыть, а в остальном всё нас устраивало: солнце, море и даже настоящая дискотека в спортлагере МГУ, который располагался в каменных корпусах у подножья другой горы, с юга обрамляющей долину речки.
Спортлагерь был элитным и строго охранялся, но в нашем гараже жил паренёк-москвич, который работал в лагерной дискотеке диск-жокеем. Он, после второй распитой совместно трёхлитровой банки туземного вина, согласился провести нас в клуб лагеря, минуя охрану. Помню, мы неплохо повеселились с аспирантками москвичками. В целом, жили мы неплохо, но нас звала длинная дорога, и скоро Сукко осталось позади, мы сели сёдла и погрузились в знойное марево дороги на Новороссийск.
Делать нам в этом угрюмом промышленном городе было нечего, я прослужил здесь более двух лет, знал его досконально, но никогда не бывал в Абрау-Дюрсо. Женя был не против туда съездить, и мы, вечерком отведав в придорожной харчевне жёстких шашлыков, остановились на ночлег в приличной комнатке частника на окраине города, а утром покатили в Абрау. Поездка, как поездка, но от жары у меня, так бывало и раньше, разболелась голова. Дальше – больше.
Мне стало хуже, пришлось прилечь в тенёк на скамейку парка Абрау-Дюрсо, а мой спутник отправился осматривать местные красоты один. Вернувшись, он сказал мне, что ждать, когда мне полегчает, он не может и собирается возвращаться назад. Я остаться один не рискнул, поэтому мы потихоньку двинулись назад в наш скромный домишко в селе Цемдолина. По дороге я чудом усидел в седле, ехать мне было нельзя категорически. Понял я это, только снова свалившись теперь в постель, тогда уже почти без чувств. По опыту я знал, что мне надо отлежаться хотя бы сутки, и всё пройдёт. Но Евгения Михайловича вариант ожидания не устраивал, он, купив мне в холодильник кое-то молочного, на утро отбыл в курортный Геленджик. Я же проспал больше суток, встал и отправился его догонять. Для меня это был первый и печальный звонок отходящего поезда нашей дружбы.
; (наши чувства)
Поскольку я ещё чувствовал слабость, то решил в Геленджик добраться на «Метеоре», который с утра шёл на юг, в Сочи. Час полёта на его крыльях по ласковому морю, и я со своим конём стою на многолюдной, зелёной, опрятной набережной Геленджика. Стою в окружении подвижной толпы праздно-беззаботных курортников, слушаю из какой-то точки на набережной песню Высоцкого «про лилипутиков» и размышляю об очевидном. Ведь в этом городе тысяч 30 – 40 жителей, и столько же гостей. Даже если я до конца отпуска буду ездить по этим улицам, то вполне могу моего активного спутника вообще не встретить. А его, может, здесь и нет? Плохо, не подумал я в тумане болезни о связи, когда расставались. Плохо, не до того мне было.
Размышляю, а сам не спеша иду от моря в оживлённый центр городка. Машин нет, жара, кругом гуляющие, у шикарного кинотеатра особенно людно, а в группе молодёжи на ступеньках широкой лестницы невозмутимо стоит мой сбежавший спутник. Ребята группой собираются пойти в кинотеатр, который славится своей прохладой из-за новой техники кондишен. Меня приняли в компанию, познакомились, прохлада очень понравилась, а после сеанса и 15-ти минутной прогулки вверх по затенённой зеленью улице мы прибыли в усадьбу-коммуну, где в добротном доме и во всех хозяйственных постройках усадьбы проживали (в основном, ночевали) многочисленные счастливые гости со всего Союза. Мне дородная и гостеприимная хозяйка выделила приличную кровать, которая стояла под яблоней в саду. Ничего более конструктивного, по её словам, найти на всей улице было невозможно. Сезон! – это великая вещь.
На Геленджик у меня был ещё один план. Мне очень хотелось зайти к моему знакомому, жившему и работавшему здесь в Институте геологии, родственнику моей Натальи. Это был умнейший и обаятельный человек, доктор-геолог Дмитрий Александрович Туголесов. Несколько лет до этого он, будучи в командировке в Питере посетил наше семейство в Гатчине. Увидев его, младшая дочка Аня обратилась к нему с вопросом: «А ви кто, ви Ленин?» Получив вежливый отрицательный ответ, она разочарованно сказала: «А я думала, ви – Ленин…» и отвернулась. Такой вот был представительный, внешне похожий, но гораздо выше вождя, всегда доброжелательный дядя Митя. К нему я и двинулся на следующий день по известному мне адресу.
У Туголесовых была квартира в новом микрорайоне в южной части города и с видом на бухту. Жили они на первом этаже панельной пятиэтажки, а в палисадник перед окном у кухни и вдоль стены спускалась с наклоном небольшая доска. Это был ход для нескольких кошек, проживавших в квартире. Такое приспособление было для меня новым словом в мире кошатников. Самого дядю Митю я застал дома, но, к сожалению, его супруга лежала в это время в больнице, а сын и дочь, тоже геологи, работали в поле. Мы с ним душевно поговорили, но надолго я не задержался, не до меня ему было. Уехал я с чувством грусти за одинокого, как мне тогда казалось, старика. А ему в ту пору было лет 60, не больше. Сейчас-то у меня другой возрастной масштаб.
Больше оставаться в Геленджике мне не хотелось. Делать было нечего, на горе Нексис и у дольменов я побывал гораздо раньше, в годы службы в этих краях. Снова подниматься на высоту 400 метров на солнцепёке горного просёлка не доставляло удовольствия, а панорамой лесного Кавказа нам ещё предстояло полюбовался. Но для этого следовало завершить текущий курортный роман Евгения, что было непросто. Пришлось занять жёсткую позицию моего безусловного отъезда и кратко изложить наиболее вероятный маршрут движения. Захочешь – догонишь. Поскольку претензий не было, мы расстались мирно, а я, как водится, укатил рано поутру. Погода стояла, как на заказ, чуть прохладная и безветренная, но для нас на той зорьке прозвучал второй звонок уходящего поезда дружбы.
В те, теперь уже далёкие, года нашей зрелости дороги России за редким исключением, скажем, на въезде в Москву, были мало загружены и безопасны для пешеходов и транспорта. Попутки и встречные не утомляли велосипедиста, а, скорее, разнообразили маршрут. Так было и в тот день моего пробега до следующей остановки в Джубге. Я не спешил, по дороге мимо покрытых лесом невысоких, словно, мягких по их очертаниям хребтов я не пропустил поворот к пляжу в деревне Архипо-Осиповка, свернул перекусить в одинокой забегаловке и передохнуть у моря.
Перекусить – это была главная проблема диких, вроде нас, свободных путешественников. Социализм их не жаловал, ничего для их сервиса не планировал. На этом система и погорела, поймали её на бездействии вражьи силы холодной войны. А всё так просто: разреши варить и кормить, больше возможного никто не съест. Главное, власть, не выпусти её из рук; управляй разрешённым финансами, которые можно поедать до бесконечности, а всё будет мало. Главное, береги общее!
Покрутив ещё часа два-три педали, я попал на так знакомый мне пляж Джубга. Тут всё было, как два десятка лет назад, когда в этой бухте частенько отстаивался во время разных учений кораблик, на котором я плавал помощником командира. Тогда было модно рассредоточивать силы в разных отдалённых местах, чтобы врагу нельзя было их уничтожить одной атомной бомбой. Каждый раз времени стоянки на якоре хватало на то, чтобы сходить на шлюпке на пляж и закупить на местном базарчике яблок. Пляж, как и теперь, был пустынным, курортники были здесь только дикими и редкими гостями. Повспоминав прошлое, я отправился искать ночлег, и скоро стал обладателем сарая из серых и плохо пригнанных, но обеспечивающих вентиляцию досок. Крыша, как уверял хозяин этого шедевра, не протекала. Меня устраивало всё, в том числе и вид с горки спального района лачуг на бухту.
Перед закатом я решил пройтись поплавать на свободе и стал спускаться из своего частного Шанхая, с горки, на пустынное шоссе. И, о чудо, туда же выкатила на «туристе» знакомая мне фигура. Ничего не скажешь, судьба связала нас в той поездке накрепко. Вероятность двух случайностей подряд – это уже слишком. Оценивать число с несколькими нолями после запятой, я не берусь. Но факт – есть факт. Экипаж снова был вместе и, без слов и объяснений, готов к новым дорожным приключениям. Море на пляже, базарчик у сельсовета и сараюшка на горке Жене понравились.
; (наше веселье)
Итак, нам предстоял последний бросок, последний дневной маршрут до железной дороги. Мы были сыты курортной жизнью на колёсах, солнцем и морем. Главное, сыты жарой, которая стала чувствоваться даже ночью. Хотелось своего родного умеренного климата. Теперь надо было попасть на поезд до Питера, а сделать это реально можно было или рядом в Туапсе, или в Краснодаре, до которого 120 км. Проблема была в билетах, которыми в разгар сезона не баловали. В этом смысле предпочтительнее была столица края Краснодар, где поездов на Питер было в два раза больше. Силёнок у нас хватало, хотелось весело перемахнуть через Кавказский хребет, решено было с восходом ехать на север.
Солнцепёк начался с раннего утра. Бросив прощальные взгляды на море, мы тронулись в гору. Маршрут предстоял трудный, но интересный, покрытые лесами хребты впечатляли. Первый перевал на водоразделе между речками Джубга и Шапсухо, текущими на юг, был небольшим по высоте, и мы проехали его без труда. За ним следовало обжитое народом плато, которое упиралось в Главный хребет с Хребтовым перевалом в 360 метров высотой. От него далее вниз до предгорной равнины жилья не было. Мы это знали и перед подъёмом на перевал остановились передохнуть и перекусить на придорожном базарчике в селе Молдавановка. Зная нехитрые запросы проезжающих, здесь, кроме снеди, шла торговля также и приятными холодными фруктовыми водами домашнего изготовления.
Подъём на Хребтовый перевал оказался довольно крутым, с несколькими серпантинами, и мы, с целью экономии сил, воспользовались попутным грузовиком, водитель которого без слов довёз нас до перевала. Короткая остановка, чтобы оглядеться, почувствовать необычность момента, и мы снова в сёдлах и во власти гравитации, которая мощной рукой повлекла нас вниз за поворот, вниз, вниз. Теперь гляди в оба, жми на тормоз, не расслабляйся, как на равнине, не превышай скорость. Иначе, слева стена скал, справа обрывистый берег горного ручья, истока горной речки Кобза, одной из рек обширного бассейна Кубани. По ущелью Кобзы и идёт, как водится в горах, постепенно понижаясь, без особых поворотов, дорога к Горячему Ключу.
Ко времени нашего появления на Кобзе, здесь установилась жаркая погода, речка пересохла, почти полностью оголив своё каменистое ложе. И лишь кое-где, в местах выхода из скал ключей, образовались обширные, но одинокие пруды чистой и довольно тёплой воды. Пару раз мы делали краткие остановки, спускались, где поудобнее, в русло и освежались в этих прудах, глотая воду и ощущая под ногами холодные струи, питающей эти уникальные естественные резервуары чистейшей горной слезы. Такого природного явления я раньше не встречал и ничего о нём не слышал. Мы на пару шумно резвились в этих прудах, как на пустынном, затерянном в горах, галечном нудистском пляже. Ради одного этого подарка гор стоило крутить сюда педали лентами трудных дорог.
Спуск постепенно становился всё более пологим, и, наконец, появился первый делегат цивилизации – в урочище Инженерная щель дымила и благоухала шашлычная, заставив нас спешиться. Это нынче в одном ходком месте можно встретить сразу три точки, скажем: нейтральное «Ё-моё», мужественное «У Остапа» и нежное «У Машеньки». А тогда мы восприняли одинокую харчевню под руководством могучего армянина как подарок судьбы. Рассчитан этот подарок был на денежных проезжих туристов и на экзотику у реки, в лесу, в горах для богатых владельцев колёсного транспорта. По ценам это был бессмертный росток капитализма под вывеской социализма, а, вовсе не рядовая точка. Красиво жить не запретишь, особенно на Кавказе.
Скоро стало появляться придорожное жильё, местность становилась всё более ровной. Проскочили Горячий Ключ, горы постепенно отступили, исчез и лес. Становилось нестерпимо жарко крутить педали на солнцепёке по прямому, как струна, и гладкому шоссе, слева от которого, рядом и параллельно тянулась железная дорога на Краснодар. Ехать в это пекло в объятия большого города с его пылью и грязью, потоком машин нам совсем не хотелось, но куда здесь, в степи, денешься. И тут, снова вдруг, как всё в пути, возникла железнодорожная станция Саратовская, с одним, как перст, представительным каменным вокзалом, к которому гостеприимно вела короткая подъездная аллейка. Сама-то станица стоит в стороне с другой стороны дороги,
На станции – ни одной пассажирской души. Видать, станичники – домоседы. В обширном зале – прохлада. Касса работает, билеты на почтовый поезд Адлер – Ленинград, будьте любезны! Состав скоро прибудет, буфет работает. Вот дела: на конечной станции билетов нет, а по дороге, пожалуйста. В буфете мы кое-чего подкупили в дорогу, включая бутылку коньяка три звезды. Скоро полупустой плацкартный вагон помчал нас домой, а мы, борясь с жарой, попивали горячий чаёк с коньяком, вспоминая детали поездки, пока не завалились спать богатырским сном. Странно, но чем чай горячей, тем лучше он охлаждает организм. Однако дорожная ситуация с потерей товарищеского сочувствия и доверия друг к другу нами не обсуждалась. Возможно, сделай мы это, дружба сохранились бы. Но этого не случилось, и процесс охлаждения стал неминуемо необратимым. В итоге, всё завершилось благополучно, но дальних совместных путешествий мы больше не совершали.
Последний раз мы встретились с Евгением в год дефолта, незадолго до его гибели, случайно в самом начале Среднего проспекта недалеко от корпуса ГОИ. Я шёл из офиса фирмы должника, получив там, у наших дилеров, какую-то сумму за поставленный товар. Это был момент кризиса, я был доволен тем, что урвал. Тогда все спасали свои кровные капиталы, как могли. Шаров одиноко стоял у настенного стенда с газетами и что-то сосредоточенно читал. «Привет, привет. Идём к метро. Плохо, когда нет денег на газеты, но ничего…» Он был по-прежнему подтянут, по-прежнему собирался в выходные играть в волейбол в своей молодёжной команде. О работе в ГОИ разговора не было, как и самой работы, но моя деятельность в бизнесе его не вдохновляла, впрочем, как и меня, грешного. Вспоминаются его слова; «А здорово нас обманули наглые болтуны! Вот отсюда, с этого цоколя метро вещал легковерной толпе их главный говорун».
28.06.17.
25. РАСКОЛ И СКИДКИ НА СВОБОДУ
По счастью, таких врагов, о которых следовало бы вспомнить в силу их значимости в жизни и судьбе, у меня не было, хотя неприятностей от недругов хватало. В этом смысле, интересно рассмотреть сам феномен активизации дремавшего ранее негатива, выявить механизм формирования неприятия и даже вражды как нередкого образа мышления в обществе. Мышления вражды в обществе к обществу.
Хотелось бы сделать это предельно просто, не вникая во многие психологические и социальные предпосылки и сложности формирования личностей и общества. В последнем случае вместо эссе, в котором легко оперировать частными фактами, возникнет потребность в отдельном исследовании. Отсюда вывод: никаких популярных сюжетов, публичных знаменитостей с их концепциями и идеями, никаких обобщений, пусть говорят лишь касающиеся лично меня отдельные люди, пусть предстанут перед нами только неоспоримые факты их личных судеб. Но при этом я не стану называть их имена, поскольку не хочу этим людям любых ран, нанесённых моим словом.
Чувство вражды не менее сложно и неоднозначно, чем чувство любви. Тем более, известно, что между ними всего один шаг. Чтобы не оступиться, я для себя выбираю очевидным критерием неприятия только лишь желание расстаться с предметом ненависти, чтобы не видеть его и не слышать о нём. При этом, я полагаю следующее. Хотя предмет такой вражды внешне всегда общий и обезличенный, но внутренне, в душе и в подсознании, он обычно должен быть персонализирован. Поэтому всегда понятно, кто для себя предпочёл другую страну и среду, но, при том часто скрыт от глаз за семью печатями внутренний личный мотив, например, персональный двуногий раздражитель, от которого не грех и сбежать. И выходит, что выяснить, кто сменил милость на гнев, достаточно просто, но мотивацию понять трудно и можно, лишь имея достаточный опыт и, увы, только субъективно.
Уточняю, нет смысла обращаться к проблемам массовой эмиграции, вроде обусловленного неодолимыми причинами переселения масс на другие континенты, а также оффшорными чудесами избранных богатых космополитов. Мои примеры касаются проблем скромных тружеников в среднем небедного советского социума. Они ногами проголосовали против тех благ, который им обеспечил этот самый социум, а что касается причин вражды, то тут Бог им судья. Я о них могу только догадываться.
В этой щекотливой теме приходится начинать с начала, с начала первого замеченного мной эмигранта в начале исхода из Союза неугомонных евреев, для которых, как заметил гениальный Гоголь, родина там, где им лучше. Зная это замечание великого писателя, я старался понять, чем моему, скажем так, бывшему шурину будет лучше в ФРГ без языка и возможности применить свои знания советского к.т.н. в области радиоэлектроники. Тогда, в конце 60-х, не мог он как специалист быть у немцев нарасхват. Значит, устраивало его положение узника совести. Хотя я, зная его довольно близко, зная его обычную равнодушную совесть рядового совка, любителя-автомобилиста, подтверждаю, что она, эта совесть, не была в оковах – категорически, нет. Логично предположить, что он там был нужен своим соплеменникам, и уж, наверное, не в качестве простого постороннего наблюдателя. Он им, и даже кое-кому у нас, был нужен там и тогда как осведомлённый и надёжный противник строя. Впрочем, эта вражда по заказу, всего лишь моё личное предположение.
Но ничего мне более логичного в голову не идёт. А направление такого рода гипотетической деятельности бывшего родственника оказалось перспективным, поскольку закончилось всё на деле перевербовкой в капитализм и массовым исходом из страны грамотных, обеспеченных материально, имеющих в обществе корни и вполне уважаемых иудеев. Кстати, вскоре на выход пошёл поток не только избранных. Удивительно, как много равнодушных граждан и товарищей в одночасье, выгодно воспользовавшись всем, что дала им Родина, перешли на ту сторону баррикады. Уважаю татар, держатся за своё малое зубами.
Второй пример более разителен, поскольку приходится рассматривать феномен пенсионера-перебежчика, судьба которого была долгие годы у меня на виду от мальчишки-воспитанника до умудрённого всеми научно-техническими степенями капитана I ранга, историка науки и техники, судостроения и морского оружия, доктора технических наук, доктора исторических наук, профессора, заслуженного деятеля науки РФ. Чем не доктор универсал? Вот ведь сумел отсосать у проклятой системы всё, что возможно, плюс квартиру и отбыл по новому месту жительства.
Что здесь ещё добавить? Разве только то, что героем страны или адмиралом, увы, не защитишься, но прикупить третьего доктора, скажем, военных наук, не помешало бы для коллекции. Гулять, так гулять; докторить, так докторить. Шутка, но не совсем. Было, помнится, что полученная им от благодетеля советской науки мистера Сороса премия (за аннотации научных трудов) ушла на оформление д.т.н.
Интересно то, что в Берлине, куда перебрался мульти-доктор наук, его бурная деятельность прекратилась. А казалось бы, въезжай в немецкий, присмотрись к тематике науки, например университета Гумбольдта. Там у них полтысячи профессоров на 30 тысяч студентов и есть факультет философии (философия, история), а в Берлине есть и ещё ВУЗы. Чего тебе надобно, старче? Ты же доктор-профессор. А хочешь, займись техникой, немцы до неё сами не свои. Есть под боком у тебя технический университет с профессурой по радиоэлектронике и по судостроению.
Дерзай, заслуженный деятель. Я ему об этом по телефону говорил. Ан, нет. Кишка оказалась тонка, клгда нет коллектива, который привычно подставлял плечо хоть кому, хоть самому заядлому индивидуалисту. Ответом на мои сладкие песни было молчание и выражение удовлетворения от удачного побега из мерзкой страны. А в этой стране он получил всё, не сделав для неё реально почти ничего. Это если не на бумаге, а только раскрывая основные закономерности и тенденции развития науки, тенденции судостроения.
Стоило, но не задал я ему вопрос: откуда эта вражда? Неужели он всю жизнь носил за пазухой этот тяжкий груз? Не задал, а теперь и не задам. Дело в том, что в последнем нашем обстоятельном разговоре, немцы от своих щедрот оплачивают беглецам телефонную связь с родной, он меня спросил, а не одобряю ли я возвращение Крыма. И когда я сказал «да», то тут мания его величия и ненависть сорвались. Он заявил: «Тогда мне с тобой разговаривать не о чем» и дал отбой, не оставив маргиналу шанса на оправдание. Смешно и грустно, а я вспомнил прошлое. Как-то мы компанией друзей однокашников дурачились, вспоминая разное, а я предложил позвонить нашему общему другу. Когда он взял трубку, я спросил, а не говорю ли я с великим русским писателем имя рек. Он меня не узнал, подтвердил, что мне повезло, и снизошёл до ответов на вопросы. Шутить мне расхотелось, стало невесело.
Третий пример тоже не из забавных случаев, но из песни его не выкинешь, можно лишь сделать повествование покороче. Тем более, нового уже ничего не скажешь. Всё, как под копирку, хотя суть в деталях.
В детстве у мальчишек наступает такой момент, когда им неодолимо хочется прокатиться «на колбасе», или прицепившись к чему-то позади транспорта. Особенно впечатляет при этом «колбаса» трамвая. Однажды я прицепился сам и удачно прицепил «на колбасу» экипажа извозчика оставленную под моим присмотром пятилетнюю девчурку. Тогда подобного рода транспортные средства ещё успешно бегали по городам. Ей эта поездка тоже понравилось, она с восторгом рассказала о ней старшим, мне попало от матери. С той далёкой поры я стараюсь, как могу, обходить родственницу стороной, но жизнь и судьбу не обойдёшь. Все мы в курсе дел друг друга, выдумывать мне нечего.
Моя героиня типичный продукт стандартного советского успеха с полным набором материальных благ, санкционированных системой. Характерен и постоянный рост качества этих благ: машина – всё лучше и лучше, квартира – всё больше и больше, деревянный домик в деревушке сменяется на кирпичную двухэтажку и т. д. Несмотря на грабёж дефолтов и инфляцию, растут и трудовые сбережения, особенно после призыва всем обогащаться. С духовными благами тоже всё в порядке, поскольку их требования в быту тоже стандартны, а с приходом рынка они ещё и минимизированы и не досаждают идейными требованиями. Излишний жирок, как водиться при его наличии, мы проедаем, желательно в зарубежных турах. Европа – к вашим услугам, а Азию мы не жалуем.
Повезло и с жирком. Работа в системе советской торговли почти с 1960-го года не прошла бесследно в части связей и знакомств. Бывший работник самог; Управления торговли Горисполкома – это всегда желательный сотрудник в частном секторе, тут уж извините и подвиньтесь. В личной жизни – тоже грех жаловаться. Получается идиллия в бурном море жизни, тихая гавань на годы старости и заслуженного отдыха. Не нравится, правда, обстановка в стране, да и дороги. Но тут что поделаешь, а побрюзжать – не запретишь.
