Камчатскре одоление. Часть четвёртая

    ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ


  ПРОТИВОСТОЯНИЕ



Когда над далёким горизонтом уже вот-вот должны были нарисоваться макушки камчатских вулканов, контр-адмирал Прайс приостановил движение эскадры. Находясь практически   напротив входа в Авачинский залив или по-морскому – на траверзе входа, он решил не рисковать, потому что на далеко вдающихся в океан мысах обязательно должны быть наблюдательные, сигнальные посты, которые не замедлят поднять тревогу. Именно поэтому Прайс поосторожничал и  не стал подходить ближе сразу всей эскадрой, а решил послать вперёд разведку. Решив лично участвовать в этом предприятии, Прайс перебрался на пароход «Вираго», на котором приказал в целях маскировки поднять американский флаг. То, что этим самым он грубо нарушает международные законы, его нисколько не смущало, тем более, что и   французский коллега де Пуант поддержал его фразой: a la guerre comme a la guerre – на войне, как на войне. Прайс особо оценил эту поддержку, когда узнал, что некоторые из французских офицеров были против этой авантюры,  особенно в этом усердствовал некий Эдмонд де Айи.

Дав команду начать движение парохода к Петропавловской гавани, Прайс ещё раз оглянулся на эскадру. Зрелище было внушительным и наполнило его сердце гордостью. Один флагманский корабль адмирала «Президент» нёс на себе 52 орудия, на французском флагмане «Ла Форт» ещё больше – 60! А на «Пике», «Вираго», «Эвридике» и «Облигадо» ещё сотня пушек! Если верны старые сведения, то экспедиция превращается в лёгкую прогулку,   – настолько велик перевес в вооружении!

Но всё это радужное настроение рухнуло в одно мгновение, когда «Вираго»  –  трёхмачтовый  трёхсотсильный большой пароход остановился для промеров глубин в паре миль от Сигнального мыса. Пока спускали лот и выкрикивали цифры, Прайс дождался установки на треноге сильной трубы и прильнул к окуляру. Стоявшие
рядом офицеры отчётливо услышали ругательство – матросское, забористое – и увидели командующего совершенно потрясённым.   Побледневшего и издававшего какие-то невнятные звуки, из которых поняли слова:

– Вот это подарок!

Встревоженные офицеры всё же дождались, пока Прайс с искажённым лицом не соизволил пояснить  непонятную ситуацию:

  – Там… в малом заливе стоит «Аврора»! Да, та самая, из Кальяо! А рядом ещё какой-то военный транспорт. Кажется, это «Двина», которую тоже разыскивали…

Никто не задал ни одного вопроса. Они были излишни. Одно дело – брать почти безоружный город, другое – столкнуться с неожиданной полусотней орудий. Вместе с береговыми батареями –  почти семь десятков! И хотя и в этом случае перевес над русскими был более, чем в три раза, всё равно: это серьёзная неожиданность, джентльмены!

Предосторожности контр-адмирала оказались напрасными: приближение эскадры было замечено на  Дальнем маяке сразу же, ещё накануне утром. Прайс не мог знать ещё об одном наблюдательном посту, который был вынесен далеко от порта и поднят достаточно высоко, чтобы заметить любой корабль за много миль. Тогда же  немедленно был передан сигнал о шести  кораблях неизвестной принадлежности, разобрать которую   не представилось возможным из-за  значительной удалённости судов.    В городе и  на русских кораблях сыграли боевую тревогу и немедленно весь гарнизон, добровольческие отряды, артиллеристы, команды кораблей заняли свои места, точно определённые боевым расписанием. Затруднения вначале были только на «Авроре». Шестьдесят человек из команды числились в больных – скорбут поразил половину экипажа. И хотя на фрегате остались только 22 орудия левого борта ( именно этим бортом «Аврора», а за ней и «Двина» были развёрнуты ко входу в бухту, именно  моряки  вместе с первыми двумя береговыми батареями должны были встретить нападающих), Изыльметьев был в затруднении – одними здоровыми членами экипажа полностью обеспечить боеспособность  корабля было очень трудно. Но на свои места с некоторым опозданием из-за трудности передвижения явились все без исключения!

Только после полудня от эскадры отделился довольно большой пароход и уверенно направился ко  входу в малую бухту, Ковш. Уже через несколько минут  в Петропавловске получили успокоительный сигнал: это американцы, флот нейтральный. Но пароход не стал входить в гавань, а остановился, и на нём началась какая-то суетня. Изыльметьев внимательно наблюдал, пытаясь опознать «американца», многих из которых он знал хорошо по силуэтам, но этот пароход был повёрнут форштевнем ко входу в гавань и не поддавался определению.

Вскоре стало ясно, что подошедший корабль занимается, несмотря на свою нейтральность, в общем-то запрещённым, особенно в военное время, делом: промером глубин, поиском фарватера. Очевидно, к такому же справедливому выводу пришли и в штабе обороны, потому что от портовых причалов отошёл десантный бот и направился к чужаку, чтобы сделать положенное предупреждение и произвести хотя бы поверхностный осмотр судна. Но не успел бот подойти к горловине бухты, как корабль развернулся и стал полным ходом уходить к своим кораблям. И вот тут-то Изыльметьев и многие моряки опознали в «американце» английский пароход «Вираго». Тот самый, который резво ушёл в Панаму из Кальяо, едва русский фрегат там появился.   Именно в этой поспешности и заподозрил неладное Изыльметьев, именно поэтому поторопился увести своего красавца, не дожидаясь, пока «Вираго» привезёт разрешение на захват «Авроры» в первый же момент объявления войны.

Завойко, узнав обо всём этом, велел вызвать к себе   имеющихся в Петропавловске в этот момент американцев. Таковые были всем известны и быстро были обнаружены: невезучие торговцы и китобои, которых объявление осадного положения застало с их посудинами у русских берегов. Вынужденные  остаться в городе, они всячески сочувствовали русским, однако ничем помочь им ввиду своей малочисленности и безоружности   не могли. Явились все, только Билли с китобойной шхуны в силу постоянного своего
 специфического несознательного состояния придти своими ногами, естественно, не мог, а приводить его попросту не имело смысла.

Рассказав американцам про случай использования их флага англичанами и понаблюдав за возмущённой их реакцией, Василий Степанович добавил:

– К вам, господа негоцианты, у нас никаких претензий нет. Живите спокойно и не мешайте нам делать своё дело. А вот просьба есть. Когда мы отобьёмся от противника, а это будет, обязательно будет, помяните моё слово, вы отправитесь рано или поздно домой. И вот тогда, я очень прошу вас, рассказывайте всем вот об этой подлости! Расскажите   и о том, что подобный случай — уже не первый, что пару лет назад некто Стротен выкинул такой же фортель. Обязательно рассказывайте! Пусть все знают, что англичане при всей их внешней добропорядочности – те ещё шулера!


…В  этот же момент на «Президенте»    сэр Дэвис Прайс подводил итоги разведки. Он был необычно хмур, несмотря на то, что она дала довольно интересные  сведения:

– Узкий залив, отделённый от Авачинской бухты длинным и узким мысом, состоящим из двух возвышенностей с невысоким седлом между ними, есть наша цель, джентльмены. Залив защищён плохо двумя  береговыми батареями, но их подкрепляют   не захваченные нами ранее два русских корабля «Аврора» и «Двина». Мы имели возможность наблюдать, что русские кое-что предприняли для укрепления обороны, но это для нас не имеет значения. Так или иначе, сегодня мы проведём лишь разведку боем, но уже завтра мы приступим к серьёзному обстрелу города, порта и береговых батарей. Затем мы    войдём в горло залива в кильватере, ведя огонь обеими бортами и уничтожая все встречающиеся цели на мысу и на коренном берегу.

Прайс ещё раз оглядел внимательно слушавших офицеров и сказал почему-то совершенно угрюмо:

        – Завтра, я надеюсь, всё решится. А сейчас  готовьтесь к началу нашей  артиллерийской атаки.



