Я, Сашко

               
Однажды Сашко повезло. Не Сашке, а именно Сашко: так его в детстве звали мама и
соседи.
Было это так…
Будучи крупным ребенком, он рано зачастил уходить на речку. Не в смысле рано утром –  он мог бы пойти туда и вечерком, а в смысле – «по годам». Мать узнала об этом, когда  Сашко уже было не то шесть лет, не то дата эта прямо-таки подбиралась к этому рубежу. Когда он уже обулся, оделся и шапку нахлобучил, мама и увидела – дома как раз была. До этого Сашко как-то выходил из дому, когда мамы уже не было. Дело было ранней весной; грязи уже не было, но было еще прохладно. Может быть, из-за этого так вот и вышло.
 - А куда это ты, сынку? – спросила она озабоченно и взволнованно. А что ее больше всего волновало – то ли то, куда он идет, то ли то, что она не знает о том, что он и вчера, и еще позавчера, и уже месяц, а то и больше туда ходит? – он не понял. А спросить  не решился.
 - Я на речку, мамо! – спокойно объяснил сын и вышел из дома. Словно привычно – как на работу.
 - Ты, Сашко, остерегайся речки! – крикнула мама. – Чтоб чего не случилось?..
 - А ничего и не случится! – ответил уже со двора сын. – Я только посмотрю! Там ведь так красиво!.. – сказал Сашко и вышел за калитку.
На берегу было ветрено и зябко. Внизу шла вода. Это была Абинка, как дружески звали ее станичники, хоть на картах она называлась строго и важно – «Абин». Он чуть поежился, поднял воротник и поправил на голове шапку: так делали взрослые соседи, мужчины и женщины, когда им было холодно. Но это, во-первых, мало помогло, а, во-вторых, Сашко показалось, что ему совсем и не холодно, вернее, ему было и не до того: где-то что-то произошло – по воде кучами плыл мусор и даже два, причем отдельно друг от друга, - он это точно помнил всю жизнь! – бревнышка и ворох соломы, почти что копна.
Сашко потоптался, принимая наиболее удобную позу на берегу, и замер.
«Вчера, - подумал, возможно, он, - этого не было». А, возможно, что и сказал, не заметив..
За ближним кустом кто-то негромко кашлянул. Сашко пошел узнать, кто это? На берегу, у самой, считай, воды сидел старенький дед. Он был с удочкой. Сашко подошел поближе. Встал, расставив крепкие ножки. Дед снова кашлянул. Сашко стоял: он тут ни вчера, ни раньше никого не видел. Но он понял: дед ловил рыбу.
 - Здоров, казак! – сказал, прокашлявшись, дед. – Ты кто же таков, чей будешь?..
 - Я - Сашко, Оселедец, - не торопясь, раздельно и важно, по-взрослому, как сказала бы мама, ответил Сашко.
 - Понятно, - сказал рыбак. – А я твой сосед, дядя Матвей… Вернее, дед Матвей… Для тебя…
 - Понятно! – ответил Сашко и тут же поинтересовался, как настоящий рыбак. – Ловится?..
 - Во-первых, Сашко, не дразни рыбу… Не стой, как столб. Вернее, столбик, - улыбнулся дед, - скажем так… Садись рядом… А насчет лова, я тебе скажу так: клева нет!.. Или же  сегодня  не мой день – такое, знаешь, бывает, правда, иногда, -  или на реке неспокойно. В горах, видишь, дождь прошел… Причем, добрый… Видал, имущество плывет…
Они замолчали, занятые каждый своим. Дед, судя по всему, досадовал, что день, ну, как назло,  не его, что бабка Матрена, видать, зря рыбака ждет: уже, поди, и воду в чугунке греет, и пару картошек очистила, и соль приготовила, а у него – нет клева, хоть плачь…
Сашко просто смотрел на воду. Он потом никогда не рассказывал, о чем он думал – наверное, не запомнил, по малолетству. Смотрел и все. Красиво ведь!..
Речка Абинка, устав от быстрого бега сначала с гор, что синели вдали, а потом уже и между ними, когда каждая капля, казалось, словно боясь отстать, стремилась вниз-вниз, тут, чуть ниже железнодорожного моста, что виднелся далеко справа, и что был высоко переброшен с одного берега на другой, по которому, грохоча, часто шли поезда, в основном товарные, - как бы успокаивалась. Берега речки здесь были далеко друг от друга, воде было просторно, Сашко еле видел на другом берегу только дома и хатки, а людей – так только изредка. Он только слышал какой-то неясный шум чуть справа, где речка, на месте старой мельницы, побурчав, совсем успокоившись, уходила вдаль. Воде было так широко, что даже чья-то лодка, казалась, что называется, на своем месте. Воду впереди ждала ровная, как стол в доме, степь с небольшими рощицами там и сям, а по берегам речки, как бы охраняя спокойную воду, росли – или кто их посадил и когда, или они сами, произвольно, поднялись, - и раскинулись, своими ветками как бы  прикрывая сверху покой воды, осокори или, как их называла бабка Явдоха, «осокоря». Вода здесь, то ли радуясь широкой пойме, то ли просто отдыхая от бега, была тиха, словно та же кошка в своем углу, и ленива, как та же кошка, уснувшая на солнышке… Век бы смотрел, если бы не надо было идти куда по делам.
Некоторое время оба молчали. Смотрели на воду. Первым не выдержал испытания – клева-то ведь не было! – дед Матвей.
 - Сашко, а тебя мама одного на речку пускает? – спросил он. И тут же добавил. – Я бы не пустил!..
 - А вам же можно? Одному? – то ли спросил, то ли утвердил Сашко. – А я так с вами. Вы же меня не прогоните? К тому же мне уже шесть лет. Скоро будет…
 - С чего ты это взял? – спросил Матвей. И спросил-то как-то хитро: не поймешь – то ли он не прогонит, то ли – как раз наоборот? И, видимо, сразу же понял двойственность своего вопроса, поправился. – Мне-то что?.. Ты место не пересидишь! К тому же – тихий  ты, спокойный. Не кричишь, не бегаешь… И потом – один…
 - Вот и хорошо, - сказал вдруг совсем по-взрослому Сашко. – Я тоже так думаю… - и он снова умолк.
Матвей посмотрел на Сашко как-то немного странно; ему было удивительно. Мальчик как мальчик, шесть лет ему, а – голова, ого!.. Рассуждает…
Снова оба помолчали. Матвей вдруг засуетился: рыба не ловилась, и было видно, что уже и не будет. А сидеть так, без дела, когда день, судя по всему, собирался быть добрым, он не мог: пора было помочь бабке Матрене в огороде. Он вытащил крючок, посмотрел, он был нетронутый, снова забросил удочку. Рядом лежало еще две; дед взял их, надеясь на хорошую рыбалку. Но ее не было, и удилища обиженно и сиротливо лежали рядом….
 - Что же делать? – спросил дед Матвей вслух. – Рыба не ловится, видно, уходить пора…
Сашко и ухом не повел, глядя на воду.
 - Слушай, Сашко Оселедец, - вдруг начал дед издалека. – У меня не клюет, хоть ты плачь. А ты умеешь рыбу ловить?.. Отец твой, мой сосед Жора, умел. Жаль, тебя учить некому, пока отец воюет. Мать этому не научит. А поэтому… А давай мы с тобой поучимся – у меня все равно не клюет. Ты, как, Сашко, согласный?..
Сашко минуту, не меньше, молчал. Потом, видно, обдумав случай, произнес:
 - А что, давай! Я – согласный…
 - Ну, вот и хорошо! Вот и порешили! – даже обрадовавшись, сказал Матвей. – Запоминай, Сашко! Каждый казак – он рыбак по натуре. Понял? Запоминай! – он взял удилище, распутал леску или что там у него было: в те годы с леской было трудно, ловили на все, кто что имел…
 - Значит, так, - начал Матвей свой урок. – Прежде всего, нужен крючок. Он у нас с тобой есть… Верно?.. – он взял крючок двумя толстыми пальцами, другой рукой открыв банку консервную. – Достаем червя, - дед бережно, даже чуть трепетно, достал извивающегося червя. – надеваем его на крючок. Это надо делать аккуратно, чисто, не торопясь. А там, правда, как получится. Тут главное – не спешить! Надели, видишь, он живой, брыкается…
Теперь так: казак знает – удача будет, если на червя сперва плюнуть. Вот так примерно! – дед плюнул смачно на крючок, на червя и даже на воду. – И забрасываем… Раз – вот и все!..
Забросив крючок, дед замолчал. Правда, не надолго.
 - Теперь ты, Сашко, - продолжил дед, передохнув, - должен быть очень терпеливым и внимательным. На речку просто так смотреть хватит. Теперь твой, как это умные люди говорят, объект – вот она, удочка! Твой червяк на крючке должна, слышишь, склевать рыба. Причем, что тут главное? Главное тут: рыба должна склевать червяка вместе с крючком. А не просто объесть! То есть, что? Правильно: рыба должна сама попасться на крючок!..  Ты все понял? Сашко?.. Держи удилище, лови рыбу.
Сашко взял руками удилище.
 - Крепче держи, Сашко! – подбодрил его дед Матвей. И сразу же спохватился.
 - Ах, я старый дурак! – обругал он себя. – Главного-то и не сказал: забыл! Смотреть надо не за крючком, он – в воде, его не видно. Следи за поплавком, как только он нырнет, вроде кивнет тебе и даже затонет – тут же дергай. Не зевай!..