И вдруг, узнаю, ничего этого больше не существует, всё грамотно продано, переведено в валюту и свалено за рубеж. Скромные пенсионеры помахали ручкой и отбыли из лапотной России в солнечную страну помидор. Теперь, вот повезло, никто, в случае чего, не получит ни копейки из удачно нажитого в поте лица и полученного по наследству от бездушной системы и от дорогих родителей. Последнее в смысле бывшего личного имущества семьи, включая весь набор от гаража до квартиры. Поистине, свобода – осознанная необходимость. И тут становится понятно, что чем сознание примитивней, тем дешевле выходит свобода. Ура, вот оно, зерно истины! Вот почему так задёшево продают прошлое все без исключения подлецы и мудрецы свободного рынка. Но ничего, Россия переживёт и это.
03.07.17.
26. ГЕНИЙ И СЛУЧАЙНОСТЬ
Обычно гения определяют как высшую степень проявления таланта, ума человека, его способность достичь в какой-либо сфере совершенно удивительных и уникальных результатов. А Иоганн-Вольфганг Гёте сказал: "Гений это 1% таланта и 99% пота", причём, его повторил (назвал 99% труда), не найдя времени прочесть мысль Гёте, такой же гений Томас Алвар Эдисон. Но в этих определениях кроется нестыковка: получается, гением может быть лишь состоявшаяся личность, а у 99% ещё несостоявшихся гениев один удел – трудись и потей.
Но если объективно, то подсчитано, что большинство гениев рождаются в феврале, а это значит, есть люди, которые обречены стать гениями. Этот момент остаётся без внимания, хотя можно предположить, что такие личности проявляют себя повсеместно, но в разное время с разным успехом. То, что перед вами гений становится понятно для всех только на финише и в тех случаях, когда ему удалось проявиться. Отсюда и известная категория непризнанных при жизни гениев. И тут в дело вмешивается её величество случайность, по жизни определяющая условия признания или непризнания чьих-то заслуг.
Рассматривая проблему с позиции такого рода ретроспективы, вернее всего будет воспользоваться мнением Наполеона Бонапарта, считавшим, что дарования настоящего полководца сравнимы с квадратом, в котором основание – воля, высота – ум, а квадрат будет квадратом только при условии, если основание равно высоте. Как просто и гениально! Но если взять шире, применительно к гению вообще, то можно прибавить третье измерение, сделав квадрат кубом, идеальной фигурой, координаты которой формируют истинного гения вне зависимости от поля его деятельности. Это необходимое третье измерение – власть. Только имея её как условие практической деятельности гений способен реализоваться.
И фокус тут в том, что и власть должна быть оптимальной: если она меньше, то выполнение проекта под вопросом, если больше, слабый человек может перегнуть палку. Пример, тот же Наполеон, который, имея неограниченную власть, заигрался с Континентальной блокадой и истощил ресурсы своей Империи непрерывными войнами. Не было на него управы, не было политика, который бы его урезонил. В этом случае третье измерение гипертрофировало куб этого гения, и он сломался под ударами судьбы. А как хорошо всё начиналось, сколько счастливых случайностей обеспечило безвестному корсиканцу ту власть, которая позволяла сформировать куб возможностей величайшего европейского гения.
Получается, что ум и воля – твои, а власть всегда – от Бога и по случаю, который, смотри, не упусти. И теперь, принимая такой постулат, можно начать неспешное повествование о единственном встреченном мной на жизненном пути гениальном человеке, об однокашнике по училищу, о контр-адмирале и командующем 10-й оперативной эскадрой ТОФ Джемсе Константиновиче Чулкове. О нём уже много написано добрых рассказов и слов сожаления по случаю его безвременной смерти в 1981-м году, но никто ещё не отметил этого человека как истинного гения, поскольку он погиб на влёте не только лайнера с командованием Тихоокеанского флота, но и своих дел, судьбы всей нашей великой страны. Он не реализовался даже в том, что, как говорят знающие люди, указ о присвоении ему очередного звания вице-адмирала на момент авиакатастрофы был уже фактически подписан, но ещё не опубликован и, с несчастьем, автоматом отменён. Мир праху его и всех погибших в той нелепой и страшной авиакатастрофе.
Я не был его близким другом, а позже вместе мы не служили, но на летней практике после первого курса училища я приметил его как исключение из всей нашей весёлой, иногда легкомысленной компании, в качестве уникальной личности. Он меня заинтересовал как собранный и целеустремлённый человек с большим, видимо, будущим. Я с радостью следил за его успехами по службе, был рад, увы, редким встречам, подкупало его ровное доброжелательное отношение ко всем из нашей братии. Утверждаю, его квадрат гения всегда был идеален, и он об этом знал, но не гордился этим перед другими, а третье измерение его куба гения росло постепенно, по мере роста служебной власти и возможностей, к чему он постоянно и мотивированно стремился. В его образе лично для меня странным образом сошлись видимые черты двух гениальных вершителей судеб России – молодого Ленина с его кудрявой головой и зрелого непреклонного Жукова с его властным взглядом.
Передо мной и сейчас стоит на покрытой гладким деревянным настилом палубе линкора его ладная фигура в белой парусиновой матросской робе. Я вижу его открытое и правильное загорелое лицо с высоким чистым лбом, увенчанным русыми, чуть вьющимися волосами, вспоминаю обычный для него проницательный взгляд синих глаз и чуть ироничную улыбку знающего себе цену человека. В руках у нас толстые, в твёрдом переплёте, секретные (прошитые и опечатанные) тетради с заданными нам проработать материалами практики, касающиеся устройства и организации службы ЛК «Севастополь». Я решил что-то уточнить у него, а когда он открыл в нужном месте и дал мне свой конспект, то я вдруг обомлел.
У меня в руках было произведение искусства: в тетради царил его строгий и красивый каллиграфический почерк, стояли ровные колонки цифр в таблицах, идеальные графики и схемы – всё это было сделано с любовью и фантазией. И всё это сделано в тесном, кстати, без стола и иллюминаторов кубрике глубоко в чреве корабля, на котором люди недосыпали от разных круглосуточных авралов и тревог. Тетрадь была почти полностью заполнена, в отличие от моей, в которой больше половины оставалось девственным полем. Вот когда я оценил сталинского стипендиата Д.К. Чулкова, когда мне стал ясен масштаб этой личности, его перспектив, понятного стремления быть первым в любом деле.
В середине 50-х годов в жизни Джемса Чулкова, тогда ещё молодого лейтенанта, случилась трагедия: матрос-маньяк зарубил, когда Джемс был на службе, его молодую и горячо любимую жену. Тут кого хочешь, выбьет из колеи. Для приведения нервов в порядок медицина отправила человека в санаторий Минобороны «Мацеста» в Сочи. Отправили правильно, но в этом элитном санатории отдыхали и лечились только высшие офицеры, которые из всех забав молодёжи предпочитали выпивку. Джемс её не избегал, но и не увлекался. Тоскливо ему было в пышном субтропическом раю санатория.
Дело это было летом, когда мне, тоже молодому лейтенанту, удалось выбить у своего начальства первый за два года службы отпуск. На радостях, я отправился гулять и развлекаться на побережье Кавказа. И надо же, встретил случайно в Сухуми такого же, как я, впервые отпускного лейтенанта и однокашника Евгения Александровича Дрюнина. Он прибыл сюда с той же целью, что и я (людей посмотреть и себя показать), но из ГДР, где служил в радиоразведке после окончания годичных радиотехнических курсов. Вместе сразу стало в два раза веселей, а чуть густоватая бордовая «хванчкара» в два раза вкусней.
Женя Дрюнин был из тех людей, к которым тянутся друзья и как-то сами по себе стекаются новости. Он и сообщил мне о трагедии Джемса, предложив его навестить, для чего следовало перебраться в Сочи. С этим проблемы не было, и скоро мы входили под античный портик главного корпуса санатория. Строгая охрана дальше порога нас не пустила, но успешно вызвала нашего товарища по телефону. Скоро произошла радостная встреча, а мы с Женей с удивлением рассматривали на Джемсе увешанную орденами форму капитана I ранга. Оказалось, что он спал и, спросонья, накинул тужурку своего соседа по номеру. Мы пошутили о переодеваниях и договорились провести вечер вместе. Мне кажется, что наше внезапное появление и беззаботная компания однокашников были в ту трудную для него пору полезны, отвлекая его от тяжёлой печали.
Последняя наша встреча в конце 70-х была случайной и произошла в Питере на углу Садовой и проспекта Майорова. Он был с женой, жили они поблизости, у меня же поблизости был расположен центральный офис института, в котором я трудился, правда, тогда в гатчинском филиале. Мы остановились на минутку, а проговорили довольно долго. К счастью, погода способствовала, мы не спешили, а супруга Тамара Ивановна не возражала.
Помню, Джемса заинтересовали некоторые практические детали системы международной стандартизации, которой занимался наш институт. Потом беседа коснулась новой тогда модели околоземного космоса, в рамках которой в моей лаборатории велись разработки методик испытаний различных электронных изделий. Его заинтересовали технические детали, а также то, как мне удалось поставить у себя на поток изобретения разных физически моделирующих игрушек и, одновременно, процесс их внедрения. Помню, меня удивил уровень его обширных физических и технических знаний, его интерес к проблеме. Не знал я тогда, что он, не прерывая службы, успел заочно получить второе, ещё и инженерное образование в «Карабелке». Расстались мы в тот раз навсегда.
В роковой день 7 февраля 1981 года после завершения мероприятия в Академии ВМФ, когда на взлёте домой погиб цвет командного состава ТОФ, у грипповавшего Джемса поднялась очень высокая температура, поэтому командующий советовал ему не лететь, отлежаться дома, а уж потом – в дорогу. Но совета оказалось мало, а судьбу не переспоришь. Судьбу можно лишь дополнить фантазией автора, несогласного с очевидным и готового продолжить по-своему недавнее былое, продолжить его своим вымыслом о возможном продолжении судьбы человека.
Что было бы, если бы неумолимый командующий приказал? А было бы то, что уже вице-адмирал Д.К. Чулков стал бы на следующий день командующим ТОФ и сам бы отдавал приказы адмиралам, в том числе, и на свою 10-ю эскадру, которая базировалась на аравийский Аден. Мало того, что могло бы случиться, доживи Джемс до 1991 года?
Известно, что исследователи западной фантастики, различают «литературу возможного» (science fiction), «литературу чудесного и таинственного» (weird fantasy), а также повествования о «заведомо невозможном» (pure fantasy) – то есть гротеск, нонсенс, игру воображения, иначе, чистую фантастику. Так давайте же включим игру нашего воображения применительно к возможному ходу истории вместо заведомо свершённого. Назовём подтип такого легального жанра фэнтези, но новыми словами «воображаемая вероятность истории». Итак, за дело.
Для начала сделаем вполне логичное предположение, что, прослужив 3 – 4 года в должности командующего ведущим флотом страны, молодой адмирал попал бы в Москву, в заместители престарелого Главкома. С уходом в 1985 году последнего в Генеральную инспекцию перед заместителем открывалась реальная возможность стать Главкомом. Я обсуждал возможность такого хода событий со знающими людьми, и они подтвердили высокую вероятность такого выхода Джемса Константиновича в высшую точку иерархии флота Союза. А случись это назначение накануне предательства страны тендемом Горбачёв – Ельцин, то вся постановка этой парой негодяев поражения Союза в холодной войне, возможно, пошла бы не как трагедия, а как неудачный, бездарно поставленный ими политический фарс с участием интригана, алкоголика и шайки прозападных грабителей.
Всего-то для срыва плана заговорщиков в этот критический момент не хватило в составе ГКЧП такого решительного и властного, понимающего ситуацию человека, адмирала, как Чулков. Он бы не струсил, вызвал бы морскую пехоту с флотов, разогнал массовку марионеток и, думаю, при необходимости, не пожалел бы пули для главных постановщиков балагана. Он совершил бы то, что испугалась совершить армейская верхушка, в лице отдельных генералов, имитировавшая политическую борьбу за власть, ловко подыгравшая убийцам в танках и толстосумам в банках. Он не стал бы распускать партию, открыв лишь добровольный выход на просторы рынка массам примазавшихся. Он сократил бы её до пары миллионов активных штыков. Да мало ли чего мог предложить в те судьбоносные дни истинный русский патриот-гений! Но судьба и случай приготовили России очередную горькую чашу предательства, а испить её стало исторической неизбежностью для всего мира.
08.07.17.
27. ВЕРИГИ МЕЛЬПОМЕНЫ
Расхожая поговорка гласит, что театр начинается с гардероба. Иначе говоря, в театре важно всё. По мне, здесь преувеличение, хотя приличный сервис никогда не помешает. Помню, как курсантами, будучи в Москве на параде, мы всей массой нашего курса организованно попали на дневной и не очень интересный спектакль в именитый театр им. Вахтангова. Дисциплина была строгая, из храма искусства в город не уйдёшь. И тут кто-то из близких друзей обнаружил, что в буфет завезли бутылочное «Бархатное» пиво. Это было чудесно, небольшой компанией мы просидели там все действия. Но театр, конечно, держится не пивом.
По моему не слишком большому опыту, он держится на трёх китах: режиссёре [I] или реальном руководителе, авторе-драматурге действа [II] и пусть одном (лучше два, но не более трёх) актере [III]. Такого рода ведущие актёры должны быть обязательно с харизмой, с этим ещё не до конца понятым нами феноменом, с этим особым даром притяжения и влияния на окружающих. Всё остальное может быть разным по качеству. Что-то, скажем, декорации даже могут отсутствовать вообще, но театр на упомянутых трёх китах, всё равно, состоится. Другое дело, что кормиться надо всем!
Понятно, что функция успеха театра при широких возможностях уровня качества (таланта) указанных трёх аргументов является, с учётом симпатий публики, величиной неповторимой и непредсказуемой. Можно предположить ситуацию, когда премудрый [I] поведёт дело так, что проверенные жизнью [II] и удачная реклама спектакля даже при совсем никудышных [III], обеспечат репертуару театра непотопляемость. Бывают и другие варианты, особенно, если [I] в состоянии урвать кусочек из бюджета на культуру. В таком удачном случае, функция успеха у публики, вообще, не причём, поскольку такого рода [I] становится неуязвимым Карабасом-Барабасом, которому симпатии зрителя до лампочки.
Известно, что образ Мельпомены в древнегреческой мифологии– это знак музы трагедии, в переводе с греческого – «поющей». Сегодня – это всеми признанный символ театра, искусства, которое в наибольшей степени страдает от нашествия модернизма и массы извращений, идущих от абстракционизма. Однако тут есть одно «но», которое ускользает от внимания наблюдателя. Дело в том, что театр и его [III] имеют человеческую природу и Богом данные формы. Р;боты в виде чёрных параллелепи;педов на сцене ещё не появились. Людей тоже можно одеть абсурдно, но богоподобная сущность тела человека всегда присутствует. Чтобы испоганить естественную природу актёров, надо выбирать на кастингах поганцев. Образно говоря, прекрасный облик образа Мельпомены не изменить, но под её роскошную одежду можно пристроить такие вериги, что петь не захочется. Об этом и поговорим.
Я не знаток театра, лично знаю только одного настоящего актёра, народного артиста Ивана Ивановича Краско. Представлять его нет смысла, но отметить хорошую форму, бодрость духа и работоспособность на девятом десятке лет – это я делаю с огромным удовольствием. Так вот. Однажды вечером ранней весной 1954 года я был дежурным офицером на стоянке бронекатеров, приткнувшихся носами к пологому берегу Дуная. Всё наше воинство, кроме вахты, было на ночлеге в казармах. Коротая время в своей командирской каюте, где люк над головой, койка и стол, я малость продрог. Решил выйти на сушу, размяться. Погода была промозглой, а от глади воды тянуло холодом. Берег, чуть освещённый фонарями катеров, ощетинился чёрными рядами голых виноградников на тёмной и влажной земле. Было безлюдно и тоскливо. И тут я увидел, что в ходовой рубке десантной баржи, стоявшей чуть ниже нашего дивизиона, горит свет. Надо зайти, решил я, не Иван ли там, в тепле и уюте?
Аппарель баржи, также приткнувшейся к берегу, была опущена, я вошёл в её чрево и добрался до деревянной рубки, которая гордо возвышалась на корме корпуса баржи и была увенчана единственным на корабле оружием, зенитным пулемётом. Мрачная стальная баржа была то ли трофейной от немцев, то ли английской от союзников, но душевная деревянная рубка явно появилась здесь с какого-то пароходика после капитального ремонта этой грозы речным супостатам. В рубке просматривался Иван, а в его руках толстая и солидная книга. Мне осталось только открыть дверь. Я сделал это, выдав коленца танцевального выхода и со словами известной народной песенки «На барже номер девятой мы служили с Колькой братом!»
В рубке было и тепло, и светло. Одинокий командир корабля мне очень обрадовался, поскольку, как он сказал, плохо читать роль героя одному без слушателей. Так я совершенно неожиданно попал на спектакль одного актёра, а давали в тот вечер самого «Гамлета». Иван заучивал не просто роль, но, для полноты вживания в неё, и диалоги с собеседниками принца. Поэтому я задержался в рубке до рассвета и был посвящён в планы лейтенанта Краско, покинуть флот и стать актёром. Я не испытывал к театральному миру особого почтения, успех предприятия Ивана Ивановича вызывал у меня сомнения, но возникла надежда, что оригинальный и мужественный тембр его голоса не останется без внимания и выделит его как актёра. Моё мнение его не удивило, он и сам сомневался в успехе предприятия, но сцена сидела в нём как зов природы, от которого ему было не уйти.
И правда, в нашем выпуске с флота он ушёл в первых рядах и сыграл на своём веку столько ролей, в основном, второго плана, что и не сосчитать. У режиссёров он шёл нарасхват. Страсть к сцене и узнаваемый голос привели его к долгой и плодотворной жизни в кино и в театре, хотя, увы, заглавными ролями жизнь его не баловала. Гамлета он, насколько мне известно, не сыграл, но нашёл человек свою судьбу, став среди самых разных судеб наших однокашников единственным по-настоящему публичным человеком, ведущим актёром театра им. Комиссаржевской. Он и пригласил меня в конце 1997 года на очередную премьеру спектакля «Яма» авторов А. Куприна – В. Вербина.
Куприна и его «Яму» я знал, а с Вербиным, который оказался пожилым уютным евреем, чья фамилия Дреер, довелось познакомиться на банкете после спектакля, куда привел меня Иван Иванович. Там же я был представлен главному боссу театра Виктору Абрамовичу Новикову, лицом и фигурой очень напоминавшего Вербина. Прямо, близнецы. Вербин сидел за столом по правую руку от законно главенствующего на банкете Новикова. Представляя меня перед застольем этим господам, Иван употребил слово «учёный». «Только в душе» – добавил я, пояснив, что ныне в большой российской «яме» праведные «Невтоны» повсеместно и успешно пошли в продажные слуги всесильного рынка, наподобие купринских обитательниц борделя, так ярко представленных ими сегодня.
На вопрос о том, понравился ли спектакль, я ответил твёрдым «да», сказав, что им удалось показать, как на улице «красных фонарей» калечатся женские души. И добавил, что если, конечно, души как таковые есть. Греки-то недаром сомневались, А я знал случай, когда в Гатчине лет десять назад без шума и последствий прикрыли подпольный дом свиданий, в котором встречались с кабелирующей надстройкой города жёны местной партийно-хозяйственной элиты. Работали дамы от души, которой, как оказалось, и нет.
Моё вступление руководству понравилось, мы с Иваном сидели рядом с ними, и мне предоставили возможность поговорить. Застолье было небольшим, других гостей я не видел, поэтому оказался в центре бесед. Видимо, Иван привёл меня вместо кого-то, кого очень ждали, и кто не пришёл. Все актёры ещё жили спектаклем, вокруг которого крутились разговоры, а я, изобразив простоту, вставлял между делом похвалы молодым и симпатичным актрисам. Одну из них, по-моему, ту, которая предпочла мещанству скандальную «яму», звали Оля. Её искренне радовало и веселило каждое слово одобрения. Слаб человек, но более слабые по жизни женщины вовсе беззащитны против лести. А лесть на нашей встрече лилась рекой. О спектакле только хорошее, или ничего. А какая трудная жизнь у нашего [I]? Ведь он, настоящий талантище, как ас своей театральной ноши должен прочесть в год до 600 пьес!
Мне было понятно, что задумывался спектакль как «клубничка», но Куприн не дал этому примитивному замыслу хода, а милые актрисы не презирали своих героинь, но искренне сочувствовали им. По сути, инсценировка Вербиным «Ямы» напоминала пересказ девятичасовой, если её читать, повести за два часа лицедейства. Без ущерба для искусства, один актёр мог бы пересказать эту поделку со сцены за девять минут, вернув произведению его главного героя – гуманиста Куприна. А тут Вербин сделал пьесу без главного героя, все роли были проходными, Иван старательно играл невнятно прописанного пожилого господина. Получалось, что новоявленный соавтор пьесы Вербин на заглавную роль её созидателя вместо Куприна не тянул, творчество не состоялось. Да и не актуальна была старательно показанная дешёвая трагедия «Ямы» после девятого вала проституции, захлестнувшей в нашу пору всю страну. Понятно, эти крамольные мысли я держал при себе.
В своей оценке спектакля я также сказал, что в пьесе удалось удачно вскрыть низость пресловутой рыночной свободы секса, подлость менеджеров от любви, показать молодёжи, что бизнес на своём теле – это путь в ад. «Просто замечательно, как наглядно вам это удалось сделать!» Я с удовольствием наблюдал, как удивлённо и озадаченно переглядываются господа [I] и [II], как быстро уничтожает закуски молодое поколение будущих [III]. Неужели я был прав? Неужели, прочитывая в день по одной и шесть в периоде новых пьес современных и жаждущих сцены авторов (от такой нагрузки добра не жди), наш [I] просмотрел отсутствие толерантности у Куприна? Щедрый своим фондом Сорос, как и Союз Театральных деятелей России, вкупе с коллегией Комитета по культуре Санкт-Петербурга за это по головке не погладят. Им вериги подавай! Давай, подгоняй классический русский театр под мерки европейского секс-модернизма.
Для меня этот поход в театр был очень интересен, я был благодарен его хозяевам за редкую возможность увидеть мир кулис, но, почувствовав вкус трудного хлеба актёров, больше попадать в него не стремился. Что касается пьесы, то, хотя в зале этого премьерного спектакля было многолюдно, на сцене эта перелицовка Куприна на долгое время, помнится, не задержалось.
05.08.17.
ЧАСТЬ V. Не остановиться
28. В УЧЁНЫЕ ЛЮДИ
Пару месяцев тому назад, после долгого перерыва ещё со времён работы на социализм в родном НИИ по электронике, в моей деятельности как инженера произошло знаковое событие. В питерском издательстве «Политехника» вышла в свет долгожданная книга с непростым и непривычным для специалистов названием «Функциональная устойчивость сверхбольших интегральных схем: критерий качества и надёжности».
Я трудился над этой монографией почти десять лет, будучи уже свободным пенсионером и подрабатывая с группой других бодрячков там же по близкой мне теме у тех людей, которых до этого хорошо знал. Повезло и в том, что к тому времени наш НИИ сумел закупить и освоить новую очень дорогую американскую технику, нужную для тестирования или измерения параметров, американских же сверхбольших интегральных схем (СБИС). Такие полностью автоматические цифровые измерения выходных сигналов этих схем открыли новые, до того неведомые в отечественной практике, возможности для оценки их качества.
Кроме меня эта новизна никого из местных исполнителей тех работ не привлекала, и скоро я стал единственным обладателем принципиально новых данных, которые, главным образом, после их обработки и легли в основу книги. Генезис упомянутой автором непростой работы как его путь в самодостаточные в мире техники или учёные люди и будет рассмотрен в этом эссе.