Контр-адмирал де Пуант, отправляясь на свой «Ла Форт», размышлял о том, что  его положение (при равных званиях!) подчинённого имеет немало преимуществ, среди которых есть одно самое важное: тебе не  нужно принимать ответственные, судьбоносные решения. В случае удачи ты — соавтор победы, в случае неудачи – ты только выполнял распоряжения начальствующего!


Вечером Завойко вызвал к себе Арбузова. Капитан второго ранга явился  так быстро, насколько позволило ему нахождение на борту «Авроры». Остановившись в нескольких шагах от губернатора, доложил по форме о прибытии. Но Василий Степанович официальный тон не принял: шагнул навстречу, всем видом своим изображая человека дружелюбного и радушного. Собственно говоря, он таким и был, но ранее допущенная им несправедливость диктовала ему несколько утрированное поведение.

  – Александр Павлович! Прошу меня простить за неловкость ситуации, которая была допущена по отношению к вам. Уж что это на меня нашло – не знаю. Понимаю, что вы вправе быть в обиде на меня,   но положение сейчас таково, что нужно честно признать свои ошибки, что я сейчас и делаю, а также не держать обид, к чему призываю вас.

Он протянул Арбузову руку, которую тот, искренне обрадовавшись,  пожал.

  – Прошу вас немедленно вернуться к своему отряду, часть которого сейчас составляет все наши сухопутные силы. Срочно готовьтесь к отражению возможного завтра десанта. Мы – накануне очень серьёзного сражения. С Богом!

Спустя некоторое время Арбузов    стоял перед строем своего сильно уменьшившегося отряда: в большинстве стрелки уже были распределены по береговым батареям пушкарями, обслугой, а часть   – для защиты батарей   небольшими группами, но под его началом оставалось всё же более сотни солдат из тех самых, которых он всю дорогу по Амуру и к Петропавловску учил приёмам штыкового боя.

         Александр Павлович стал перед строем так, чтобы его было видно всем, и возвысил голос. Хотелось, чтобы он звучал звонко и жизнерадостно, а получилось хрипло, но очень убедительно:

– Теперь, товарищи, я снова с вами! Клянусь крестом святого Георгия, который честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого – плюйте. Но знайте, что и я потребую точного исполнения присяги – драться до последней капли крови. И ещё об одном помните, как я вас учил: берегите жизнь свою, а не противника. Но берегите её с честью и отвагой. Пусть погибнет он, ступивший с оружием  на чужую землю, а не ты! Каждый из нас ещё может пригодиться Отечеству!

...В ответ из строя раздалось вразнобой:

– Помним!

– Умрём, а не попятимся!



Сэр Дэвис Прайс приказал поднять над «Президентом» адмиральский флаг. То же самое сделал и «Ла Форт». Прайс оглянулся, увидел точную линию выстроившихся друг за другом судов, удовлетворённо хмыкнул: всё же морское мастерство сказывается даже в том, как идут корабли, опыт хождения по морям-океанам виден по «походке», по «почерку». Эскадра, возглавляемая   флагманом, направилась прямиком к Сигнальному мысу, а точнее — к седловине между двумя сопками. Оттуда  можно было вести огонь и по гавани с находившимися в ней кораблями, и по   батареям, прикрывавшим вход в гавань...

Дэвис Прайс не мог, конечно, знать, что красоту строя кораблей оценил и лейтенант Гаврилов на русской батарее. Не только оценил, но и угадал замысел непрошенных гостей. Подошёл к Завойко и доложил о своих соображениях. Генерал одобрил:

– Правильно мыслите, Гаврилов! Нужно пугнуть англичан и французов, пока они не заняли выгодную позицию.

Лейтенант подбежал к батарее:

– Всем орудиям вести огонь только по головному кораблю, не разбрасываться!

Ещё несколько минут напряжённого ожидания. Наконец, Завойко высоко поднял руку и резко её опустил:

— Огонь!

Шахова батарея дала залп по флагману. Это было одновременно и сигналом для передовых — второй и четвёртой батарей. Они поддержали первую батарею, но Завойко видел, что безрезультатно: вода вздымалась столбами вокруг эскадры, ядра не долетали до кораблей. Вторая и четвёртая батареи, заметив это, быстро огонь прекратили. Только первая батарея не только вела огонь, но и попадала в корабль, нанося повреждения. Стрельба английского фрегата показалась Василию Степановичу какой-то вялой и неуверенной: стреляли малыми группами орудий, попаданий по русской батарее почти не было, несмотря на то, что она была практически очень плохо защищена — всё-таки не успели батарейцы до нападения! Обнаружилась, правда, одна непредвиденная каверза: за батареей, прикрывая её с тыла, находилась скала. Это казалось преимуществом при устройстве батареи, но когда дошло до дела, то оказалось, что многие ядра противника, перелетая через позицию, ударялись в камень и сеяли вокруг осколки, которые, не убив никого, всё же поранили несколько солдат. Один из осколков попал лейтенанту Гаврилову в голову, порвав кожу на черепе. Наскоро перевязанный, Гаврилов вновь стал к орудиям.


...Сэр Дэвис Прайс с некоторым даже безразличием на лице наблюдал за ходом боя. Люди, его давно знавшие, удивились бы такому спокойствию: командующего знали как человека, легко возбудимого, эмоционального, способного быстро менять настроение. Сейчас это был другой Прайс. Холодный и какой-то... механический. После нескольких попаданий русских ядер в борт «Президента»  он даже с каким-то недоумением глянул мельком на повреждения и,
убедившись в том, что почти все пробоины значительно выше ватерлинии, не приказал, как ожидалось, открыть огонь всем бортом (26 довольно мощных орудий!) и стереть с лица земли эти жалкие несколько пушек на горе. Вместо этого он велел капитану Бэрриджу дать команду «лево руля», благо ветер позволял это легко сделать, и вести за собой всю эскадру поперёк Авачинского залива, на другой его конец, ближе к Тарье, оставив ввиду приближавшегося конца дня все планы по штурму Петропавловска на завтра.


…Вот уже часа три идёт погрузка, а до конца ещё далеко, плашкоут оседает медленно, до заметины на борту, после которой грузить больше нельзя, ещё дело не дошло. Тарьинские кирпичники за несколько дней обожгли кирпичей немало, они уже и остыть успели. В Петропавловске начальство торопит  всё время: давайте, давайте кирпичи! А как давать? На шлюпках через всю большую Авачинскую губу да в малую – это сколько же раз по несколько миль туда и обратно! Ещё только начиналась эта работа, додумались матросики, раздобыли старую, брошенную хозяевами посудину: то ли баркас большой, то ли шхуна маленькая — не разберёшь, вся оснастка давно порушена, всё, что можно было снять с бедолаги, –снято. Тогда Семён Удалой, заработавший своё прозвище бесшабашной головой, неистребимым желанием любую трудность обернуть в шутку, так вот он, пока от заводика кирпичного подвозили груз, осмотрел корпус и нашёл, что несмотря на полную разруху дерево у судна не сгнило, течи нет, вполне можно эти останки, ходившие ещё недавно по морю с рыбаками или грузами, приспособить для важного дела.

Боцман Михеич посмотрел, согласился:

– Этак мы раза за два всё перевезём на этом... плашкоуте. Возьмём на буксир шлюпкой. А по-другому – это как море ложкой черпать!

На том и порешили. Вместе с рабочими стали носить на борт звонкий кирпич. Укладывали по два десятка на «козу», укреплённую ремнями на спине,   несли вереницей, Семён быстро снимал кирпичи поштучно – от непрерывной работы   задубели и уже не разгибались   руки.  Красные, жилистые и бугристые, со скрюченными пальцами,
 они напоминали крабов – не самых больших, конечно, какие здесь водятся в изобилии, но и не мелочь какую-нибудь.

Ещё через час Михеич  глянул на семёнову работу – как всё уложено, одобрительно крякнул:

– Довольно. Можно курить!

При первых же тревожных вестях боцман решил вывезти свою семью из Тарьи в Петропавловск. Там всё же было надёжнее: хоть и маленький, а гарнизон, и корабли подошли вовремя, пушек стало больше. А ежели неприятель надавит, то там всегда есть возможность уйти на норд-ост, в сопки, к вулканам поближе. А в Тарье никакой защиты. Вот глина хорошая для кирпича есть. А больше  ничего.