Сашко уставился на кусочек камыша, что изображал у деда поплавок.
Сейчас, конечно, забавно говорить об этом, зная, какие у каждого рыбака есть в наличии причиндалы да какие те же поплавки! А в тот год, когда Сашко пришел на речку, а было это через полтора-два года после освобождения Абинской, какое тогда вооружение было у рыбака? Понятно, еще довоенное, если сбереглось. Главное, это, конечно, был крючок – его можно было выменять или купить у старьевщика, хотя, почему купить и за какие деньги? Значит, выменять за дырявую кастрюлю, за рваную обувь, за неразорвавшуюся бомбу или снаряд, за пару-другую костей сдохшей в оккупации румынской лошади; старьевщики людьми щепетильными не были – они могли дать тебе крючок или катушку ниток и за кости людей, если такие тебе попались.
Все остальное было делом опыта и знаний. В том числе и поплавок, за которым дед Матвей наказывал следить да следить.
Сашко следил, следил внимательно, глаз не спускал. И все-таки прозевал тот момент, когда кусочек камыша длиной с палец – мужской, естественно, не детский! – вдруг встал торчком, а потом весь нырнул и – вот наглец! – пошел вправо, натягивая леску или нитку – кто теперь нам скажет, что это было?
Дед Матвей опомнился и все понял первым; он перехватил удилище у шестилетнего пацана, дернул его на себя… и вытащил голый крючок.
 - Прозевали мы с тобой, Сашко, рыбу! – ругнулся дед. -  Лопухнулись, как бабы говорят. Начисто мы лопухнулись… А рыба, я так думаю, была добрая!.. От червя, видал, даже и шкурки не осталось! Прозевали! Но… Что тут сказать? Как говорят, про то казаки не плачут… Начнем сначала. Смотри, Сашко!..
Дед, показывая все Сашко, достал нового червя, насадил его на крючок, расправил, уже приготовился забросить.
 - Давай, Сашко, плюй! – сказал Матвей. – На удачу!
Сашко плюнул. Матвей забросил удочку подальше и передал удилище пацану.
Оба замерли, глядя на поплавок.
Замер и поплавок, покачиваясь на воде.
Вдруг он вздрогнул, встал столбиком, поднявшись над водой –  и Сашко как-то всё это заметил! - нырнул и ушел куда-то в сторону, прочь от берега. У деда Матвея «загорелся» глаз, он уже готов был снова, как и в первый раз, сказать свое «лопухнулись», и, может быть, добавил бы и еще что-то, а чего в такой момент выбрать в русском языке, когда вокруг почти все говорят на каком-то странном наречии… Но не успел. Так и застыл с разинутым ртом. Что же «замкнуло уста», как говорила одна знакомая женщина, довольно говорливому деду?
А Сашко! Он, увидев, как поплавок пошел в сторону и в воду, неизвестно, о чем подумал – и думал ли он в этот миг? – вдруг каким-то неуловимым движением резко, как говорил тогда дед Матвей, «подсекая», дернул удилище и заставил рыбу «заглонуть» - как когда-то говорили в одном фильме, - крючок.
Потом дед Матвей, качая головой от восхищения, не раз рассказывал, как шестилетний Сашко – «не, он крупный мальчик был, это да!» - но ведь ему было всего шесть лет, - а вы помните себя шестилетним? – когда он впервые поймал рыбу.
 - Главное! – вскрикивал даже дед Матвей. – Он это сделал – а я знаю, я двадцать лет сижу с удочкой на берегу Абинки! – прямо «прохвессионально»! Со знанием дела! В отца он пошел, в Жорку, малый Оселедец… Рыбак…
Потом взрослые, обсуждая этот небывалый случай, не зная тогда еще слова «гены» - теперь бы о них обязательно вспомнили! – говорили об этом так: «С молоком матери Сашко впитал навык отца!»
Но это будет потом, а пока Сашко держал в руках удилище и не знал, что ему делать дальше. Видно, «навык» дал первый свой сбой…
 - Дед! – спросил он, чуть не крича. – И что? Так и надо? А?..
 - Именно так, Сашко! – повысил голос и Матвей, и даже встал, торопясь. – Сейчас я помогу тебе, внучек, сейчас… Ты, ей право, сотворил чудо! Я такого не видел и совсем не ожидал.          
Он забрал у Сашко удилище, подтянул леску к берегу и вытащил, от осторожности и неожиданности напрягаясь, на берег, как он говорил, «чималую» рыбу. Чтобы она не пригнула, - а она несколько раз, изогнувшись, попыталась тут же соскользнуть в воду, - назад в речку, Матвей ударил ее чем-то по голове, после чего она успокоилась, видно, смиряясь со случившимся. Дед срезал с куста крепкую лозину, просунул её в жабры, встряхнул рыбу и торжественно вручил её Сашко.
 - Неси мамке, рыбак, улов, - сказал и гордясь, и немного даже завидуя, понимая, что второго такого случая сегодня ждать нечего, Матвей Сашко. – Он – твой!..
 - А как же река? – спросил Сашко. – А ты?..
 - Мне сегодня, видать, не повезло, Сашко, - ответил Матвей, начиная сматывать удочки. – А ты неси рыбу, пусть мама тебе её зажарит или там уху сварит. Ты теперь кормилец, запомни это! Так и скажи маме: я – кормилец!.. А речка, куда она денется… Еще в воду насмотришься… Может, и надоест…
И Сашко важно, хотя он совсем и не важничал, он просто ходил так – неторопливо, с виду же, со стороны, это, действительно, выглядело важно, хотя Сашко, как говорят, об этом и не думал, пошел домой. Рыба волоклась хвостом по молодой весенней траве.
Придя домой, Сашко выложил рыбу на лавку. И вздохнул.
 - Кто же это тебя, какие добрые люди, такой рыбой угостили?.. – засуетилась мама. – Спасибо ему, доброму человеку. Будет чего поджарить. Кто тебя угостил?.. – опять спросила она. – Ты сказал ему спасибо? Наверное, это дядя Матвей. Спасибо, Матвей Егорович! – она даже поклон «ударила» в сторону хатки соседа. – От спасибо!..
 - Это не угощенье, мама! – остановил её причитания Сашко. – Это я поймал, мама. Сам!.. Дед Матвей сказал, что я теперь кормилец. Дед Матвей так и велел сказать: я – кормилец.
Мама от неожиданности потеряла дар речи. Она даже руками всплеснула, молча. Потом, видно, поняв, что ей говорит её шестилетний «кормилец», она, наскоро вытерев руки передником, обхватила своего Сашко руками, прижала к себе.
 - Кормилец ты мой, Сашко, - она повторила эти слова еще раз и расплакалась: видно, что-то знала, чего еще не знал Сашко.
Так они и стояли, согнувшись – Сашко был крепкий и крупный ребенок, но ему ведь было только шесть лет от роду. Понимал ли он, почему плачет мама? Вряд ли, но, скорее всего, он что-то чувствовал. Мать, получив недавно письмо, не передала, как раньше всегда она это делала, читая письма отца, «привет с фронта от меня, отца Георгия, и всех бойцов моего отделения», а тихо спрятала письмо за икону, что давно уж – Сашко её видел каждый день, - висела в углу хаты. И это чувство или предчувствие, как потом, уже в школе, он услышит от учителей, не позволило ему тогда высвободиться из маминых рук раньше, чем она сама разомкнула их на спине сына. Он молчал. Мать, навздыхавшись над ним, еще раз, почему-то шепотом, произнесла:
 - Кормилец ты мой, сынок… - и поцеловала его, что у них, в общем в семье и не очень практиковалось.

Мы были с ним почти ровесники – разница в три-четыре года почти и не ощущалась. Она ведь заметна только в детстве, но мы тогда друг друга не знали, да при уходе на пенсию. А он до неё, по-моему, и не дожил. А я вот живу, вспоминая доброго человека, да жалею, что наших разговоров, встреч-посиделок могло бы быть и побольше – почему бы и не встретиться, если одна душа тянется к другой? Но этого, увы, почти и не было. Все мы торопились, а куда?.. Жить.
