Русский Марс. Восход

Русский Марс
(литературная сюита)

      
            "Суворов, … сей Бог войны открывает воинству своему таинства науки,
        которым изучился он у самого Марса"

                Е.Фукс История генералиссимуса,князя Италийского,
                графа Суворова-Рымникского


Восход

Солнце уже оторвалось от горизонта, но в дворцовых парках над прудами и каналами, пока дремавшими в тени пышных деревьев, еще стелился прозрачной пеной, постепенно тая, ночной туман. Ярко-голубые, с белыми колоннами и обрамлением окон стены роскошного дворца в утренних лучах представали материализованным сгустком глубокого неба в кисейных облаках. А золоченые торсы атлантов, капители колонн, медальоны над окнами отливали грядущей осенью, шикарной и щедрой на глубокие и пронзительные краски, тонкие запахи. Песчаные аллеи, дорожки и сочно-зеленые лужайки парков, заштрихованные строго параллельными, непомерно длинными проекциями стволов, крон и оград, омываемых утренним светом, оставались тихими, чистыми и пустынными.
К внешним воротам дворцовой ограды подъехал верхом офицер и, спешившись, перекинулся несколькими короткими фразами со стражниками-гвардейцами в темно-зеленых камзолах с голубыми воротниками – солдатами, пожалуй, самого старого из гвардии полка, за десятилетия доказавшего свою надежность. Довольно скоро к посту у ограды бодро, но с достоинством проследовал офицер караула, сопровождаемый караульными. А еще через некоторое время один и караульных гвардейцев принял лошадь приехавшего, а его самого гвардейский офицер проводил во дворец.

Несмотря на ранний час, нашёлся и помимо караула человек, который с интересом и тревогой наблюдал за происходящим у ограды. Когда офицеры – прибывший и дежурный – исчезли из поля зрения наблюдательницы, а это была молодая смуглая девушка, она вспорхнула от окна и нахмурила брови, решая, как поступить.
Девушка, племянница одного из самых влиятельных гвардейских офицеров империи, по его протекции была определена несколько дней назад на службу во дворец и всей душой опасалась допустить оплошность. Ей только-только начинавшей получать первый опыт самостоятельной и сразу очень серьезной жизни, всё казалось необычным, значительным, завораживающим, тревожным. Её окружали невероятная красота, яркая роскошь и так много интересного, манящего, а, может быть, ещё больше пугающего и, как ей казалось, опасного, что голова шла кругом. Впрочем, забот хватало и без этого; сколько приходилось воспринимать и запоминать нового – особенностей дворцового распорядка, местного этикета, имен, титулов и знаков, расположения и назначения многочисленных залов и комнат дворца, географию зданий и парков, в которых купались величественные архитектурные строения и ансамбли. Обилие, разнообразие и масштаб впечатлений и ощущений приводили юную дворянку в трепет.
Особенно её сознание будоражили мысли о недавних событиях, круто переменивших судьбу многих именитых и титулованных людей в стране. Одни, как и родственник, способствовавший определению девушки ко двору, быстро возвысились, другие, пусть и знатные, попали в опалу, а то и под стражу. Да что там вельможи! Лишился трона, а потом и жизни сам молодой император, успевший поцарствовать лишь полгода; а теперь, уже несколько недель, имя его вообще старались не произносить вслух.
"Сделанное однажды может сделаться снова, – с трепетом пугалась про себя фрейлина, – да и не первый раз такое случалось…"
В непривычной обстановке новоиспеченной фрейлине спалось беспокойно. И чем настойчивее сквозь задернутые шторы пробивался утренний свет, тем дальше отлетал и растворялся сон. Притворившись птичьими голосами, шелестом ветра в листьях вместе со светом в комнату просочились и зазвенели, зажужжали в голове девушки, выталкивая одна другую, суетливые прозрачные мысли.
"А, вот, государыня, проснувшись, пожелает чего; что-нибудь принести ей велит? Чего же? Да хоть свежих цветов, иль кувшинок из пруда! А может чернила все выйдут, бумага. Не то, сама задумает утром подышать свежим воздухом, в парк выйти… компанию себе составить потребует" – размышляла девушка и тут же себя перебивала, корила за детские мысли, за глупость и суету. "Чернила… На то лакеи есть, Марья Саввишна – компания превосходная, – находила девушка опровержения своим наивным предположениям, – Да мало ли кто есть вокруг... Не буду суетиться, мельтешить. Лучше спокойно одеться, да привести себя в порядок… да почитать. Государыня, сказывают, много читает. Значит, и мне не будет лишним. Непременно следует наказ Григория Григорьевича исполнить: не посрамить себя, его не подвести. Должно блюсти себя покойно и достойно".
Комнату фрейлине отвели на северо-западной стороне, но и в ней света становилось все больше. Девушка, убедившись, что сон окончательно её покинул, потихоньку встала, не торопясь оделась, раздвинула шторы, закрепив их по краям подоконника, широко распахнула окно. Не сдерживаемые стеклами звуки с новой силой коснулись ушей девушки, прохлада приятно и мягко охватила лицо, шею, руки до локтей. Фрейлина даже забыла на какое-то время о своём ответственном статусе, о важности места, в котором сейчас находилась. Прикрыв веки, она вдыхала чистые утренние запахи, кожей впитывала отдающую росой и зарей свежесть тающих в лучах солнца ночных туманов, слушала крепнущую музыку надвигающегося на землю дня…
В этот момент раздался топот скачущей лошади, как будто кто-то быстро вбивал гвозди в живое дерево; всё утренние впечатления сжались до привычного фона дневной человеческой рутины…
Фрейлина молодыми зоркими глазами внимательно наблюдала, как армейский, а значит, не имеющий отношения к дворцовой страже, штаб-офицер подскакал к посту у дворцовой ограды и спешился.