Решив, Михеич всё никак не мог это решение осуществить. Оборонительные работы не оставляли ни минуты свободного времени, поэтому боцман так обрадовался,  когда поручили ему доставить кирпич для укрепления батарей и всяких других нужд. И вот теперь его драгоценная Надежда Петровна с не менее драгоценными детьми сидела на берегу и терпеливо ждала, когда её суровый супруг велит грузиться в шлюпку. А Михеич дотошно проверял, как привязан буксировочный канат, один узел велел сделать наново. Наконец, долгожданная команда прозвучала. Пятеро матросов разместились по банкам. Сам боцман тоже взял весло, Надежда Петровна, дети и  все семейные немногочисленные сундучки-рундучки разместились на корме. Михеич сплюнул через левое плечо, перекрестился и не сказал, а пропел:

– Вёс-ла-а-а... На' воду!

Медленно-медленно натянулся трос. С него лилась вода. Плашкоут тяжело поворачивал от примитивного причала, но потом дело пошло: берег стал удаляться.

Когда вывернули на простор большой губы, Надежда Петровна вдруг привстала и стала показывать рукой на что-то прямо по курсу, за спинами гребцов:

– Там! Там! Смотрите! Корабли!


  Михеич зачастил веслом справа, увёл шлюпку в сторону, чтобы плашкоут с разгона её не подмял, приказал сушить вёсла. Все встали и, обернувшись, начали вглядываться в силуэты кораблей. Против предвечернего солнца разобрать было невозможно ничего, не говоря уж о флагах, но Василий Ордынец уверенно сказал:

– Наши это. Эскадра адмирала Путятина на помощь пришла на всякий случай.

В этот момент на кораблях загремели орудия. Ордынец добавил:

  – Вишь, как палят! Тока-тока подошли, небось, салютуют.

Семён почесал в затылке:

— Раз Васка так сказал, то так тому и быть! Будем считать, что адмирал Путятин.

Ордынец, привыкший ко всяким семёновым подковыркам, насторожённо спросил:

– А чего бы это ты так быстро со мной согласился?

– А того, что другого хорошего ответа нетути! Если это не наши, то это враги. Если это враги, то они нас заметили. А вот ежели это враги и они нас заметили, то убегти нам нет никакой возможности, воевать — тоже не могём,  ружжа ни одного у нас! Нечем воевать. Кирпичи — и те на плашкоуте. А здесь... О, я знаю — чем! Мы на неприятеля имущество боцмана обрушим. Каждый по сундучку возьмёт, и по головам!

Надежда Петровна погрозила пальцем:

– Я те обрушу! Я те дам по головам!

Михеич ласково посмотрел на жену:

– Да успокойся, глупая. Это он шутит так. Шутит.



... А не шутка это была. Беда пришла. Только поняли это русские матросы лишь тогда, когда семь шлюпок, спущенных с кораблей, прошли уже более половины пути до плашкоута. Только тогда стало видно, что шлюпки набиты чужими вооружёнными матросами и что идут они, отрезая их от берега, совсем не для того, чтобы поднять тост за дружбу между народами. Для убедительности своих намерений они выстрелили несколько раз в воздух и начали что-то кричать. Василий Ордынец встал в шлюпке во весь свой немалый рост и буквально проревел:

  – В плен хотите взять? А попробуйте! Валёк-то на весле у меня тяжелый, уж пару-тройку голов-то размозжу...

Бывший канонир, весельчак и балагур Семён Удалой, сидевший  опустив голову и свесив с колен тяжёлые, набрякшие кисти рук, негромко сказал:

        – Не будешь ты никому голову сносить.

– Это почему?

– А ты что, – сам не понял? Дети здесь, понимаешь, дети! Мы все ради того, чтобы они остались живы, не должны, не имеем права драться...

Надежда Петровна смотрела на него ослепительно голубыми глазами, не проронив ни слова, и по лицу её текли не слёзы, а два нескончаемых ручейка.

...Шлюпки подошли, неприятельские матросы всё осмотрели, убедились в отсутствии какого бы то ни было оружия, увидели кирпичи. Затем взяли на буксир русскую шлюпку, а плашкоут прострелили в нескольких местах. В дырах поднялись фонтанчики воды. Плашкоут затонул ещё до того, как боцмана, матросов, женщину и двух детей доставили на французский корабль. В отчёте появилась запись о первой победе соединённой эскадры:    уничтожении небольшого русского судна и захвате девятерых пленных, в число которых были, разумеется, включены и Надежда Петровна с восьмилетним Ванькой и трёхлетней Лизонькой...



Ночью Дэвису Прайсу навязчиво снился один и тот же сон. Просыпаясь, пытался от сновидения избавиться: поворачивался на другой бок, старался  успокоить сбившееся дыхание. Потом всё же засыпал, но сон возвращался. Он находился будто бы в каком-то большом собрании. Оглядываясь по сторонам, пытался угадать, – где это всё происходит: в парламенте  или адмиралтействе, потом вдруг замечал, что все эти люди, оказывается, сошлись уже на улице какого-то города, но это не Лондон, а что-то непонятное из бесконечно монотонного кирпича. И – множество человеческих фигур, окружающих его, снующих вокруг него, беседующих рядом с ним. От этих разговоров, в которых невозможно разобрать ни слова,  разговоров,  сливающихся в сплошной гул, болела невыносимо голова, хотелось замахать руками, чтобы привлечь внимание, чтобы хотя б на мгновение наступила тишина! Он так и поступал, и вожделенная тишина наступала. Люди медленно-медленно начинали его замечать: он видел взгляды искоса, видел неспешные повороты тел и голов и даже начало движения к нему... Кто-то, находившийся ближе других, с головой, на которой не было обозначено лицо, неторопливо поднял руку, наставил указательный палец прямо ему в глаза и сказал в замершей тишине:

– Это он.

Рядом переспросили: «Это он?». Этот вопрос повторялся каждым,   гул  голосов всё нарастал, пока, наконец,  где-то вдали не закричали в истерике: «Это о-о-о-н!». Люди с выставленными вперёд указующими перстами всё приближались и приближались, страх охватывал контрадмирала и он снова просыпался в ужасе, с трудом успокаивая взбесившееся родное сердце и отирая холодный пот с лица.

Лёгкая волна плавно покачивала фрегат и контр-адмирала, убаюкивала, постепенно погружая его в забытьё, в котором вновь и вновь появлялись ТЕ люди... Они его опять теснили, но в хоре их голосов уже прорезывались новые слова: «Аврора», «Двина», «неудачник», «бездарь»...



Под утро  совершенно измученный   Прайс всё-таки уснул ненадолго.


...Под утро совершенно измученный ночной работой лейтенант Гаврилов осмотрел всё, что успели дополнительно сделать для укрепления батареи. Сказать, что удалось соорудить бруствер, было бы слишком большой смелостью, но всё же камни, собранные из ближайшей округи и уложенные рядами, могли хоть частично прикрывать батарею от прямых попаданий, слой земли, которую пришлось таскать издалека, вполне мог «погасить» удары ядер. Гаврилов утёрся уже давно грязным платком и велел всем, кроме наблюдателей, отдыхать. Батарейцы буквально падали на тех местах, на которых застала их команда, и... засыпали мгновенно. Не могли они тратить драгоценные минуты на разговоры, на размышления об их собственной судьбе и судьбе России. Они просто не забивали себе голову тем, что было у них в крови: мы никого не трогали, а враг пришёл, значит, нужно его наказать. А чтобы лучше это сделать, нужно спать, спать... И вот они уже спят и не видят никаких снов от смертельной усталости. Утром, скорей всего, будет бой...