Все знакомые по НИИ специалисты, которым я предлагал принять участие в новой творческой работе, от такого сотрудничества отказались, не желая трудиться и терять время в чисто затратном проекте без заказчика и без любых перспектив на его внедрение. Наиболее близкие люди помогали, входили в положение, советовали кое-что полезное и сочувствовали. Мне же терять было нечего, бесценный груз знаний полувековой практики и новые теоретические идеи давили изнутри, а результаты испытаний СБИС на надёжность, которые никого не интересовали, вдохновляли меня их новизной. И вот новая книга состоялась. А ведь сказал мне когда-то (в ту пору главный среди питерских объединённых в Союз русских писателей) добрый человек Иван Иванович Сабило: «если твоя книга вышла в свет, то ты можешь этим гордиться». Он считал, что каждый имеет право осчастливить подарком своей книги кого угодно, даже дворника. И любой обязан быть и будет тебе за это благодарен. Хочу верить, что он прав, что кто-то, кое-где, кое-когда будет мне благодарен. Для такого неравнодушного к устойчивости, пусть, хоть в технике, пусть, мало возможного читателя и пишется это воспоминание.
Начнём по порядку. Взявший меня осенью 1960 года на работу в свою лабораторию инженером-исследователем в почтовом ящике (п/я), ныне это ОКБ «Электроавтоматика» им. П.А. Ефимова, начальник, помимо разной текучки работ по испытаниям блоков аппаратуры, подкинул мне задачку усовершенствовать устройство стабилизатора напряжения. Тогда этот узел делал местный опытный завод. Стабилизатор был головной болью всего производства, поскольку постоянно требовал регулировки на уже сданной заказчику авиационной аппаратуре. Моей текучки было и без него, как говорится, невпроворот, но я постоянно думал о нехорошем стабилизаторе, нашёл простое и даже красивое техническое решение для улучшения его стабильности. Потом успешно оформил его в виде рацпредложения и навсегда избавил завод от рекламаций, а советских пилотов в их стране чудес от массы навигационных ошибок.
А всего-то я заменил использованный ненадёжный главный (опорный) элемент схемы в виде лампочки накаливания на новый тогда вечный и сверхстабильный, дефицитный тогда элемент – кремниевый стабилитрон. Так мной был усвоен первый урок по проблеме надёжности, заработаны первые нелишние деньги (завод заплатил щедро), пришла уверенность в себе и вкус к изобретениям. Когда я уходил в другой п/я, то сам представительный и властный директор ОКБ П.А. Ефимов вызвал меня поговорить и предлагал мне остаться. Но я мысленно сменил амплуа, был уже с другой зарплатой на другом месте, в кораблестроительном ПКБ Ждановского завода.
И надо же, даже на новой бумажной работе мне удалось пошевелить мозгами: головной противолодочный корабль проект 61 успешно проходил ходовые испытания, но его главные ракеты обнаруживали цель только у себя под носом. Давай-ка, умный, разберись! Сходил на корабль, стоявший у стенки завода, и обомлел: конструктор-женщина, лапонька, расставляла в рубке аппаратуру системы для обнаружения цели, как мебель у себя на кухне. Она понятия не имела, что такое волновод РЛС и умудрилась сделать на нем более десяти поворотов, каждый из которых поедает значительную часть идущей энергии волны сигналов. Я-то знал об этом ещё со времён моей курсантской практики на Севере, на американских катерах-охотниках, где познакомился с РЛС нос к носу. В рубке срочно сделали новую планировку аппаратуры, убрали лишние повороты волноводов, и всё исправно заработало. Неплохой урок разработчику: для надёжности нужна предельная простота устройства при минимальных потерях или расходах энергии в нём.
Удалось мне в этом ПКБ познакомиться во время сельских работ на картошке, дело было на речке Луга под Кингисеппом, и с моей будущей дорогой супругой Натальей, судьба и её привела в ту пору и в ПКБ, и на ту же картошку. Люди за месяц совместного труда на природе сближаются быстро. Когда нет завитушек цивилизации, то проще понять, кто есть кто. Кстати, там и той же осенью познакомился я с молодым комсомольским вожаком всего ПКБ, бригадиром нашей фермерской артели Володей Юхниным и с его молодой женой. Компания была хорошая, каждый погожий вечер пели у костра в своё удовольствие, включая анти агитку «В 62-м году оставим буржуев на заду», поскольку «молочные реки потекут». Много лет спустя встретился я с Володей, ставшего уже генеральным конструктором того самого ПКБ. Бывает и такое, вырос человек. Но меня в ту молодую пору настойчиво звала дорога в научную деятельность, и я, наконец, нашёл место с перспективой такой работы.
Думаю, именно тяга к нужной творческой деятельности, вкупе с извечным желанием зарабатывать по способности, переход на должность уже ведущего инженера, привели меня летом 1964 года в новый п/я, отраслевой институт, ныне ЦНИИ конструкционных материалов «Прометей» имени академика И.В. Горынина. В ту пору п/я располагался в прекрасной Невской лавре и строил в Гатчине, в Орловой роще, сверхновую радиационную лабораторию в виде большого корпуса под боком у работавшего там исследовательского ядерного реактора института Академии наук. Упомянутый Игорь Васильевич Горынин был тогда главным инженером института, вникал в дела лаборатории, его уважали и звали «Горынычем». А новым работникам корпуса давали в Гатчине жильё, и в 1967 году я, вот это было счастье, получил двухкомнатную квартирку, а через четыре года поисков нужной темы и усилий по реализации кое-каких идей, стал кандидатом технических наук.
Пришлось покрутиться: работа делалась в родном НИИ, в заочной аспирантуре я числился в другом, профильном НИИ, а защищался я в учёном совете заочного политехнического института, который до этого закончил. Заметьте, всё указанные работы и затратные мероприятия, кроме банкета, для меня делались бесплатно. Государство на мозгах не экономило.
Упомянутая диссертация была по теме разработки радиационно-стойких измерительных систем, а по сути, всё крутилось вокруг проблем надёжности в особо строгих условиях. После защиты государство стало ко мне щедрым, удвоив заработок. И тут крупно повезло. Мне удалось расстаться с вечно опасным, по его могучей природе, напарникам моих трудов, с ядерным реактором. Я удачно простился с этим гениальным плодом мысли физиков. Мне не то, что приходилось заметно переоблучаться. Техника безопасности и грамотный персонал реактора были на высоте.
Меня угнетало постоянное чувство тревоги за те игрушки, которые после облучения в реакторе незримо становились смертельно опасными. Угнетали и бесконечные ночные бдения, и риски при загрузке-разгрузке реактора. Всего этого, правда, без радиации, я уже хлебнул на флоте, а мне стукнуло сорок. Хотелось нормальной человеческой работы без тревоги за швартовы или за специальную машину в дороге по стране с огромным свинцовым контейнером, полным опасных образцов материалов корпусов реакторов.
Да, тут повезло! Добывая отзывы на диссертацию (для зашиты нужно было и это) я обнаружил нечто для меня интересное. В Гатчине, у меня под боком, в здании прекрасного дворца Павла I, в старинном парке располагался почти профильный мне как инженеру-электрику НИИ «Электронстандарт». А его главным инженером служил мой однокашник по училищу Эрнст Дмитриевич Молчанов, энергичный и уверенный в своих силах человек, по факту он тогда был руководителем всего филиала гатчинского хозяйства института, который располагался в Питере. Эрнст помог мне с нужным отзывом и, при этом, условно завербовал в свою команду, естественно, после защиты. От его неожиданного предложения стать начальником лаборатории я отказаться не смог и скоро почти на двадцать лет занял эту должность, сполна познав все тайны надёжности электроники и всего того, что сопутствовало в жизни этому свойству продукции огромного Министерства советской электронной промышленности.
Да, ещё как повезло! Фронт работ – «космос» со всеми его необычными по физике условиями, которые богатые заказчики, в основном военные, требовали реально моделировать на земле для испытаний любых нужных им электронных компонентов. Новизна работ определяла реализацию до четырёх изобретений в год. Деньги – бери нужных людей, покупай строго лимитированные технику и материалы, сколько надо. Скоро с 15-ти человек нас стало в два раза больше. Конкурентов – нет, лаборатория в отрасли только одна, желающих с нами сотрудничать, по всему Союзу. Площадей в отдельном, заранее специально построенном павильоне на дворцовом дворе хватает. Скоро я соорудил себе небольшой кабинет, стало возможно не отвлекаться на пустяки. Начальство – высоко, оттуда ещё и помогает, да и далеко, на углу проспектов Плеханова и Майорова. Идти до дома полчаса хода через парк и тихий городок Гатчина.
Не удивительно, что с 71-го по 91-ый годы мне выпал самый счастливый период жизни и самой плодотворной творческой работы. Не удивительно, что свою книгу я посвятил «Памяти отраслевой науки Министерства электронной промышленности СССР». Не удивительно, что о надёжности электроники я узнал всё, что было известно до меня, а потом и немножечко больше.
Вот это «немножечко» и спровоцировало меня на мысль постепенно, не спеша написать соответствующую докторскую диссертацию. Материалов и публикаций у меня хватало, одних изобретений было за три десятка. Нужный по теме учёный совет я нашёл. Но тут случились девяностые годы, стройная система советской отраслевой науки развалилась, стало не до диссертаций. А в условиях эпидемии сокращений начальство встревожилось за своё кровное, за места, стало с подозрением относиться ко всем конкурентам, особенно к работникам с научными претензиями. Ведь сдуру на выборах могут закричать «любо доктора!», тайным и равным прописать во власть не меня, любимого. И тут, вместо обычного безразличия к чужим работам, я столкнулся с тем, что на меня и мой опус спустили всех собак. В основном гавкали моськи, но всё равно мало радости. Под этот визг и негромкий лай и отбыл на нищую пенсию несостоявшийся доктор наук нашего славного института, а других докторов в его закромах не водилось никогда.
Припоминаю интересную подробность. По регламенту необходимо было чисто формально представить работу в родном институте, пройдя нечто вроде предзащиты. Всё было готово, собрался любопытный народ, развесили схемы. Ко мне подошёл один из военпредов, заказчиков, ради которых я так старался, и сообщил, что из них никого на собрании не будет, служба завёт! Смотрю, в зале из начальства тоже никого нет. Саботируют, голуби. Ну, думаю, сейчас я выдам предзащиту. По сути дела сказал я пару слов, сказав, что на схемах всё разъяснено, а ещё добавил философии.
«Кто из здесь присутствующих читал вот это? Раз никто, то и говорить нечего. А я вам изложу в отведённые 20 минут причину необходимости разработки новой концепции для оценки надёжности электроники. Принятая ныне методология, уже давно с таким талантом и блеском разработанная присутствующими здесь уважаемыми специалистами по надёжности совместно с военными заказчиками, открыла браку наших изделий электронной техники широкий путь в производство отечественной аппаратуры и завела нас всех в тупик». И объяснил я им то, что они сами прекрасно знали, но о чём с трибун не говорили. После этого разгромная критика работы не состоялась, все тихо разошлись.
Выслуженная мной итоговая пенсия, это громко сказано. Жить, да ещё и с семьёй, было на неё, скажем, нереально. Поэтому пришлось мне забыть о планах и амбициях и пуститься в плавание по волнам бурно заявившего о себе неправедно-доходного рынка. Но это другая тема, до которой хотелось бы добраться отдельно. Она весьма интересна по природе, поскольку «жизнь всегда права», какой бы уродливой она не была. Скажу только, ушёл я вовремя, шёл 1994 год. Институт, хоть и удержался на плаву, но стал лишним на празднике жизни и выживал, как мог, сбросив за борт всё, что собиралось годами. Сбежали из него и мои уверенные в себе и просвещённые научные оппоненты, специалисты по надёжности. То, чем они жили, оказалось лишним. В нашей дискуссии на тему моделирования старения электронной техники получилась ничья на развалинах. Предмет спора стал неинтересен. Но скажу о нём кратко, ведь я унёс его с развалин, а в нём исток продолженной мной работы по названной монографии, но теперь уже при невиданном ранее местечковом капитализме. Об этом – четверостишье.
Когда пришла пора всё рушить,
Был разворован институт.
Тащили всё, что можно скушать,
Я взял с собой свой кровный труд
Плавая в болотах рынка, я всё время поглядывал на институт: как там, не утонули ли в трясине? А когда они выбрались на отмель достаточных денег, то набравшись наглости, предложил свои услуги в области консультаций по надёжности, о которой как о предмете исследований все в руководстве фирмы уже и забыли. И дело пошло, появились новые темы, а я продолжил размышлять о надёжности, как будто и не утекло в бездарном тайм ауте более десяти лет. А размышлял я вот о чём.
Главное, что необходимо для адекватной оценки надёжности любого объекта массовой продукции – это наличие достаточной статистики данных для достоверной оценки показателей надёжности. Если, к примеру, в качестве показателя для расчёта надёжности принято количество отказов элементов, то для решения поставленной задачи, вынь да положи массив данных об отказах. Дело это хлопотное и затратное, отсюда все трудности оценки, которые растут с ростом качества продукции. К тому же, такие данные о надёжности всегда среднестатистические, а надёжность отдельного данного элемента – всегда загадка. А вот, и не всегда.
Ситуация в корне меняется, если исследуемым элементом становится микросхема, от которой, при её тестировании, неизбежно получается большая статистика данных о надёжности с использованием данных о её собственной функциональной устойчивости. Массовые испытания элементов в этом случае не нужны, а по результатам тестирования в ходе испытаний микросхем возможна и строго индивидуальная оценка, прогноз, показателей надёжности для каждого элемента, только не ленись и шевели мозгами.
Итак, знаковое для автора событие произошло, книга издана аккуратно, у неё приятная обложка. Всё, что мог, я совершил: раскрыл проблему, с экспериментальными данными в руках показал её содержание, предложил новую методологию для определения уровня качества и степени надёжности сверхбольших микросхем. В этом немало новизны, но много ли пользы, если книга издана в 120-ти экз. и гигантский мир изощрённой современной техники её просто не заметит? Не читает мир по-русски, и знать ничего о книге не желает. Думаю, если предложенные идеи и методология останутся лишь в России с родным тормозом технологического нищенства, то пользы от моих трудов не будет. Хотя, бывает всякое.
Думаю, представленную в монографии полезную информацию теперь же срочно необходимо переправить в сферу новейших, увы, западных разработок цифровой техники. В том мире следует выйти с предложенными методиками на уровень международной стандартизации. Иначе, вам удачи, имея в виду внедрение новой разработки, не видать! Но здесь наука закончена, начинается беспринципная по природе политика и субъективные интересы, или их отсутствие, у чиновников от науки. Тут самое время начинать викторину ответов на вопросы, среди которых не последним выступает примитивное сомнение: а хватит ли сил?
Вот так спорно и неоднозначно завершается краткое описание дороги в науку, которой довелось пройти автору. Пришёл ли он, куда хотел? Судить вам. А мне остаётся познакомить читателя с подобием заключения к упомянутой монографии.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВЬЯ
Если бы не многословье,
Не синопсис в предисловье,
Не повторов разных ряд,
Автор был бы очень рад,
Проявляя осторожность,
Вкладом труд считать в надёжность.
А раз так, не унывай,
На внезапность уповай
Интереса к важной теме,
К поднятой большой проблеме.
Ей судьба – расти стократ.
Знаю, выполнит расклад
Виртуальный мир бездонный,
В бесконечность устремлённый.
19.09.17.
29. ИССЫК-КУЛЬ
Среди сюрпризов, которые преподносила мне жизнь, следует отметить большой пласт впечатлений от посещения самых разных удалённых по их географии мест. Видимо, это связано с моим характером, склонным к перемене: меня всегда прельщали новые пейзажи, люди, их нравы и история в том виде, в каком она материализовалась. Однако круглогодичная непрерывная работа с коллективом по хлопотной тематике, часто без выходных, которые бывали с удовольствием отданы «Публичке», а также требования семейства к отдыху ребят в летних отпусках, не давали мне возможности разгуляться и вовсю реализовать свои бродяжьи замашки. Поэтому я не стал, подобно массе других людей, таких же бродяг, ни заядлым путешественником, ни вездесущим туристом на модных маршрутах, довольствуясь тем, что дарила мне текущая повседневность. Тут уж я не терялся, не упуская возможностей командировок по делу и конференций по интересу в разных городах и весях.
И когда ко мне в кабинет-светёлку летом 1981 года пришёл мой коллега-сосед, начальник лаборатории механических испытаний Александр Васильевич Васильев со скромным предложением слетать в начале сентября на закрытый семинар, аж, в Среднюю Азию, на славное озеро Иссык-куль, то я согласился без колебаний. В тех краях я не бывал, азиатскую пустыню не пересекал, с вековой экзотикой древнего края знаком не был. Верблюдов, правда, на улицах встречал, мальчишкой научился ругаться по-татарски, но это было давно в Сибири, в эвакуации. А теперь Саша предлагал вот что.
Предлагал он мне сделать секретный, не для открытой печати, доклад на ежегодном традиционном для институтов Минобороны семинаре, который они в том году задумали провести на базе Политехнического института Киргизии, но не во Фрунзе, где расположен институт, а на вольной природе у озера, в пионерлагере ЦК Киргизии. Лаборатория Васильева давно работала на упомянутую кампанию заказчиков, а нового материала по этой теме у Саши уже не было. Поэтому он и решил подключить мою персону к заслуженному научному отдыху, у меня пара сообщений закрытого типа для секретной науки имелось. Ударили по рукам, оформили документы, послали тезисы моих сообщений в оргкомитет и взяли билеты в Москву, откуда вылетал десант семинара в аэропорт Манас , город Фрунзе, ныне Бешкек. Широко жила наука оборонки, но, сказать по правде, эта роскошь была ею заслужена.
Итак, мы сели в Манасе. Аэропорт – это недавно сделанный на вырост безлюдный образец щедрой современности, около него тупик шоссе, а вокруг – голая степь. Ни зелени, ни посёлка, всё смотрится, как чудный мираж в пустыне. Полчаса поездки, и мы в советском восточном городе с формами построек, за которые глазу не зацепиться. Погода – бабье лето, транспорт наготове, но тут неожиданная заминка: хозяева сконфужены, на поездку нет бензина. Вопрос решается звонком ректора в ЦК. На горизонте замаячил разгул перестроечного дефицита, но мы ещё не знаем, что это – всего лишь первый звоночек. Десант погулял пару часов по городу, погрузился в автобусы и помчался в пустынные пологие горы, где на высоте 1400 м. лежит глубоководная жемчужина Азии – бессточное, напрасно я ищу взглядом за окном автобуса ущелье с рекой, озеро Иссык-куль.
Подъехав к озеру, мы свернули направо и устремились к городку Рыбачье, где нас должны были отоварить положенным по талонам бензином. Ещё один бросок по северному берегу, и мы у цели, в уютном зелёном лагере с деревянными коттеджами, под боком у правительственного санатория в посёлке Чолпон-Ата. Санаторий тоже в зелени, а корпуса кирпичные современной архитектуры. Кругом тишина, безлюдье, у ног зеркальная синь озера, на горизонте цепи гор и никакой местной экзотики. Кстати, по дороге нам из восточных картин встретилось современное кладбище с дорогими непривычными монументами советских граждан в мусульманском стиле, да пара белоснежных юрт в голом поле. Но эта степная стоянка в предгорье у дороги напоминала, скорее, пикник, чем кочевье.
Первое из заслуживающего внимания в здешних краях, о чём нам поведали хозяева, было недавнее, не прошёл и год, убийство молодого и перспективного председателя Совмина республики Султана Ибрагимова и его телохранителя, совершённое ночью снайпером в соседней строго охраняемой партийной здравнице. Начинающий советский технократ был снят с забега во власть Кремля накануне завершения эпохи Брежнева, чтобы не путаться в ногах всесильного фаворита гонки товарища Андропова. И был Султан с его уходом не одинок, вспомним его предшественника по несчастью (разница в два месяца) белоруса Машерова. А сколько ещё было отбраковано в высшей номенклатуре для уверенного финиша во власти команды погромщика Горбачёва? Этого нам никогда не узнать. Впрочем, среди номенклатуры надёжно действовал и пряник в виде персональных пенсий, как у покладистого товарища Романова. Ничего не скажешь, к перестройке готовились основательно, от дефицита до ликвидаций наиболее опасных, а КГБ шёл со знаменем впереди.
После этого номенклатурного убийства в горах чекисты прошерстили все селения побережья вокруг озера, и то, что они нашли в подполье, было настолько обширным уловом, что о нём узнала вся округа. Кучи оружия, боеприпасы, килограммы наркотиков, деньги и драгоценности без сёта. Можно было репрессировать полкрая, но не тронули никого. Такое вот человеческое лицо в рассаднике бандитизма под мудрым руководством недремлющего ока надзирателей страны. Рискните спокойно объяснить это преступное в то время попустительство, у меня не выходит.
Жизнь в зелёном и безлюдном (туземцы в имении ЦК отсутствовали) оазисе Чолпон-Ата, на безлесном берегу озера, в окружении гор протекала прекрасно. Скоро вся интеллигенция перезнакомилась, заседания не утомляли, я проводил послеобеденное, самое тёплое с солнечное время на палубе белоснежного вместительного парусного катамарана, который одиноко и лениво, ветров почти не было, ходил с гостями на борту галсами по глади вод с дальними декорациями хребтов. Северные горы были близкими и голыми, а южные великаны Тянь-Шаня манили далёкими недоступными гривами ледников.
Местных жителей в национальном облачении я видел два раза. Как-то под вечер отправился я один на восток вдоль озера. Пустынный пляж с полосой тростниковых зарослей тянулся и манил вдаль, где на видимости горизонта просматривалось жильё с плоскими крышами. Шёл я, не торопясь, и увидел на опушке камышей сидящего по-восточному старика в халате, который лицом к Мекке делал в этом пустынном месте свой вечерний намаз. Пришлось свернуть в заросли и обойти человека. Когда я возвращался назад той же дорогой, старика уже не было. Другой случай был не столь благостный и имел место во время нашего общего выезда на природу с организацией отвального пикника у хрустально чистого горного ручья.
Этот наш прощальный поход на природу начался у шоссе, куда, к выходу из небольшого ущелья, публику доставили автобусы. Предстояла экскурсия в близлежащее хвойное лесное урочище в этом ущелье. Лес в этой щели образовался вокруг небольшого горного озерка, у запруды, через которую выбегал поток. За высоким хребтом, разрезанным ущельем, лежали бескрайние просторы казахских степей, а у самого хребта, с другой его стороны, приютился столичный град казахов Алма-Ата. Это к слову, до близкого и братского Казахстана лежало сплошное горное бездорожье и перевал. Но главное, лежало деление Москвой всех сфер жизни единого народа, с двумя очень близкими диалектами одного языка на два одинаковых по жизни, однако схожых по власти государственных образования, лежала незримая в бескрайних степях стена отчуждения. Это была стена кульбита в политике, такого же, как раздел единой Руси на две отдельных части: Россия и Украина.
Народ потянулся в гору длинной неорганизованной цепочкой, снимая на ходу лишние детали гардероба, которые мешали загорать на ласковом солнце в пустынном предгорье. Но тут, как из-под земли, появился явно подвыпивший верховой джигит в халате, которого сопровождал пеший опекун, время от времени переходивший на бег и пытавшийся удержать всадника в седле его небольшой лошадёнки. Всадником оказался старик, а сопровождал его парень в рубашке лет 16-ти. Лошадка приблизилась к нашей свободной цепи и, скоро это стало ясно, принялась инспектировать наших беспечно оголившихся женщин, прилипая то к одной, то к другой группе русских гурий, задерживаясь у тех, которые были помоложе. Вкус у лошадки был отменный, поскольку пьяный в дупель седок явно ничего не смыслил, а шустрый паренёк чуть с ног не валился от желания спасти дорогого аксакала от падения под копыта.