Неизвестный штаб-офицер, которого беспрепятственно провел во дворец офицер гвардейского полка, насторожил девушку, только начавшую привыкать к роли и обязанностям фрейлины. С минуту она еще стояла у окна, потом ринулась к дверям, резко остановилась, очень медленно вернулась на середину своей небольшой комнаты, села на краешек стула …
Фрейлина колебалась с четверть часа, а потом, рассудила, что хозяйка, всегда поднимавшаяся в пять утра, уже не спит. Преодолевая страх, она все же решилась немедленно доложить ей о том, что нечаянно увидела. И даже вздумала попытаться поделиться своими страхами, если того потребует её повелительница и позволят обстоятельства.
Выждав немного, чтобы набраться смелости, фрейлина направилась к своей госпоже.

Повелительница империи и хозяйка дворца, действительно, вставала в пять утра, не беспокоя не только ближайших придворных, но и лакеев. Любила, если позволяли обстоятельства, наблюдать восходы, пробуждение природы; любила, как она  признавалась себе, побыть один на один со всем миром.
Без малого семнадцати лет супружества с наследником престола – брака скорее несчастливого, почти всех раздражающего, временами неловкого, а местами и мало приличного – было вполне достаточно, чтобы разузнать много поразительного о каменной душе этого жилища самодержцев и других дворцов императорской семьи, привыкнуть к их нравам и возможностям. Однако совсем недавно заняв трон империи, она чувствовала себя неуютно, испытывая почти постоянное напряжение, которое, впрочем, старалась никак не показывать даже самым близким людям.
У молодой правительницы пробегал холодок по спине, отдаваясь возбуждающим покалыванием в животе и ногах, перехватывало дыхание, когда она представляла себе просторы ЕЁ почти безбрежной страны, занимавшей четверть самого большого континента планеты. И у неё же возникало чувство подступающей тошноты и озноба, когда она вспоминала обстоятельства, сопровождавшие её недавнее стремительное восхождение на престол.
В эти первые недели своего правления она не торопилась провозглашать сокровенные идеи по устройству государства, во главе которого неожиданно оказалась; не спешила добиваться целей и решений, за годы долгих раздумий созревших в её изобретательной голове; кроме тех, которые горячо поддерживали её ближайшие и самые надежные сподвижники. Её тревожило чувство незащищенности, ощущение недостатка по-настоящему преданных людей – сильных, умных, надежных, способных и  готовых преодолевать любые трудности. Начинающая своё правление государыня постоянно размышляла, как привлечь таких людей на свою сторону, опасалась отвратить от себя.
Она внешне ни одним движением не нарушала распорядка дворцовой жизни, но при этом не собиралась менять своего собственного, с которым уже за первые недели её пребывания на троне приходилось всё больше считаться и самым высшим сановникам. К тому же она не могла поступиться своим природным стремлением жить ярко, интересно, с радостью и удовольствием.
 Сегодня, проснувшись в одиночестве, она вдоволь повалялась, ощущая своё крепкое отдохнувшее тело, сортируя в памяти обрывки снов, с удовольствием отмечая, что они были, скорее, приятными. Полная сил и надежд женщина потянулась, с улыбкой сожаления призналась себе, что совсем была бы не против, чтобы сейчас рядом оказался её любовник – человек, способный быть внимательным и ласковым, в котором она больше ценила его решительность, отвагу и даже дерзость, но главным образом – преданность ей, правительнице, и своему государству. Однако он уже несколько дней был в отъезде и утро, которое могло быть ещё более ярким и приятным, обещало стать просто добрым, тихим и полезным, что вполне устраивало проснувшуюся, соответствовало её планам.
Женщина, совсем не амбициозная во второстепенных делах, не взыскательная в мелочах, не капризная в быту, без спешки поднялась, …  привычно надела шлафрок, развела огонь и, собственноручно заварив себе крепчайший кофе, а потом с удовольствием пила его, не секунды не заботясь об утреннем туалете и нарочно стремясь оградить сознание от государственных забот. Она старалась вообще ни о чем не думать в этот момент, наслаждаясь лишь крепким напитком и чистой утренней тишиной, настраиваясь на размеренный ритм долгого, насыщенного работой дня.
Чашка постепенно опустела, и с послевкусием кофе пришли воспоминания о содержании полученного вчера личного письма, ответ на которое она наметила написать сегодня утром. Тут же сами собой в сознании выстроились в очередь пока еще не написанные, но уже в главном мысленно составленные ею два письма и одна неотложная записка канцлеру, которую она намеревалась закончить не позже девяти. В девять начнутся доклады, краткие совещания, важные встречи…
Женщина поймала себя на том, что её беспокоят две мысли. Первая – о предстоящей коронации, вторая – более туманная – о вероятности нового венчания. Она, стараясь проявлять полное равнодушие к самому факту коронации, как к вынужденной формальности, на самом деле ждала этого с детским и, одновременно, суеверным нетерпением. Что касается венчания, то к нему она относилась с большей выдержкой, скорее, разделяя желание любовника. Четыре месяца назад она родила от него мальчика, которого отдала в семью своего камердинера – человека самоотверженного и бесконечно верного ей: во время родов он поджег свой дом, чтобы отвлечь её законного супруга, буквально, упивавшегося зрелищем пожаров. 
До коронации, намеченной на двадцать второе сентября, оставалось больше месяца; но правительница, считавшая дни до неё, делала вид, что не помнит точной даты.
А венчание… Эта затея, при кажущейся обыденности, была небезопасна. Женщина не столько понимала это, слушая доводы мудрых советников, сколько чувствовала возможность большой беды. У нее до весны уже был сын – от свергнутого мужа – наследник престола. А когда б она венчалась вновь, многие могли бы заявить о новом наследнике. И чем может закончиться противостояние, одному Богу известно. Своими руками создать условия, в которых врагами могут стать её сыновья? Этого нельзя допустить! 
Нет… Нужно много раз тщательно всё обдумать. Супружество, уж точно, подождет до следующего года.
"В конце концов, – думала правительница, оставляя в сторону чашку, – мною составлена куда более значительная "партия": я вступаю в законный и вечный брак с Великим государством".
Ей понравилась собственная позиция и рассуждения; она осталась довольна своим решением. Во всяком случае, она нашла достаточно оснований, чтобы похвалить себя и почувствовать дополнительный повод убедиться в правильности своих действий. Это, помимо прочего, помогало уверенно чувствовать себя с влиятельными, умудрёнными жизненным и политическим опытом подданными – царедворцами, сановниками, военными, родовитыми дворянами; хитрыми и коварными заморскими дипломатами и гостями-соглядатаями; да и просто настроиться на активную плодотворную работу. Поэтому она, почувствовав приподнятое настроение, решительно направилась к столу, пододвинула поближе чернильницу, взяла лист чистой бумаги и перо…
Писать она очень любила – письма, различного рода проекты, пьесы, записки, хотя и делала ошибки при письме; любила доверять бумаге понятые или созданные в её голове смыслы, глядя, таким образом, на них со стороны. Облекать свои мысли в строчки на бумаге было для неё так же необходимо, как ощущать предельно крепкий кофе или искреннее мужское внимание. Пристрастие к чернилам и бумаге окончательно сформировалось, превратились почти в страсть за годы прохладных отношений с супругом-наследником.