Утром был назначен обстрел русских батарей и порта. Контр-адмирал Дэвис Прайс вышел на палубу, не позавтракав, и сразу же увидел капитана Бэрриджа, старого друга, одного из немногих людей, с которыми Прайс мог, несмотря на разницу в званиях, говорить на равных. Он приветно махнул рукой, справился о самочувствии.
– Как ты смотришь, Бэрридж, если мы займём огневые позиции, но огня всей эскадрой не откроем,  постреляем одним бортом часик-другой? Пусть русские нервничают. Ты заметил, что вчера мы стояли в пределах досягаемости всего лишь одной батареи? Соответственно и
сегодня нужно занять такую же позицию. Пусть постреляют впустую. И лишь тогда, когда мы  забросаем бомбами русские корабли через седловину и справимся с этой чертовой батареей, вот тогда займёмся ещё двумя у входа в горло бухты.

Бэрридж улыбнулся:

– Я всегда говорил, Дэвис, что ты умеешь найти в любой ситуации правильное решение!

Сказав это, Бэрридж заметил, как внезапно лицо командующего застыло, будто услышал он очень далёкий зов, к которому обязательно нужно было прислушаться.

А Прайса вновь настигал нарастающий гул толпы. Он приближался так же, как ночью, он становился всё громче, уже можно было расслышать отдельные фразы:

– Бездарь!

– Упустил русских!

– Это из-за него сегодня будут погибать наши   парни!

Он мотнул головой, стряхивая наваждение. Спросил Бэрриджа:

– Так, значит, ты считаешь, что я могу найти правильное решение?

– Разумеется, Дэвис!

– ...Д-д-а, да... Вот именно: разумеется. Ты прав.

Когда эскадра подошла к Сигнальной и Никольской сопкам, Прайс отдал приказ начинать обстрел. После нескольких залпов, на которые русские никак не реагировали, капитан обратил внимание на то, что его друг, несмотря на грохот орудий и клубы дыма, спокойно измеряет шагами свободное пространство.

Затем   Прайс всё так же  в глубокой задумчивости сделал несколько шагов по палубе и пошёл к себе в каюту. Иллюминатор был открыт, и Бэрридж, заинтригованный странным поведением друга, наблюдал за тем, как Дэвис медленно подошёл к столу.

Открыл ящик.

Несколько секунд разглядывал там что-то.

Потом резко и быстро опустил в ящик руку.

Достал пистолет. Взвёл курок.

Бэрридж ещё успел открыть рот, и хриплый крик успел вырваться из него.

Бэрридж даже успел сделать движение вперёд...

Он не успел главного: раздался выстрел. Контр-адмирал не промахнулся. Он попал точно в сердце, но продолжал ещё стоять несколько секунд.

Когда капитан Бэрридж и находившиеся поблизости несколько человек ворвались в каюту, Прайс лежал на палубе, а на добела выскобленном дереве и мундире медленно расползалось кровавое пятно...

Об этом, разумеется, не знал лейтенант Гаврилов, который, приготовив батарею к бою, напрасно выжидал момент, когда «англичанин» подойдёт поближе. Лейтенант пытался понять: почему французы и англичане, явно намеревавшиеся продолжить  боевые действия, придя к Сигнальной из Тарьи, с другого края Авачинского залива, опять ограничиваются одним фрегатом и не начинают общего обстрела.

Об этом не мог догадаться и генерал-майор Завойко. Встревоженный непонятной  пассивностью кораблей противника, а затем и ещё более непонятными внезапными прекращением обстрела и уходом эскадры, он послал по берегу конный разъезд, приказав подниматься повыше на близлежащие сопки, чтобы видеть всю поверхность  залива и местоположение эскадры. Вернувшиеся казаки доложили, что корабли вновь стоят на якоре недалеко от Тарьи, и пока нет никаких признаков подготовки к  ещё одному выходу в залив и продолжению бомбардировки Петропавловска.

Оставалось одно – ждать.


Ожидание может изматывать ничуть не менее каких-то действий. Всю ночь наблюдательные посты, разбросанные по прибрежной

полосе, на сопках, на самых высоких точках, докладывали о непонятном движении в стане противника. Говорили о перемещении    каких-то огней, кто-то предположил, что там шла учебная посадка в шлюпки и десантные боты. Во всяком случае ясно было одно: противник готовится к решительному нападению. Ночью же всем стрелковым отрядам была доведена их новая дислокация. Завойко предположил, что противник пойдёт в атаку, высадив десант у входа в Петропавловскую губу. Немедленно по крутому склону коренного берега, между второй и четвёртой батареями, прошла партия стрелков-волонтёров во главе с мичманом Михайловым   и часть регулярного  «арбузовского» стрелкового отряда. Они замаскировались в густом кустарнике на склонах Петровской горы. Другая часть отряда была отправлена на Сигнальную гору.

Отдавая приказ, Василий Степанович отчётливо понимал, что стрелки, скорее всего, станут первыми жертвами неизбежной схватки. Для того, чтобы успешно противостоять десанту, и на   Петровской горе, и   на Сигнальной нужно было иметь по полторы-две сотни солдат. Он посылал туда втрое меньше. Уже когда командиры отрядов отправились было выполнять задание, Завойко остановил их:

— Господа офицеры! Трудная у вас задача и людей у вас мало. Но прошу вас не горячиться, не спешить, не обнаруживать себя раньше времени. Нужный момент каждый найдёт для себя сам. Подпустите поближе и, памятуя, что патронов у нас тоже не так уж много, ударьте в штыки! Опоздаете, — вас сомнут и прорвутся к батареям. Вот такая у меня к вам личная просьба...

         Наступивший день по мнению и той, и другой воюющей стороны должен был стать решающим. Уже по одному этому можно было бы ожидать к нему серьёзного отношения. Но начался он совсем несерьёзно. В восемь утра было замечено движение группы вражеских кораблей в направлении мыса Сигнальный. На первой батарее лейтенант Гаврилов сразу отметил, что при таком безветрии  корабли будут использоваться как плавучие мощнейшие батареи с десятками орудий. Приглядевшись, он увидел  вовсю дымящий «Вираго», а с ним — три фрегата без парусов. Каждый из фрегатов шёл на сравнительно коротком буксире: два — впритык к бортам парохода, едва не сталкиваясь бортами друг с другом. Третий фрегат тянулся тоже на буксире в кильватере.  Вся эта связка была неустойчивой,

моталась на волне, зрелище было буквально комичным и... в то же время что-то напоминало... Гаврилов наморщил лоб, пытаясь припомнить, но веснущатый батареец, вместе со всеми наблюдавший за этой процессией, вдруг рассмеялся:

— А вить оне кадрель танцують!

И все сразу вдруг увидели трёх дородных девок, окруживших в танце    кавалера! Хохот вознёсся над батареей такой, что был услышан и в порту, и на другой стороне Ковша. Кто-то то ли на «Авроре», то ли в одном из стрелковых отрядов затянул известную солдатскую:

Было дело под Полта-а-вой,

Дело славное — ура! ура!

... «ура!» раскатилось над бухтой и загремело повсюду, где в этот миг находились офицеры, солдаты, матросы, простые жители — все защитники Петропавловска,   городка, где совершенно по-особому и очень уместно звучали слова песни:

Мы дрались тогда со шве-е-дом

Под знамёнами Петра!

А между тем фрегаты отдали концы, пароход развернулся и покоптил на основную стоянку, а парусники, используя слабенький бриз, выстроились в одну линию и изготовились к бою.

Де Пуант был настроен решительно. Ставши командующим соединённой эскадрой, он был намерен, во-первых, показать, что кроме погибшего Прайса есть здесь кое-кто, смыслящий в морских операциях ничуть не хуже, во-вторых (тайно признавался он сам себе), с этим самоубийством ему, контр-адмиралу де Пуанту, просто повезло. До полного адмирала было уже совсем недалеко. Ну, и в третьих, разумеется, этих русских нужно наказывать поскорей. Де Пуант не намерен был вести здесь длительную осаду. На все боевые действия он отвёл себе не более четырёх-пяти дней, после которых с


 триумфом можно будет возвращаться к основным тихоокеанским силам союзников. 

Ещё мальчишкой Феврие всегда намечал краткий план предстоящих действий и обязательно заранее назначал точную минуту, когда он должен что-то предпринимать. Привычка сохранилась на всю жизнь, и сегодня   начало операции было назначено ровно на девять утра. Де Пуант глянул на свой хронометр: до назначенного мига оставалось две минуты.