А так – мы почти что сверстники, чуть ли не погодки. Было к тому же много общего и в нас, и в поколении: я родился в 1935 году, к началу войны, а главное, к приходу вражьих оккупантов уже, считай, окреп; он – чуть позже, в 1939-м, но он был крепче по натуре… Оккупацию, как тогда говорили, мы оба «ломали» одинаково – трудно. Жили на окраине, он – один с мамой, я – еще и с бабушкой. И по условиям – в хатке почти ничего, что в огороде, то и наше, и по характеру – взгляд только исподлобья, немой; обоим нам она, эта самая оккупация, была и страшна, и ненавистна. Зубы только, как нам кажется теперь, скрипели. А так всё, считай, было почти одинаковым… Как-то, по случаю, увидев мою фотокарточку, где я был снят не то в три, не то в четыре года, он сказал:
 - О, у меня тоже когда-то была такая! – и улыбнулся. – Где-то потерялась… И одежда почти такая, и обувка, ботики… И мордашка пухленькая, считай, моя прямо…
Но было и отличие. Мы оба выросли на реке. Не у реки или в реке, а именно на реке. Вот только я рос в южной части станицы Абинской, почти на окраине, считай, что на околице,
которая называлась у всех почему-то Забалкой, не иначе так по той причине, что здесь
 рядом были и сама балка, и лес, и щели, темные и сырые. Лес горный и река такая же: во-первых, со многими ручьями в виде притоков, а, во-вторых, текла она в узкой теснине, между горами, металась то вправо, то влево, погромыхивала то перекатами, то малыми водопадами, а то вдруг затихала – на время, всего на время! - где она пряталась в лопухах и лозняке, в виде ямы или просто бочага, как бы отдыхая от бега, а то вдруг манила нас мокрым камешком, прямо сверкающим на солнце, но все время вырывалась, но так и не могла, пока не вбежала в станичные улицы, вырваться на простор. Все время ей было тесно и жарко. Даже когда вода – мы пробовали её ногой, - была холодна, как лед. Не войти…
А по берегам и дальше, на пригорках и в разных щелях росла «фрукта»,  - ой, сколько её бывало по осени!.. – где так отдельно, вроде бы как сады, а чаще – так прямо в лесу, где, что естественно, больше было просто деревьев – ну, там дуб, реже – бук, граб, клен да ясень, а из кустарника – терен, шиповник, боярышник да глёд; и всюду – «фрукта»: алыча, яблоки дикие – кислица, кизил, груша – ах и сладкая же была, губы так и слипались! – а на полянах, где летом, в полдень было душно до невозможности и жарко – малина разная и ожинник. И всюду в те годы было много винограда: и саженого, крупного, в основном, черного, и дикого, что плетется по деревьям. Не иначе, от хуторян остался…
Урожай всегда был и всего такой «рясный», как говорили мои соседки, забалчанцы, что когда он поспевал и деревья освобождались – или их кто отряхивал, иногда даже и палкой  - такое бывало! - или плоды, созрев и отяжелев до того, что хвостик уже не в состоянии их удержать на ветке, - в лесу стояло сплошное уханье. Это деревья, разом сбросив свой богатый урожай, вздыхали, думая о будущем…
Сашко тоже жил на окраине, тоже, считай, на «толоке», как говорили женщины, но – на северной. Её почему-то все звали Шанхаем. У него рядом не было ни гор, ни леса с разной «фруктой», зато она была в садочках, что был при каждой хатке. Но это другое дело: её же ведь не сорвёшь свободно, как мы в лесу… У него была река Абин, которая, выбежав за железнодорожным мостом, считай, из жилой зоны, устав от своей беготни по всем этим поворотам и изгибам берега, успокоившись, вдруг разливалась по широкой долине и становилась вроде даже и неподвижной. Но это было не так, вода всё равно бежала, а если в большую, «паводковую», как говорили соседи, воду, то даже и быстро, но общий вид её представлялся вроде бы даже и сонным. Вода здесь уже не спешила, во-первых, она ведь держала и несла на своих высоких, насыпных берегах железнодорожный мост, по путям которого то туда, где, как говорили взрослые, был Новороссийск, а то и туда, где, по их же словам, был Краснодар, то и дело шли поезда: реже – пассажирские, с освещенными окнами, если на улице была ночь, чаще – и всегда они все шли темными, без освещения, - товарные… И всегда они спешили, наверное, потому лишь, что везли товар. А, во-вторых, река здесь проходила какой-то забор, раньше, говорят, тут была мельница, где река еще и работала. Наверное, это был последний труд реки, дальше она уже уходила, протекая на равнине куда-то далеко на север, проходя как по коридору, сопровождаемая как часовыми
рядами верб и осокорей, белолисток, по-здешнму. Река была такой спокойной, большой и привольной, что даже чья-то большая лодка не казалась здесь неуместной и лишней. А, может, Сашко все это только так казалось?..
Я был высок и худ, привыкший бегать по склонам балки с друзьями. Он был плотнее меня и крепче, не толст, но «справный», как говорили его соседи. Может, потому, что меньше бегал, не знаю… Или от того, что любил смотреть на воду.
И была у него еще одна особенность. Когда его спрашивали, кто он или как его зовут, иногда – чей он, он всегда отвечал не сразу, а подумав и как бы поглядев, стоит ли ему говорить, одно и то же:
 - Я – Сашко, Оселедец,  - и замолкал. Иногда добавлял: - Не Сашка, а Сашко. Пора уже и запомнить…
Однажды, как я уже говорил, ему повезло: он поймал рыбу. На удочку. Он вот об этом вспомнил лет эдак через 10-12, если не больше, когда уже выращивал кукурузу в своем колхозе. Вроде чисто случайно, хотя… Как сказать?..

Было это примерно так…
 - Ну, тебе, Сашко, и повезло! Так повезло!.. – сказал кто-то из руководителей бригады, скорее всего, агроном, – Такой человек, - прокурор! – тебе замечание сделал… А ты его – умыл!.. Ха-ха…Скажи кому, ведь не поверят… - как только, пройдя очередной гон на своем кукурузном поле, Сашко остановил трактор.
 - Повезло, говоришь? – неторопливо, как кто-то не так давно сказал: «с достоинством» - а он так говорил всегда, все время, кто-то из его друзей по этому поводу даже заметил: «а он так еще со школы, наверное, что с самого, по-моему, первого класса», - то ли спросил, то ли сказал Сашко, проверяя что-то в двигателе «колёсника» и глянув на культиватор: как он там, не повредилось ли чего? – Повезло… - он, хмыкнув, помолчал. – Мне, помню как сейчас, повезло только однажды, в 1945 году, весной. Когда мне было всего лишь шесть лет!..
Все насторожились, прислушались: говорит Сашко!.. Кто-то из ребят, оставив своё дело, подошел поближе. А Сашко молчал, трактор и агрегат за ним занимал его больше.
 - Ну? – поторопил Сашко кто-то из колхозников, самых нетерпеливых. – Что смолк?.. Забыл, что ли?..
 - Почему это я замолк? – спросил Сашко. – Я это никогда не забуду. Да вот думаю… Стоит ли говорить? – он помолчал. – Да, так вот то было действительно везение. Я тогда впервые поймал рыбу… В шесть лет! Вот такую! – он показал, какую рыбу он поймал, но потом махнул рукой, - Да куда меньше… Я ведь и сам тогда был вот такой! – он кивнул рукой вниз, куда-то ближе к земле. - На удочку!.. Впервые!.. Вот тогда мне повезло!.. Меня дед Матвей – он жил по-соседству, - научил…Ну, как научил?.. Сказал мне: не стой, ты пугаешь рыбу. Бери вот удочку и лови. Насадил на крючок червяка, плюнул – смачно так, помню, - закинул и сказал, чтобы я сторожил поплавок. Первого червя рыба съела, дед сказал: мы её проворонили. А вторую – вторую я подсёк. Как это вышло, не знаю, дед мне даже крикнуть ничего не успел… Мне повезло. А тут было не везенье, а знание. Я же знаю, что кукуруза поднимется. И вы, вы ведь тоже знаете это!.. Молчите?..
Он сел в кабину «колесника» и поехал, продолжая культивировать посевы дальше. Стебли кукурузы, тонкие и гибкие, пошли под трактор, наиболее высокие, пригибаясь там,под днищем трактора, почти сразу выпрямлялись. Скоро юркий «колёсник» вроде даже как бы и вовсе растаял в жарком мареве, стоящем над полем.

Накануне прошел дождь. Взялся он как бы неизвестно откуда – летом, пожалуй, всегда так, кроме разве тех редких случаев, когда дождь долго собирается, долго грозит людям, предупреждая: «вот сейчас  я вас», собирает тучи, как говорят мои земляки, «со всего света», начинает постукивать громом, иногда даже молнией посверкнет, помолчит-посуетится, тасуя тучи, как картежник замусоленные карты, потом опять громыхнет раз-другой, опять выждет, а потом и польёт… А этот так, как цуцик из-за куста, вдруг ни с того, ни с сего – нате вам! –  пошёл, пошёл и вскоре зашелестел по листве, зашелестел… А там, глядишь, уже и ручейки пошли канавки рыть, вода – бежать, низинки искать…
Работы в поле встали. Люди, кто был в кабинах, откинулись на спинки сидений, а кто просто в поле – накрывшись кто полой пиджака, кто – портфелем, хорошо тому, у кого шляпа, хоть и соломенная даже, женщины, как люди наиболее предусмотрительные, так те – мешком, как плащом, загнув его углом, а кто – так и ничем, как говорят, с босой головой, побежали скорей под ближайшую крышу.
Дождь был коротким, но сильным; ноги в грязи не вязли – слава богу! – а мышей, зараза, на кубанских землях, так сразу и попёр в рост. И агроном бригадный – был такой  один на две бригады, - вчера еще строго-настрого наказал всем, а главное, кукурузоводам, прямо с утра приступить к культивации.
 - Потом, - сказал он, - если с утра не продерете мышейник, потом вручную будете его дёргать. Хоть зубами, а к вечеру поле должно быть чистым…
Вот Сашко с утра и «дерет» на своем «колёснике» этот самый мышейник.