Раздался легкий осторожный стук в дверь.
– Что за мышка там за дверью? Покажись! – громко проговорила хозяйка комнаты. Говорила женщина на языке подданных чисто и правильно. Однако угадать, что язык империи для неё не родной, было не сложно, хотя бы по привычке намного более четко, чем коренные жители, произносить окончания слов и слогов.
Дверь открылась и в комнату осторожно вошла новенькая фрейлина, которая, не закрывая дверь, первым делом приветствовала хозяйку глубоким реверансом.
– Здравствуй, Анна Степановна, – повелительница положила пока сухое перо на чистый лист, – что ж тебе не спится, птица ранняя? С добрым ли утром пожаловала?
Вошедшая выпрямилась, открыла, было, рот, но, не зная как начать, опустила голову. Выглядела она встревоженно и смущенно.
– Язык-то, полагаю, не проглотила, матушка, али за лекарем посылать? – тон хозяйки положения постепенно становился, скорее, мягким, чем насмешливым.
– Впрочем, – сидящая в шлафроке добавила в голос нотки примирительности и терпеливого назидания, – если будешь всегда вставать со мной в одно время, это может оказаться полезным. Но, надеюсь, в неурочный час являться не будешь, и без крайне надобности не ворвешься.
Хозяйка улыбнулась одним уголками губ и еле заметно пошевелила предупредительно указательным пальчиком.
Собравшись с мыслями, фрейлина робко и сбивчиво начала уверять, что и не думала врываться, но, остановилась, взглянула испуганно на госпожу, и убедилась, что та её слушает терпеливо и внимательно. Девушка поняла: говорить нужно лишь по существу, спокойно и кратко, и тут же в трех предложениях объяснила, почему решилась побеспокоить государыню.
Известие о беспрепятственно проникшем во дворец в ранний час, незнакомом офицере, невольно кольнуло сердце повелительницы смутной тревогой. Но она не подала вида. Напротив, она не шевельнула ни одним мускулом, не изменила позы, как будто продолжала экзаменовать испытуемую и, внося упорядоченность в чувства и настроения, даже похвалила взволнованную и обеспокоенную своими наблюдениями девушку.
– Приди в себя, Анна Степановна. Нет нужды предаваться детским страхам. Однако, – говорящая, выдержав секундную паузу, значительно кивнула, – славно! Славно, что отличаешь караульных от посторонних, гвардию от армейских. И отлично, что весь дворец не переполошила. Наперёд ещё лучше думай, кому и что можно говорить. Но знай: молчанье – золото. Лишнего людям знать не надобно.
Она пожала плечами и добавила тихо:
– Но и утаить что-то важное – болтовни хуже. Перво-наперво, учись, что и как непременно должно делать, а уж потом, если главный урок осилишь и накрепко усвоишь, научишься и что делать можно… И когда! И с кем! В первую голову – зачем! Сама знай себя и долю свою. А коли без совета не сможешь – вот, хоть, Саввишну спроси, – кивнул она головой на дверь в соседние покои за её спиной.
На смуглом грубовато-простоватом лице фрейлины играл яркий румянец, сердце продолжало сильно биться, но она немного успокоилась и даже испытывала благодарность за поддержку и первые серьёзные наставления.
Дама в шлафроке распорядилась позвать начальника караула, а неопытной фрейлине велела пригласить камер-юнгферу.  Саму же раннюю посетительницу отправила подождать в соседнем зале, понаблюдать, если сейчас других важных дел у девушки не найдется, встретить офицера, который её встревожил, убедиться, что это именно он, и никакой опасности не представляет. Попутно повелительница очертила круг обязанностей неопытной пока фрейлины на предстоящие часы: после "опознания" прибывшего офицера и до полудня девушка могла распоряжаться собой по своему усмотрению, а в полдень, перед обедом госпожа предложила фрейлине сопровождать её выход и посещение службы в храме.