Спектакль был отменный, за прогон денег не брали, столько прекрасных женских форм и все они здесь на халяву, жаль руками ничего нельзя потрогать. Восхождение завершилось в тени урочища, у запруды холодного, как лёд, озерка. Один сотрудник, из Фрунзе, нырнул, было, но выскочил с судорогой ног. Я решил поглядеть на старика поближе, подошёл неспешно в толпе к кобылке и внезапно резко ударил её пятернёй по крупу. Старик отреагировал мгновенно, удержал лошадь и бросил на меня из-под колпака трезвый и ненавидящий взгляд. А я засмеялся и громко сказал заботливому пареньку, чтобы тот не волновался, поскольку его дед чудесно протрезвел. Тут мне на что-то пришлось отвлечься, а когда я стал снова искать всадника взглядом, того и след простыл.
Время шло к обеду, мы спустились к автобусам, где в неглубокой лощинке на траве и коврах был заботливо накрыт длинный стол, а вокруг витал запах шашлыков. Для дам стояло вино, а мужчинам предложили медицинский спирт и целый горный ручей родниковой воды. Из динамика, подключённого к магнитофону, лились хриплые и задушевные песни Высоцкого, очень подходящие к сложившейся обстановке. В таком количестве я их слышал впервые, всё как-то раньше времени не хватало, и был очень рад хорошему концерту, поскольку удачно попал на прекрасный ликбез его творчества. Но о большом поэте Высоцком, сдаётся мне, правильнее всего следует высказывать своё мнение, коли оно есть, стихом. Это я, заключая своё воспоминание о недавнем прошлом отраслевой науки страны Советов, и делаю с огромным удовольствием.
ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО
Грешный сын, струну судьбы не рви,
Прохрипи свою тоску-печаль.
Во хмелю тебе ничуть не жаль
Вдохновения транжирить дни.
В них поставил ты хрустальный дом
На горе среди молвы-степи,
Родники свои и россыпи,
Лицедея славе сдав внаём.
***
Твои гитарные аккорды
Бьют популярности рекорды!
Вся виршей ждущая страна
В огромный зал превращена.
А спишет ли Россия грех
Тебе, кто спел, что «всё не так»?
Развал – системный был успех,
Но твой триумф в нём – не пустяк.
Увы, Семёнович не смог
Славянам просто подарить
Два добрых слова. Видно рок
Долг этот не дал заплатить.
Живи поэт до дней лихих,
Не сдал бы Русь гитарный стих!
А я, случайный оптимист,
Колеблющийся реалист,
Примитивизм мелодий слышу:
Как будто, из соломы крышу
На галерее в Монплезире,
Спеша к открытью, водрузили.
Нет, нет, друзья. Я не расстроен.
Получит каждый, что достоин:
Ветра годов солому сдуют,
Оркестр и хор организуют
Единство музыки и слов,
И будет дань платить готов
Солист Высоцкого манере.
Что «Банька» завтра будет, верю!
01.10.17.
30. ПОЛЧАСА НА САХАЛИНЕ
Шёл судьбоносный, трудный для меня его безнадёжностью, 1960 год. Здесь напрашиваются слова первого звена цепи тройных рифм «Божественной комедии» великого Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины». Мне было под 30 лет, моё будущие стало понятным и предсказуемым. Мужчина состоялся, место во флотской иерархии и отдельная двухкомнатная, построенная хозяйственным способом, квартирка для семьи в городе Новороссийске, состоялись.
Но вдруг мою «долину» у Цемесской бухты, где я, молодой капитан-лейтенант, скромно, по совету умудрённого опытом благожелателя, уйдя из плавсостава, пристроился в штабе бригады Охраны водного района, затянуло тьмой. Этой тьмой стал неожиданный приказ по Черноморскому флоту о моём переводе по службе на Тихоокеанский флот в город Советская Гавань, на ту же должность кадровика, но в штабе бригады торпедных катеров. По плану замены особо ценных кадров Восток – Запад меня ждал ещё тот «сумрачный лес» забытого всеми дальневосточного гарнизона.
На деле план кадровых замен касался опытных специалистов, а тут… зелень. Как оказалось, то самый кадровик-благожелатель, когда сам перебирался в Севастополь и сватал меня в штаб бригады на оставляемую им должность, просто подставил молодого и доверчивого простака в качестве разменной монеты. Она была нужна для перевода с Дальнего Востока на простор Чёрного моря, на эту самую злополучную должность, нужного ему человека. Такая прошла двухходовая комбинация. Подозреваю, что для организатора комбинации мой перевод на ТОФ был небескорыстным.
В тот момент я уже насытился переменой мест, расстроен крахом размеренной жизни и оскорблён таким наглым предательством двуличного кадровика. Оскорблён я был до глубины души, в которой что-то нужное для моей службы надломилось. Да, приказ был выполнен, но выполнен совсем другим, не безотказным, как прежде во всех делах по уставу, а обозлено-циничным человеком, для которого долг стал в тягость, у которого начала зреть мысль уйти с флота. А на моём новом месте выяснилось, что мой здешний предшественник фактически работал на подхвате в отделе кадров штаба базы в оживлённом посёлке Желдорбат. Это недалеко от бухты Постовая, где когда-то затонул фрегат «Паллада». А в бригаде катеров на удалённом полуострове Меньшиков он только числился и получал деньги. В его обязанности входило также, бегать в лабаз за водкой для дружного коллектива опытных кадровиков, в котором, как оказалось, не заливал за воротник в своё удовольствие только начальник отдела да примкнувший к нему новичок.
Разобравшись в ситуации, я договорился с начальством и скоро перебрался служить к лихим катерникам, где сразу пришёлся в их штабе к месту, выполняя обязанности оперативного дежурного. С этой работой я был хорошо знаком по Новороссийску, в службе появился смысл, а коллектив моих новых подопечных офицеров, кадровыми делами которых я заведовал, был молод и оптимистичен, знал службу и правила преферанса, в которых умение важней везения, а в быту не бедокурил. Я уже раньше навострился печатать на машинке необходимые по кадрам бумаги. Жизнь наладилась, но деды из отдела кадров высокого штаба базы, все они были старшими офицерами, затаили против меня глухую злобу, а мстить они умели. Для удачного демарша им нужно было только время, чтоб поймать меня на слабой кадровой работе и приговорить к доступному им расстрелу, который формально назывался «неполное служебное соответствие». Но до этого было ещё далеко, пришла весна, катерки стали выходить в море, прихватывая частенько на борт и меня.
Жить стало веселей, постепенно мне удалось побывать в нескольких забытых бухточках Японского моря в районе нашей базы, которые по замыслу стратегов служили укрытием катеров от ядерного удара. Самым подходящим местом для такого укрытия оказалось низовье реки Тумнин со стоянкой у крутого лесного берега выше рыбацкого посёлка Датта. Там бригада катеров, вроде бы, растворялась для врага в буйном море по-настоящему непроходимой заповедной тайги Сихоте-Алиня. В этом оазисе всё свободное время моряков, а его хватало, было отдано рыбалке, которая давала прекрасные результаты. Но особой удачей считалось поймать неповторимого на вид и вкус тайменя. Вот оттуда, в ходе летних общефлотских манёвров 1960 года, наш отряд и совершил бросок на Сахалин, поближе к вероятному противнику. Готовая к новым подвигам бригада, имевшая по итогам войны с Японией звание Сахалинской, пришвартовалась у длинного причала-мола порта Невельск. Причал упирался в расположенный на холмах городок. Гостеприимный порт казался почти пустынным.
Поскольку я состоял на катере, как и другие офицеры штаба, своего рода почётным пассажиром, то не преминул выйти на пирс, размяться после морской болтанки и тряски. Скажу без преувеличения, удары корпуса быстро идущего катера о волны, это самое неприятное, что ощущает ваше тело в неспокойном море. О штормовом море говорить бесполезно, слова тут бессильны, поскольку 60-ти тонный торпедный катер проекта 183, развивая скорость в 30 - 40 узлов, буквально вгрызался в волны, каждая из которых означала мощный удар по корпусу и вибрацию всего и вся, что в нём имелось, включая моряков. О качке и потоках ледяной воды, накрывающей приземистый корпус с невысокой открытой рубкой, я лишь упоминаю для полноты картины. Правда, когда море спокойно, то и жизнь на катере – малина. Только лично я Японского моря спокойным не видел.
На пирсе Невельска нас никто не ждал, новых указаний от вышестоящего начальства не поступало. Я договорился, что, в случае чего, обо мне не забудут, и не спеша пошёл к городку, рассматривая постепенно приближающийся мир острова. Размышляя о том, что ради такой прогулки стоило оказаться в этих краях, я услышал крики бегущего ко мне матроса и глухие звуки заводимых катерами моторов. От их корпусов повалил сизоватый дымок дизелей. Моя экскурсия по городу у далёкого пролива Лаперуза закончилась, практически и не начавшись, но полчаса на Сахалине я провёл, чем очень горжусь, хотя и без особых, на то, оснований. А флотские манёвры скоро успешно закончились, наш противник получил по заслугам, мы с сознанием выполненного долга вернулись на базу в Советскую Гавань, к причалу на родной полуостров Меньшикова. И тут нас ждали удивительные новости, а за ними последовали судьбоносные для бригады события, связанные с реализацией принятого ещё зимой в Москве закона о сокращении армии и флота на миллион двести тысяч.
Пришёл приказ, нашу славную бригаду лихих катерников во главе с героем СССР, забыл, прошу простить, его фамилию, но помню его величественную фигуру, сокращали. То, на что люди клали свои жизни, стало ненужным. Технику – на слом, людей – кого куда, но большинство молодых вербовали купцы из ракетных войск. Среди офицеров на гражданку желающих было немного, пожилые люди стремились выслужить положенное для пенсии. И тут я не растерялся, срочно оформил бумаги на демобилизацию, использовав для законного отъезда домой свою добрую связь со знакомым мне руководством. Начальник отдела кадров позвонил друзьям во Владивосток, в кадры флота, с личной просьбой подписать бумаги на увольнение в запас по месту призыва (Ленинград) молодого, прослужившего всего семь лет, капитан-лейтенанта, покидавшего Тихоокеанский флот с женой и сыном. Это позволило мне первого сентября, одновременно с новой для меня работой инженером-исследователем в ОКБ, стать ещё и студентом заочного Политехнического института. Надо было срочно добирать знаний.
И что очень интересно, в это же самое время мои умудрённые противники, деды из кадров, втайне от меня, пока я болтался в морях, провели внеплановую проверку мобилизационных документов бригады, которыми я легкомысленно не занимался, не корректировал в соответствии с кадровыми передвижениями. Работы, привести бумаги в соответствие, было всего на день, но дотошного ревизора интересовал сам факт. Найдя в бумагах кучу несоответствий, борцы за порядок организовали и мне «несоответствие» с печальной перспективой дальнейших неприятностей. И тут – такой неожиданный облом, строптивый клиент исчезал от наказания вместе с занимаемой должностью, которая, собственно, и была им нужна для выдвижения в штат нового безотказного гонца от кадров в системе Бахуса.
А ещё работы борцам привалило выше крыши. Моя судьба – это была лишь песчинка, а им пришлось в поте лица резать судьбы коллективов. Процесс затянулся. Например, гроза и гордость Совгавани лёгкий крейсер «Адмирал Лазарев», на котором в артиллерийской боевой части успешно служил мой друг Вилен Михайлович Чиж, ушёл в отстой чуть боле, чем через год. В общем итоге процесса сокращений прекрасная и обширная бухта Советская Гавань превратилась в хранилище металлолома, а когда-то она содержала мощь первоклассной стоянки. В раннем прошлом был ещё и период её бурного развития, когда тут даже располагалась главная база флота.
Вот об этой странице послевоенной истории Родины я и хочу рассказать здесь в заключение. Она очень непопулярна в связи с тем, что, называя вещи их тогдашними словами, связана с мудрым руководством страной товарищем Сталиным. Сам предмет моего рассказа засекречен властью без срока давности, поскольку проливает свет на обстоятельства смерти вождя. Отсюда следует особая ответственность рассказчика, историю которого никто и ничто ни подтвердить фактами, ни опровергнуть не в состоянии, но зато можно одобрить или порвать морально и эмоционально. Поэтому утверждаю, тут нет никакой отсебятины, повторяю только то, что слышал лично от шифровальщика штаба нашей бригады, от мичмана сверхсрочника Николая Ивановича. Наше полезное общение и интересные разговоры происходили в долгие часы ночных дежурств по штабу зимовавшей бригады на удалённом от цивилизации полуострове Меньшиков в начале 1960-го года.
Коля был призван на ТОФ перед войной юношей и честно просидел в готовности №1, не раздеваясь, и рядом с пушкой на борту корабля почти до победы. Было это во Владивостоке, где он потом вместо демобилизации попал в школу шифровальщиков. Из этой школы его направили на штабную службу в Советскую Гавань, ставшую по воли вождя главной базой второго (по номеру седьмого) Тихоокеанского флота. Сталин играл мускулами, где только мог, фактически создав на Дальнем Востоке ещё один флот-фантом, у которого существовали все необходимые на берегу и активно действовавшие структуры. Не было лишь нужного состава кораблей, необходимых для реальных флотских операций. Клюнули американцы на его приманку или нет, не знаю, но учитывать треск в эфире они были обязаны. Вождя можно понять, тем более, что Сталин (внимание!) готовил на весну 1953 года военную акцию, масштаб которой зависит от воображения читателя. Вот об этом важнейшем для истории обстоятельстве и поведал мне, грешному, Николай Иванович.
По роду службы через руки моряка прошли документы, из которых было ясно, что в весенний день «Х» Вооружённые силы СССР должны были нанести удар по агрессору, который уже много лет держал страну под прицелом своего ядерного потенциала, сам не решаясь этого сделать по ряду не зависящих от него причин. А генералиссимус Иосиф Виссарионович, по словам мичмана Николая Ивановича, на упреждающий удар решился. Эти документы прошли через сознание и душу молодого тогда старшины, оставив в ней след на всю жизнь, и только развенчание культа личности позволяло ему иногда спускать пар наедине с надёжным слушателем. А тогда, сразу после смерти вождя первыми кадровыми сокращениями стали те соединения флота, необходимость в которых отпала в связи с отменой дня «Х». Таким образом, ликвидируя 7-ой флот, новое руководство страны уведомляло Штаты о своём миролюбии.
Автор уже однажды испытал сокращение по службе. Но было это весной 1954 года. Тогда новейшие катера Дунайской флотилии, командиром одного из которых он был, вдруг пошли на консервацию, предварительно сдав все положенные боевые задачи. И теперь-то мне стало понятно, что тогда новый поход в Европу по Дунаю руководством страны, слава Богу, отменялся. Поэтому в правдивости рассказов шифровальщика я не сомневался, как не сомневаюсь до сих пор. И поэтому, собственно, я всё это и рассказываю, хотя поверите ли вы, сомневаюсь. Но дело здесь, в другом, в том, что для себя я установил ту идею, те решающие обстоятельства, которые позволили группе высших заговорщиков в руководстве страны, устранивших вождя физически, консолидировать вокруг себя или, хотя бы, нейтрализовать всех возможных противников заговора. Этим обстоятельством была грядущая война.
Простите, но вступать в новую смертельную мировую схватку по приказу Верховного главнокомандующего, дураков не было. Идти под топор новой предвоенной чистки безжалостного диктатора не желал никто. И тогда по логике получается, что Сталин и его время изжили себя. Иначе, бездарный дворцовый заговор Никиты провалился бы. В системе перекрёстных доносов и допросов он бы погиб, не начавшись. Но в том-то и состоит великий смысл той эпохи, когда империя с её прекрасным механизмом управления, преступно, другое тогда было не дано, осталась без своего творца. Он был единым в личной власти руководителем, ставшим опасным для страны и для всего высшего круга. Ещё одного гения политики и бича Божия, как оказалось, в советской стране и для неё не тогда нашлось.
Вот ведь парадокс советской истории: Сталин так прочистил кадровую поляну вокруг себя, что на ней не было приемника, подготовленного заменить его самого, достойного высшей власти и уважаемого боярами. С этой поры мировой, неведомый ранее лагерь социализма и единоличной власти вождя стал разлагаться, как постепенно разлагались и личности самих новых эрзац диктаторов. Но уникальный, неведомый ранее генезис планового предательства страны Советов её вождями – это отдельная тема. Это тема о том, как по природе жизнеспособный социализм с его мерой ответственности для каждой руководящей страной личности перепугал высшее руководство системы и оно решило сдать её всю сразу и тихой сапой.
10.10.17.
31. «УШКУЙНИК» И ДРУГИЕ
Для справки. Ушкуйники – наши доморощенные славянские корсары, кормившиеся, почитай, с XI века на внутренних водных путях Русской равнины разбоем и борьбой за личную свободу наперекор власти князей и грянувшему затем татарскому ярму. Использовали они для этого весельно-парусные лодки ушкуи, а также неразбериху в феодальной Руси. Тогдашним обществом их смелые социальные подвиги усиленно замалчивались, дабы не было соблазнов народным массам выйти из-под контроля. Но пришла пора, о них вспомнили.
Лично я со свободным миром ветра и паруса познакомился мальчишкой на широком плёсе рижского простора Даугавы, раскинувшегося от понтонного моста до самого речного устья. Там, у правого берега реки, на острове Мангале располагался палаточный нахимовский летний лагерь. Тогда я с удовольствием постиг искусство гребли и мастерство управления парусным шестивесельным ялом, этим шедевром маломерного судна, которое, используя в качестве балласта весь свой экипаж, ходит под парусом круто на ветер и имеет прекрасную остойчивость. На Даугаве мне довелось также испытать радость от участия в гонках, когда успех зависит только от тебя, командира, от вольностей ветра и течения, да от выучки твоего экипажа, который формировали для гонок из ребят младших классов. К сожалению, в празднике парусных гонок я больше никогда не участвовал, но удовольствия от встреч в жизни с парусами изредка бывали. О них и хочу теперь вспомнить.
Летом 1949 года мне посчастливилось проходить курсантом практику в роли матроса на снастях парусов грот-мачты парусно-моторной шхуны «Учёба». Тот поход был коротким, мы сходили в Выборгские шхеры и на остров Гогланд, но впечатлений от мощи парусов и шума ветра хватало. Всё было здорово, мальчишки стали моряками, но меня не покидала мысль, что я был всего лишь винтиком механизма этого трёхмачтового совершенства. Где тут свобода и риски решений при управлении парусной шестёркой? Их не было. Поэтому во мне прочно, хотя до поры и безнадёжно, укоренилась мечта о свободном парусе, о яхтах. Однажды пора яхты пришла, но прежде скажу два слова о природе этого спорта, этого образа жизни.
Яхты появились в Европе как спорт тогда, когда пришёл закат парусного флота. Моряки этой потери не допустили и изобрели нечто такое, что воплотило в себе их мечту о жизни с ветром. Объективно, яхта – это всегда абсолютная надёжность при максимальной простоте, красота пропорций и целесообразность того, чего требует морская стихия. В ней всё высшего сорта, она не терпит халтуры, требует мастерства, опыта и взвешенной смелости человека. Субъективно, на яхте, в море, человек чувствует себя абсолютно свободным ото всех незримо одетых на него тяжких земных уз. Но эта свобода не имеет ничего общего с гуляй-полем, она порождает моральный груз сугубо личной ответственности за свой мир. А материально, яхта – это большие деньги на ветер, которые реализуются только при высокой культуре и страсти к морю. Изначально, яхта – это спорт аристократов. Заметьте, я рассуждал о парусных судах, но во многом это справедливо и для моторных яхт и катеров, хотя знака равенства между парусом и мотором, безусловно, нет. Теперь, о герое истории.
Крейсерская десятиместная двухмачтовая парусная яхта «Ушкуйник» (класса Л-100) была построена перед революцией для известного питерского фабриканта Павлова и в марте 1921 года стала достоянием трудящихся, которые, предварительно разворовав императорский яхт-клуб и многое другое, вдруг вспомнили о спорте. Ловкому Павлову в тот период удалось спасти от освободителей даже паруса, и «Ушкуйник» стал украшением Петрограда.
Среди новых хозяев яхты был и молодой мальчишка-командир из всеобуча, участник штурма Кронштадта Юрий Александрович Пантелеев. Его папа, граф Пантелеев, стоял за красных и изначально работал на большевиков в команде Луначарского, этого идейного оруженосца Ленина. Сын тоже служил красным, только в морской охране города Петрограда от контры, но аристократическую страсть к яхтам сохранил на всю жизнь, в конце которой уже был известным адмиралом и всесоюзным мастером парусного спорта. Он-то снова спас «Ушкуйник» в лихие годы коммуны.
По рассказам моего отца Валентина Дмитриевича, тот хорошо знал адмирала Пантелеева со времени начала войны в Эстонии. Отец был свидетелем трагедии перехода флота в Кронштадт. Тогда на немецко-финских минах и под бомбами люфтваффе погибли все гражданские суда конвоя, эвакуировавшего советский Таллинн. Штаб фота, которым руководил адмирал, не обеспечил борьбу с минными постановками противника на главном фарватере, не по Сеньке была та шапка в 41-м году для лихих участников Гражданской войны, ставших флотоводцами. А поскольку счёт потерь на фронтах войны шёл тогда на миллионы, то за те 35 тысяч потонувших, мир их праху, не ответил никто. Да и Ленинград весел на волоске, да и эскадра с её артиллерией и штыками до города добралась как раз ко времени подхода немецких войск на пушечный выстрел. Москве было не до виноватых. Но Сталин, похоже, тот разгром и его штабных организаторов не забыл. Назначив Пантелеева в 1943 году ответственным за очистку от немецких мин реки Волги, вождь по-своему погрозил ему пальцем, и адмирал это понял. Реку моряки Пантелеева протралили в рекордные сроки.
Позднее, в 1944 году, Пантелеев стал командовать Беломорской флотилией, где тогда на должности начальника её гидрографии служил и мой отец. Поэтому в 1943 году я, пятиклассник, попал из сибирской эвакуации в Соломбалу, Архангельск, главную базу флотилии, где семья во время войны чудом вновь обрела отца. Там же, в гавани порта Молотовск (Северодвинск), куда меня однажды весной 45-го года отец взял с собой в море на борту гидрографического судна «Девиатор», я видел представительного адмирала. Он со штабом перебирался на буксире из гавани на рейд, где стоял, проводя стрельбы, полученный от союзников крейсер «Мурманск».
А моё знакомство с «Ушкуйником» состоялось в 1965 году. Я уже больше года, как закончил учиться в заочном институте, а работа, связанная со строительством новой лаборатории в Гатчине, была спокойной, моё молодое семейство жило под крылом у тёщи, наконец, появилось свободное время. И тут я узнал, что профком предлагает желающим членам союза войти в экипаж яхты, поскольку наша фирма взяла в аренду пять мест на тот год в её команде, в яхт-клубе на Петровском острове. Попасть в команду крейсерской яхты в бывшем императорском клубе, такое мне и не снилось. И вот на стапеле, в составе нового экипажа я усердно, на солнышке и ветру отдраиваю огромный деревянный корпус судна от старой краски. Потом шпаклёвка и покраска, всё знакомо, весело и для себя. По ходу тех дел, я сдал в клубе экзамен на рулевого, и вот я свой среди своих, молодых и приятных ребят из разных коллективов, но с одним желанием – в море!