Несмотря на тон приказания, настроение у Сашко было отличное. Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, трактор рокотал ровно и деловито – даром, что ли он его на прошлой неделе еще раз осмотрел и все проверил, что надо, подтянул, и все агрегаты, как говорят школьники, «умаслил». Солнце было неярким – утро ведь еще! – жара была впереди, кукуруза стояла ровная, просматривалась как строй солдат, хоть вдоль, хоть поперёк, хоть по диагонали, растения сочные, накормленные не так давно, стебли крепкие, листастые, легко бежали под трактор, шелестя, проходили под его днищем, выравниваясь и сразу же поднимаясь перед встречей с ножом культиватора. Нож тоже был  отточен что надо, легко резал мышей, который только изредка цеплялся, заставляя Сашко останавливать трактор и специальным крючком с острым лезвием очищать ножи культиватора. Это почти не отвлекало тракториста, работа, как говорят газетчики в таком случае, «спорилась». Он даже подумал: хорошо бы запеть – он слышал, что Братченко Борис, убирая хлеб, часто поет. Он даже попытался повторить «почин» комбайнера из соседней бригады, но не посмел – чтобы петь, надо знать слова, подготовиться…
А примерно за час до этого – Сашко с семи часов утра культивировал кукурузное поле, засеянное им же, модным в те годы квадратно-гнездовым способом. Способ этот был хорош, поле можно было культивировать и по ряду, и поперёк. Благодаря этому кукуруза стояла ровная и, главное, чистая, без мышея. Другое дело, сев – его во многих  колхозах недолюбливали, чтобы не сказать жестче, - хотя его только внедряли. Однако здешние механизаторы, правда, этим способом сеяли уже второй год, но, как и впервые, все они «мучились», как говорили трактористы, «с этой мерной проволокой». Эта проволока, на которой, «как цуцик на цепи», по словам самих колхозников, бегали «колёсники», сама позволяла механизаторам сеять кукурузу на поле, как в тетради в клетку. Что позволяло потом хорошо полоть и культивировать посевы, а самим колхозникам очень гордиться, показывая поле или проверяющим, или нам, районным газетчикам, или просто знакомым.  – Глянь, - говорил бригадир, показывая поле, - какие рядочки, видал, какие растения, как на ладони. И так, и так, и эдак… «Ладони» то есть поля из-за горбин и увалов, чаще всего, картину искажали, но уж если попадалось поле, ровное, как стол, картина получалась изумительная. Глаз, бывало, не оторвать…

Эта перестройка сельского хозяйства на промышленный лад, внедрение механизации и автоматизации в ручной, по существу, труд, началась, по-моему, но я ведь могу даже и ошибиться – сколько лет прошло, инициаторов уж и в живых не осталось, к тому же я не статистик тогда был, а журналист, - как бы не в 59 году. Вернее, осенью 1958-го. Причем, не опытным полем, методом, как тогда говорили инженеры, «проб и ошибок», а почти директивно: обязать внедрение … «под личную ответственность»!..
Это было время Хрущёва, когда он, скорее всего, побывав в Америке, в штате Айова, решил догнать и обогнать Америку. Тогда же по стране стал ходить анекдот о том, что Хрущёв приказал посеять кукурузу даже на Луне. Не знаю, как насчет Луны, а на Кубани кукуруза вдруг стала «королевой полей» на рекламных плакатах – она самая, случайно, не из Америки ли? – в выступлениях агитбригад и даже городских артистов… Вдоль дорог запестрели призывы: «Догнать и перегнать штат Айову!», «Превратим Кубань в фабрику мяса и молока!», а чаще всего это была – просто кукуруза, якобы выглядывая из желтых листьев талаша, широко улыбалась проезжающим. По всем колхозам срочно создавались  молодежные звенья – наверное, молодежь проще было завлечь, - «королеву полей» было почему-то решено выращивать только молодым. Их собирали вместе, формировались звенья. И тут, как чёртик из табакерки, вдруг выскочил, видимо, какой-то изобретатель или просто рационализатор. Разговор шел об обязательности внедрения квадратно-гнздового способа сева кукурузы…
Услышал впервые об этом прогрессивном методе Сашко в Ахтырском СПТУ. Сначала его показывали на таблицах и в картинках, в кино. Это было все просто здорово: при таком методе сева сорняков не было, им просто негде было расти; трактор с культиватором проходил сначала вдоль поля, потом – поперёк. И все: сорняк как класс был беспощадно уничтожен, его как корова языком слизала. Урожай – выше крыши, трактористу – вымпел, аплодисменты и премия, хорошая жизнь, почет и уважение… Кто же откажется от такой перспективы?..
Другие думы пошли бродить в молодых головах, когда пошли другие лекции. Как такое поле получить, такой урожай вырастить? И им показали самое начало – сев. Оказалось, все там проходило почти, как у старика Хоттабыча: дернул старичок волосину из бороды – и чудо уже на тарелочке. Трактор – «колёсник» на той картинке бегал по полю как на ниточке, вернее, на проволоке; она называлась мерной. На той проволоке крепились такие маленькие бляшки, вот они-то и позволяли трактору достигать такой четкости и красоты сева. Дальше – больше. Оказывается, по проволоке бегать должен не трактор, а сеялка, и одна бляшка должна… При встрече этой бляшки на проволоке весь посевной агрегат был должен опустить в каждый рядок кукурузину. Одним словом, полная автоматика… А что это, а, главное, как его запустить на поле, Сашко, как и все другие «бурсаки» - на Кубани «петеушников»  почему-то звали  именно так, - представлял весьма слабо…
Сашко вдруг ясно увидел начало сева кукурузы в прошлом году: как бригадир и агроном поздравили трактористов – их было четверо, их тракторы стояли рядом, у начала поля, работая на холостых, - с началом сева, пожелали успеха. Сказали: «с богом, ребята, по машинам!» Они – Сашко это помнил хорошо, он даже улыбнулся сейчас про себя, - все побежали к тракторам, юркнули в кабины, переглянулись – договоренность такая была! -  кивнули и все разом пустили трактора в путь. Поле было огромным, его конец маячил где-то возле леса, еле видимого из кабины.
По новому способу по проволоке шёл только один трактор… Поневоле почешешь в своей голове, представив, что тебя ждет впереди. А на сев – и Сашко это знал лучше всего, - отводится всего несколько дней. А если вдруг дождь?.. Что тогда?..
Я не был знаком с Сашко в пору его учебы, я видел в других колхозах, как встречали и что говорили молодые трактористы о квадратно-гнездовом способе сева кукурузы.
Помню комсомольское собрание в одном из колхозов станицы Мингрельской – я тогда как молодой, начинающий журналист, знакомился с районом, - на северо-западе станицы. В бригадном доме, стоявшем вроде как бы отдельно – там станица, тут – колхоз, а между – сонная речка Аушедз. Мингрельская, как и речка, дремала в полной тишине и истоме, а тут, тут, казалось, вот-вот крыша поднимется и, как в повестях раннего Гоголя, Николай Васильевича, уплывет в недалекие камыши, убоявшись крика молодых, ни в чем не согласных глоток. Крик стоял оттого, что ни хлопцы, ни тем более девчата, не понимали, как сеять квадратно-гнездовым способом.
Молодежь успокаивал молодой же секретарь райкома комсомола Александр Поддубный. Я видел, как его фамилия, известная многим в стране, тут никак ему не помогала…
 - Мы с этой проволокой промаемся до осени, до белых мух! – кричал один из звеньевых, может быть, но уж точно – один из трактористов. – Пока забъем колья, пока натянем ее, проволоку эту…
 - А кто это будет делать? Где нам взять таких волонтеров? Если нас – всего и обчелся?.. Тогда на кукурузу надо мобилизовать старшеклассников!
 - Саша! – кричал третий местный парень. – Ты представляешь, сколько мне надо будет помощников? Один трактор с сеялкой на проволоку? И сколько он будет, как Полкан у нашего деда, бегать на этой бечевке?..
Поддубный стучал сначала по графину. Потом – прямо по столешнице, пытаясь унять шум.
 - Ребята!.. Я вас понимаю. Что ж, надо будет, соберем и выведем школьников, надо будет, снабдим каждый трактор проволокой, найдем сеяльщиков, но сеять будем!..
 - До белых мух? – спросил кто-то.
Поддубный улыбнулся устало и тяжело вздохнул.
 - Нет, - сказал он. – Надо это сделать вовремя. Это директива, хлопцы…
Чуть позже, в поездке с секретарем райкома  ВКП(б) – так в те годы называлась КПСС, - Коковым, я видел «настройку» этой самой проволоки в федоровском колхозе. Это была не работа, а какая-то неразбериха. Люди бегали, кричали, многие просто до дикого хрипа матерились, все у них что-то не получалось; то падали колья, на которых они «распинали» проволоку, то вдруг «бляшки» давали сбой, то не все семена сыпались, помню, я, в целом не запомнив ничего, хорошо уловил людское раздражение, отсутствие энтузиазма, общую неуверенность…
А вечером в Мингрельской услышал, как уже председатели, агрономы, инженеры – их-то, последних, тогда еще в колхозах было крайне мало, - цивильно, сидя за столом, говорили прежде всего о том, что их, как выразился один из председателей – а в основном все они были вчерашние военные, многие командовали ротами, как минимум, - «бросили в бой без артподготовки». Помню, как уже едучи домой в ночи, Казантемир Дзаналдиевич Коков или Константин Харитонович, как его все запросто называли, - он до этого был и секретарем райкома комсомола, и даже учителем истории в нашей школе, - умащиваясь в «газике» поудобней и продолжая думать о «проволоке» и новом «способе» сева кукурузы, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал, словно раздумывая:
 - Да, намучаемся мы с этим методом сева, намучаемся… Хорошо, если все на месте удержатся. А то, может так статься, что кто-то и полетит с должности… Намучаемся… А вот будет ли прок?..
Кричали, злились, негодовали – а через два-три года все и забыли… Так было.