Камер-юнгфера, девушка лет двадцати двух-двадцати четырёх, с открытым рязанским лицом, отличающаяся не приятными чертами, а проницательным взглядом под красивыми бровями, немедленно и почти беззвучно возникла перед повелительницей. Она ничуть не удивившись тому, что госпожа потребовала её к себе почти на час раньше обычного; потому что не удивлялась ничему в своей хозяйке, с первых дней приняв всё, исходящее от неё и связанное с ней, как данность, а то и эталон.
Государыня пожелала совершить "малый туалет", как они с этой скромной и покладистой фрейлиной между собой назвали беглое и довольно поверхностное – без сооружения завершенной прически и одевания – приведение в порядок внешнего вида госпожи: проверка того, чтобы шлафрок сидел на госпоже правильно и элегантно, замена ночного чепца на свежий утренний, переобувание и некоторые другие мелочи. Обычно этот ритуал совершался после семи часов утра, когда камер-юнгфера без дополнительных приглашений и приказаний привычно проскальзывала в покои повелительницы. Впрочем, обе понимали, что "Kopf  leichte Ordnung"  должен быть непременно завершён до девяти часов.
На этот раз процедура была проделана значительно раньше, но, как обычно – без суеты. Когда доложили о прибытии начальника караула, кокетливый кружевной чепец венчал  голову хозяйки, шлафрок застегнут, ни малейшего следа утренней небрежности во внешнем виде госпожи и в опочивальне не осталось. Однако государыня не отпустила камер-юнгферу, предложив ей остаться в глубине комнаты у широкого ложа.
Офицер-гвардеец коротко и умело обозначил строевой шаг, отсалютовал, и элегантно сняв шляпу, замер натянутой струной почти у входной двери.
На вопрос повелительницы, нет ли во дворце посторонних лиц, чуткий и проницательный военный без запинки бодро отрапортовал: во дворце нет и быть не может ни единой посторонней души, коей не надлежит в оное время пребывать в охраняемых караулом местности и помещениях. И тотчас, без остановки доложил о прибытии офицера из западной армии империи с донесением от её командующего.
Эту армию, отправленную предыдущим императором на помощь недавнему врагу империи – побеждённому ею королевству, взошедшая на престол императрица отозвала. Её совсем недолго царствовавший супруг, успел не только заключить мир со вчерашним врагом, но и вернуть все завоевания империи – обширные приморские земли на востоке королевства, к которым в империи уже стали привыкать, как к самым западным своим владениям.
 Императрицей месяц назад было приказано командующему западной имперской армией возвратить войска в прежние пределы империи. Однако побеждённый, но не разбитый король, лишившийся реальной поддержки внушительной армии империи, пытался извлечь даже из её пребывания в районе боевых действий максимальную пользу, а потому всеми способами стремился задержать отозванную императрицей армию на своей земле. Король воевал с другой империей – центральной в Старом Свете, Священной – генералы которой понимали: помощь Восточной империи делает короля непобедимым. Присутствие войск с Востока буквально парализовало генералов Священной империи.
Командующий, казавшийся государыне рассудительным, здравомыслящим, получив приказ вернуть армию домой, вот уже несколько недель медлил с его выполнением. Императрицу, только начинавшую управлять государством, это раздражало и немного тревожило. Она даже полагала, что генерал пытается пользоваться тем, что его родной брат, Никита Иванович, был очень близко знаком с ней самой еще в то время, когда она была женой великого князя, наследника престола и ей не приходило в голову даже мечтать о троне. Да и сам генерал пользовался доверием повелительницы, был недавно повышен в звании. Неужто пренебрегает её волей?
А теперь ещё этот встревоживший юную фрейлину подполковник, безнаказанно гуляющий по дворцу...

Ничего этого молодая государыня не сказала гвардейцу. Но тот и сам, не ожидая допроса, четко объяснил, что хорошо знает прибывшего подполковника уже больше восьми лет, когда тот еще служил в этом самом гвардейском полку сержантом, пока не получил офицерского чина. Гвардеец назвал полное имя прибывшего и добавил для верности, что в ходе последней войны подполковник участвовал в сражении при Кунерсдорфе, взятии Берлина, отличился в боях у Ландсберга, Кольберга и других, нанес, командуя драгунскими эскадронами, казачьими сотнями, большой урон противнику. Донесение командующего, по приказу оного, подполковник должен передать лично государыне. До высочайшего соизволения принять гонца, он находится под надзором караульного офицера в отведенном помещении.