Однодневные прогулки в выходные при ласковой летней погоде до Котлина и обратно были своего рода тренировками и блаженным отдыхом, но я ждал большого похода и дождался его в августе, когда нас выпустили плавать за Кронштадтский рейд. Сначала мы двинулись в выборгские шхеры, устроив там стоянку у небольшого деревянного причала безлюдного лесного острова из архипелага Берёзовый. Лес, но не берёзовый, а больше смешанный и хвойный, подступал к причалу, а от него куда-то в чащу шёл аккуратный заросший травкой и грибами просёлок. Казалось, и рейд, и лес, и дорога сквозь грибную плантацию были заколдованы и стояли так много-много лет.
Отборные грибы одиночками и семьями ждали нас сразу от опушки и вдоль всего просёлка. Грибы не таились, предлагая нам свою прелесть. Ходить по грибы было не нужно, бери, сколько хочешь, и все они – чистые. Такого коммунизма-изобилия я больше никогда и нигде не видел. Кстати, азарт от сбора грибов исчез, исчез и момент удачи. Чему радоваться, если всё есть и задарма. Для натуры человека радость – это, когда в поте лица. Не подходит для неё коммунизм. Вот на какие мысли наводила безлюдная погранзона острова. Впрочем, довольно скоро один человек-хозяин страны появился. Это был высокий подтянутый старшина-пограничник, который поглядел равнодушно на нас и наши грибные успехи и отправился на яхту к капитану проверять наши бумаги.
На следующий день, воспользовавшись хорошим ветром, мы перешли из северных шхер в Лужскую губу и пришвартовались у причала коптильного цеха рыбозавода в Усть-Луге. Это было единственное портовое сооружение во всей обширной губе. До порта Усть-Луга, который станет конкурентом и рукотворным убийцей прибалтийских причалов, было ещё, ой, как далеко. А запах тут стоял удивительный, пошли на разведку. В цеху кипела работа, он делал рыбные заготовки отменного вкуса для консервов «Шпроты». На просьбу продать пару ящиков рыбёшки мастер ответил отказом, но разрешил взять по потребности из небольшого штабеля отбракованной продукции, а в состав брака попадали золотистые рыбки с повреждениями их кожицы. Скоро наша яхта благоухала не хуже цеха, и до возвращения домой мы в охотку уплетали, как семечки, бесподобную свежую копчушку.
Конечным пунктом нашего похода была бухточка Сюркюля на острове Гогланде, откуда уже лежал путь к родному причалу. Этот переход немного затянулся, поскольку над заливом установился антициклон, море заштилело. Напрасно «Ушкуйник» распустил все паруса, вахты сменялись вахтами, а мы всё лежали в дрейфе у Гогланда. Пришло время позагорать. Да, мотор – это хорошо. Но иметь терпение – тоже неплохо. Наконец, с запада потянуло ветерком, и паруса ожили, корпус накренился и бесшумно двинулся к цели. Ход устойчивый, горизонт безоблачный, время обеденное, борщ наваристый, на палубе один рулевой, вся команда в большом кубрике за длинным и широким столом с противовесом, который выравнивает столешницу в горизонт при крене яхты.
Полная благодать и расслабление экипажа. И вдруг, мама моя!.. Свист в снастях, хлопки парусов, резкий крен на левый борт и ожившие тарелки с борщом. Это вам, ребята, шквал. Хорошо, что не очень сильный, плохо, что его никто не ждал, рулевой его проспал, наш маститый капитан к такой ситуации экипаж не готовил. Будь шквал посильней, остались бы мы без парусов, или чего похуже. И тут я усомнился в профпригодности наших доморощенных яхтсменов, мастеров Финского залива, этой прогулочной акватории для яхт с блондинками на борту. Я высказал свои сомнения капитану, и тот, молча, согласился. А молодых красоток у нас было всего две. Но и этого хватало, чтобы моряки изредка проходящих близко нас судов под разными флагами с энтузиазмом махали им руками со своих палуб.
А когда мы подходили к родному рейду у Петровского острова были вечерние сумерки, дул слабый бриз, и множество судёнышек, которые его заполняли и шныряли по нему во всех направлениях, уже, как положено, включили свои габаритные огни. И тут я с негодованием обнаружил, что наше руководство об этом забыло. Хорошо поставленным командирским голосом я дал своему капитану команду: «Включить ходовые!» Мне было не до политеса, а он её испуганно её выполнил. Я не хотел его обидеть, но море не терпит лжи. Так закончились мои выходы на «Ушкуйнике» и пребывание в яхт-клубе. Скоро я получил в Гатчине квартиру и перебрался туда жить и работать. Однако случилось так, что с яхтами я тогда не покончил. И об этом всего два слова.
В далёком 1953 году я получил погоны лейтенанта, а Ю.А. Пантелеев погоны полного адмирала, дачный участок на берегу Финского залива и яхту, вернее, крейсерский швертбот для занятия парусным спортом. Техническое задание на проект этого судна было лично разработано адмиралом для условий плавания в заливе, а для нужд флота была изготовлена серия этих швертботов класса «Т-3» с парусами площадью 30 кв.м и длиной корпуса восемь метров, на пять членов экипажа. Мне посчастливилось купить аварийный «Т-3», заводской № 12, увы, без мачты, но с парусами, да ещё на трейлере по смешной цене всего в 400 р. В корпусе была небольшая пробоина, и только. Лодку весом в тонну на трейлере того же веса привезли из Калининграда в подарок человеку, которому он не был нужен, и бросили без присмотра на пустыре, на окраине Гатчины с незабываемым названием Загвоздка.
Я в тех местах почти каждый вечер ходил прогуливаться перед сном с собачкой и сразу приметил этого красавца под чехлом и на трейлере, который выделялся своим морским корпусом в сельском благолепии и тишине села с его деревянными домишками, садами, огородами и пустырями. Одина из площадок Загвоздки осенью 1984 года, не вмешайся я в дело, чуть не стал последней стоянкой швертбота. Он начал разрушаться на глазах. Сначала в него, разорвав брезент, проникли вездесущие мальчишки, а потом дожди повели работу по разложению деревянной конструкции его кокпита, палубы и рубки. Финальным приговором корпусу стал мороз. Тогда я стал искать хозяина, которым оказался военпред с расположенного рядом завода «Кризо». Ударили по рукам, я вместе с напарником по мечте, старшим инженером из моей лаборатории, Николаем Николаевичем Марковым, стал судовладельцем того, что надо было срочно спасать, потом восстанавливать и вывозить из сухопутной Гатчины на большую воду Чудского озера. В ту пору там была спортивная база нашего института.
Всё это было своего рода эпопеей, достойной отдельной поэмы, с охватом событий в четверть века судьбоносных для России событий. В ней мы с Колей своего добились. Наш труд в виде швертбота по имени «Инокъ» в итоге нашли своё место у причала яхт-клуба города Сосновый Бор на берегу Копорской губы Финского залива, для которого эта лодка и была построена по заказу последнего русского адмирала-парусника.
31.10.17.
32. ГИДРА РЫНКА
Говоря о гидре, я имею в виду Лернейскую гидру как мифологический образ любой опасной проблемы в девять голов-подпроблем, из которых одна финансовая (из золота) вообще не решаема. Остальные я решал, решить не смог, хотя и старался, но от укусов которых, к счастью, увернулся. Что касается рынка, то это, в моём случае, восемь попыток примитивного бизнеса, попыток заработать на жизнь после изгнания из рая социализма и из отраслевой науки. Это отдельные картинки частного сектора, который вдруг вылез из-под лавки, где до того мирно дремал всё время, сколько я себя помню. Ему вдруг сказали «хороший мальчик» и надели на шею хомут налогов. Он быстро расправил плечики и начал извиваться, стараясь избежать и поборов, и законных оплат, например, за труд своих же работников.
Говоря о чудище экономики, я ничего не имею портив законов рынка, начиная от стерильной конкуренции Адама Смита и далее, следуя веками прогресса стяжательства до самого грязного рынка ваучеров Чубайса в нашем отечестве. Итак, ничего антиобщественного или хотя бы чуть антинаучного. Только личное, но без розовых очков, поскольку ещё мальчишкой войны я насмотрелся много разного интересного и анти того, и анти сего. Кормились-то мы в ту пору по грошовым карточкам, а ещё на спекулятивном мире базара, где можно было купить и продать по неправедным ценам всё, от соли, хлеба и недоступных голодным деликатесов, до орденов и медалей. И ничего, не пропали, рынок помог, но, понятно, не бескорыстно.
Простите великодушно, если где накипело, но я твёрдо обещаю быть в оценках своего опыта выдержанным и объективным, понимая, что мерзости голов гидры – это лихие неизбежные последствия удара по стране из засады и с тыла, и кистенём предательства от высшей власти. А все мои, представленные дальше, кусачие и гадкие змеёныши рынка – это многочисленные несчастные порождения в виде ублюдков от союза золотого кумира с примитивной, но активной тёткой алчности. И ещё, можно только удивиться их формальному сходству с образом простейших биологически гидр, с мелкими хищниками, способными быстро размножаться в водоёмах простым делением, а потому биологически бессмертными. Ну чем, не частный сектор!
А теперь, начнём, по сути. Оказавшись в 1994 году на пенсии, которой едва хватало на неделю скромного существования, я стал предлагать свои услуги и опыт везде, где придётся. К примеру, в порту заходил в стивидорные компании. Редких работодателей смущал мой возраст и отсутствие опыта, практики в любом закоулке рынка труда. Тратить время на обучение ремеслу человека с улицы, дурачков не было.
Первым моим успешным опытом найма стал таможенный склад почтовой ныне сгинувшей компании, которая вела быстрые частные, но с гарантией, перевозки писем и посылок по городам и весям, включая зарубежье, и организовавшая эту сеть связи. Умение читать по-английски побудила топ-менеджера компании взять меня по договору на работу помощником кладовщика, должность которого занимал недоучившийся студент. Мы с ним делили почти 20-ти часовой день на части и быстро нашли общий язык. Иногда мы работали через день, получая в руки от нанимателя два раза в месяц свою мзду в USD. У топ-менеджера уже по штату была группа брокеров, которые вели бумажное хозяйство, оформляли бизнес груза через склад. В единую команду входили водители-экспедиторы и грузчики. Поток писем, бандеролей и увесистых посылок не иссякал, как не иссякали рейсы самолётов за рубеж и обратно. Присматривал за этой бандой свой офицер-таможенник, который давал «добро» грузу идти через кордон.
Формально почта имела доход от быстрой доставки отправлений по миру, а фактически его немалая часть, причём, без налогов поступала от тех немногих контрабандных экземпляров, которые гарантированно пересекали границу без таможни. Тут попробуй, уследи, да и кому это надо. Наш страж работал честно, но ни разу не преуспел. Зато топ-менеджер действовал точечно и успешно, лично выдавая к закладке левый груз в уже прошедший контроль мешок отправлений. По тому, как он появлялся на складе можно было ждать новых «леваков», а по блеску в глазах предположить, что каждый экземпляр с гарантией недосмотра нёс с собой лично ему солидный гешефт.
Бывали, правда, редко и целые операции по контрабанде, когда мешки с почтой раскрывались в машине уже на пути к самолёту, а потом снова закрывались и опечатывались пломбами таможни. Была у тайных стяжателей и эта фомка, но на крайние случаи. Меня и сегодня интересует, работали ли наши гопники только на себя, или их респектабельные наниматели из-за бугра, изредка наездами инспектировавшие склад, тоже были в доле? Нам, мелким сошкам, ничего от этих афёр сверх положенного не перепадало, но все трудились безотказно и языки держали за зубами. Меня именно эти операции, а также наличие в наших рядах явно криминальной мелюзги, заставили отказаться от мысли пристроиться на этой почте мира надолго, став, со временем офисным планктоном в роли брокера. Противно мне это было.
Второй эпизод рынка много проще. Я нашёл по объявлению в газетке вакансию менеджера по продажам минеральной воды. Оказалось, не простой, а элитной. Марка воды была «Виши», ну только-только из Франции. Заправилы фирмы сидели в Москве. Поскольку вода в московском водопроводе безопасная, то я решил, что, продав «Виши», никого не отравлю. Договорились быстро, в качестве испытания я должен был пристроить партию товара на продажу. Наливай, да пей. Решил блеснуть, договорился об этом с бойким товароведом «Елисеевского» магазина на Невском. Но мой наниматель и добытчик «а ля Виши» такой прыти не оценил. Шикарный магазин-музей на Невском перепугал бизнесмена близостью к Сантехнадзору. Боялся он рисковать. Видать, в Москве ещё точной дозировки химреагентов не добились, а он забыл предупредить меня, что вода только для ларьков. Я – в бутылку, так мы и расстались, не солоно хлебавши французской королевской водички.
Третья надежда, что повезёт, связана с широко известным «Гербалайфом», в одну из ячеек которого мне как-то довелось вляпаться из-за своего неуёмного любопытства. В ту пору этих продавцов похудения и панацеи от всех болезней в Европе уже раскусили как жуликов, и они бросили все свои силы, чтобы выкачать деньги из беззащитных в их наивности бывших советских людей. Мне однажды довелось участвовать в общегородском съезде агентов фирмы в Питере в огромном и благородном зале бывшего I кадетского корпуса на, опять же, бывшей Съездовской линии В.О., который был полностью забит лихими продавцами панацеи в виде таблеток из, якобы, тибетских трав, изготовленных в Штатах. Плати за порцию сто баксов и живи красивым и здоровым. Я присматривался, продавать фуфло было совестно, но бросил эту сомнительную коммерцию только после того, как случайно услышал мнение одной дамы топ-менеджера о семье, отказавшейся дальше покупать продукт. Речь шла о больном ребёнке: «Пусть, тогда подыхает!..» . Ах ты сука, подумал я, грешный, добавив от души ещё и нецензурное определение её рода-племени.
Четвёртая оказия подзаработать – рынок страховки. Тут всё началось с объявления о бесплатном обучении фирмой своей агентуры. Оказалось, что это правда. Но когда к концу обучения шеф фирмы спросил аудиторию из двух-трёх десятков слушателей, кто останется работать, поднялось вместе с моей только три руки. Шеф, бедняга, понял, что его смелая затея провалилась, достопочтенная публика его кинула, на халяву набравшись у него знаний о структуре системы страхования. Я честно пошёл в народ, но всего застраховал одну фирму лесозаготовителей и лесопилок в Ленобласти и один питерский филиал московского банка. Подсчитав прибыль с учётом расходов моих сил, времени и денег, я эту затею, несозревшую ещё для одуревшего от корысти отечества, бросил.
Далее, по тексту, следует моё рискованное приключение в мире финансов на рынке Форекс, или рынке обмена валют и акций, где я, пройдя путь многих Буратин, пристроился трейдером, торгуя от себя с учётом разницы курсов, в фирме-брокере, название которой, включавшее слово «лондонская», поглотила Лета. Тогда дела в фирме шли сносно, она за малые деньги обучала, а потом доила и спускала в минус очередной контингент собранных самоуверенных новичков. Один самый «удачливый» в период обучения паренёк из нашего невода-набора спустил $10 тыс. за две первые недели своих аналитических прогнозов. Получалось, то эти прогнозы учитывали хозяева-брокеры, а фактически, как оно было на самом деле, велась примитивная игра втёмную. Изюминка тут в том, что правильный прогноз в этой системе начинается тогда, когда трейдер имеет возможность держать на рынке денег миллионы, обеспечивая себе длинное плечо операции. А тот, кто ставит жалкие деньги на короткое время, поскольку само это время тоже стоит денег, тот в среднем, в случайно меняющихся текущих курсах, всегда был в минусе. Когда я понял это, то ушёл, заплатив за науку и за полученный от игры адреналин.
Шестая и седьмая пасти чудища – это факты, которые я здесь объединяю, поскольку они похожи своим мелким масштабом деятельности, скромными возможностями и тем, что закончились для меня быстро и безрезультатно. Это были мои недолгие попытки подзаработать в мире риэлторов и, отдельно, в туристском бизнесе. Тут всё было просто: заходи, дорогой, располагайся, ищи клиентов, окучивай их, а мы поможем, за малую мзду. Сколько найдёшь, все твои. Подкупало пространство деятельности, мир перед тобой. Но дело не пошло. Не моё это было, обслуживать прихоти чужих, пусть и порядочных, людей. А были ещё и необязательные, и всякой было твари по паре.
Последний сюжет моего повествования о хождениях по рынку относится к стабильному и спокойному периоду моей службы в профессиональной среде технического офисного планктона, когда для меня как специалиста-инженера определился предмет поставок потребителям импортной силовой электроники, источников бесперебойного аварийного питания. По мере тогдашнего очень быстрого и массового роста использования совершенно новой компьютерной вычислительной техники, их требовалось всё больше. Коллектив менеджеров подобрался дружный, по пути с работы к метро мы вместе умудрялись попить пивка, а офис, о чудо, располагался на Конногвардейском бульваре. Работы хватало всем, только успевай, найдя заказчика, надо было приобрести технику у зарубежного поставщика, организовать от фирмы её доставку и, растаможив, поставить её на объект под нагрузку.
О поставках техники со своего склада мы и не мечтали. Только одна наша последняя операция получала, если подключали к нагрузке опасно большую мощность, поддержку от технической службы фирмы. Поэтому каждый менеджер был мастером на все руки, выполняя работу нескольких служб, которых тогда у нас просто не было. Такая примитивная организация позволяла хозяину фирмы питать иллюзию экономии расходов и заставляла нас работать, как на чудо-конвейере, где каждый работник бежал вместе с собираемой им машиной от и до. Вообще, личность самого нашего тогдашнего шефа заслуживает внимания.
Он вышел из рядов райкома комсомола и питал слабость к проектам быстрой отдачи, которые, увы, быстро лопались. Был тут и странный проект продмагазина-клуба с карточками для его членов. Была и фирма по оптовой продаже известной марки кофе, привозимого из-за рубежа. Под эти дела создавались свои структуры. Магазин помер в младенчестве, а сеть поставок кофе просуществовала ровно столько, сколько было нужно зарубежным поставщикам для раскрутки этой марки кофе в стране. После захвата рынка фирмачи кинули шефа, вложившегося в своё детище. Они взяли доходную сеть сбыта кофе себе напрямую.
Верил шеф и в человековедение, то бишь, в чудеса прогрессивного психологического тестирования личности. Однажды в наш офис нагрянула нахальная молодая особа-психолог, аспирантка именитого профессора, адепта одной из американских школ. Шеф подрядил её провести собеседование и новомодное анкетирование коллектива, чтоб лучше использовать его резервы. Я от собеседования отказался, заявив, что нанимался тут работать, а не … Барышня была в смятении и затаила злобу. От анкеты я не увильнул, поскольку с данной методой мне из любопытства уже довелось сталкиваться раньше. В армии Штатов от неё уже отказались, поскольку она давала негатив на 50% тестируемых.
Ответил я на коварные вопросы анкеты по-своему изощрённо. Придя назавтра с результатами работы, барышня устремилась ко мне, интересуясь, не желаю ли я ознакомиться со своей психологией. Нет, не желаю. Но она была на коне, а весь офис навострил уши. Я оказался непригоден для плодотворной работы в коллективе, поскольку был индивидуалистом, никому не доверял, считал чужих людей врагами и т. п. Придётся ей доложить об этом шефу. Тут меня осенило. Это мне, спокойно заявил я, придётся доложить шефу, что он связался с дилетантами, поскольку мадам сделала неверный вывод из таких неоспоримых, вот они, научных аргументов. Ведь, недоверие – главнейшее условие в работе менеджера. На нашем рынке, полным-полно жуликов и врагов-конкурентов. Это, вам, не в тёплом кабинете придумывать теории. Меня, такого неверующего, пора выдвигать по работе с повышением. Все хихикали, барышня исчезла докладывать, шеф благоразумно безмолвствовал. Её мы больше не видели, психологический опыт над коллективом не состоялся.
Набравшись необходимого рыночного опыта и ознакомившись с делами в аналогичных энергетических питерских фирмах, с людьми и их связями, я безжалостно, без сожалений, покинул коллектив, в котором многому научился, перебравшись в логово наших конкурентов. Мой конверт стал тяжелей, поскольку на работу пришёл уже не новичок. Новый шеф и его коллектив вышли из прикладной физики. Это определяло их порядочность, а стиль работы был чисто прагматическим, что сильно помогло этой компании удержаться на плаву в обвальном 1998 году. Увы, бывший комсомолец, правда, ныне уже крупный капиталист, в ту пору обанкротился, а знакомая мне команда на Конногвардейском разбежалась. Но шустрый бывший шеф тогда не пропал. Наоборот, комсомол привёл его верной дорогой в Москву, в мир больших денег и крепких связей, над которыми властвует главная, непобедимая золотая голова гидры рынка.
12.11.17.
ЧАСТЬ VI. Приехали
33. «АХ, ЭРМИТАЖ, ЭХ…»
Передо мной большое фото Павильонного зала Эрмитажа архитектора Андрея Штакеншнейдера, восхищающего удивительной изысканностью и гармонией удачной эклектики античных, мавританских и ренессансных мотивов. Но вместо расположенных в зале знаменитых антикварных часов Павлин, главного экспоната зала, подарка Потёмкина Екатерине, объектив запечатлел в нём группу сотрудников Эрмитажа (семь женщин и один мужчина) плюс шесть подтянутых лейтенантов. Это Виктор Бочаров, Леонид Карасёв, Виктор Поляк, Олег Степанов, Игорь Куликов и, конечно, лидер боевой группы Вилен Чиж. Дата – 10 ноября 1953 года. Это фото на память о посещении нами зимой 1952 – 53 годов, тогда ещё курсантами, обширного цикла экскурсий по залам Эрмитажа. По сути, мы прослушали тогда на ногах во дворе курс порядка 40 лекций по истории мировой, главным образом, европейской культуры.
Нашими лекторами этого удивительного факультета были ведущие гиды-специалисты музея. Лектором курсов истории архитектуры и искусства античности была Дора Семёновна Буслович, гранд-дама и главный авторитет коллектива наших экскурсоводов. При расставании мы скинулись и подарили ей статуэтку антикварного бронзового «Мефистофеля». Подарок понравился. Припоминаю специалиста прикладного искусства Алексея Семёновича Гликмана, знатоков разных школ Европы от итальянского ренессанса до импрессионистов и авангарда. Помню «белле» (прекрасную) Тамару, Жанну Андреевну Мазуркевич, Людмилу Александровну Ерохову, Таисию Александровну Стрелкову, Киру Васильевну Мытареву, Ирину Соломоновну Давидсон, Антонину Николаевну Изоргину. Цвет Эрмитажа! Каждая их экскурсия была пиром интеллекта и праздником красоты. И Эрмитаж, ах этот великолепный Эрмитаж!
На фотографии только шесть пришедших на финальную встречу моряков, но аудитория наших слушателей была больше, человек пятнадцать. Просто, в тот день многие были заняты приятными хлопотами личного характера, ведь нас только-только выпустили в свет офицерами, которых уже ждала служба по всему свету. Однако староста нашего арт-университета, по инициативе которого в училище организовали экскурсии желающих посещать музей, мой хороший друг Вилен Михайлович Чиж смог, всё же, завершить своё начинание. И вот мы в богатом Павильонном зале, и вот щедрые учителя с удовольствием позируют вместе с энтузиастами посещения музея из группы, которую они сами называли «чижи». Все мы молоды, впереди у нас флотская карьера и такая интересная жизнь, казалось, интереснее всего, что мы увидели здесь, в этом храме её лучших достижений. Но заблуждения молодости и драмы жизни – другая тема. Сейчас – Эрмитаж, ах Эрмитаж!..