Он не мог знать, что у командира русской четвёртой батареи не было такой привычки, у него был приказ открывать огонь по мере необходимости. А необходимость возникла. Самый ближний из фрегатов оказался в зоне  действия батареи. Поэтому для мичмана Попова  не имели значения   минуты, а на часы он глянул, чтобы отметить потом в донесении время открытия огня. Брегет показывал ровно девять. Попов удивлённо пожал плечами: смотри ты, как совпало, и скомандовал:

– Пли!

Первое орудие выплюнуло ядро, и оно стремительно понеслось к неприятельскому кораблю.

Де Пуант заметил облачко, появившееся над высоко и незаметно расположенной на склоне горы батареей. Донёсся звук выстрела. Пристрелочного выстрела, контр-адмирал это понимал. Он даже никак не среагировал на фонтан, появившийся от падения ядра в воду рядом с одним из его кораблей. И всё же этот выстрел испортил ему настроение: маленький праздник начала битвы именно им и в точно назначенное время не состоялся. Досада адмирала была бы ещё больше, если бы он узнал, что это произошло из-за того, что два хронометра разошлись в своих показаниях на две минуты!

И загремело с обеих сторон...

Историки, рассказывая о каких-нибудь событиях, неизбежно должны расположить их в хронологической последовательности: в том ящике памяти, где в беспорядке свалены факты и свидетельства, оценки и аналитические справки, нужно найти то, с чего всё

начиналось, затем вытащить то, что последовало за началом... В общем-то, другого пути нет, если хочешь получить цельную картину исторического события. Но при определении важности того или иного факта нельзя остаться равнодушным перечислителем, даже такие скупые на слова летописцы находили в том, о чём писали, и горе, и радость, и отвагу... Они  умели и краткими словами передать своё отношение к тому, о чём   писали. Бесстрастный человек, конечно же, отметит, что тяжелейший удар из десятков пушек англичане и французы нанесли первой батарее, а остальные только безмолвно наблюдали, как гибнет она под шквалом огня. Сообщить только это и рассказывать дальше? И не объяснять кровавые слёзы бессилия русских воинов от того, что они ничем не могли помочь батарее Гаврилова, над которой высоко над заливом реял русский флаг? И не задать себе вопрос: а почему  нападавшие так остервенело молотили этот пятачок земли? Да, опытные морские вояки    хорошо использовали бо'льшую дальнобойность своих орудий. Они оставались уязвимыми только для  батареи на Сигнальной сопке. Ни корабли в гавани, ни другие батареи не доставали их своим огнём. Так только поэтому три четверти вражеских орудий били только по первой батарее? А может, потому, что именно над ней развевался гордый символ русской непобедимости? В какой-то момент именно он стал главной целью!

Так что же важнее? Бесстрастные, измеренные цифрами  обстоятельства или ярость лейтенанта Гаврилова и его батарейцев, раз за разом всаживавших ядра в борта и надстройки вражеских кораблей? Вся территория батареи была буквально перепахана ядрами и бомбами противника. Один за другим выходили из строя её защитники, Гаврилов, ещё во время прошлой бомбардировки получивший ранение в голову, был ранен ещё раз, в ногу. Наскоро перевязанный, он ковылял между орудиями, уточнял прицел, чтобы ни один заряд не пропал даром. Уж кто-кто, а он-то прекрасно знал, что  зарядов осталось очень мало, и давно уже сосчитал, что против первой и четвёртой батарей ведут огонь более восьмидесяти английских и французских пушек. Он не знал в этот момент, как обстоят дела на четвёртой батарее, уцелели ли там их три орудия, но про свои знал точно: из пяти уже осталось только две.

Через час с лишним генерал  Завойко,   находившийся на батарее с самого начала, как на единственной точке, откуда можно было

 наблюдать всю картину, отдал приказ уходить, сберегая жизни людей. Увы, Василий Степанович прекрасно знал, что некоторым жизнь сберечь уже не удалось, в том числе и бесстрашному лейтенанту Гаврилову: третья рана сразила его окончательно.

Защитники батареи уходили, унося с собой своего командира, а за ними   картина была страшная: груды земли, засыпавшей разбитые станки, разрушенные платформы, полностью исчезла с лица земли прикрывавшая батарею часть мыса, вся территория покрыта остроугольными камнями от разбитого ядрами утёса в тылу батареи. Они уходили, унося тела других погибших, уходили торопливо, поспешно, но не бегством это было, не страх гнал   батарейцев, им нужно было как можно скорее  стать в строй в любом другом опасном месте. А мест таких и в тот день, и в последующие было много...


Де Пуант ещё раз посмотрел на разработанную им схему боя и жирным крестом зачеркнул на ней первую русскую батарею.   Повреждениями кораблей эскадры, нанесёнными  этой самой батареей, он предпочёл сейчас не интересоваться: придёт время и всё это после победы будет подсчитано, записано и бережно положено в альбом неслыханного героизма французских моряков, которые, несмотря на огонь мощной крепостной батареи русских, сумели её всё же подавить, давая тем самым возможность... Какую? Другая передовая батарея, судя по всему, продолжает жить и может немало попортить крови при попытке войти в этот проклятый узкий залив. Следовательно...

Он наметил на схеме новую позицию своих кораблей — поближе к той самой батарее. Уж теперь-то она не уцелеет наверняка! Командующий прекрасно понимал, что приближаясь к батарее, он рискует и своими кораблями. Своими. Французскими. Потому что англичане, и вообще-то любители жить за чужой счёт, сейчас, после гибели их командира, действуют неохотно и неуверенно. Нужно будет на военном совете достаточно резко сказать об этом. А пока... Обстреливать следующую батарею будут, конечно, все корабли. Но если понадобится высадка десанта и возникнет возможность захвата батареи, важной победы, он будет высажен (ничего личного, джентльмены!) с тех кораблей, которые окажутся поближе к цели. И совершенно случайно ближе всех окажутся французы! А командовать

десантом пошлём, может быть... Эдмонда де Айи. Что-то он в последнее время часто не соглашается с общей линией. Вот пусть эту линию и чертит!


Мичман Попов, командир четвёртой батареи, прекрасно понимал, что относительное благополучие на позиции есть результат внимания неприятеля к батарее Гаврилова. Впрочем, надо отдать должное и генерал-губернатору Муравьёву, который несколько лет назад выбирал место для четвёртой высоко над входом в Ковш на склоне горы. Вела туда только узкая дорожка от кошки и от порта, а если от берега, то крутизна становилась серьёзным препятствием для нападавших. Но даже в такой ситуации обстрел повредил одно из трёх орудий. Убитых не было, серьёзных ранений — тоже. Заметив передвижение кораблей поближе к мысу, Попов сказал авроровским комендорам:

—  Сейчас за нас возьмутся. Раньше Сигнальная их ближе не подпускала, да вот, вишь... Но нам это тоже неплохо. Зарядов у нас мало, и мы тратить их зазря не будем, лишь на верное попадание у нас будет расчёт. Только заранее скажу: будет очень трудно. Я смотрю — англичане тоже подтягиваются.


Савелий Игнатьев, опытный пушкарь, с нарочито громким вздохом полез за своей знаменитой трубкой:

– Ну, раз так, сунем в зубы, чтобы дым пошёл. Авось хранцуз испужается!

...Они успели покурить до первого залпа. Потом на батарее начался ад: каждое мгновение падали ядра. Точных попаданий было немного:  был разбит лафет  у уже повреждённого орудия. Зато оставшиеся два продолжали вести огонь, каждым выстрелом попадая в цель. Настроение батарейцев всё улучшалось, звучали шутки о том, куда могут попасть противники своими ядрами. Но потом посыпались бомбы. Их взрывы размётывали всё вокруг, правда, и на сей раз обошлось без смертей и ранений. Попову бы тоже радоваться, но он мрачнел всё более: он всей кожей чувствовал, что назревает момент для десанта, бороться с которым    в этих условиях очень сложно,

поэтому заранее был для такого случая предусмотрен отход к основным силам.