Офицер приврал. Никакого "надзора" и "отведенного помещения" в действительности не было. Подполковник просто ожидал в комнате дежурного офицера, расспрашивая его о делах в гвардейском полку, рассказывая, пусть не много и не очень охотно, о недавно закончившейся войне, о делах, в которых принял участие. То, что они с подполковником вместе служили, хоть и совсем недолго, в этом самом гвардейском полку, было чистейшей правдой.
– Раз так, не будем терять времени, – успокоилась молодая повелительница, – зовите подполковника!

Подполковник – сухой, ещё довольно молодой офицер небольшого роста с бойкими глазами на худощавом в ранних морщинках лице – не удивился столь раннему приглашению, хотя про себя отмерил больший срок ожидания и набрался терпения сидеть хоть до полудня, хоть да вечера.
Сопровождаемый гвардейским офицером, он шел по коридорам и лестницам дворца, испытывая целую гамму чувств. Его со всех сторон обволакивало и, не задерживая, скользило мимо непомерно богатое, приторно-роскошное убранство дворца, тускло отсвечивающие высокомерием и избранностью огромные и маленькие полотна в замысловатых тяжёлых рамах, отшлифованные до блеска скульптуры вальяжных героев и томных нимф, отполированный холодный и неприступный полудрагоценный камень тяжелых никчемных ваз…
Всё это возбуждало гордость за людей, восхищение виртуозной фантазией, неутомимым трудолюбием художников, мастеров, и, в то же время, вызывало досаду и раздражение неоправданной дороговизной, бесполезностью, безразличием хозяев этих ценностей к реальной жизни, радостям и бедам живых людей. Кроме того, это знакомое с гвардейской юности здание, свет и тени его анфилад, надежность ступеней и перил, основательность дверей, величие залов, чуткое безмолвие часовых будили воспоминания о собственной молодости, наивности, о честолюбивых мечтах, всколыхнуло невольную сентиментальность вперемежку с иронией.
У покоев властительницы офицер-гвардеец оставил подполковника с безмолвными часовыми, а сам скрылся за дверью. Подполковник, осторожно осматриваясь, попытался вспомнить, приходилось ли ему бывать в этом помещении, но сразу не смог этого сделать и тут же совсем забыл о своём намерении, наткнувшись собственное отражение в зеркале.
Из-за безупречно чистого, а потому, как будто, растворяющегося стекла, открывавшего вид на зазеркальный мир, то ли тонко пародирующий действительность, то ли ловко управляющий ею, на подполковника нагловато уставился субтильный офицер в одном с ним звании. В его неспокойном с легкими морщинками лице под налетом многодневной усталости угадывалось нетерпение, беспокойство, некое скрытое намерение.
"Дрожишь, скелет? – вспомнил про себя подполковник выражение великого полководца.
Однако другой, отраженный, подполковник состроил высокомерное лицо, выказывая уверенность в полном своём превосходстве. Подполковник ухмыльнулся одним уголком рта; глумливый двойник скорчил саркастическую гримаску. Тогда подполковник изобразил на лице беспристрастную невозмутимость; пересмешник из Зазеркалья надулся молодым глуповатым индюком. Подполковника это издевательство начинало злить; бессовестный, недосягаемый за слоем крепкого стекла и амальгамы, шут немедленно притворно насупился, сощурил глаза, сжал и без того тонкие губы... , словом, бессердечный фигляр окончательно распоясался. Рука боевого офицера, не привыкшего к такому откровенному нахальству, потянулась к эфесу шпаги; но наглеющий с каждой секундой нахал обиженно выдвинул нижнюю челюсть, наполнил глаза краснотой и влагой, изображая чуть ли не детскую беззащитность...
Будь у подполковника с собой хотя бы один из пистолетов, которые он по приезде во дворец, сдал дежурному офицеру на хранение, он, может, и не удержался бы, и пальнул бы в лицо негодника ... Но тот, зная наперёд все переживания и слабости близнеца из реальности, уже еле сдерживал смех, потешаясь над бессилием и несдержанностью худощавого подполковника.
– Ваше высокоблагородие, прошу вас, – отвлек подполковника от безнадёжно проигрываемой схватки церемониальный голос гвардейского офицера.
Подполковник с разгоряченным лицом проследовал в открытую дверь.
Но там, вместо государыни, он увидел девушку – совсем юную, свежую, но, несмотря на чрезвычайную молодость, не слишком красивую. Однако она привлекла внимание офицеры необычайной смуглостью рук и лица, в чертах которого он нашел немало притягательного. И не без основания. Кроме того, необычно темнокожие соотечественники с детства вызывали у офицера интерес, а то и труднообъяснимое доверие. Девушка легким реверансом приветствовала военного и жестом пригласила его к следующей двери, плавно-величаво открываемой перед ним отработанным движением камер-лакея. Широко распахнутые двери в покои императрицы, буквально, затягивали подобно воронке, образованной тонущим кораблем, но подполковник задержался на секунду, рассматривая девушку, показавшуюся ему более, чем достойной внимания, а может …
Девушка ощутила этот интерес военного и вспыхнула, прикрывая дрожащими веками метнувшийся вниз взгляд. Но мгновение… и невидимая связь между ней и военным, сверкнув молнией, исчезла. Дверь за офицером закрылась.