Как новинку внедрял на своей бригаде Сашко, я не знаю: я с ним познакомился, когда он с Безпалько заглянул ко мне «на студию», когда уже все страсти с севом кукурузы улеглись.
Можно было спросить у него в тот вечер?.. Возможно… Но, а как? .. И – зачем?.. Человек победил в соревновании, стал лучшим в районе молодым кукурузоводом, - он хочет об этом рассказать своим сверстникам в Болгарии, похвастать, одним словом, - а я ему о проволоке, о внедрении?.. Не знаю, право, не знаю, что бы он мне тогда ответил?..   

Так вот, когда Сашко ползал своим «колёсником» по полю, культивируя и одновременно ведя прополку, главным образом, мышея – он после дождя прямо-таки лез сплошным ковром – действительно, говорили, что было слышно, как он растет, он же аж трещит, - в бригаду приехал абинский прокурор. Новый, его только недавно назначили в наш район…
Сейчас скажи, что приехал прокурор, сразу подумают, что, не иначе, тут что-то недавно произошло, и он «почуял» преступление. И еще: против чего и кого он работает? А тогда, в 60-е годы прошлого века, он приезжал в колхоз, на бригаду или ферму не «за ради» преступления, а потому, что этот колхоз или эта бригада была «закреплена» за ним. Все были «закреплены» - кто за прокурором, кто – за судьей, главврачом или, к примеру, за председателем райпотребсоюза или заведующим местным банком.
Все районные руководители, а все они были ведь обязательно коммунистами, были в те годы надсмотрщиками; слово это точное, но грубое, поэтому назовем их проверяющими. Причем, назначение того или иного чиновника – правда, мы тогда не знали такого слова, чиновники были где-то в прошлом, при царе, а у нас была «номенклатура», каждый из них где-то был командиром производства, имел кабинет, работу. И совсем не значило, если его назначили проверять ферму животноводческую, что он понимает в скотоводстве или знает, к примеру, как доить корову, - главное, он был сюда назначен бюро райкома КПСС – так совсем недавно стали называть партию.
Вот он, прокурор, и приехал. Ну, приехал и приехал… Пока Сашко уходил в «марево», оба бригадиры – комплексный и тракторный, - и агроном с азартом рассказывали новому человеку – как тут не расскажешь, если есть такая возможность! -  и о том, какие у них трактористы ладные да умелые, и о том, какой урожай именно «квадратно-гнездовым способом» бригада получила в прошлом году, а больше всего – именно этот вот самый тракторист, что норовил скрыться в облаке «марева», Сашко Оселедец… Рассказывая, они и радовались, и гордились, естественно, и урожаем, и самим Сашко. Радовался и уже начал им гордиться и сам прокурор, почему бы и не погордиться…
В это время гон кончился, и трактор, почти что исчезнувший из вида, стал приближаться. Вот он уже ближе, вот уже и лицо тракториста видать, вот он уже и рядом. Вот прокурор уже готов изобразить при виде тракториста свои радость и гордость и им самим, и его работой… И вдруг он, прокурор, видит то, что он не видел раньше!.. А именно то, что трактор, наезжая на стебли кукурузы, правда, не колесами, не ножами культиватора, а лишь днищем трактора, гнёт их… А если гнёт, то ведь, скорее всего, - и ломает!.. И сразу прокурорское лицо мгновенно меняется – вот что значит, человек – на посту! – радость и гордость уступают место негодованию… И вот, вместо слов приветствия и поздравления, которые ожидали, рассказывая о своей работе, руководители бригады видят искаженное от гнева лицо прокурора и слышат голос, срывающися на крик:
 - Ты что же это делаешь, подлец!.. Я не потерплю вредительства!.. Это ты так за высокий урожай борешься!..  Так ты душой болеешь!.. Стой!.. – он даже смело шагнул навстречу трактору, взмахнул рукой с зажатым в ней портфелем. – Стой!.. Стой, паразит…
Увидев, что тракторист крикнул в ответ ему всего одно слово, а трактор, лишь тормознув, не останавливаясь, проехал дальше, а полю в той стороне не виделось ни конца, ни края, прокурор даже топнул ногой. И накинулся на бригадиров.
 - А вы куда смотрите, защитники бракодела?.. Болтуны!..
Те угрюмо молчали, не понимая причины гнева.
 - Снять его с трактора!.. – продолжал бушевать прокурор. – Я ему срок впаяю – будет знать! – за такую работу!.. А не снимешь его с работы. – тон прокурора стал ниже, но слова – жестче, - я и с тобой разберусь… Краснобаи… «Высокий урожай, хороший тракторист»…
Вначале прокурор думал, возможно, что трактор вот-вот остановится, и он, как истый проверяющий, выдаст бракоделу – а брак, более того, вредительство он видел своими глазами! – по первое число…  Потом прокурор, по-видимому, решил «смягчиться». Может, статья или, как он говорил, «срок впаяю», трактористу уже и не грозил, стоит ему покаяться, попросить прощения, сказать, что он «больше не будет»… Когда же он понял, что трактор не возвращается и никто каяться не собирается, прокурор сразу засобирался «в район», то есть в станицу.
Он еще раз пригрозил бригадирам – остальных – а были же, поддакивали бригадирам, пятеро, никак не меньше! – «словно корова языком слизала», как говорили женщины. Их и признака не было, а в  поле вроде одна кукуруза, вокруг – тоже ни дерева, ни строения, куда можно было бы слинять… Видя такую картинку, прокурор влез в машину и крепко захлопнул дверцу, но вдруг раздумал, открыл её и спросил:
 - А вы слышали, что он крикнул, этот ваш герой?..
Руководители бригады переглянулись.
 - Вы, что, меня не слышите?!. – повысил голос прокурор, не выходя из машины. – Подойдите поближе!..
Бригадиры подошли.
 - Что кричал тракторист? – повторил вопрос прокурор. – Что он прокричал?..
Бригадиры пожали плечами.
 - Я вас слушал, в основном, - сказал комплексный. – Трактор же тарахтел…
 - Я тоже не понял, - подтвердил тракторный. – Думаю, что ничего дурного… Сашко – не тот хлопец…
Прокурор собирался уже хлопнуть дверцей машины и уехать, как вдруг только что подошедший агроном – и где он раньше был, интересно; прокурор даже тоже удивился? – сказал так спокойно, вроде тут и никакой заварушки не было:
 - Я знаю, что прокричал Оселедец… Он сказал: поднимется. И – все. Больше ничего…  - и он добавил: - Он свое дело знает…
Прокурор, наконец, хлопнул дверцей, так, что тут же выслушал упрёк водителя в том, что «чинить же не вам», буркнул что-то и уехал.
Стоило машине уехать, как все те, что тут были раньше и которых потом какая-то «корова слизала», вернулись, дивясь поведению Сашко.
А когда Сашко рассказал им о случае с рыбалкой и везеньем, его товарищи по бригаде его спросили, рассказав ему обо всем, что здесь происходило:
 - А что, интересно, за слово ты крикнул?.. Мы слышали, но прокурор так азартно хотел обвинить тебя во вредительстве, что мы толком и не поняли… Поняли, что было только одно слово…
 - Не одно, а два, - рассудительно поправил их Сашко. – Я крикнул: она поднимется.! Я же знал, к чему он придерется.
 - А почему же не остановился? Ты же прав!..
 - Лишние разговоры вести – только время терять!.. А погода какая стоит!.. – он сел в кабину «колёсника» и поехал дальше – культивировать кукурузу…

Когда же я его впервые увидел?.. По-моему, это было так…
Я второй год работаю на радио.
Это было странное, неспокойное время, странное по разным причинам. Иногда – до непонимания. Например, была у нас в районе, районная же газета, «Знамя труда» она называлась. Регулярно выходила, всегда в срок. Была интересной, главное – нужной. Обо всех делах в районе – почти, скажем так, - рассказывала. Видела и хорошее, и плохое замечала. Одна беда была у этой газеты – общая для всех районных, - почти засилье  так называемого «тассовского» материала, хотя проще – и правильнее! – его было бы назвать «цековским». Речи, Постановления, глобальные вопросы – прежде всего, конечно же партийные… Иногда из-за них и о своих, местных, делах не расскажешь.
Потом вдруг нашу газету «прикрыли». Вернее, сократили; и газету, и редакцию. Не за наши грехи -  а они, естественно, были! - а по решению: не нужна!.. Три целых района: Северский , Абинский и Крымский, - «распотрошили» и сделали как бы два; причем, всю промышленность, строительство и  переработку – собрали в наш, Абинский, а все сельское хозяйство – трех районов! – отдали руководству самого крупного, Крымского района. В нем осталась и районная газета. А нам – промышленности, видно, было поменьше, - учредили и организовали районное радио.
Работать и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что я один в редакции, вообще – один, у меня и диктор-то – уж на что необходимый человек! – появился не скоро. А плохо – так ведь зарплата, «кот наплакал», как говорили тогда. Её мне неудобно даже называть. Но я уверял себя, что все компенсируется интересной работой: радио, живой голос, общение с респондентами и слушателями, новости, наконец, сегодняшние, а не «прошлогодние», как, бывало, иногда в газете. Один – это еще хорошо и тем, что тобой никто не командует, люди из идеологического отдела только подсказывают, так сказать, направляют. А секретари райкома, он почему-то назывался парткомом, при встрече обычно только спрашивают:
 - Ну, как?..  Работается?..  Рассказывали мне, я в курсе!..  В партию готовишься?..  Давай, вступай!..  И – «Работай, работай»…
Вот ты и работаешь – выбираешь, что главное, а что – и нет, на каком жанре остановиться, как сверстать передачу, чтобы и больше новостей, и о людях не забыть. В общем, чтобы охватить как можно больше тем, вопросов, а главное – коллективов. Хорошо!..