Место вражеского десанта Попов высмотрел уже давно: южнее батареи в Красном яре берег был отлогим и  удобным для высадки. Он сразу же подумал тогда, что такой вариант ему выгоден: хотя севернее и напротив батареи склон был весьма крут, но если бы десантники рискнули идти таким путём, то тогда они легко отрезали бы три десятка батарейцев от основных сил.

Всё случилось именно так, как предвидел мичман Попов. Едва артиллерийский огонь ослаб, и возле фрегатов началась суета со шлюпками, он немедленно дал команду уходить, потому что 28 русских артиллеристов никак не могли бы оказать сопротивление   сотням десантников (позже было подсчитано точно: на 13 шлюпках и двух десантных ботах разместилось 600 человек!). Быстро было сделано всё необходимое — заклёпаны оба исправных орудия, все оставшиеся боеприпасы были спрятаны в надёжном месте. Защитники ушли с четвёртой батареи   тогда, когда можно было уже разглядеть разгорячённые лица французов, которые с флагом наперевес лезли в гору к только недавно существовавшей батарее...

Батарейцы Попова успели добраться до отряда стрелков мичмана Михайлова.  Возле батареи номер два, самой крупной и самой надёжной из всех укреплений Петропавловска, уже начали собираться силы для контрудара, потому что французским десантникам незачем было задерживаться на четвёртой батарее. По логике войны они обязаны были продолжать наступление, преследуя артиллеристов, и неизбежно оказывались бы на фланге второй батареи, потерять которую значило бы потерять всё: отсюда открывался прямой и ничем не защищённый путь на город.

К тому времени Завойко, наблюдавший за ходом боя с Сигнальной горы, уже послал пушкарей с первой разгромленной батареи на вторую. Капитан Изыльметьев туда же отправил три десятка матросов-авроровцев, подтянулась стрелковая партия поручика Кошелева. Кулак  сжимался для удара слабый – сотня стрелков вряд ли могла справиться с многочисленным десантом, по всем предварительным соображениям командования следовало здесь,


перед второй батареей, выстраивать линию обороны. Но сделать-то это нужно было раньше, ещё до появления неприятеля на горизонте!

Не сделали.  Давняя ошибка Муравьёва, весь план обороны Петропавловска строившего на артиллерии – пусть и маломощной, но очень рационально размещённой, и совершенно не учитывавшего действий стрелковых подразделений, привела к механической ошибке Завойко. Он в точности воспроизвёл на натуре план генерал-губернатора, повторив и его ошибку, – не  учёл
 возможность захвата  четвёртой батареи и прохода по склонам горы прямо к городу, порту, минуя и мощную вторую батарею, и корабли, которые Муравьёв и не мог учесть в своём плане.

Мичманы Фесун,  Михайлов, Попов и присоединившийся к ним поручик Губарев   мрачно наблюдали за тем, как французы карабкались вверх, к батарее, достигли цели, и на  высоте, на месте, где была батарея, плясали буйные танцы радости победы, стреляли в воздух, водружали высокий шест, на котором развевался французский флаг. Стрельба с кораблей противника, разумеется, прекратилась. Смотрели на всё это и солдаты с матросами. Только что прятавшиеся в кустах, они встали с застывшими лицами…

На кораблях противника слышны были ликующие крики. Подтянулся пароход «Вираго», стоявший до этого за Сигнальным мысом…

И…

Произвёл залп из своих бомбических орудий!

И одна из бомб была направлена исключительно точно: она разорвалась в самой гуще французов, торжествующих на оставленной русскими батарее!
 
Крики радости сменились криками боли и отчаяния,  на батарее в замешательстве  бегали люди, офицер выкрикивал какие-то  команды, территорию заволокло дымом.

Попов резко повернулся к своему другу Фесуну:



– Коля! Такого шанса у нас никогда не будет!

Фесун понял всё мгновенно: повернулся к солдатам, закричал:

– Ребята! Бог – с нами, сами видите! За веру, за царя, за Отечество! Вперё-ёд! Ура!

И они побежали. Бежали по тропе к батарее, прямо по склону. Из десятков глоток вырывался буквально рёв, который, казалось, нёсся впереди людей и сметал всё на дороге. Весь гарнизон Петропавловска наблюдал за этой атакой на противника, вшестеро превосходившего числом. Орудия «Авроры» и «Двины» открыли огонь по занятой противником батарее. Неприятельские орудия тоже открыли частый огонь по склону. До батареи — около  версты. И всё это расстояние стрелки бежали под непрерывным артиллерийским обстрелом, среди ударов ядер и разрывов бомб. Но вдогон наступавшим со всех сторон неслось мощное «ура», чтобы хоть этим помочь своим, если уж больше ничем другим помочь нельзя.

Услышав наступательный крик и увидев, как быстро приближаются русские солдаты, французы, уже духом подавленные   после губительного взрыва, с началом обстрела русскими кораблями бросились вниз, к своим   ботам и шлюпкам. Многие срывались и катились  по склону до береговой кромки, ломая кости. Несколько десятков бросились к ботам вплавь и тонули под русскими пулями Отставших подхватывали уже спустившиеся и буквально бросали в шлюпки. Заполненные  до отказа, они отрывались от берега, вёсла гнулись от  мощных рывков…  А с горы всё нёсся ударный крик, особо остро слышимый в наступившей вдруг артиллерийской тишине. Услышав такое, каждый должен был понять, что  спроста он не раздаётся. С этим «ура!» наперевес, как со вторым штыком, люди готовы ко всему: жизни,   смерти, увечью, к славе. Только к одному не готовы бойцы, исторгающие такой крик, – к позору и бесславию!

…Когда Фесун с Поповым во главе своих команд ворвались на батарею, там уже никого не было. От берега удалялся  последний бот, и находился он уже вне досягаемости ружейного выстрела…  Попов бросился к своим орудиям. Они были почти в том виде, в каком мичман оставил их каких-нибудь полчаса назад.


– Ну, что? – подошёл  Михайлов.

  – Батарейцы мои все целы, даже раненых нет. Французики прицелы успели попортить, одно орудие сбросили вниз. Сейчас за инженером  Мровинским пошлём, поработаем, капитан-лейтенанта Изыльметьева попрошу помощи, так что, думаю, к утру здесь будет для наших почётных гостей неприятный сюрприз – восстановленная батарея.

  – Ну, я думаю, что и на первой батарее будет то же самое.

– Пожалуй. Сигнальную нельзя из рук выпускать…


А пришельцы тоже не хотели упускать тень победы, промелькнувшую мимо них. Феврие де Пуант был потрясён, когда «лучшие друзья» — англичане — снесли своим залпом не только  многих ворвавшихся на русскую батарею десантников, но и французский флаг, несколько минут развевавшийся на высоте. Немедленного разбирательства он проводить не стал, однако бурлившая кровь заставляла его действовать, нужно было наказать этих русских любым   способом. Он тут же отдал распоряжение о подавлении следующей, самой серьёзной батареи в обороне Петропавловска, добавив требование о непрерывности огня в течение нескольких часов.

– Свести интервалы до минимума. Интенсивность стрельбы доводит до сумасшествия, и  я хочу, чтобы они не выдержали, чтобы бежали из-под огня на берег, где мы их будем добивать. Да, кроме того,  нужно попытаться высадить десант на другой берег этого узкого залива, который, надеюсь, после нашей победы будет назван моим именем.

Заметив лёгкую иронию в глазах офицеров, добавил:

  — Да шучу я, шучу... А если всерьёз, то сейчас все средства хороши. Сейчас мы устроим металлический и огневой дождик над этой упрямой батареей, они будут прятаться, не смогут поднять голов, а мы,  воспользовавшись этим обстоятельством, будем делать

попытки ворваться в горло залива и одновременно высадить ещё один десант, о котором я уже сказал, — на ту сторону этой самой Сигнальной горы.