Молодая императрица, весьма привлекательная женщина с пытливым внимательным взглядом, встретила посланца командующего западной армией в этот утренний час в шлафроке.
Вошедший отрапортовал, поклонился; в руке его при этом обнаружился запечатанный пакет. Хозяйка покоев поздоровалась и вполголоса позвала круглолицую фрейлину, до этого без движений сидевшую в глубине комнаты. Та неслышно поднялась, подплыла к подполковнику и приняла у него пакет, бережно передав его хозяйке, и снова заняла своё место у стены. Повелительница немедленно вскрыла пакет, внимательно прочла донесение командующего.
– Какая неотложность, – повелительница на секунду замялась, не отрывая глаз от бумаги, – привела господина подполковника в столь ранний час?
– Кто рано встаёт, тому Бог даёт, – без запинки, как заученную фразу бросил офицер, – имею обыкновение затемно свой труд и службу начинать, с тем же имел надежду скорее, как удастся, поручение исполнить и дворец покинуть.
– Дворец не угодил? Что за спешка? – невольно подхватила хозяйка бойкий тон вызывающе находчивого ответчика.
– Спешка пустая – одна лишь суета и вредность, а дело своё почитаю вершить без промедлений. Что ж мне делать здесь? Мое место в поле с войсками, – отозвался офицер.
– Что ж граф? Тоже, как в бой его офицеры рвутся, торопится приказ мой выполнять?
– Зело, как торопится, Ваше Величество. Так торопится, что меня послал доложить о том, сколь можно ране.
– А войска, меж тем, из королевства не двинулись, – не удержалась от замечания в адрес генерала в присутствии подчинённого императрица, ни к кому не конкретно не обращаясь и не ожидая ответов от посланца командующего.
Но тот мгновенно отреагировал.
– Не скакать он спешит по свистку советчиков из-за леса, откуда его забот не видать, не истязать нещадно солдат на марше, а привести войско целое да сильное, как мудрая матушка-государыня велела, – и добавил, – не только свой корпус, но и деташемент генерала Чернышева, и все войска Вашего Величества, что в королевстве застряли, под Ваше крыло в сохранности и довольстве доставить.
Повелительница в первую секунду намеревалась резко отчитать офицера, но сразу не нашла нужных слов, а, встретив смелый взгляд на невозмутимом лице военного – и не решилась, что немедленно вызвало в ней удивление и раздражение собой. Однако она быстро отбросила всякую неприязнь, собралась с чувствами и мыслями, и, вспомнив, что и сама допустила оплошность, а незнакомый этот офицер просто и правильно объяснил положение дел. Форма же выражения его мысли – не то, чуть заносчивая, не то, несколько льстивая, не то, скрыто вразумляющая, не то, иносказательная – привлекала внимание и немного обескураживала.
– К тому ж, мог бы ручаться, что недели не пройдет, как командующий донесёт Вашему Величеству о движении войск на зимние квартиры в империю, – примирительно с поклоном заполнил тишину зала подполковник и улыбнулся, – смею утверждать, если позволит Ваше Величество, до осени ни единого солдата Вашего в королевстве не останется, даже малых сомнений в том нет.
Хозяйка невольно оглянулась на камер-юнгферу, которая в ответ непривычно открыто улыбнулась, но немедленно погасила улыбку, скромно опустив глаза. Впрочем, девушка была чуткая к настроениям повелительницы; немедленно снова вскинув глаза, она поняла что та её зовёт. Фрейлина вспорхнула, скользнула к даме в шлафроке, услышала что-то негромко сказанное ею, понимающе кивнула и скрылась за дверью.
Государыня вдруг резко переменила предмет разговора.
– Слыхала, вы человек бывалый, в баталиях искушенный.
Повелительница старалась обращаться к подданным на "ты", как было принято в империи испокон веков, но это выходило у неё не всегда.
– Всю последнюю войну… все эти годы провоевал подполковником, – с ноткой самоуверенности отреагировал офицер, – батальоны, эскадроны в бой водил. И полк приводилось. Неприятеля видел и бил!
Офицер продолжал преданно смотреть на госпожу, которая на этот раз не позволила паузе затянуться.
– Как же вы находите солдат короля? – осторожно спросила она.
Подполковник ответил моментально, хотя на этот раз начал говорить размеренно, доверительно.
– Солдат прекрасный, послушный, умелый. Солдат под стать самому королю, мудрому монарху и полководцу славному, – вымолвил офицер, обозначивший слово "королю" лёгким поклоном, но мгновенно вытянулся в струну и, дернув эфесом шпаги, на котором держал левую руку, выпалил с восторгом, – но с НАШИМ сравниться не может! Нашего Бог хранит, победа любит, и сам он двух, а то – трёх королевских стоит!
Государыня, едва начав розоветь на словах о короле, смутилась, румянец выступил отчетливее. Она хотела что-то ещё спросить, но невероятным образом вопрос выпорхнул из головы. Вот-вот могла возникнуть ещё одна пауза.
– Что же, вижу у Петра Ивановича офицеры бравые и неглупые, – промолвила хозяйка негромко.
– У тебя, государыня-матушка! –  благоговейно бухнулся на одно колено, приклонив голову подполковник, но так же быстро встал, вытянулся и внезапно сделался грустным.
Лицо подполковника вдруг мгновенно скуксилось, неожиданно став печальным с оттенком театральности. Государыне почудилось, что странный офицер, как опытный фехтовальщик, то и дело, совершает едва заметные выпады, но решила не реагировать на них, готовая в любой момент нанести, если потребуется, свой сокрушающий удар.
Однако последняя реплика и резкая перемена в лице военного не столько её позабавили, сколько отвлекли. Это помогло ей найти выход из зреющей маленькой неловкости.
– Чем же опечален? – повелительница вздернула правильные и довольно широкие дуги бровей.
– Зеркалом, матушка государыня! – незамедлительно со сдержанным жаром ответил подполковник.
– А чего бы желать мог бравый офицер? – решила не замечать последних слов императрица.
– Зеркал в жизнь не видать, – вернул разговор к своему вопросу офицер.
– Что так? Нешто они кривые, али грязные? – поддержала игру хозяйка.
– Уж не смею я царские зеркала чернить, а кривые, Ваше Императорское Величество.
– ...? – повелительница изумилась, снова выгнув брови
Лицо щуплого офицера вмиг стало серьезным до суровости, на лбу и вокруг рта возникли новые морщинки, узкая грудь еще больше выгнулась.
– Я герой, богатырь семиаршинный и красавец писаный! – округлил в искреннем недоумении глаза офицер, – А что мне зеркало то врёт?
Дама от неожиданности прыснула, удивленно дернув бровями, и покачала головой, как будто, в осуждение невинной шалости ребенка, но допрос продолжила по своему плану.
– А мечта какова? – спросила она вставая из-за стола.
– Ваше Величество! Жизнь положить за матушку-императрицу, за веру православную и славу на веки снискать Отчизне и государыне моей!
– А что я могу для тебя сделать?
– Убрать зеркала! Дабы мне, рабу верному царицы моей, не видеть себя тщедушным да раздраженным, а лишь знать про себя одно славное.
– Так ты и всех без зеркал оставишь?
– Матушка-императрица, её глаза, забота … любовь, – вот лучшее зеркало моё! И всем иным так подобает быть …
Повелительница, улыбнулась уголком рта и жестом остановила подполковника, который немедленно осекся.
– А что же сам-то ты... , Александр Васильевич, сделать-то намерен.
– Влюбить хочу в себя … солдата, Ваше Величество!
– Как это?
– Сделаюсь я таким, что попаду не в разум солдатский – ясный да блеклый, с хитрецой, да простой, а у иных из оных и вовсе грубый, и не на язык – острый да едкий, к тому ж несдержанный, а в само сердце солдата – чуткое и верное.
Задумалась молодая самодержица, поднялась, к окну подошла. Как будто забыла про офицера.
– Wie wollen Sie das erreichen?  – вдруг обратилась она снова к подполковнику.
– Es ist schwer, aber ich habe schon einen Weg zum Soldatenherz gefunden,  – ответил тот, как ни в чем не бывало.
Государыня довольно кивнула, и задала новый вопрос.
– Vous parlez et en fran;ais aussi librement? 
– Je comprends un peu, Votre Majest;,  – отвечал офицер сокрушенно, – je lis des livres fran;ais qui tombent, j';cris des lettres, si n;cessaire .
– А, может, имеешь сокровенное желание?
– Имею, Ваше Величество! Всегда имею, – напряженным полушепотом ответил подполковник после короткой паузы, – да сказывать не всё можно… Богу всё известно, а человекам не всякое открывать надобно. Даже самому себе …