А плохо – и это я скоро понял, - что раньше была редакция, коллектив, где можно было и посмеяться, и посоветоваться, а сейчас этого нет. Есть редакция только в Крымске, а туда, хоть это и рядом, всего в 13 км, не наездишься.
Но я что-то не о том… Так вот: стояла поздняя осень не то 1963, скорее 1964 года, сухая, ветреная, звонкая.  Через день я – в командировке: еду то в сторону поселка нефтяников Черноморского, иногда и до станицы Афипской, то в сторону совсем другую, в поселок Нижне-Баканский. Все, что тянется вдоль дороги Краснодар – Новороссийск – заводы, организации, больницы, школы и клубы, населенные пункты, - все это моё; здесь я беру информацию, материал, потом рассказываю, как требуют идеологические работники, как об этом говорили на семинаре в Краснодаре, на краевом радио – больше о людях и об их делах.
Стоял поздний вечер. Я только что провел передачу, сказал традиционное «До свидания, товарищи, до встречи», выключил магнитофон, вздохнул, вышел к телефонисткам, у них справился, как принимал передачу район, услышал, что «хорошо». Девушки добавили, что передача была интересной, «из жизни». Я стал собирать бумаги, все – в папочку. «Сейчас я пойду», -  подумал я…
Додумать, куда я пойду, я не успел. После шума и разговора в коридоре, дверь «студии» с шумом же распахнулась, и ко мне ввалились двое: один повыше и поплотнее, другой – пониже и щуплее, скажем так. Того, что пониже, я знал: знал как секретаря комитета комсомола станичного колхоза, Александра Безпалько…
Они называют себя, и я удивляюсь: оказывается, Безпалько – уже секретарь партийной организации. «Растут же люди», - думаю я. Тот, что поплотнее и повыше, называет себя, и я ловлю себя на мысли, что я знаю и его, хоть и не видел его ни разу, причем знаю давно. Это кукурузовод, естественно, того же колхоза, что и Безпалько, Александр Оселедец; его имя я не раз встречал в крымской газете «Призыв», да и сам не раз рассказывал, со слов, правда, других, о его работе. Вообще-то колхозы не входили в сферу моих полномочий, но как же не рассказать о молодом хлеборобе, если он живет всего в нескольких кварталах от меня?.. (Это было, если вы еще не поняли, время, когда на Кубани, как говорили, «по живому» отделяли промышленность от сельского хозяйства). Скрепя сердце, я закрывал глаза на успехи жителей прикубанских станиц и хуторов, которые еще вчера лишь  были нашими, но о самих абинчанах не мог не сказать.
Потом, много лет спустя, во время моего очередного «заезда» - просто так, ехали мы  из района по пути, дай, думаю, заеду, давно не виделись, - Сашко рассказал мне, как бы между делом, о том визите, что они «нанесли» мне, как говорили райкомовские парни, в тот осенний вечер.
Сашко, щурясь на солнце и улыбаясь, рассказывал, я, отобрав у него вилы, облокотился на них и слушал. Интересно же….
 - Сначала ко мне приехал хлопец, аж из Крымска, из сельхозрайкома. Фамилию я его и не знал. Видел его до того на каком- то активе. Я как раз зачищал остатки поля. Уже, думаю, последнего. Об урожае мне уже сказали, да я и сам прикинул. А он мне и говорит: «Сашко!.. Ты – победитель среди молодых кукурузоводов района…  А район, помнишь, тогда был, как сейчас говорят, безразмерный… Крымский, Абинский, Северский – считай, треть Кубани… Ну, я говорю, рад стараться!.. А он – мне: дело, говорит, есть.. Интересное…
 - У меня, - говорю я ему, - своих дел поверх крыши. Пахать надо, прибрать поле от всех корней и кочерыжек, ремонта и комбайн, и трактор требуют. Я – занят.
 - Ты не понял, - говорит хлопец. - Я – другом. Формируется группа для поездки в эту, как её, в Болгарию. Есть мнение, что тебе стоит написать своим сверстникам в Болгарии о своих успехах, достижениях. Скорее всего, ты поедешь. Если письмо напишешь и его на ленту магнитофонную  запишешь. Коротко, сказали, и обо всем. Задание понял? – спросил хлопец.
 - Понять-то понял, - сказал я. Хотел еще что сказать, может, не знаю, даже спросить, но не успел: он сел в машину и уехал…
Я работаю на поле, думаю о делах, про хлопца крымского я, пожалуй, и забыл, как вдруг, гля, машина пылит по дороге. Секретарь наш, Александр Дмитриевич Безпалько, сам, собственной персоной. И сразу же меня в оборот: ты письмо в Болгарию написал?.. У меня даже трактор встал, заглохнув. Твою мать!.. Я ведь об этом и не вспомнил!.. А тут и Александр Дмитриевич дальше: – а куда уже дальше? – оказывается, завтра мы вдвоем с ним должны письмо – на пленке! – доставить в Крымск. Ё-моё!.. Когда я сказал, что не писал и не знаю, как это делать, не говоря уже о том, что у меня нет магнитофона, он и говорит: я, говорит, знаю, кто это поможет нам сделать!.. Есть, говорит, в Абинске такой парень, Белый, он по радио говорит каждый день. Ему это, как два пальца… Он говорит о новостях, о людях; между прочим, недавно говорил и о тебе, что ты – победитель…Едем к нему…
Так вот мы и оказались у тебя, - закончил свой рассказ, продолжая улыбаться, Сашко.
Мне же, если по правде, в тот вечер было как-то не до улыбок. Ещё до прихода этих, двух нуждающихся в моей помощи, я очень устал: день был трудным. У меня что-то никак не получалась хорошая, деловая и в то же время, «о людях», как нас учили на краевом радио, передача. Такое бывает, когда нужного тебе человека, кому ты звонишь, нет на месте или ему – это бывает, - нечего сказать. А когда, наконец, хоть и с трудом, все сошлось, помехи появились – за окном. «Студия» - веранда, где я работал, то ли так и раньше было, то ли по весне вторые рамы вынули, а потом вставить и забыли, отлично пропускала все звуки. Тут надо сказать, что за окном, сразу за забором, что был почти рядом с домом, проходила автодорога Краснодар – Новороссийск. И как раз к записи у меня на ней то ли пробка, то ли просто затор получился. Грузовики – огромные, слоноподобные, точь – точь, как те  в посудной лавке, - развели такой шум и рёв, что, казалось, из-за него мой магнитофон не слышит даже меня. Я уж и место микрофону менял, и чем-то занавешивал окно – а оно на всю веранду! – в общем я измучился и вроде даже уже и голос потерял к тому моменту, когда они ввалились ко мне…
Я, увидев живую информацию (и носителей её, живых людей!), когда они представились, обрадовался - руководители в те годы почему-то избегали записи, часто у нас, особенно районных журналистов, разговор так и начинался: «только без записи»! – а тут, как у нас говорят, «на ловца и зверь бежит»…
Когда во внеурочное время встречаются трое земляков, причем одного возраста, им всегда есть о чем поговорить. Поговорили, обсудили, посмеялись, пошутили. Но, думаю я, ведь пришедшие пришли не за этим? Вижу: люди веселые, но трезвые. Выясняю причину столь  позднего визита. Ведь опоздай они самую чуть, они оба пошли бы по домам, даже и «не поцеловав пробой», как говорили раньше абинчане…
Оказывается, Оселедец – помнится, он, протягивая руку для знакомства, сказал степенно так, не спеша: Оселедец, добавив через паузу: Сашко, - будучи самым молодым звеньевым кукурузоводческого звена и победителем в соревновании, должен послать своим юным сверстникам звуковое письмо в Болгарию, в Бургасский, если память мне ещё не изменяет,  район.
«Хорошее дело, - заявляем мы все вместе, - как не помочь?»
Разговор, помнится, особенно, когда выяснилось, что мы все знакомы и хорошо, продолжился в веселом, дружеском тоне. Даже с некоторыми приколами и усмешками, переходящими в открытый смех. Причина появления колхозников вызвала новый прилив, не скажу точно, чего, но, думаю, энтузиазма и радости. Хорошему делу не помочь – грех: таково наше общее мнение. К тому же я уже видел это выступление Оселедца в своей будущей передаче. Вперед!..
Каково же было мое изумление, когда я узнал, что письмо нужно не только записать на магнитофон – а я уже и стул для Оселедца поставил, и воды стакан налил, ленту зарядил и магнитофон включил и даже, стукнув пальцем по микрофону, сказал: «раз, раз, раз!» - но и написать!.. Крепко дружа и часто встречаясь с Безпалько, мы потом много раз и подолгу вспоминали этот их гроссмейстерский шаг, так неожиданно преподнесенный ими мне. И всегда от души хохотали, оценивая высоко и справедливо этот поступок... Это был такой поворот, всем поворотам поворот. Вы можете себе представить, какой взрыв восторга произошел, когда Александр Дмитриевич, тогда просто Александр Безпалько произнес:
 - …вот мы и пришли… К тебе…
 - Да, - не спеша, добавил другой, Оселедец. – Вот мы и пришли…
Шум в «студии» - собственно, в месте, где я до того вел передачи, и где сейчас мы втроем  расположились и в данный момент так громко и неудержимо расхохотались, - настолько встревожил телефонисток, что они пришли – чего никогда не было, - к нам в гости, узнать, все ли у нас в порядке и не нужна ли нам помощь; прозрачно намекая, что если это нужно, то это в один момент: милиция рядом!.. «Студия» так только называлась; на самом деле это была просто застекленная веранда, где стоял стол, пара стульев и большой, как плита газовая или стиральная машина, магнитофон…
Узнав, что у нас все в порядке, телефонистки убрались во - свояси, а мы, еще пару минут повеселившись, принялись за дело: письмо-то надо ведь писать. И – записывать на нашем магнитофоне.