... Это был не обстрел. Это было вулканическое извержение, направленное на узкую косу поперёк залива, где стараниями защитников Петропавловска была возведена самая надёжная и самая отвечающая новейшей фортификации батарея-крепость, встречавшая лицом к лицу любого неприятеля, который попытался бы проникнуть в Ковш. В первые же полчаса командир батареи лейтенант Дмитрий Максутов, отдав распоряжение не открывать ответного огня, стал считать разрывы. Сосчитав, удивился и не поверил самому себе. Следующие полчаса считал уже мичман Михайлов. Результаты практически совпали: в течение каждого получаса по батарее    производилось   250 орудийных выстрелов! Да, нападавшие явно имели возможность тратить боеприпасы. Канонада гремела непрерывно, бомбы поднимали в воздух огромное количество гальки. Окатанные морем камни носились над мысом не хуже пуль и осколков. Максутов от наблюдателей уже точно знал, сколько орудий  на кораблях у противника. Их было в этот момент  восемь с лишком десятков. На кошке же, самом сильном укреплённом рубеже, русских пушек было... одиннадцать!

Впрочем, защитники тоже имели кое-какие возможности. Что на батарее было сделано на совесть, так это укрытия для артиллеристов. Именно поэтому пушкари невозмутимо сидели под их защитой в мёртвой зоне и курили свои трубки, предмет гордости, пуская в и без того задымленное небо струи табачного дыма сквозь пышные, прокуренные усы. Тоже, кстати, составлявшие предмет гордости   каждого артиллериста.

Сам лейтенант не курил. Он получал сведения о малейших передвижениях кораблей противника и тут же наносил новое положение на карту. Под прикрытием отбойной стены, от которой отскакивали двухпудовые тяжёлые ядра, мальчишки, по своей инициативе подносившие картузы с порохом во время работы батареи, затевали какие-то  свои игры: сооружали кораблики и пускали их на воду. Старшому среди них было 14 лет, звали его Матвей Хромовский. Он строго присматривал за младшими, чтобы


 они не  выбегали из-за укрытия, а те нарочно дразнили его, выскакивая и стремглав бросаясь обратно, и заливались смехом:

— Тюха-Матюха, набил себе брюхо!

Матвей беззлобно грозил им пальцем:

—  А ну, давай назад! Поймаю — уши надеру! Ты чего хочешь? Чтоб  тебя как дядьку Василия унесли?

Кантонисты вспоминали, как час назад на носилках унесли тяжело раненого пожилого пушкаря, и на пару минут забавы утихомиривались. Потом всё начиналось сначала. Петька Берёзин выбежал довольно  далеко, и Хромовский опять закричал:

  — Куда? А ну, давай назад сейчас же!

Петька резко крутанулся и вдруг упал.

— Э! Ты чего?

— Ногу подвернул!

— Ах, ты, Господи!

Матвей вскочил, добежал до Петьки, подхватил подмышками, поволок в укрытие.

И пролетело ядро. Мимо пролетело. Только слегка зацепило Матвея.

И оторвало ему руку по плечо.

  — А-а, зараза, твою так! — Бросился к мальчишкам ближний батареец и уволок обоих в сторону. Ничего не понимавший Петька сидел на земле и смотрел, как крепко зажал рану  пушкарь в своём огромном кулаке, а кровь матюхина всё струилась у него меж пальцами, и бежал доктор, а потом зашивали эту рану и белыми полотняными лоскутами завязывали её, а кровь всё проступала и проступала...


А Матюха всё время молчал. И не стонал даже. Только когда доктор начал отрезать ошмётки   кожи и мяса, поморщился. Доктор склонился над ним:

— Больно? Что, больно?

Ему, наверно, было очень больно, слёзы катились по лицу. Но ответил:

— Нет, это за царя.

Лейтенант Максутов был потрясён этим ответом. Ну, какое дело этому... не парню даже, а подростку Матвею до русского императора? Николай Павлович за тысячи вёрст от этой Камчатки, этого залива, этой кошки, этой батареи! Когда Сусанин шёл на смерть, то он хотя бы лично знал своего юного хозяина, будущего царя. А Тюха-Матюха Хромовский терпит страшное увечье за человека ему вовсе неизвестного и уж совсем чужого! Видно, в мальчишеской голове (да разве только в мальчишеской!) крепко-накрепко переплелись человек, являющийся символом власти на этой земле, и сама эта земля, родная, Отчина!

«Так за царя, за Родину, за веру мы грянем громкое: «ура! ура! ура!». Может быть, пройдут ещё многие годы, а русские люди будут всё так же соединять в своём воображении образ Отчизны и имя человека, который властью своей ведёт их к победе... 
 
... Так размышлял лейтенант Дмитрий Петрович Максутов, двадцати двух лет от роду, дальний потомок  булгарских князей, три сотни лет назад начавших служить России. Князь Мустай мурза Арасланович, давший начало роду пензенских Максутовых, и предположить не мог, что из четырёх сыновей его потомка — действительного статского советника Петра  Ивановича Максутова — трое прославят русский флот своими подвигами, а двое из них станут контр-адмиралами.


Позиция у эскадры была весьма удачной. Три фрегата, выстроенные один за другим в подобие кильватерной колонны,

стояли, обратив орудия левых бортов к так называемой седловине — понижению  почти до уровня моря между двумя горами. Имея преимущество в дальности стрельбы, они могли вести огонь, не опасаясь выстрелов ответных. Результатов от такой стрельбы было мало — она лишь провоцировала русских на расходование боеприпасов. Но и этой цели она не достигала из-за изумительного спокойствия Дмитрия Максутова. При непрерывном обстреле он умудрялся всегда заметить неосторожно появившийся из-за Сигнальной фрегат, и тут же тот получал  пробоины или сбитые надстройки и такелаж.

В середине дня пароход «Вираго» попытался обогнуть мыс Сигнальный, скорей всего с разведывательной целью. Но как только он показался, батарея открыла успешный огонь, нанесла пароходу несколько пробоин, вынудив его попятиться и снова скрыться за мысом. Но не прошло и получаса, как наблюдатели сообщили: «Вираго» взял на буксир десантные средства и в сопровождении ещё и корвета направляется к седловине. Видимо, десант будет пытаться взять так и не достроенную окончательно третью батарею, которая ещё до начала боевых действий получила прозвание «Смертельная».

А командовал батареей тоже лейтенант. Тоже Максутов. Тоже князь. Тоже Петрович. Тоже 1832 года рождения, двадцати двух лет от роду. И у Дмитрия Петровича сердце сжалось при виде опасности, которая приближалась к его Сашке. Потом он подумал, что десант может направляться и к тому концу горы Никольской, где было озеро  и открывался проход с запада к городу. Помочь Дмитрий Петрович из-за расположения своей батареи ничем не мог. Он мог лишь видеть, как третья батарея пробила борт у парохода и потопила десантников с их шлюпкой рядом с корветом. Видимо, не желая испытывать судьбу, пароход вместе со всем сопровождением отошёл в непростреливаемую зону.

Князь, сложив ладони рупором, кричал «седловой»  батарее:

  — Молодцы! Так их! Молодец, Сашка!

Он не мог знать, что перед самым началом бомбардировки поступил приказ выделить под командой Александра Максутова


группу батарейцев в стрелки.    А на батарее в это время славно поработали лейтенант Ангудинов и прапорщик Можайский.

Дмитрий Максутов ошибся, когда предположил, что корветы со своим эскортом направлялись к Седлу. На самом деле их цель была –      высадить десант поближе к городу, к тому месту, где начиналась Никольская гора, и откуда можно было напрямик пойти или по гребню Никольской, занимая позиции, удобные для обстрела кораблей в гавани, или же пытаться ударить по порту. Но… корабли развернулись и ушли от обстрела на прежнюю позицию. После этого несколько раз капитан парохода «Вираго» пытался, прикрываясь облаками дыма, застилавшего всё вокруг, обогнуть Сигнальный мыс и прорваться в бухту, но каждый раз  усатые комендоры с «Авроры», «Двины» и со второй батареи замечали его вовремя, встречали  шутками и хохотом:

– Опять эта головешка дымящая ползёт!

        – Смотри-тко, шлёпает колёсами!

        – Чичас и яво шлёпнем!

Раздавался залп, другой, и чадящее чудище, получив пару чувствительных попаданий, спешило вновь спрятаться за мысом.