Для начала замечу, что этот музей бесценен, а его посещение не окупить никакими деньгами. Той зимой мы изучали его бесплатно, а счета оплатило училище. Сегодня каждый из нас стоил бы по тысячи рублей за экскурсию в полтора часа. Итого, на круг каждый зритель-слушатель курса обошёлся бы тысяч в 50, не меньше. Но это к слову, поскольку сами сокровища русских царей своей бесценностью создают в обществе, где всё на продажу, такое поле высокого напряжения в деле грабежа коллекций, что сегодня любой экспонат музея неизбежно имеет свою цену чёрного рынка. Но цари столько накопили добра, что, ни надёжно сохранить, ни украсть всё, что хотелось бы, физически невозможно, хотя процесс идёт.
Идёт он настолько успешно, что директор сокровищ господин Пиотровский издал приказ сотрудникам музея по одному в книжных хранилищах не работать. А этот рафинированный бизнесартмен дело знает. Думаю, оцифровка картинного фонда за счёт суперафериста Сороса велась им без лишних глаз и не задарма. Такого, см. также материалы Юрия Болдырева от 1999 года по недостачам Эрмитажа, в 1953 году нельзя было и представить. Мерзко всё это, больше о безобразиях, коим нет числа, не буду. Эх, Эрмитаж… Вот кому срочно, пока не поздно, нужен царь-батюшка или социализм с человеческим лицом и кнутом хозяина. А пока об одной картине.
Жил в XV веке во Флоренции известный живописец фра (монах) Филиппо Липпи. Есть (была – это точно) в Эрмитаже его небольшая картина на сюжет из жизнеописания святого Августина, епископа и одного из отцов Церкви. Этот холст – один из ранних шедевров кватроченто, периода истока европейской живописи Возрождения. Сюжет прост. Однажды, когда Августин, размышляя о догмате Божественной Троицы, шел по берегу моря, он увидел ангела в облике младенца, который вычерпывал ложкой морскую воду и переливал ее в ямку. На вопрос о смысле этого занятия ребенок ответил, что попытка постичь тайну триединства Бога силами человеческого разума так же тщетна, как и нелепое стремление вычерпать море ложкой. Вспомнил я этот сюжет потому, что собравшись рассказать об Эрмитаже, я, грешный, уподобился Августину, конечно, с учётом неравенства масштабов предметов наших размышлений.
Я весь в прошлом, в волшебном мире искусства, но поведать вам об этом море разливанном я не в состоянии, нечего и пытаться с моей скромной ложкой. Примите лишь отдельные мысли, навеянные незабываемыми уроками Эрмитажа, этого тысячигранного зеркала цивилизации. Вот об этом чистом и великолепном зерц;ле я и вспомню, отметив одно досадное, на мой взгляд, внутреннее противоречие мира Эрмитажа и отдельного от него мира России. К сожалению, русский фронт искусства вынесен за рамки Эрмитажа, что, увы, разрывает их взаимосвязь и смазывает судьбоносную роль самобытного и, одновременно, органически связанного с Европой русского изобразительного искусства. Конечно, Русский музей формально закрывает эту проблему, но тут – другое. Тут, говоря образно, нет настоящего мирового фестиваля музыки без Петра Ильича Чайковского. Шедевры нашего русского и советского искусства просятся в бессмертный хоровод звёзд Эрмитажа. Думаю, если Россия опять выживет, то этот ансамбль состоится, и «Петроградская Мадонна» Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина встретится с Мадоннами Рафаэля.
А теперь, о главном из понимания всего того, чем обогатил меня тот искус личности зрителя сокровищами царей. Во-первых, испытание валом информации было суровой проверкой на зрелость мышления, на осознание опасности соблазна всезнайства, на тяжёлое понимание своей ограниченности, на готовность пронести светлые образы искусства через прозу жизни. А во-вторых, строго систематизированное представление основных страниц нашей цивилизации блестящими образцами, шедеврами искусства, позволяло увидеть во всём этом великолепии образов, форм и красок нечто большее, чем прогресс в развитии мастерства гениев. Больше, чем достижения разных школ, чем превратности судеб народов. Мы воочию увидели, в этом-то и суть музейного просветления мозгов, кто из разных национальных общностей в итоге чего стоит по меркам искусства.
Отсюда небольшая ремарка. На мой взгляд, искусствоведение вправе и должно поделить всю известную базу данных изобразительного искусства на две части, на два блока живописи и скульптуры: блок человекогармонии и блок человекотабуирования. Делать это следует без оглядок на богословие, чисто формально и предельно объективно. Сделав это, мы выводим из анализа тот пласт искусства, который добровольно отказался в своём творчестве от искуса высшей визуальной гармонии человеческого тела. И это не фантазия, так уже сделано, скажем, в Лондонской национальной галерее, где нет на хранении абстракций модерна.
Вы, господа, наложили на высшее совершенство запрет, это ваше право и дело. Но существует и плата за это табу – ограниченная концепция глубины вашей философии за счёт ширины вашего понимания стоящих перед искусством проблем. Две столбовых дороги к образам природы разошлись, а лежащий между ними просёлок абстрактного модернизма на любой вкус, этот не авангард, а арьергард. Перед нами не идущий в счёт и бесплодный ублюдок двух натур. Перед вами лишь иллюзия искусства. Перед нами третий новомодный и навязчивый блок грубой фальсификации или вульгарно-примитивного псевдоискусства, заполонившего школы и рынки коммерческой на деле художественной отрасли. Эту тему монетизации искусства интересно продолжить, но чуть позже.
Вернёмся к субъективному авторскому рейтингу совершенства известных европейских направлений живописи и скульптуры. Неоспоримо, что все соответствующие национальные школы вышли из солнечной античности на волне Возрождения, что всё человечество в неоплатном долгу перед Грецией и Римом. Но также неоспоримо и то, что бесценное наследие древних усваивалось, входило в культуры их многочисленных наследников по всей Европе с разной степенью успеха. Были энтузиасты этого процесса, но были и равнодушные зрители. Где, к примеру, польская школа живописи? Хотя ротозеями ни поляков, ни шведов не назовёшь, поскольку в быту и панство, и рыцарство обильно питалось с изобильного стола, скажем, итальянского искусства. Поэтому можно говорить об отдельных местных, национальных кружках творчества, но, при этом, об одном большом общемировом элитном рынке потребления искусства. Кстати, Россия попала на этот рынок, иконопись не в счёт, после реформ Петра, а затем создала на великолепной базе и свою школу живописи.
Анализ сокровищ Эрмитажа показывает, что всё грандиозное наследие изобразительного искусства Европа изначально получила от романских народов с севера Италии, из Испании и германо-нидерландской сферы их влияния, рискнём включить сюда и готику. Рискнём предположить, что дикое варварство готов взошло их невесомыми соборами на прахе античности, взошло из семян Возрождения. Позже творцов этого великого мира красок и форм можно найти во Франции и Англии (особенно в части портретов). Из этих пяти центров папской и имперской власти, сформировавших идейный заказ на искусство, из этих центров тогдашнего финансово-экономического мира и генерировался процесс становления и процветания искусства, лучшие образцы которого собраны в Эрмитаже. Все остальные национальные мастерские стали производными от трудов ведущих центров искусства.
Возвращаясь к упомянутому выше синтетическому блоку абстрактного искусства, творцы которого не хотят, не могут физически или в силу табу принять образ богочеловека как базовый, следует заметить очевидное. Есть две причины живучести абстракционизма как такового. Метафизически мастерство не пропьёшь, добавлю, что этого не сделать быстро. К тому ж, абстрактная мысль, если она присутствует, всегда неуязвима. Поэтому талант художника способен творить чудеса там, где их не ждут. Чего стоит один только греческий абстрактный и вечный на все времена захват прямоугольников в меандре, в этом пришедшем из древности орнаменте, в этом символе силы человечества через единство. Но есть и более простые частные примеры всесилия мысли и изобразительной техники у личности.
В моей очень скромной и случайной коллекции живописи, предпочтительно школы реализма и приобретённой на панелях у самих художников за смешные, других не держим, деньги, есть шедевр абстракции ( был 1988 г.) известного теперь мастера Андрея Ханова. При сделке у решётки садика вокруг Екатерины Великой беззаботный мэтр сказал мне, что здесь у него эскиз к холсту, который он уже загнал немцу из ФРГ за хорошие деньги. Но с меня за безымянный и яркий набросок на ватмане он много не взял. Я сразу же, при творце, дал рисунку название «Белая дыра», и тот согласился. Думаю, что теперь это самая дорогая вещь во всём моём доморощенном собрании, которая светится красками и радует, поскольку полна бьющим через край молодым талантом. Но цену этого эскиза формирует вступающий в свои права его высочество великий мировой рынок абстрактного искусства. «Поэтом можешь ты не быть», но, нынче, друг, ты коммерсантом быть обязан! И это очень серьёзно.
Такой рынок – это финансы, а их кумир прибыль. Её обслуживают по всему миру с участием электронной паутины авторитетные эксперты и критики, искусствоведы и лекторы, выставки и аукционы, музеи и галереи, журналы и монографии, формирующие вкусы публики и цены художникам. Вопрос не в том, каков уровень твоего таланта, а в степени твоей ловкости и умения войти в систему, получить в ней приемлемую цену. Получил? Теперь гони примитивы, система всё объяснит и втюхает твой товар почтенной публике. Теперь любая наглая бездарность при деле, если она в деле. При этом рукотворная отрасль псевдоискусства становится аккумулятором свободных денег, наподобие акций и ценных бумаг, от стабильности которых зависит благополучие общества. Поэтому цены на арт-рынке если не растут, то держатся. И для этого в мозги большинства вдалбливается идея неповторимого совершенства всего того пустопорожнего, что уже оплачено. На деле, надёжность созданной ахинеи абстрактного искусства гарантируется вложенными в неё деньгами.
Интересная деталь. Когда настырная группа «чижей» добралась до подвалов музея, где были расположены запасники картин, то там мы, помимо прочего, увидели обширное собрание абстрактной живописи из Европы. Не удержались и специалисты двора царя-батюшки от покупок авангарда на рынке вложения больших денег. Но попали эти полотна сразу в подвал, не принял их парадный мир Зимнего дворца. Хотя денежки-то не пропали, все эти работы в законе и в хорошей цене. Где тот властелин покупатель, а система всё работает, эх…
22.11.17.
34. АРАБСКИЕ НАДПИСИ
Арабский шрифт, да ещё на бумажной дверной табличке, выглядит экзотично и причудливо. Неоднородная толщина линий, будто написанных пером, и специфическая форма символов восточной вязи привлекают внимание и заставляют вспомнить о пещере Али-Бабы. Поэтому, когда я увидел вторую по счёту аналогичную надпись на арабском в длинном коридоре Учебного Центра ВМФ в порту Болдерай рядом с Ригой, то скромно поинтересовался у моего провожатого, что это означает. И тогда заместитель начальника названного центра и моего однокашника по Нахимовскому училищу капитана 1 ранга Феликса (Фэла) Густавовича Мартинсона равнодушно заметил: «не курить». Получалось, что центр, который готовил моряков для друзей из арабского мира, заботился и об их противопожарной безопасности.
Дело было на рубеже 80-х годов, я приезжал в Ригу в командировку по делам службы и, попутно, для организации юбилейной встречи, которую мы, рижские нахимовцы первого выпуска 1949 года, решили тогда провести, чтобы вспомнить об уже закрытом в ту пору училище, о нашем детстве и юности. В ходе подготовки проведения трёхдневной встречи примерно сорока бывших воспитанников, собиравшихся на встречу, и нескольких близких им людей Фэл должен был задействовать свои связи в гостиничной сфере города. Проблема была в большой трудности размещения гостей в летней Прибалтике. По ходу решения наших дел он, по моей просьбе, и привёз меня из Риги посмотреть на свою вотчину. Но когда мы туда прибыли, то его куда-то срочно вызвали, поэтому он перепоручил беглый осмотр учебного хозяйства заместителю, который и водил меня штатным маршрутом для посетителей по коридорам Центра.
Разрешив текущие дела, Фэл снова взял меня под свою опеку и величаво сопровождал гостя, кратко посвящая его в дела морского ликбеза для сынов пустыни. Мужчина, мой друг, был представительный. Красив собой и высок, он в нахимовском строю всегда стоял правофланговым. И тут я решил малость пошутить. Между делом, я спросил, где же любители курения арабы могут расслабиться, чуть побаловаться если не кальяном, то хотя бы сигареткой. Хозяин посмотрел на меня удивлённо, а я, развивая мысль, заметил, показав на очередную арабскую строку, что тут везде «rauchen ferbotten». Мой гид чуть не поперхнулся: так ты и арабский знаешь! Выходит, я мог входить в контакт с его строго-настрого изолированным подконтрольным контингентом. Этого ему в его гадюшнике разведок только и не хватало.
Ливийский контингент, кстати, попадался по ходу прогулки и осматривал меня самым внимательным образом. Как потом оказалось, эти ребята всех новичков сразу воспринимают как людей КГБ. Фэл заверил меня, шутя, что обо мне, видимо, уже доложили самому Каддафи. Неспешно завершив прогулку, мы расположились в уютных апартаментах, которые предназначались для встреч с зарубежным начальством, и продолжили беседу за бутылкой хорошего казенного вина. Успокоив бдительного шефа тем, что точно знаю только арабские цифры, я поинтересовался его мнением об обучаемом воинстве. Как это с корабля пустыни да на корабль, может, и подводный?
Шеф ответил, что бывает публика и поярче, чем арабы. Тут набираются ума-разума мореходы из 19-ти стран. Научим любого, но проблема была в другом. Проблема в фарцовке не просто привозным барахлом, а валютой, которую получают сыны пустыни и прочей экзотики. Матросы у них гребут столько жирных нефтедолларов, сколько рублей едва получает наш академик. Все девчонки с рижских панелей их безотказные подруги. А так, они народ добрый и спокойный. Был, правда, на почве борьбы с валютной контрабандой один погром с битьём стёкол в местной столовой, но всё обошлось. Выслали после разбора домой в Африку, а там, как сообщили, расстреляли всего только шестерых зачинщиков. У них с этим делом поставлено строго, и курят они, где положено.
В нахимовском училище мы с Фэлом были в разных классах и, как водится, разных компаниях друзей. Он был сыном крупного чиновника из верхушки Латвии и по его прежнему знакомству держался группы таких же избранных, у кого родители жили в элитных квартирах Риги, бесхозно опустевших после освобождения города в 1944 году от немцев и их местных прихлебателей. Квартиры были, что надо, и с положенным для жизни добром, которое в спешке не увезли. В квартире семьи Мартинсонов я не бывал, но представляю себе, что это было за чудо в центре Риги. Помню другое. Зимой 1945 – 46 годов я сидел в классе на одной парте и подружился с Володей Купчей. Матери у него не было, а отец, генерал-майор артиллерии, жил в такой же элитной квартире. Володя иногда брал меня, у кого родителей в Риге не было, с собой в увольнение. Одних нас, мальчишек, в город, где иногда ещё постреливали, той слякотной зимой не пускали. Помню и то, как меня, ещё не бывавшего в музеях, поразили большие картины в золочёных рамах и ковры в многочисленных комнатах квартиры. Жаль, отца, командовавшего корпусом ПВО Прибалтики, скоро куда-то перевели, а с ним уехал, оставив училище, и мой друг.
А наша встреча однокашников, которую я приезжал готовить, прошла успешно, ей содействовали покладистые рижане и мягкая балтийская погода, все были довольны. К сожалению, многих из друзей я видел тогда в последний раз. Среди них оказался и Фэл. Я следил за его судьбой и хочу кратко рассказать об её перипетиях в годы развала и превращения Латвии в моську-врага России. Такое горе друзьям-нахимовцам тогда, в дни нашего юбилея, не могло присниться нам даже в страшном сне.
И тут вопрос, а была ли дружба народов? Ещё какая. Но на деле, а не в театре улыбок, она была только в виде дороги с односторонним движением со стороны России. Под масками Союза нам везли обратно тайную трусливую ненависть. А когда маски были сброшены, то злоба и желание мстить за годы вынужденной покорности стали в дружелюбной раньше и такой знакомой Риге не просто явными, но самыми откровенными во всей Восточной Европе. Неужели это можно объяснить только генами?
Русские люди, увы, предательства не ждали и проголосовали за отделение от России и прежнюю мирную жизнь там, где была их новая родина. Не берусь их судить, но упоённые победой прибалты поступили по отношению к ним подло. Не собираюсь я также рассматривать и системную национальную гнусность, но покажу только её частное, по отношению к Фэлу, проявление.
Речь теперь пойдёт о реституции национализированного после войны жилья, о его возращении прежним собственникам, треть которых в Латвии, составили иностранцы. По официальным данным с 1995 года по апрель 2009-го через суд было выселено за долги на улицу 38 313 семей, или 115 тысяч жителей. В основном это были неграждане Латвии. Они оказались должны платить неподъёмные платежи новым хозяевам своих квартир, тех, которые они содержали и берегли все советские годы. И эти массовые поборы, это иго новых хозяев, это изгнание жильцов были предприняты местной властью притом, что СССР выплатил Германии перед самой войной 200 миллионов рейхсмарок за оставленное немцами имущество в Латвии, Литве и Эстонии. Эти поборы – наглый вызов. Вы навязывали нам, бывшим немецким свинопасам, равенство и братство, так вот вам за это, недостойные русские свиньи!
От безжалостной расправы досталось и моему другу. Его семья лишилась квартиры, на которую быстро нашёлся наследник прежнего хозяина. Вся жизнь рухнула. Потомки офицера латышской стрелковой дивизии, принёсшей на её штыках тем же латышам мир и локальную независимость, бежали из Риги в Россию под крышу служившего тогда там сына Феликса. От этих оскорблений и моральных переживаний Фэл, привыкший в жизни к достатку и уважению, сильно заболел и скоро умер. Мир праху его.
Скорблю и спрашиваю подло победивших друга «героев»: теперь, что, вы, наконец, счастливы? А если раньше богатства края были общими, то теперь вы их сдали или продали задарма западным хозяевам. И что, стало легче жить? Теперь новые саибы его, ваше бывшее богатство, станут защищать, а заодно и вам, ничтожным, перепадёт безопасности? Удачи вам, но вдруг они вас снова предадут? Тогда расплаты за содеянное, за совершённую в приступе тупой злобы гнусность Прибалтике не избежать. В этом я вижу, пусть не скорую, но перспективу неизбежной справедливой расплаты и просветления в мозгах жадно-наивных прибалтийских племён.
А как реагировать на местечковый психоз русофобии этих и других бывших братских народов нам, простым русским людям, привыкшим их уважать и спокойно отстёгивать нелишние рубли на благо братьям? Мы не завидовали набитым полкам их магазинов, при своих прилавках, полупустых от этого их счастья, и не отвергали их права говорить на множестве непонятных нам языков. Сколько угодно! Да хоть на арабском. Но вы уж извините, нам всех их не освоить. Так что теперь-то делать, когда многие головки не выдержали лиха, закружились или совсем уже поехали в попытках запретить русский язык, когда нашлись богатые покупатели на их провинциальные пожитки, на вражду и даже (а вдруг, прикажут) на войну с Россией, и не только в Прибалтике? Не знаю! Лично я, грешный, уважавший прибалтийский этнос, стал всех их презирать…
30.11.17.
35. СЛАВНЫЙ ГОРОДОК
Приступая к рассказу о поездке в закрытый город и о специфике жизни и работы людей в условиях совершенно нового, неведомого до нашего военного поколения, а теперь постоянно действующего фактора, постоянного внешнего воздействия невидимой, неслышимой и неосязаемой радиации, я не удержусь и вспомню свой личный опыт деятельности в этой сфере. Это был момент, когда мне стала жизненно необходимо свить гнездо, поселить свою молодую семью в отдельную квартиру. Найдя вариант работы, на которой гарантировалось предоставить такое жильё в Гатчине, при условии работы там же в строящейся радиационной лаборатории, я немедленно перешёл на эту работу. В ней создавалась новейшая металловедческая автоматизированная и с защитой персонала фабрика испытаний образцов металлических материалов.
Таким образом, обеспечивались исследования объектов, смертельно опасных для людей уровнем излучения от материалов, из которых делались корпуса реакторов атомных подлодок. Планировалось, до разрушающих испытаний образцов, облучать их в стоящем рядом с лабораторией атомном реакторе института ядерной физики АН, в Орловой роще на окраине Гатчины.
Три года строительства, и я попал «в само пекло», в строгую команду физиков-знатоков, обслуживающих и использующих исследовательский ядерный реактор ВВР-М Ленинградского ИЯФ, мощностью свыше 10-и Мвт. Моей задачей на этой кухне смертоносных нейтронов было руководить группой ребят, которая обеспечивала нашу ненасытную лабораторию облучёнными образцами для испытаний. Мы, понятно, путались у хозяев реактора в ногах, но поскольку наши образцы загружались для облучения в саму активную зону реактора, в это святая святых всего корпуса №1, всего их института, то относились они к нам с почтением, учили уму-разуму и помогали, как могли. Там я постиг большие и малые секреты неповторимого и опасного мира атомного ядра. К примеру, придя пообедать, многоопытный оператор никогда не съедает те места куска хлеба насущного, которых при еде касались его пальцы. Бережёного – Бог бережёт.
Много чего мне пришлось там повидать и услышать от бывалых специалистов во время бессонных ночных бдений-испытаний и перегрузок активной зоны. Но самым интересным были эти люди, готовые отдавать своё время, силы и здоровье неведомой природе атома. Запомнилось руководство реактора, с которым мне приходилось постоянно согласовывать загрузки и извлечения наших опасных образцов в активную зону реактора и извлекать оттуда наши смертоносные сборки.
Это были главный инженер реактора Владимир Андреевич Назаренко, которому приходилось учитывать наш груз в зону при каждом новом многодневном цикле работы, и Владимир Михайлович Лобашов, который в те годы часто проводил ночи у реактора, неотступно руководил исследованиями универсальности слабых взаимодействий в ядрах элементов. С ним иногда приходилось общаться в долгие часы ожидания очередных измерений. Его коньком в ту пору был поиск полезных сигналов от беглых ;-квантов в каналах реактора, которые проявлялись в периоды миллионной доли секунды. Вот и пойди, поймай торопыгу. Меня же в те дни интересовали прозаические данные температур облучения наших образцов.
Работы эти не терпели поспешающих жить и чувствовать. Но все мы были молоды, полны оптимизма и сил. Кстати, те самые ночные бдения и привели упомянутое руководство реактора к открытию неизвестных раньше эффектов несохранения чётности ;- переходов нескольких радиоактивных ядер. В результате, в 1974 году оба они стали лауреатами Ленинской премии, а со временем вошли в состав академиков РАН (АН СССР).
Подтвердив статус знатока предмета, о котором хочу вам сообщить, скажу, что в России много интересных городков. Одна Гатчина чего стоит. Но такого, как закрытый город-форт Снежинск, нет больше нигде во всём подлунном мире, за исключением, разве что, аналогично врытого, но в американскую землю калифорнийского Ливермора. Да и то, эти города схожи не формами их архитектуры или пейзажами окрестностей, а научным содержанием мозгов жителей, которые озабочены аналогичными проблемами физики и строго для разработок ядерного оружия. Не исключено, что вы слышали о химическом элементе ливерморий, он же московий, с номером 116 таблицы Менделеева, об этом свежем плоде совместного труда физиков Ливермора и Подмосковья. Но, почти уверен, о городе Снежинске вам слышать не приходилось из-за полной, до недавнего времени, закрытости этого арсенала ядерных зарядов на любой вкус, в смысле, на любую возможную цель.