Когда камер-юнгфера, отосланная императрицей, вернулась в покои повелительницы с небольшим ларцом в руках, хозяйка и подполковник стояли у стола, за которым императрица работала по утрам.
Офицер, вероятно, что-то говорил хозяйке, отвечая на её вопрос: 
– … пообедаю, матушка-государыня; а то в дороге разносолами лакомиться было не с руки.
– Неужели тотчас же и обедать? Задолго до полудня? – пожала плечами хозяйка.
– Я, Ваше Императорское Величество, встаю затемно, потому и обед ранний. Подполковником быть давно привык, – делал офицер ударение на "подполковником", – а вот не обдать никак не могу себя приучить. Обедай я, как и все, неприятель бы всегда был готов предупредить меня оружием. Я ж поступаю так, чтобы ничем себя не связывать во весь день и заставать супостата врасплох.
Повелительница, у которой легкая улыбка не сходила с лица, обернулась к столу и, достав из ларца увесистый кошелек, протянул его офицеру.
– Так, безделица… маленький гостинчик. Пятьдесят рублей серебром. Выпьешь за мое здоровье.
Подполковник глубоко вдохнул, как будто собирался запеть оперную арию, состроил гримасу умиления, поклонился, взял кошелек, одновременно поцеловав руку хозяйки. А выпрямился с лицом удивленно-залихватским.
– Не жалую я вина, а паче – выпивок, но за тебя матушка-государыня все пятьдесят рублей спущу и еще свои прибавлю, – офицер казался наисчастливейшим человеком на свете.
В то же время женщину не оставляло чувство, что этот военный готов любого поднять на смех. Но неприязни и тревоги он у неё не вызывал.
– Так возьми ж ещё пятьдесят, чтоб не тратиться на добавку, – снова воспользовалась хозяйка ларцом, – Да и не пей, коль претит ... Но помни: ожидаю от тебя и впредь отвагу, неутомимость, доблесть … и приязнь.
– Ввек не забуду, благодетельница-царица! Государыня-матушка Елизавета Петровна меня рублем одарила, а нынче сразу сто! Рубль тот счастливый был, а теперь счастья моего премного… Не счесть!
И упал на одно колено, оставив плечи развернутыми, пряча лицо, нагнул, сколько мог, шею к дорогому паркету.
– И я запомню! – ответила со значительностью женщина и решительно села за стол.
Она взяла перо, взглянула на замершего коленопреклоненного офицера, и, что-то вспоминая, заглянув в одну из найденных на столе бумаг, обмакнула перо в чернила и написала: "Подполковника Суворова жалуем мы в наши полковники в Астраханский пехотный полк".
Государыня встала из-за стола, шагнула к офицеру, заговорив с царственной небрежностью и одновременно, покровительственно:
– Господин полковник! – офицер при этом еле заметно напрягся, но не выдал волнения, – будет уже тебе колено протирать, обед свой ранний просидишь, – вот погляди.
Она протянула лист проворно поднявшемуся офицеру, глаза которого, скользнув по строчкам,  блеснули, и он снова припал к руке повелительницы.
– Жизнь моя и так принадлежит моей императрице, Отчеству моему, а распоряжается ею лишь Господь Бог один! Большим не располагаю! Посему остаюсь лишь преданнейшим Вашему Величеству…
Повелительница слушала офицера спокойно. Не успел он закончить, как она обратилась к фрейлине.
– Марья Саввишна, будь столь любезна, проводи господина полковника. Да так веди, – предупредила она камер-юнгферу, – чтоб зеркала по дороге не встретить.
Офицер поклонился, козырнул, четко развернувшись на каблуках, последовал за фрейлиной.
Императрица окликнула его:
– Отдохнуть не забудь! Пристанище, полковника достойное, есть?
Офицер обернулся с поклоном.
– Это вовсе просто, Ваше Величество! У ног моей государыни сил набрался! Где моя повелительница – там и пристанище райское, а она навечно в сердце моём, коего песню никто не прервёт, кроме клинка или пуль вражьих. Тело ж моё сушеное – и того проще … Я, матушка-государыня, все больше сено под постель свою ладить приемлю, особливо в походе. Нет здоровей ложа, чем свежее сено.
– И сено запомню. Ступай же, полковник!