Александр Безпалько сказал, успокаиваясь, что сейчас мы очень напоминаем картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Но, правда, с двумя поправками: во-первых, нас мало, а, во-вторых, мы письмо пишем дружественной стране.
Запорожцы так запорожцы, решили мы и стали набрасывать письмо. Кинорежиссер Рязанов как-то рассказал, как они с соатором писали сценарий; писал тот, кто пришел позже, тот, кто пришел раньше, лежал на диване и диктовал. У нас все получилось ровно наоборот: писал я, хоть и был в «студии», считай, с утра.
Мы начали работу с того, как начать? То ли торжественно, как принято, как говорят, «с трибуны», то ли попроще. Остановились и написали – к друзьям же письмо! – прямо: «Здравствуйте, наши дорогие братушки!». Приняли почти без поправок…
А дальше – дальше писать просто невозможно. Один хочет сказать так, другой – эдак!
 - А как ты хочешь сказать? – устав от своих добавлений и поправок, обратились мы к «автору» письма, к Сашко Оселедец.
Он помолчал и сказал:
 - А так и сказать, как было! Как мы работали, сколько у нас в звене земли, сколько людей, что мы делали, какая была погода, как часто – если они были частыми, - шли дожди, какой урожай мы получили… И – все! – закончил он гордо, а мы – в два голоса! – заявили, что Сашко: молодец, письмо написано.
А стали записывать все на бумаге, и опять все утонуло в поправках и добавлениях. То этого нельзя, то то нехорошо, надо бы покороче или помягче. Говорили долго, наши рты не закрывались все время, я уже не знал, «что писать», а что – и не стоит. И только один «автор» дальше не произнес ни звука.
Мы упарились, я извел чуть ли не стопку бумаги, мы проверяли каждую фразу, каждое словосочетание, всякий раз спрашивали друг друга: «Это хорошо»?.. «А так не лучше»?.. «А так»?.. – чаще всего обращаясь к Оселедцу – ему ведь этот «сказ» потом – да что там значит, потом? – сейчас читать!?. Он молчал… Как вроде онемел!.. 
Писать-то я писал и читал каждую фразу вслух, но все дело в том, что почерк у меня и сейчас, и тогда был «хуже и не придумаешь», как говорили мне в редакции, я иногда, да что там скрывать – зачастую и сам прочесть не могу, разбирать его, особенно, если чуть погодя, не сразу – куда трудней, чем расшифровать стенографическую запись…
И вот это произведение взял в руки Сашко. И тут началось!.. Он, оказывается, не может моих слов даже разобрать!.. Сразу стало видно: читать чужой текст – это не его дело…
 - Саша, но ты же сам диктовал нам, что писать, - убеждал, вернее, уговаривал Оселедца Безпалько – он же был идеологическим сопровождением звеньевого, - здесь же написано так, как ты и говорил. Ни одного слова чужого, не твоего…
 - Я так не говорю! – упорствовал звеньевой. – Я так слова не ставлю! В таком порядке… И потом: это не я придумал, так говорил хлопец из Крымска…
 - Диктуй, - говорит Безпалько. – Мы сейчас запишем все по-твоему…
Снова – не то и не так…
Мне это уже начинает надоедать. Уже, как говорят, не до смеха и не до шуточек…
 - А давайте так, - предлагаю я новый ход, пододвигая к Оселедцу микрофон. – Говори без записи, без бумажки… Ты же всё уже назвал сам.. Давай!..
Оселедец молчит минуту, другую, пять…
 -  Не могу, я, братцы мои… Хоть убейте!.. – наконец, покраснев и даже вспотев от усилия и то ли стеснения, а, может быть – кто теперь скажет, что он тогда испытывал? – даже и боязни, кто знает? – и улыбается, но, видно, он, действительно, не может – улыбка какая-то неуверенная, жалкая даже. Он сам не себя сейчас не похож, я его раньше не видел, но вот же мы уже больше часа разговаривали, шутили, смеялись. Он только что был, как бы это сказать, победителем, уверенным в себя человеком, а тут…
 - Мне лучше гектар поля вспахать!.. – говорит он и достает платок, начинает вытирать пот.
Потом, через несколько лет, мне пришлось в секторе печати крайкома партии еще с одним «мастером разговорного жанра», как обозвал нас, радиокорреспондентов из районов края, секретарь по идеологии Иван Павлович Кикило, писать, вернее, из «таблицы Оселедца»
 – помните, он перечислил всё, о чем надо было ему сказать, - делать речь, можно так сказать, а можно и так: байку для выступления на пленуме крайкома колхозника из глубинки. Причем, так, как говорил тот же Кикило, «чтобы ему было комфортно стоять за трибуной» т.е. чтобы он наш текст читал как свой.
Это была целая наука. Коммунисты это знали, особенно те, кто раньше был журналистом. Иван Павлович нас учил к каждому выступающему подходить индивидуально. «Если это человек в возрасте – ему обязательно в речь надо вставить пословицу или поговорку, подходящую случаю, - старики это и любят, и, главное, ценят. А если же твой автор – комсомолец, говорил Кикило, - он что знает лучше всего? Песню комсомольскую, с огоньком, с романтикой. Вот и вставьте хоть строчку…»      
Но я тогда, в 1964, когда мы «писали» письмо в Болгарию, к сожалению, этого еще не знал: мало вслушивался в разговоры, ловил главное: результат. А люди, оказывается, ещё и слова по-своему расставляют, любят говорить «с удобствами»…
Потом, уже «на рисе», в одном из наших разговоров с Сашко, я спросил его: а почему я очень редко встречал кукуорузовода в поле, причем что  интересно, мне всегда говорили, «что он – в поле»?.. Сашко, помню, хохотнув и лукав так поглядывая, сказал:
 - А я терпеть не мог ваши вопросы, газетчики… Сколько гектаров, сколько тонн… Как те сороки на заборе… Одно и то же… Я помню, однажды, когда вы целой компанией к нам приехали, так я прямо в поле, примерно за километр, трактор остановил и ждал, пока вы не уедете… Теперь вот, видишь, я от тебя не бегаю…
А в тот, осенний вечер мы ещё долго возились с письмом «братушкам», и так вертели слова и фразы, и эдак, переписывали не раз, понятно, нервничали, отдыхали, шутили… Наконец, Оселедец принял один из последних вариантов. Чем он «глянулся», как у нас говорят, ему, я не знаю. То ли он, действительно, был лучшим – я потом утром все смятые листы вынул из ящика стола – хорошо, что у меня в «студии» мусорного ведра не было, я все бракованные страницы сминал и бросал в ящик. -  а то и сравнить бы было нечего. Тот текст, который Сашко всё-таки «наговорил», они забрали, плёнку я им тоже отрезал, - то ли звеньевой просто уже устал чертовски.
Когда мы успокоились, нам – видно, из озорства, не иначе! – захотелось пошутить. И мы это сделали. Шутка была простая. Кубанцы в те годы часто ездили в Болгарию, особенно колхозники, и всегда, возвращаясь, рассказывали, что там, в солнечной Болгарии, любое собрание – не знаю, как это проходило без кубанцев, нам же рассказывали лишь только о совместных, - сопровождалось частыми здравицами и глотком выпивки. Вот и мы тоже решили не забыть об этом. И последним предложением в письме написали: «На здравие, дорогие братушки!»… Самое интересное, Сашко это предложение принял даже с неким  одобрением. И произнёс на записи на магнитофон чуть ли не с улыбкой, как свои слова…
Расстались мы где-то уже в районе 23 часов. Веселыми, бодрыми, жизнерадостными, как говорили журналисты, несмотря на крайне поздний час. А главное, довольные собой и друг другом.
Абинские радиослушатели речь молодого кукурузовода услышали на второй или третий день – с комментариями о работе звена. Потом, когда группа колхозников съездила в Бургасский район Болгарии, мы с Безпалько встретились на каком-то совещании. Мы посравнивали речи выступавших с нашим письмом и даже чуть погордились собой – работали, дескать… Безпалько вспомнил о том, как Сашко выступил на болгарской земле – «уверенно, не тушуясь, лучше даже, чем перед микрофоном в студии», - сказал он, и я тут же спросил, а как болгары отнеслись к нашей шутке?
 - Они нас обыграли, - заметил партийный секретарь. – Мы с тобой думали, что они сразу же Оселедцу слово дадут, и он тут же – речь-то всего пара-тройка минут! – выдаст им нашу здравицу. А они сначала своим слово дали. А те сразу же: «На здравие!..» Так нас «братушки» и переиграли…
 - Ну и ладно, - махнул я рукой. – Подумаешь, шутка не удалась. Не больно и хотелось…
Хотя, если честно, хотелось как раз больно.