А закрытость его возникла сразу вместе с ним, поскольку здесь изначально создавалось сверхсекретное КБ-2, дублёр легендарного КБ-1 в Арзамасе-16, или в Сарове, ставшим мозговым центром советской атомной отрасли по части боеприпасов, включая знаменитую «Кузькину мать» Никиты Хрущёва. Обеспечивалась эта закрытость, помимо круговой пограничной полосы с колючей проволокой и с собаками, также и безбрежным морем уральской тайги, в которой этот ядерный центр надёжно растворился, поскольку вся основная масса его объектов, кроме городской инфраструктуры, создавалась в подземных штольнях и шахтах. Нет, недаром существует местная легенда о том, что под землёй в Снежинске и в его окрестностях создано, кроме прочего, кольцо метро. Чего только нет в России.
Я узнал о Снежинске году в 1991 – 92-м, когда процесс развала уже пошёл, а туман секретности начал рассеиваться, и потому, что там намечалась конференция, на которой от нашей отрасли потребовался доклад. Доклад был нужен на новую тогда тему оценки стойкости наших изделий в условиях мощных электромагнитных наводок, возникающих при ядерных взрывах. Тогда эти работы начали быстро развиваться, а в электронной промышленности лабораторные методики нужных испытаний изделий были уже разработаны только в моей епархии. Горжусь и посейчас, но и только. А тогда, вместе с ведущим инженером Виктором Михайловичем Ивановым ваш слуга изобрёл и воспроизвёл в металле малогабаритный и безопасный имитатор волн с уникальными параметрами соответствующими параметрам ядерного взрыва, испытав на нём избранные изделия. На эту тему и был доклад. Говорю об этом к тому, чтоб стало ясно, что привело меня в Снежинск, этот центр науки о ядерных взрывах.
Мой соавтор Виктор был не просто высококлассный инженер радиотехник, но лёгкий на подъем мысли человек. Он всё схватывал на лету, быстро ориентировался и щедро предлагал свои идеи. С ним было приятно работать, можно было кое-чему научиться. Он родился и вырос в Гатчине в большой дружной семье и у местных земляков, которых хватало в нашем НИИ, имел прозвище «партизан». Дали ему этот лейбл немцы, которые всю войну до самого снятия блокады базировались в прифронтовой Гатчине. И в обширном доме Ивановых тогда жили вооружённые постояльцы, которые, как и все немцы, боялись партизан. Трёхлетний, или около того, Виктор каким-то образом это уразумел и однажды устроил им тревогу, начав вдруг громко кричать «партизаны, партизаны!..» и показывая пальцем на подвал под домом. Переполох был страшный, срочно прибыла соответствующая зондер-команда и началась осада. Но в тёмном подвале обнаружили лишь мышей и запас картошки. Так шустрый паренёк и получил у врага своё грозное прозвище.
Ехал, вернее, летел в Свердловск, я не один, а в компании со специалистом в области радиационной стойкости электроники Михаилом Михайловичем Малышевым. Он был в теме работ нашего министерства, знал людей в этой сфере и, при этом, обеспечивал мою личную узнаваемость среди участников конференции. А, вот и наша электроника! В людном аэропорту Свердловска нас, как и других прилетавших на огонёк гостей, встретили знатоки и повезли на УАЗ-ике в свою вотчину через леса и холмы Урала. Это было разумно, поскольку автобусы в Снежинск не ходили из-за ненадобности, город существовать-то существовал, но не в обычном измерении. В него, как в заграницу, пускали лишь избранных или нужных. Солидное кирпичное КПП в лесу, ворота за колючку, вооружённая до зубов военная охрана на въезде в зону города, тщательная проверка наших документов, и вот мы снова в салоне машины. Путь сквозь тайгу по отличному шоссе свободен, и, наконец, чистый, людный, зелёный, современный город у живописного озера, гостеприимная гостиница, где нас ждут.
Доклад прошёл без замечаний, но и никого не заинтересовал. Да и вообще, настрой собрания был, как бы, равнодушный, не о том обуревали нас мысли в то тревожное время, хотя внешне всё ещё прибывало на местах. Хозяева, оценивая тенденции развала, утверждали, что их городок спокойно выживет в автономном плавании лет пять. Они были правы, именно через пять лет после государственного предательства в знак протеста против политики преступного обнищания покончил с собой их директор Владимир Зиновьевич Нечай. Кстати, в местных магазинах тогда ветры запустения ещё не подули. Я, к примеру, легко купил болотные сапоги, которых уже не встречал в Питере. Правда, они, видимо, были из старых запасов, жёсткая резина скоро порвалась.
В один из дней конференции нам организовали экскурсию по объектам Центра, и тут выяснилось обстоятельство из жизни науки, от которого наши хозяева прибывали в не проходящем шоке и недоумении. Дело в том, что пару дней назад их Центр покинула многочисленная американская делегация, которую им неожиданно спустили по приказу Москвы. Приказ был строг, раскрывалось содержание работ, технология нашего арсенала. Поэтому всё увиденное нами было уже несекретным, конкуренты всё это по воле Кремля пощупали и попробовали на зуб. Всё, ради чего наши труженики провели полжизни под гнётом секретности, да ещё какой, оказалось бутафорией. А если эта ядерная тайна государства была сдана так просто, то, что вообще оставалось для нашего противника в оборонке не известным. Думалось, ничего…
Для меня эта командировка стала последней. Тематика, которой мы занимались, закрывалась, целая отрасль упразднялась, а её отдельные куски сжимались и вырождались в бюро по интересам для редких заказчиков, в места выживания персонала и кормления неведомых в тумане коммерческой тайны бездарных акционеров. Отраслевая наука, где ты? Вложенные в неё денежки плакали, конкуренты по миру на рынке электроники вздохнули с облегчением. Армия наших ценных специалистов отправилась, в лучшем случае, торговать подтяжками. Но были потери и страшнее. К примеру, 20 миллионов не родившихся с той поры славян.
И вот, что интересно сегодня, когда мы вспоминаем ход и оцениваем последствия тех зловещих событий нашей истории. Раскрывая секреты Снежинска, предавшее страну руководство удовлетворяло давнее страстное желание западных разведок. То-то было радости добраться до закромов Средмаша (атомной отрасли), только радость эта была недолгой. Пораскинув мозгами, западные стратеги поняли степень риска настоящего военного противостояния с агонизирующей Россией. Таких смертоносных зарядов не в рекламе, а на подземном конвейере, они, похоже, увидеть не ожидали. В результате невообразимых в других обстоятельствах смотрин с выдачей государственных тайн, американское руководство приняло решение не добивать Россию военной силой, посчитав этот вариант неприемлемо дорогим. Славный ты мой городок в 50 тысяч разумных граждан, ведь ты спас миллионы и миллионы людей планеты от смерти на крутом повороте истории! Спасибо, и мир твоему дому.
07.12.17.
36. СТЫДНО И ТЕПЕРЬ
Перед вами не покаяние автора и не пересмотр его сложившихся взглядов, а только три отдельные памятные бытовые картинки былого о рядовых событиях, сожалея о которых, теперь рассматриваешь их глазами умудрённого человека. Это взгляд на негативные события разных лет жизни не со стороны, а их оценка изнутри, но не тогдашнего, а другого, итогового внутреннего я. Кому-то они покажутся несущественными, но цепкая память на это не обращает внимания. К сожалению, всплывают лишь избранные сюжеты. За многое в жизни стыдно, да не всё расскажешь. И тут мнема на высоте, она вежливо забывает особо неприятные события. На этой ремарке и остановимся.
Припоминаю тёплую светлую весну победы 45-го года. Мой отец, военный гидрограф, срочно уехал из Архангельска, с Белого моря, на далёкий и загадочный Дунай. Оттуда, чтобы перевезти через всю развороченную, но полную надежд, страну к себе в Измаил наше семейство, он прислал, не унывающего, пробивного и сильного, прошедшего огни и воды, старшину Николая. Добирались к отцу мы долго, но весело. Заметно задержались в Киеве и в Одессе, где железнодорожный коллапс Европы был особенно очевиден. Ночевали на вокзалах, на вещах, наслаждались дарами юга, старшина успевал повсюду, не пропуская и женской половины. Меня поражали щедрость южной природы и изобилие продуктов на послевоенной Украине. Контраст с нищей и разорённой войной Россией был разительным.
Теперь-то понятно, что за линией восточного фронта Украина жила себе при сытом НЭПе, а Россия напрягалась изо всех сил для победы при жёстком военном коммунизме. Немцы, похоже, такую аппетитную курочку приберегали на потом. В итоге возникли изобилие и низкие цены на базарах богатой урожаями южной земли, освобождённой от колхозов. Помню огромную барахолку и съестной рынок 24 часа на просторной привокзальной площади Одессы. Там можно было купить всё, а с наступлением нежной, но тёмной ночи изредка раздавались одиночные, никого кругом не волновавшие выстрелы. Иногда звучали трелями весёлые милицейские свистки. Торг шёл непрерывно. Коля, кстати, очаковский почти одессит, хотел прикупить себе там, в базарном ряду военных регалий, недорого орденок. Его ему, увы, не додали во время войны, но моя мать, Клавдия Степановна сумела его отговорить. Однако Коля сделал на этом безотказном майдане почти за копейки другую, удивительную покупку. Он приобрёл и отправил со знакомым попуткой себе домой, в Очаков, небольшой парусный швертбот. Знай наших!
Наконец, мы в Измаиле. Вот, где была мальчишеская благодать по берегу и по садам Дуная. Увы, скоро пришла пора возвращаться за парту, и отец повёл меня, теперь уже семиклассника, устраивать в школу. Встреча с её директором, представительным человеком, думаю, ровесником отца, состоялась на зелёном и просторном дворе школы. Взрослые обсуждали ситуацию, благосклонно поглядывая на школяра. Отец назвал моё имя, и тут меня осенило. Я уверенно подошёл к директору и протянул ему руку. Тут же неожиданно произошла драматическая перемена. Директор руки мне не подал, а отец сквозь зубы, было видно, что ему неудобно, сказал мне пару слов о моём месте в жизни. Но главное, было не в словах, а в том, какими глазами и с каким презрением они на меня посмотрели с высоты своего опыта. Такой был урок на всю жизнь, научивший меня не высовываться без необходимости.
Однако в молодости есть такая житейская особенность образа наших действий, связанная с основным инстинктом человека, ранжированная от чистой любви до продажного секса, которая исключает мудрый принцип не высовываться. Наоборот, тут надо «бить в барабан». Сколько из-за этого происходит всякого рода жизненных сюжетов от фарса до трагедии, этого ни в сказке сказать, ни пером описать! Не возьмусь за эту тему и я, хотя именно в молодости пережил период прогрессирующей глупости, поставив себе цель самого близкого изучения женских форм, природы, нравов и привычек, предпочтений и редкой способности остерегаться. Невольно научился я замечать в столиких по их оттенкам загадочных женских взглядах подспудный отсвет жадности. Увы, все женщины от Джульетты до леди Макбет – это скрыто-жестокие собственницы того, что дарит им судьба. Все без исключения. Много есть препятствий на путях возведения коммунизма, но одна из главных кроется в корыстолюбии вездесущей женской природы. Жизнь тысячелетиями диктовала матери рода: ухвати побольше, держи крепче. Великие экономисты теоретики, ведь это так просто!
Нет, лично я никого из своих подопытных партнёрш не обманывал, но разочаровал многих. Моим изысканиям способствовали частые переезды и передислокации кораблика из базы в базу, материальная обеспеченность холостого офицера и принцип «в море – дома, на берегу – в гостях». Скоро у меня не осталось ни новых к нашей лучшей половине вопросов, ни иллюзий. Феномен был изучен и одобрен, его место в жизни определено. Странно, что на это потребовалось почти пять лет упорных повторений пройденного.
Особых сожалений относительно грехов молодости у автора нет. Но нет и позитивных эмоций от, казалось бы, весёлых приключений утра жизни. Просто потеря времени, хорошо ещё не обременительная по тогдашней жизни. А вот вам эпизод, за который когда-то беззаботному исследователю стыдно и сейчас, спустя столько лет.
Случилось так, что осенью 1956 года вновь построенный на небольшой верфи волжского городка объект покидал завод и уходил вместе со мной на Каспий. Я был этому безмерно рад, поскольку так заканчивалась скучная двухгодичная служба в сонном городке Зеленодольске с его замкнутым от мира тружеников гарнизоном. Слегка сожалели об этом лишь друзья и подруги холостяцкой компании нашего круга. Мои чемоданы были уже собраны, а последние в приятно утонувшем в сосновом бору городе вечер; перед уходом я проводил на берегу и продолжал ночевать на снятой жилплощади в приличном двухэтажном доме. Сменив за годы пару квартир, я устроился к тому времени, наконец, сносно. Моя комната позволяла приходить по ночам, не беспокоя жильцов квартиры. Но приводить к себе подруг я опасался, поскольку у бойкой хозяйки моего кирпичного рая в сплошь деревянном барачном поселении города было неуёмное любопытство и длинный язык. О том, что жилец по ночам слушает приёмник не по-русски, знала вся округа.
В тот вечер имя моей подруги было красивым и настолько необычным, что вспомнить его я не могу, а выдумать не берусь. Её отличала от местного девичника из дома культуры, где можно было потанцевать, также и редкая тогда безукоризненная мода нарядов. Проводить с ней время было интересно, но не более того. Близости в нашем знакомстве не было. И вдруг, на прощанье, она согласилась провести ночь вместе. Время после какого-то мероприятия было позднее, напрашивался вариант пригласить её в мои апартаменты и мы благополучно укрылись в моём убежище. Я не слишком опасался сплетен, поскольку одной ногой был уже в пути, но она появилась тут в полнм неведении обстановки. А я её не предупредил, балбес. Кроме того, когда по утро я отправился её провожать, то подумал, что, выйдя из парадной, надо бы свернуть влево, обойдя наш дом дальним плечом, избегая, при этом, проход под фонарями у окон моей опасно бдительной хозяйки. Но подруга беспечно пошла направо, а я её не остановил, авось, сойдёт и так.
Увы, не сошло, досталось в волнах сарафанного радио нам обоим. Только мне, страннику, как с гуся вода, а ей – клеймо на репутацию. Предупреди я её, останови у парадной …, моя совесть меня бы не корила. И выходит, нет мне грешному оправданий.
А бывает, что оправданий хватает, придраться не к чему, а совесть всё равно не чиста, хоть как её убеждай в обратном. И по этому поводу, вот какой случай.
Шёл конец 80-х годов, я давно стал зубром в своей сфере исследований, а моя лаборатория моделирования космоса входила в состав крупного отдела разрушающих радиационных испытаний, к которым никакого отношения мы не имели. Моё начальство, Валерий Михайлович Кулаков, человек пожилой и заслуженный (лауреат большой премии) со строгим удовольствием подписывал все мои отчёты и всю текучку. Но на нашей, полной техники, территории при мне он никогда не бывал. Не интересовала его чужая тематика. Крутись, как знаешь, давай план и не беспокой по жизни. Меня такой расклад устраивал, поскольку помощи в делах я давно уже ни от кого не ждал, а своё начальство ценил тем больше, чем меньше оно обращало внимания на мои потуги в разного рода новых темах. А космос, на который мы тогда успешно трудились, нас не забывал, подкидывал новые задачки. Я это пишу к тому, что интересная мне выпала работа и счастливое было тогда время, время зрелости и всеобщей необходимости.
Мой начальник Кулаков стал учителем физики ещё до войны, которую провёл в армии на Дальнем востоке, побывал он позже и в Китае по делам промышленной помощи, был многоопытным руководителем со связями в Москве и заслуженным авторитетом в нашей электронной отрасли. В своё время он активно участвовал в создании закрытого отраслевого справочника по стойкости изделий и получил за это, с большой группой ответственных товарищей, государственную премию. Попав в такой коллектив Валерий Михайлович и стал известным в своём кругу человеком, но не загордился, а спокойно работал до глубокой пенсии, несмотря ни на какие ураганы сокращений в разгромленной промышленности.
В тот период времени, о котором рассказ, мой шеф был ещё в меру полон сил, но лёгкий налёт немощи уже ощущался, ему было около 70-ти лет. Возможно, поэтому он предпочитал ездить в командировки не один, а с кем либо, сведущим в вопросе. Так было и в тот раз, а вопрос совещания, на которое мы ехали, был из недр моей тематики. Ехали мы в Подлипки, город Королёв, под Москву в фирму «Энергия», где на высшем уровне, в бывших апартаментах самого Королёва собиралось межотраслевое совещание по новой проблеме защиты радиоэлектронной аппаратуры от тотального воздействия на неё мощной электромагнитной составляющей ядерных взрывов.
Присутствовало на собрании и наше начальство из министерства, а чернорабочими от отрасли (для консультаций) на нём были мой шеф и ваш слуга. Там, за длиннющим столом кабинета собрались и предстали передо мной ведущие руководители наших закрытых ракетно-ядерных проектов. Увидеть и услышать деловое и чуть ироничное, но без обиняков, общение между собой этих ведущих генералов промышленности накоротке стоило многого, и я сидел на совещании, раскрыв рот. Конечно, тут решались ключевые вопросы разных незадач, и было не до чернорабочих. Но до упомянутого закрытого сборища ещё надо было добраться. Тут то и случилось неожиданное.
Билеты в Москву и обратно получил через дирекцию Кулаков. Поезд уходил поздно, я вышел из дома в Шушарах, когда автобусы уже перешли на редкий ночной график. Но такого не было никогда. Я простоял в ожидании у полупустынного шоссе на остановке минут сорок, тщетно пытаясь поймать попутку. Когда пришёл автобус, я понял, что на метро приеду к вокзалу с опозданием. Выскочив из подземки у «Московских ворот», я нырнул в такси и мы помчались по Лиговке к вокзалу. Всё было зря, я увидел только красные огоньки уходящего поезда. Такого, за всю мою практику бродяги не было ни до, ни после этого случая. Но главное – это сирота шеф, которого я, бывавший в «Энергии», должен был безопасно сопроводить, доставить, помочь … Мой начальник уехал один, без провожатого, без знания маршрута в московском муравейнике. Надо было его догонять.
Дальше всё шло без задержек. Сдав билет, я укатил на следующем поезде. В Москве, в надежде встретить Кулакова, побродил по вокзалу. Бесполезно. Пришлось ехать в Подлипки одному. Потом выяснил, что шеф, приехав в Москву рано утром, имел привычку завтракать в буфете расположенной рядом гостиницы «Ленинградская». Там также обычно встречались и с отставшими, если ехали группой. Только вот я о запасном месте сбора не знал и скоро оказался на совещании, перед ясными взорами начальства, но один. Мой попутчик появился там с опозданием на час, и ему было очень неловко показывать высокому собранию свою неорганизованность. Кто-кто, а он знал цену неприязненных взглядов вершителей наших дел. На меня он и не смотрел.
В перерыве он был со мной холоден, как лёд, мои извинения и объяснения принял молча, а разговаривал сквозь зубы. Было видно, что он мне не поверил, что обижен и обескуражен. И было отчего, поскольку могло быть так, что он на эту встречу вообще бы не попал. Не пойдёшь же в справочное и не станешь спрашивать у встречных, где тут секретное совещание. Ему повезло, в толкучке московского перрона он случайно встретил старого друга (мир тесен), который объяснил ему маршрут. Что касается меня, то пока мы работали вместе, он не переставал верить, что я всё это подстроил специально. Только зачем? Этот вопрос я Валерию Михайловичу не задавал, боясь снова обидеть старика. А обидел я его сильно, незаслуженно и невольно, но от этого мне не легче. Выходить из дома мне в тот памятный вечер надо было раньше.
15.03.18.
37. СУДЬБЫ ГЕРОЕВ
Помню дом, в котором мы, две семьи эвакуированных из Ленинграда, приютились в одной комнате общежития. Оно располагался в центре Омска, недалеко от устья речки Омки и огромной, некогда фешенебельной купеческой гостиницы, превращённой в госпиталь. Рядом располагался и вместительный кинотеатр, очень популярный у многочисленных выздоравливающих бойцов, их весёлых мимолётных подружек, широкой публики и ребятни, норовившей попасть в темноту зала без билетов. Большинство раненых бойцов ждал фронт, и они ценили прелести тыла. Снова надев военную форму, они гордились своими нашивками за ранения, немногими орденами и медалями. Жизнь кипела и учила всему, а пуще, уважать её героев, скромных молодых солдат. И наше подрастающее поколение их уважало и принимало как неотъемлемый атрибут общества, как его воздух.
Полагаю, за годы войны сильно изменившаяся Россия стала, ко всем прочим переменам, страной героев, в которой почти всё активное мужское население пролило свою и/или вражью кровь во имя победы, заиграло наградами. И это было, кстати, притом, что награждали далеко не за каждый подвиг. Но воевали-то миллионы и с фронта тоже пришли миллионы истинных героев. Дело дошло до того, что Сталину пришлось срочно награждать высшими орденами массу своих тыловых соратников: штабных, охранных, партийных и других средних организаторов-чиновников по всей стране. Боевые награды, за которые раньше проливали кровь, теперь стали поучать все кадровые военные за выслугу лет. И мы пахали!.. Побаивался вождь героев войны и разбавил энтузиазм народа в части значимости героев и их наград.
Ваш слуга, как и многие другие, приобрёл навык различать одинаковые по форме награды на истинно фронтовые, жёстко лимитированные, и, не теряя уважения к людям, тыловые, полученные по штату после драки. У моего отца, флотского офицера прошедшего войну с её героическими эпизодами, хотя и не в окопах, награды были и те и другие. Он лучше всех понимал их цену и истину подвига. Поэтому автор и напоминает, что стать героем, совершив подвиг, и получить за это признание, награду, для многих выживших и погибших – это не одно и то же. И моё поколение мальчишек, юношей, мужчин всегда ясно понимало, кто такие герои и никогда, даже в шутку, не искало их в своих рядах. И правда: нет пророка-героя в своём отечестве. А мир героев старел и уходил. Общественный ландшафт, условия и воздух проявлений героизма менялись, как и всё на свете. Страна незаметно скатилась к дегероизации жизни, в которой Юрий Гагарин не правило, а исключение, а многократный «герой» Брежнев – лучшая иллюстрация морального разложения советского общества, переставшего уважать и по заслугам отмечать своих лучших из лучших.
Но жизнь всегда права и в ней всегда есть место подвигу. Другое дело, кто и какую награду за это получает, вспомним давнюю притчу о «наказании особо отличившихся и награждении непричастных». В деликатных случаях с наградами и признанием заслуг может сложиться много совершенно разных ситуаций. Лично я наблюдал две крайности в системе формирования несомненного пантеона советских героев, о которых следовало бы рассказать в рамках личного опыта общения со знакомыми мне людьми. Крайности эти типичны в системе пиара героизма, но судьбы подвига людей, которых я знал в юности, уникальны и ни на что не похожи. Отсюда, судите сами о значимости, общественном резонансе, о моменте истины их личной самоотдачи, о жертвах жизни на алтарь отечества. Посмотрите на их фото в сети, оцените ироничную усталость спокойных взглядов людей, знающих цену подвигу.
Итак, Евгений Дмитриевич Чернов, вице-адмирал, командующий 1-ой флотилией подводных лодок Северного фота, ставший символом героизма и мастерства сотен советских подводников. Он первый водил экипажи своих АПЛ подо льдами на Северный полюс, как на штатную позицию для пуска ядерных ракет по супостату, он первый и единственный в мире адмирал, который погружался на новейшей лодке в океане на недостижимую больше никому глубину в один километр 20 метров. Он шёл на эти подвиги сам и учил других, как не сложить буйные головушки в пучине. И за всё это он получил заслуженное признание – звезда героя за настоящий коллективный подвиг (и подвиг был не один) моряков, плюс за грандиозный труд создателей этих гигантских сигар-красавцев, подводных крейсеров.