Изыльметьев был, как всегда, спокоен и расчётлив. Уже после двух-трёх часов непрерывного обстрела остатки команды (все другие–  и цинготники, и здоровые были направлены с орудиями на батареи и в стрелковые партии) работали непрерывно, из последних сил. Иван Николаевич, несмотря на смертельную усталость, ухитрялся не только управлять огнём «Авроры», но и держать в поле зрения всё происходившее вокруг. Особенно беспокоила его вторая батарея, находившаяся поблизости и защищавшая корабли и проход в гавань. После семи часов непрерывной канонады он заметил, что Дмитрий Максутов стал отвечать на огонь реже. Подозвал к себе мичмана Фесуна:

  – Берите катер, загружайте его зарядами и – быстро на кошку, на вторую батарею. Мне почему-то кажется, князь обрадуется помощи.



Максутов видел, как из-за корпуса «Авроры» выскочил катер, как между столбами воды, поднятыми вражескими ядрами, резко и нервно сгибались спины матросов, и слышал, как невозмутимый Николай Фесун давал вслух ритм гребцам:

– Два-а… раз! Два-а… раз!

Возле батареи – страшная картина: всё изрыто, разбросано, повсюду валяются осколки бомб, которыми забрасывали батарею много часов англичане и французы, какие-то обрывки, обломки… Максутов улыбнулся:

– Что, Николай, привёз? Никак, подарок какой-нибудь? Али шампанского расстарались?
 
Фесун шутку подхватил:

– От капитан-лейтенанта Изыльметьева личный подарок, князь!
Не откажите принять-с… Порох для вашей милости. Госпожа «Аврора» надеются, что подарочек к месту будет-с.

– Ну, мы, конечно, не так уж обеднели, благодаря рациональному ведению хозяйства…   Но за гостинец нижайше кланяемся!

Оба расхохотались, довольные своей игрой.

А залпы всё гремели, а бомбы всё падали…


Девять часов непрерывного обстрела. Девять часов непрерывного кошмара, от которого вначале охватывал ужас, преодолеваемый приказами и чувством долга. Но позже огонь противника всё усиливался, всё сильнее и чаще взрывались бомбы… От разрывов закладывало уши, и, даже находясь рядом с собеседником, приходилось кричать. Впрочем, какие там беседы! В этом аду общение почти полностью сводилось к жестам, взглядам, улыбкам – ободряющим, поддерживающим. Наступил период, когда каждый думал об одном: скорей бы всё это закончилось…

 
После неудачи возле Седла союзники с какой-то маниакальной злорадностью перенесли огонь на жилые постройки города, пытаясь поджечь деревянные строения и внести дополнительную сумятицу в оборону Петропавловска, отвлекая солдат и матросов на тушение пожаров. Де Пуант, отдавший распоряжение, и не предполагал, что такой вариант развития событий уже рассматривался ещё  до блокады порта. Ещё не было на горизонте вражеских кораблей, а в Петропавловске были сформированы пожарные дружины из гражданских добровольцев. Они заранее подготовили всё необходимое и даже провели несколько учений. Поэтому обстрел брандскугелями не дал никакого эффекта: не успев начаться, пожар тут же гасился дружными усилиями стариков, женщин, подростков.

  Пару часов спустя   пришло удивительное ощущение какой-то нереальности происходящего. То есть всё вокруг по-прежнему оставалось смертельно опасным, гремящим, разрывающим на куски, но всё это как-то… нет, не стало тише или слабее, но  постепенно отдалялось от тебя, становилось как бы фоном обыкновенной жизни: шумит набегающая на берег волна, птицы кричат надоедливо… Ну, и  пушки орут во всю мощь своих металлических глоток, требующих смертей и ещё много раз смертей.  Ядра, бомбы, осколки – как непременная деталь общей уже привычной, уже освоенной чувствами человеческими картины…  И если весь этот звуковой хаос войны в этот момент резко прекратить, человека долго ещё будет преследовать чувство неловкости, тревоги: почему исчезло то, к чему с таким трудом ты привыкал…

А произошло именно это. В четверть седьмого как-то сразу, неожиданно наступила тишина: противник прекратил огонь. Защитники Петропавловска, поняв, что всеуничтожающий шквал пронёсся и наступил штиль, вздохнули с облегчением: не нужно больше расходовать боеприпасы, они ещё пригодятся. Наблюдатели тут же донесли, что эскадра отходит. Потирал руки довольный Максутов: вторая батарея выстояла!   И не просто выстояла, но и нанесла вместе с другими батареями немалый урон противнику.

Едва был дан отбой, как стрелковые команды стали стягиваться к Петропавловску, оставив на опасных местах наблюдателей и небольшие группы стрелков. Строй героев штыкового штурма

 четвёртой батареи встречал Завойко. Василий Степанович подходил к начальникам отрядов, каждого обнимал и благодарил за мужество и отвагу. Особенно отметил Фесуна и Попова, которые со своими группами первыми ворвались на территорию четвёртой батареи. Лично поздравил Арбузова за его так пригодившееся обучение солдат. Позже он побывал и на «Авроре». Здесь выразил Ивану Николаевичу огромное удовлетворение действиями команд фрегата и транспорта «Двина», не допустивших вместе со второй батареей проникновения в Ковш неприятеля. Здесь же обратился к смертельно уставшим матросам. Приказав Изыльметьеву дать команду на общее построение, сказал ему:

– Нужно поднять боевой дух.

Капитан-лейтенант сразу вспомнил при этих словах поникшего Завойко на военном совете при появлении противника. Василий Степанович усталым голосом произнёс фразу, которая была многими воспринята как предательство или трусость: 

– Силы слишком неравны, господа офицеры! Прошу высказаться по следующему вопросу: нужно ли уводить в глубь Камчатки гарнизон и население, пока у нас есть несколько часов.

Предложение было столь несуразным и столь неожиданным, что наступило всеобщее молчание. Только князь Александр Максутов растерянно обводил глазами присутствующих, словно спрашивая: «Да что это творится-то? Я правильно всё понял?». Иван Николаевич встал:

– Разрешите? Я категорически возражаю против не только таких действий, но даже против такой мысли. Любыми силами и при любых обстоятельствах мы должны сражаться хотя бы для того, чтобы сохранить офицерскую честь. Кроме того, в этом предложении совершенно не были упомянуты два крупных боеспособных корабля и их экипажи. Они тоже должны уйти в горы? И подарить свои корабли противнику, потому что даже для их уничтожения потребуется время, которого у нас нет. Заранее извещаю, что я не подчинюсь приказу об отходе. Мы будем вести неравный бой со всей эскадрой противника и постараемся нанести ему максимальный урон. Только после этого и при невозможности уйти от преследования мы  взорвём корабли!


Момент был переломным. Один за другим вставали офицеры и так же решительно отвергали саму мысль об уходе без боя. Генерал сидел багровый, глаза его метались по лицам. Чувствовалось, что  Василий Степанович лихорадочно ищет выход из тупика, в который он сам себя загнал. В какой-то момент он явно нашёл решение, потому что жестом остановил очередного выступавшего и сказал   театральным, просветлённым голосом слова, в которые не поверил никто из присутствовавших:

– Достаточно. Я хотел убедиться в решимости гарнизона сразиться с противником, и я убедился в этом. Перейдём к другим вопросам…
 
Вспомнив всё это, Изыльметьев едва заметно усмехнулся:

  – Может быть, дать героям сначала поспать и накормить их? А потом можно и… это… поднимать.

Но Завойко, видимо, считал, что зовущие к стойкости речи лучше усваиваются на пустой желудок.   Он благодарил всех за выдержку в бою с десятикратно превышавшим их по числу орудий  противником. Предупреждал, что завтра неприятель с новыми силами бросится этим же путём и попытается взять вторую батарею и русские корабли. И здесь самое главное – мужество, биться нужно до конца, потому как Петропавловск сам по себе не представляет для врага препятствия.

  Генералу удалось расшевелить всех в стоявшем перед ним строю. Во всяком случае,   на прямой вопрос: могут ли они отступить, матросы ответили довольно дружно:

– Умрём, а не  сдадимся!