Звук шагов военного заглушающий осторожную поступь сопровождающий его камер-юнгферы,  почти сразу стих за дверями. Новенькая фрейлина не видела, как уходил произведенный в полковники офицер, но почувствовала, что императрица осталась одна. Фрейлина, памятуя о том, что отпущена государыней, быстро прошла в свою комнату и, стоя у окна, дождалась того, как субтильный армейский офицер показался перед дворцом, как ему подвели лошадь, и он, теперь уже освещенный солнцем, легко вскочил в седло и мгновенно скрылся за деревьями.
Долгих тридцать восемь лет после этого она внимательно следила за свершениями и победами этого офицера, прилежно собирала в своей памяти скандалы и анекдоты о нём, радовалась росту его славы и авторитета…

Императрица, оставшись одна, недолго оставалась в задумчивости. Сохраняя улыбку, она заняла своё место за столом, и её перо довольно быстро заскользило по листу бумаги.
Она нашла себя в отличном настроении. Несмотря на незапланированное отвлечение от намеченных дел, государыня успела выполнить все, что намеревалась сделать этим утром. Написала письма, записки и, сверх того, составила замысловатый, на одном дыхании вылившийся из-под пера, ответ командующему западной армией. День набирал силу, разворачиваясь, принося ей всё новые радости и маленькие победы.
Завертелся день и у двух фрейлин – у простоватой с виду молодой камер-юнгферы и совсем юной и пока неопытной смуглянки. Каждая из них впоследствии стали верными и незаменимыми помощницами императрицы в её повседневной жизни. Каждая не допускала собственного безделья, хотя избегали его они по-своему. Обе сохранили всецело преданность повелительнице. Они, без преувеличения, посвятили жизнь служению ей, не выходили замуж и, не помышляя об иной доле, остались верны своей госпоже до её последней минуты.

Полковник, покачиваясь в седле, первые минуты, оставшись наедине, никак не мог отделаться от смешанного ощущения радости и неловкости, недовольства собой и удовлетворенности результатами своих действий. "На что же это похоже, – спрашивал он себя, – подполковник ведет себя, чуть ни как шут? А как вообще нужно поступать? Быть бессловесным немогузнайкой или попугаем, затвердившим пару бессмыслиц?"
В конце концов, он отбросил сомнения, прекратил переживать и укорять себя. Он прошёл нелегкие испытания войной и извлек из неё немало уроков. В этой войне и в службе ему удалось проявить себя, показав свои сильные качества; доказать себе самому, что он не трус и не просто отважный рубака, а офицер способный выполнять далеко не худшим образом свои обязанности и в штабах, и в управлении подразделениями, и в бою. И судьба благоволит ему: главное тому подтверждение – он, не раз побывавший под пулями и в рукопашной, жив, бодр и весел! Он теперь, наконец, полковник и получит свой полк!
Но теперь ему казалось, что и молодой императрице он, несмотря на свои вырвавшиеся наружу чудачества, понравился. А еще эта юная смуглянка…
Но особенную радость доставляло ему то, что императрица настолько понравилась ему, что он в этот момент считал себя самым счастливым человеком на свете; она оказалась ещё более умным человеком и ещё более привлекательной женщиной, чем он до того о ней думал. Он был горд тем, что был рядом с нею, говорил, и говорил, вероятно, достойно. Его восхищал, разливаясь теплом по всему телу, звеневший в ушах её голос; он следовал за ним тихо и неотступно, заглушая стук копыт. Его вдохновлял остающийся перед глазами её проницательный взгляд …
Душа офицера ликовала, и восходящее Солнце освещало его путь.


2018