Одна награда за всё! Да, победа в гонке вооружений, в освоении жестокого Океана, духовного и физического напряжения сотен советских людей, всё это материализовались в его личную Звезду героя и вышло за жёсткие границы секретности. В итоге глобально-значимое и общественное достижение отразилось в сугубо личном героизме исполнения долга адмирала в отсеке современного корабля.
Другой пример – Владимир Николаевич Енин, капитан-лейтенант, ставший с годами капитаном 1 ранга, старший помощник подводного аварийного в ходе учения «Полярный круг» атомного ракетоносца «К-19». Его сугубо личный подвиг руководства аварийной группой сродни броску на амбразуру. Именно так он не допустил 4 июля 1961 года глобальной катастрофы в северной Атлантике и, возможно, перерастания холодной войны в горячую. Его личное и коллективное, ещё сорока членов экипажа лодки, самопожертвование отразилось в событиях мирового уровня, скрытых секретностью до такой степени, что признание героев «К-19», погибших во имя жизней миллионов, стало невозможно даже и сегодня. Вот вам и антипод публичному герою с его звездой! Вот когда подвиг героя спасает мир от преступных ошибок и низости высшего руководства страны, а потому становится мало кому известным. Но автор о нём знает, помнит Володю Енина с детства и расскажет об истинном герое, простом и скромном человеке, герое без звезды признания.
Говорю о далёком детстве потому, что в 1945 году, подростками, мы с ним стали учиться в одном (7-м) классе Рижского нахимовского училища. Большая семья Володи тогда перебралась в Ригу с Воронежской земли, со станции ж.д. Графская, недалеко от которой расположена затерянная в лесах деревенька Енино. Его в наше училище пристроил брат, старший лейтенант, моряк и венный переводчик, учивший нас английскому языку. Володя был крепыш и отличный спортсмен, а мне казалось, что он, излишне рискуя в упражнениях на гимнастических снарядах, тренируя тело и волю, забывал об осторожности, надеясь на свою природу.
Потом, в высшем училище мы учились на разных факультетах и дороги наши разошлись. Поэтому на свадьбу друга сразу после досрочного, в июне 1953 года, выпуска Володи в лейтенанты я не попал. Наш коллектив мичманов был тогда на Севере, на практике. Но наш общий близкий товарищ тоже, как и Енин, досрочно выпущенный из училища, подводник Олег Николаевич Дунаев, позже с удовольствием поведал мне о событиях на свадьбе, и в подробностях. Невесте Нине, которую смелый жених знал тогда всего несколько дней, было 17 лет, и она получила на брак специальное разрешение, поскольку её будущего мужа срочно ждали корабль и Владивосток. А когда началось застолье, кто-то из родственников невесты нелицеприятно высказался о женихе, о Владивостоке и, вообще, о флоте. Реакция последовала мгновенно, Володя выставил трепача за дверь, разразилась полномасштабная драка, наши победили, а потом молодожёны отправились на вокзал.
В начале службы, в июле 1955 года с лейтенантом Владимиром Ениным произошла странная история, сразу сделав его известным человеком на Тихоокеанском флоте и в китайских вооружённых силах. Странная потому, что он добровольно оказался «человеком за бортом» подводной (!) лодки «С-24» в штормовом Жёлтом море. Попасть за борт было проще простого на парусном флоте, стало редкостью на стальных паровых гигантах, но уж совсем нелепо и уникально оказаться за бортом корабля, на котором вне корпуса, в ходовой рубке в море бывает только отлично подготовленная вахта в два три человека. И это тем более странно, что причиной внезапного героического прыжка Володи, оснащённого привязанным длинным линём к рубке спасательным кругом, за борт была смытая штормовой волной из штатных креплений сходня с деревянным настилом. Ещё более странным, если не сказать, преступным, было поведение командира лодки. Он, вопреки всем писанным и неписанным правилам, разрешил этот прыжок в бушующую стихию своему вахтенному офицеру ради копеечного трапа.
Такого спасения имущества в истории флота ещё не бывало, и хочется надеяться, что больше никогда не будет. Но на Енина эта странная звёздочка упала, а китайцы, которым в тот год передавался целый отряд советских боевых кораблей, с огромным удовлетворением приняли от русских и технику, и героизм экипажей. Вот как надо в штормовом море беречь народное добро! Героя чествовали на банкете отдельным тостом, наградили медалью и увезли, с милостивого разрешения нашего начальства, в многодневную поездку на показ по разным китайским военным коллективам. А Китай – очень велик! Поэтому наш герой вернулся к своим не скоро. Он прибыл только ко дню отбытия советских моряков домой. Вся передача кораблей происходила без него, он передавал братьям-китайцам нечто большее, героизм русского человека.
Теперь о том, что произошло в Атлантике по ходу смертоносной аварии в июле 1961 года на атомном ракетоносце «К-19». Об этой эпопее можно написать роман-приложение к массе уже написанных технических документов-отчётов, а всё будет мало, чтобы понять, как сгорал в атомной катастрофе экипаж лодки. Для эссе о друге я решил взять только главное из публикации личных воспоминаний чудом выжившего старпома лодки, смотри источник
http://www.airnat.narod.ru/K7_Enin.html.
Правда бессмертного подвига моряков состоит в том, что потушить пожар теплового перегрева реактора можно было только, заплатив за это жизнями тех, кто шёл выполнять ремонтные работы. Ремонт затягивался, люди обессиливали и погибали на глазах тех, кто шёл им на смену. Из строя вышли все офицеры-инженеры, водившие своих моряков в смертоносный отсек. И тогда старпом командира повёл в аварийный отсек пару добровольцев трюмных. Они должны были поставить точку во всей проделанной огромной работе на трубопроводах. И моряки поставили эту точку, получив почти смертельные дозы облучения.
Шёл старпом в отсек к курносой
С группой молодых матросов,
Шёл старпом руководить.
Шёл Чернобль не допустить
На ударной субмарине,
Океанской «Хиросиме».
А вот как была завершена аварийная работа на вышедшем из-под контроля реакторе по словам самого Владимира Николаевича Енина.
«Реактор медленно охлаждается, и казалось, что всё самое страшное позади. Но в это время поступил доклад, что понижение температуры прекратилось. В чём дело? Скорей всего, система охлаждения вышла из строя. Надо опять идти в реакторную выгородку. Кто пойдёт? Все видели, что стало с людьми, которые там работали. Пришлось вновь искать добровольцев. Переговорил с матросами и старшинами, специалистами по реактору и его системам. Добровольно согласились идти ТУДА все сразу!
В аварийный отсек пошли со мной двое. Уровень радиации в отсеке запредельный. Температура более шестидесяти градусов, видимость плохая, а мы в герметичных защитных костюмах и изолирующих дыхательных аппаратах. Обнаружили, что на изгибе трубы образовалась трещина, из которой вода выливается на палубу и не попадает в контур охлаждения реактора. На трубу закрепили резиновый бандаж, который перекрыл трещину, и утечка воды прекратилась. Сразу покинули зону аварии, задраив выгородку и реакторный отсек. Вскоре температура аварийного реактора вновь стала понижаться».
Спасли героя от смерти могучий организм и усилия специалистов Военно-морской медицинской академии. Володя Енин дожил до 66 лет, реактор съел его богатырское здоровье и долголетие, сделав человека к старости инвалидом, тут медицина оказалась бессильна.
Завершая рассказ о встреченных мною на жизненном пути героях и их судьбах, осталось напомнить, что трусость считается смертным грехом, а, выходит, смелость и самопожертвование это обычное качество мужчины, и удивляться здесь нечему. Думаю, так и было задумано изначально. Но… Система обеспечения жизни и техника бытовой безопасности в условиях сплошной урбанизации общества изменили многое в статусе человека, загнав героизм в подполье. Стоит лишь вспомнить убогий матриархат общества или галерею ходульных киногероев. А чего стоит насквозь фальшивая отрасль добычи адреналина в спорте и развлечениях? Вот и получается, что стать настоящим героем сподручнее, когда мир уходит из-под ног в какой-никакой вынужденной борьбе с силами природы, в войне, пусть даже «холодной». Это грустно, но похоже на правду. Не в этом ли секрет всеобщей и старой, как мир, военной истории человечества, которое, похоже, никогда не устанет воевать?
12.05.18.
38. КАМНИ
Пляжи бывают разные. Есть нежные песчаные, есть напористо-грубые галечные, а есть такие, где нахально и бессистемно пристроились валуны или камни разного, порой и внушительного размера. Пляжа они не украшают и делают подход к нему разным судёнышкам опасным. Это, когда они, камни, располагаются не только частично над водой, но и кое-где затоплены. Такого рода суровый пляж, о котором пойдёт речь, обрамляет восточный берег Чудского озера. И это притом, что соседний северный пляжный берег озера сплошь песчаный, с дюной, никаких камней на нём нет. Там пляж, так пляж! Глядя на него, так и просится исправить ошибку доисторической морены и почистить восточный, многокилометровый пляж, до Гдова и дальше, длинный Русский берег, от камней, чтоб было, как в соседней культурной и ухоженной, почти европейской Эстонии. Почти – это было. Теперь-то – на все 100%! Но это совсем другая и запутанная история. А откуда странная мысль чистки пляжа, чуть позже.
Русский берег озера переходит в правый берег реки Нарова в её истоке, и тут на нашем берегу угнездилась в одну улочку деревушка Скамья. Улочка Скамьи, недолго думая, упирается в первый приток Наровы, в неширокую и всегда тихую, не в пример Нарове, речушку Втроя, текущую из близлежащего верхового и мохового болота. А напротив деревни через Нарову гордо высятся одинокая башня бывшей шведской крепости Васькнарва и православный храм.
Были недавно здесь и ещё следы укреплений этой крепости, но хозяйственные эстонцы их разобрали, когда в пылу и угаре независимости стали обустраивать родные дороги. Пустили они камни своего рабского прошлого на гравий и уложили в шоссе к небольшой, тоже в одну улицу деревни. Улицу эта деревня имеет гораздо большую, чем в Скамье и соседствует она с богатой экзотической башней-крепостью и церковью.
Так и стоят здесь две русские деревни при одной башне, одном храме и одном магазинчике рядом друг с другом, через реку, одной семьёй. Извините, стояли, пока не прошла тут межа между ЕС и РФ, а храм св. Николая, магазинчик и вся русскоязычная родня Скамьи уплыли в Европу. Но это, повторюсь, другая история о том, как слаб человек, который предполагает, но не располагает в завтрашнем дне ничем.
Теперешняя история о том, какой поистине могучей в её неожиданных проявлениях может быть вечная природа и как, порой, в её неизменности и постепенности может вдруг случиться невероятное, могут сбыться самые глупые фантазии, совершенно невероятные мысли слабого человека. Это вам не вожделенное обретение суверенитета от руки дающей, это предупрежденье Свыше! Однако всё по порядку.
В ту пору автор был крепок и полон сил, физической работой не занимался, много времени просиживая за столом в общении с бумагами, возмещая опасные нехватки силовых нагрузок разного рода любительским спортом. По случаю мне довелось однажды попасть в водно-моторную секцию института и стать в ней обладателем катера с подвесным мотором. Секция базировалась в райском местечке на базе отдыха (с флотилией катеров и весельных лодочек). И было это в деревне Скамья у самого устья Втрои, о которых уже упоминалось. Вот где на несколько лет состоялся мой благословенный причал и откуда мне так подробно известна география описанных мест.
Был в нашей секции и флагманский катер со стационарным мотором ГАЗ и каютой. Он предназначался для прогулок высокого начальства и его гостей, наезжавших при случаях на столь необычную базу отдыха. Отличный был кораблик, но проплавал он недолго, поскольку, чем начальство выше, тем меньше оно уважает морскую практику, впрочем, как и всякую другую. Однажды к его штурвалу стал сам начальник Главного научно-технического управления нашего министерства товарищ Пролейко Валентин Михайлович, мужик грамотный смелый и решительный. Ему показалось скучным идти фарватером, и он срезал путь через подводную гряду, напрочь раздолбав всю ходовую и рулевую часть катерка. Пришлось красавца списать.
Что привлекало людей на эту базу? Нетронутая природа с рыбалкой и с водой реки, которую модно пить сырой; полный социальный и национальный мир и снабжение продуктами по первой, категории даже со свежими сливками как положено в Эстонии, которая через реку; никаких участковых и вообще надзора, пей – не хочу, хоть в усмерть. А главное – крыша над головой, свобода и сказка движения по реке и в озере! Чего можно было ещё желать при стоимости бензина 5 копеек за литр и вообще бесплатных лодках! Только горючее мы и возили на базу, готовясь к дальним походам на реке и в озере, держась его берегов. Вот откуда моё желание почистить пляж. Да, погуляли мы в советской молодости. И это при интересной гарантированной работе. Правильно говорит народная мудрость: что имеем, не храним, потерявши, плачем!
Не сохранили мы базу отдыха, эту малую ячейку идеала коммунизма на просторах Родины. Не понимали мы своего общего счастья. Дошло это до обманутой массы лишь тогда, когда это счастье стало только для («nur f;r», как говаривали фашистские завоеватели, «только для») богатых. Напоминать и помнить об этом – вот всё более трудная задача!
Однако в этой благостной ситуации была трудная проблема транспорта, чтоб добраться до Скамьи. Личный транспорт в ту пору был экзотикой, а общество отдалённые окраины областей транспортом не баловало, автобусы в деревню бывали, но редко. Большой популярностью пользовался гдовский пригородный поезд, который ходил через близлежащую станцию Сланцы регулярно раз в день туда и обратно. Уходил он из Питера в 22 часа, а возвращался в 21 час следующих суток. Приходил он в Сланцы под утро, а из Сланцев отправлялся под вечер. Удобно по времени и комфортно, можно поспать. Вот и оказался я ранней весной 1990 года, снег уже сошёл, в полупустом сидячем вагоне пригородного гдовского поезда на пути в Сланцы, чтоб посетить базу в Скамье, кое-что проверить и прогуляться.
Поезд тронулся ветреным вечером, свет в вагон скоро потух, пассажиры угомонились, дети заснули. Наступила благодать, в которую резко и грубо с сильно продуваемого ветром перрона станции Ораниенбаум ворвалась компания подвыпивших пассажиров, вооружённой магнитофоном. Компания растворилась в полумраке вагона, а магнитофон начал бесконечный концерт одной песни новомодного барда Олега Газманова.
«Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?
Пристрелить не поднялась рука».
Все проснулись, а поборники покоя стали увещевать беспечных меломанов и настаивать, что родной берег должен «таять тихо». Бесполезно. «Конь мундштук железный закусил».
Две группы перепирались довольно долго, постепенно распаляясь, подбирая всё более доходчивые и громкие аргументы словесного спора.
«Если б знать, что в будущем нас ждёт,
Знать, куда табун коней несёт».
Занёс он в бытовую драку. Однако, поскольку гуляли не в степи, а в узком проходе между креслами вагона, то драка вначале велась довольно вяло, а магнитофон продолжал своё сопровождение.
«Как ты мог оставить друга?
Помнишь, как жестокой вьюгой…»
Наконец, призыв шлягера «быть в бою безнадёжно смелым» был услышан, и потасовка началась нешуточная. А может, на путников тогда подействовала разгулявшаяся за окнами весенняя непогода. Западный ветер усилился до шторма. Мне, в доказательство своего полного нейтралитета, пришлось стать на спинку кресла, уцепиться руками за полочки для клади и слегка выдвинуть перед собой правую ногу в увесистом сапоге, обозначив свою линию обороны. К счастью, поезд скоро прибыл в Сосновый бор, и музыкальная компания быстро удалилась. Получилось, есаул оставил страну, все успокоились и, как ни в чём не бывало, снова стали устраиваться спать, наслаждаясь уютом вагона в ненастье ночи.
Когда приехали в Сланцы, раннее утро было тихим и ясным, поломанные штормом за ночь ветви деревьев выглядели странно. Автобус на Скамью пришёл вовремя, пассажиров было немного. По дороге через леса кое-где на обочинах просматривался повал деревьев. Погулял ветерок, как обычно бывает. Необычное зрелище ждало нас на конечной остановке, на берегу озера.
Вдоль всего пляжа низменного Русского берега, строго от условной точки границы устья Наровы, отмеченной началом царства речных камышей, и на юг, за горизонт, протянулся ледяной вал. Он был высотой до пяти и более ростов человека при соответствующей ширине и содержал в своей массе глыбы влажного серого льда, перемешанные с множеством огромных чёрных валунов. Лежал этот страшный угрожающий и сказочный вал точно по границе пляжа и луга, повторяя её очертания. До этого смертоносного вала простиралась жалкая пожухлая трава, а за ним и чистая, без прибрежных камней и льда, безконечная гладь озера. Большая приборка пляжа и подходов к нему ураганным западным ветром и с нашествием матёрого ломаного льда состоялась. Позже, когда лёд растаял, Русский берег обзавёлся оригинальной полосой препятствий из валунов морены.
Из разговора с очевидцем того нашествия, жителем деревни Козлов берег, что лежит на взгорке в паре километров к югу от устья Наровы, я выяснил некоторые подробности событий той ночи. Когда к шуму штормового ветра со стороны озера послышался странный грохот, мужик поспешно вышел из избы на возвышенный берег рядом и замер, слушая нарастающий шум ломающегося льда, а потом во тьме ночи уже довольно близко увидел высокую, быстро приближающуюся к берегу со скоростью бегуна страшную стену. Она шла неумолимо, сметая всё, что было на пляже, и остановилась вдруг у сруба его баньки перед взгорком.
Шум стих, а его балаган на пляже с лодкой исчез из виду. К рассвету ветер успокоился, и открылась уникальная картина атаки ледово-каменного фронта по всему берегу от Наровы и до лежащего далеко на юге старинного, ещё эпохи Ивана Васильевича Грозного, храма Святой Троицы в деревне Доможирка. Весенний, уже ноздреватый лёд скоро растаял, как и не было, а валуны – вот они рядом с баней.
Пролетело, как миг, почти три десятка лет. Столько перемен, а мощные камни неподвижны, возможно, до следующей ледовой атаки, которая снова сдвинет их с места. Ведь двинуло оно, время, с места за эти годы целую железную дорогу Сланцы – Гдов! Исчезли рельсы, разграблен вокзал. Это, наш дорогой Антон Павлович, не грузило на шелеспёра. И ваш, почтенный сэр Конан Дойль, полезный на все времена дедуктивный метод тут бессилен. Как, кто, когда? Никого этот погром не интересует, ни собственника РЖД, ни бывших местных пассажиров. А что делать, если ветром сдуло? Как? А это, уважаемые, как сдуло камни стен нерушимого Союза. Процесс идёт.
15.07.18.
РЕЗЮМЕ-МАНТИССА
Описывать прошедшую жизнь в кратких рассказах сродни тому, что в математике называется логарифмированием числа. То, и другое – это своеобразное кодирование информации: всё так, да не так. И выясняется в конце работы, что у объявившегося порядка сборника осталась добавка к его так необычно представленному повествовательному логарифму. Эта добавка имеет субъективный характер и связана с самооценкой выполненной работы. Думаю, такое осмысление неизбежно для всех авторов, но обнародовать её решается не каждый. И не каждый читатель решается с ней ознакомиться. Оттого и нет присущего ей названия, хотя в жизни многим приходится заявлять о себе в резюме по итогам своих трудов.
В мире формул, к которому автор обратился за помощью в поисках подходящего названия, такая прибавка называется мантиссой. Она то и осталось в запасе материалов сборника. Вы скажете, что словами, по аналогии с расчётами вездесущей математики, сны бескрайнего прошлого можно продолжать шифровать в виде свободных от связей между собой, скажем, эссе до бесконечности. Хотелось бы, но ничего не выйдет. Запятая, плавающая по порядку жизни, скоро заслуженно и неизбежно станет точкой. Но пока она на плаву, примите мантиссу к представленному порядку.
Итак, предложив сугубо личные записи любителям словесности, считаю, стоит кратко ознакомить читателей этих писем из прошлого с авторской оценкой проделанной работы, лексика и стилистика которой сформировались в русской средней школе 40-х годов прошлого века. Тогда наши строгие учителя русского языка прививали нам стиль изящных рассказов Тургенева как самый доходчивый и доступный. Давно это было, а ваш слуга с тех самых пор грешит стремлением украсить свои писания, увы, пренебрегая бесценной тургеневской краткостью ради красивости повествования и, при этом, всячески экономя на необходимых порой пояснениях, ссылках на источники и документы.
Отсюда и недостатки этих зарисовок: здесь нет коллизий беллетристики, нет интриги острых сюжетов или, за редким исключением, свободы фэнтэзи. Читателю в них не даёт скучать, в основном, лишь авторская речь с её монологами и часто неожиданными мотивами второстепенных тем. В разнообразных фабулах записей видны импровизация и декадентство, а весь их замысел, общий сюжет, выявляет индивидуализм автора. Однако есть у этих рассказов и очерков-миниатюр одно несомненное достоинство, а именно, лаконизм идей и правда жизни, достоверность, начиная с самого процесса их появления на свет, который продиктовали автору реально свершённая судьба и требования фактологии искать существующие малозаметные связи событий.
А теперь, небольшое лирическое отступление в рамках рассудочного и краткого резюме. Теперь небольшой стих автора на тему проблем опыта и воспоминаний, написанный им несколько лет назад, но актуальный и ныне.
Когда пр;жита жизнь, то итогами дней многогрешных
И талантов, что, в землю зарыты, с тобою уйдут,
Стали те неудачи, которые душу гнетут,
Представляясь для внуков твоих вроде сказок потешных.
Где толпа равнодушная мимо беспечно скользит,
Ты, как милости, ждёшь, чтоб твой опыт кому-то был нужен.
Ты готов рассуждать, аргументов портфель перегружен,
Но к хранилищу знаний бесценных никто не спешит.
Не хотят молодые использовать опыт чужой,
Не идёт к Магомету гора получать наставленья.
У идущего вслед за тобой есть на всё своё мненье,
Каждый хочет добиться успеха своей головой.
Я сокровища опыта прошлых ошибок, благие советы,
Без которых игрушками станут спешащие вслед,
Шлю в коротких эссе, словно это финальный привет.
В нём найдёшь на вопросы «как жить?» и «что делать?» ответы.
Когда пр;жита жизнь и прошли безвозвратно года,
То становится ясно, как мало в них сделать сумел.
Потому и хотят, кто в глаголах хоть как преуспел,
Подытожить, что есть, перед тем, как уйти навсегда.
В итоге, перед вами разная по тематике мозаика рассказов, структура которой не подчиняется никакому принципу, кроме принципа соблюдения хронологии появления на свет этих кратких файлов, рубрики которых следуют частями одна за другой, как времена года. Как они возникали в памяти автора, так и ложились на экран монитора, доставляя ему немалое удовлетворение. Он вновь переживал моменты безвозвратного прошлого, когда-то непредсказуемого, а теперь неумолимо свершённого.
Поэтому любой читатель, коль скоро таковой нашёлся бы, может структурировать пачку этих записей по своему разумению, не обращая внимания на очерёдность, представленную автором. Их может тасовать, отбирать для себя, как он посчитает нужным, и любой расчётливый издатель, рискнувший по-своему заинтересовать читателя доподлинными историями прошлого века.
14.09.18.
Тропой ушедших лет. Доподлинные истории
© Copyright: Игорь Князев -Куликов, 2018
Свидетельство о публикации №218091800048
Свидетельство о публикации №218091800048
Рецензии