А много-много лет спустя, когда Сашко уже работал «на рису», причем на «ближней» бригаде -  когда мы к нему, как к теще на блины, могли добраться в любой момент, иногда просто для того, чтобы поздороваться, - в том письме поставил точку, после которой я так просто нас даже зауважал. Что-то мы с ним как-то вспомнили молодость свою и даже и детство – оба ведь в оккупацию голодали, вспомнили, кто где, у кого и когда учился, а ещё, что в один год – это был 59-й, - с квадратно-гнездовым способом познакомились: он вначале в ахтырской «бурсе», затем – на своем поле, а я – на поле под дальней станицей Федоровской. Вспомнили и о письме, что сообща писали, а вроде «вишенки на торте» - о шутке, которую мы проиграли болгарам.
Как ни странно, Сашко имел на это совсем иную точку зрения. Я ещё, помню, тогда как бы подчеркнул, напомнил, что у него всегда на все была своя точка зрения.
 - Это точно! – заулыбался Сашко. – Бригадир, когда я молчу, всегда спрашивает: а твоя точка зрения какая, Оселедец? – он чуть помолчал, потом сказал, как бы даже напирая. – Ничего нас они тогда не обыграли… После меня их хлопец, выступая сразу же, сказал: «Братушка с Кубани, сказал он, знает, что и как надо сказать! На здравие!»… Так- то…
Он, по обыкновению, чуток помолчал – это, наверное, у него уже так выработалось, так к нему «прилипло», что он, иной раз, и хотел бы что-то сказать быстро и даже скоро, а – не может. Это уже или привычка, или что другое. Грец его знает, как у нас говорят…
 - Тут интересно другое, - начал он вдруг. – Я ж-то первый раз был в Болгарии. Едем, я-то и слышу, все говорят: как оратор скажет «На здравие!» - бери бутылочку, что стоит на столе перед тобой, подними и хлебни глоток. «А если стола нет, если ты, допустим, что ты сидишь в зале? Там же стола нет?..» Вот я и думаю: «Это тем хорошо, кто в президиуме, им-то уж поставят, а остальным как?»  Купить, думаю, надо, чтобы дураком неотёсанным не выглядеть, мало ли чего… Купил, заскочив на минутку, пару пузырьков. Они там ведь маленькие, такие «шкалики»… Так, представь, они не понадобились, представляешь…
 - Ты же в президиуме сидел! – удивляюсь я. – Ты же был заявлен выступающим?..
 - Я в президиуме, это точно, - говорит, усмехаясь, Сашко, - но они, в зале, тоже не очень терялись. – он снова помолчал. – Тут другое: это не по-русски!.. Мы на последнем валке, на озимых, как, бывало? Председатель или кто другой предлагает выпить… За уборку!.. Мы хватнем стакашек и закусим… Это – обязательно, завтрак-то ведь ещё утром, дома, был… Яйцо, а то и два обчистишь, курицу за ногу потарзаешь, помидор, опять же… А там глотнул «на здравие», закусить бы – водка там палючая, хоть водой запить надо! А ничего этого нет. И опять «на здравие!» И опять все – весь зал! – запрокинули пузырьки. Я – я же сельский! – вначале горлышко закрывал – мы же всегда затыкаем бутылку, особенно, если самогон. Помнишь, кукурузным кочаном… Я думал, и там так… И все, считай, курят… Дышать, бывало, нечем… И это, я считаю, не по-русски. У нас ведь если бутылка –неважно, водка в ней, самогон, или ещё чего, - так до дна… А там поглядим: то ли мы и «завяжем», то ли ещё пошлём кого ни то… А там – глотнул ты и жди – а чего? – нового ли выступающего, или ещё чего?..
Говорят, на обратном пути из Болгарии, когда поезд катил на Родину, все долго не могли уснуть, вспоминали «братушек», жалели, что не увидели уклад их жизни… Сашко почти до Союза простоял в тамбуре, у двери. Что он там увидел, о чём думал, он никогда никому не рассказывал. И уже не расскажет, к сожалению…
А вернувшись домой, уже утром пришел в мастерские – они тогда были ещё небольшие, плохонькие, - и сразу, как говорят, «вцепился» в железо, начал чинить свой «колёсник» и комбайн…
В первый же перекур все, кто ремонтировался, говорят, «сунулись» к нему с вопросом: «съездил?», ответ получили какой-то странный – вроде «только время потерял». Пошёл слух: «загордился, его послали, а он и нос воротит»… Кто знает, возможно, он тогда даже не понимал значения этой поездки, не видел в ней ни нужды, ни надобности, не знал – да и откуда ему, ещё вчера станичному парню, знать высокое значение слов «был с визитом в дружеской Болгарии». Он ведь не читал отчета о своей поездке, о том, что он именно там «поделился опытом, научил хозяев работать передовыми методами» - ничего ведь этого не было, он, по крайней мере, этого не помнил. А о том, чего не было, Сашко не любил говорить. И не говорил…

А потом, его, что называется, «затаскали», как говорили мои земляки, по собраниям – то в коллективах бригад, то уже в соседних колхозах, то в школах… А первым его пригласили в «альма матер» - в родное Ахтырское профтехучилище, где он сидел молчаливой глыбой – как раз в это время он начал раздаваться: рубашка вдруг стала тесной, рукава пиджака – короткими. Он как бы демонстрировал собой поездку в солнечную Болгарию передового молодого кукурузовода, не просто кукурузовода, а и победителя соревнования. Добро бы собрания были только по поводу поездки. Вскоре это вошло в привычку – а тут как раз призыв очередной в Советскую армию подоспел, - опять Сашко сидит в президиуме. Как-то в порыве откровенности – были потом в отношении к корреспонденту у него и такие, - он признался, до чего ему нередко было неудобно на таком собрании, где обязательно шел разговор об армии, о том, как надо служить?
 - Там ведь каждое второе слово о патриотизме, о  готовности защищать Родину, о том, как это делали приглашенные: ветераны войны, уже отслужившие парни… Вот ты сидишь и думаешь: вот сейчас встанет какой-нибудь хлопчик и скажет: а как вы, дядька, Родину защищали?.. В каких частях служили?.. На море или на суше?.. Или вы были летчиком?.. Вам по росту моряком быть в самый раз!.. Расскажите нам?.. И о чем я им должен был рассказать, не служивший?.. Не будешь же ты им ведь рассказывать о том, что я был, как этот, единственный, кормилец, освобождён от службы… Что в свои восемнадцать лет я воспринял это освобождение, как чистое оскорбление… Плакал даже… В военкомат ходил, упрашивал… Не взяли: запрещено…
Я понимал, что сказать ему всем идущим в армию было что – его работа была самым что ни на есть высочайшим патриотизмом!.. Он ведь работал на поле так, чтобы другие в это время спокойно Родину защищали… Это, во-первых, а, во-вторых…Он сегодня – лишь тракторист, а случись война – он же уже готовый танкист; моряком ему и не надо быть, и даже думать об этом. Но я вспомнил наше письмо в Болгарию, его заявление, что ему-то проще гектар вспахать, и не стал ни о чем говорить.
А как-то вскоре после этого откровения я спросил его о другом: а не пробовал ли он хоть раз сослаться на болезнь, занятость или просто увильнуть от того же собрания?..
Сашко рассмеялся. Но смех был какой-то, понимаете, не настоящий, не искренний. Я к нему «пристал», как у нас говорят, как банный лист… И он рассказал…
 - При Романове это было. Я ещё молодой был… Хотелось и в кино – у нас своё кино, тут, прямо у «железки», было, в «кизилпроме», - сходить, а оно было не каждый день…Мы в центр не ходили: далеко, считай, пять километров в один конец… Если сходишь, бывало, там в райком или в магазин, - ног потом не чуешь… Поэтому то кино было не наше. А тут как только картина интересная, так, словно назло, меня зовут куда-нибудь: то ли на своё собрание комсомольцы, то ли на свой классный час школьники… И хоть бы раз спросили:  удобно ли это мне?.. Возможно ли?..
Мы, помню, стояли тогда с Сашко на бровке чека, который вскоре после сева заполняла вода. Она тихо журчала о деревянную загородку, легко и по-хозяйски растекалась по чеку, впитывалась во вспаханную, хорошо разделанную перед севом, почву. Работа была у Сашко тонкая, требующая внимания. Я видел, как он был напряжён, хотел было уже и разговор прекратить, чтобы его не отвлекать. Но он, как всегда, немного помолчав, продолжил.
 - Вот однажды я взял и не пошёл… Просто не пошёл, и всё…В кино, помню, сходил… Назавтра вызывает меня Романов, председатель наш. .. Начал издалека. «Мы – тебя…» А чего – меня? .. В канаве нашли, что ли?.. В колхоз я после седьмого класса сам пришёл, напросился… И на трактор сел сам, договорившись со своим старшим товарищем, Толей Смиричинским!..  Если меня кто и «мобилизовал», так это именно он… Ты знаешь, мне с председателем ещё можно было разговаривать, с ним я, возможно, и разошёлся бы по-мирному… Ни о чём другом я и не собирался просить… Чтоб меня хоть через раз дергали. Ведь молодой же был, хотелось, как другие, и погулять… Но с парторгом…
Сашко замолк, видимо, воспоминания, хоть уже и прощло много-много лет, всё ещё не давали ему покоя и не представлялись приятными. Я, видя это и чувствуя настроение, на время «отстал» от него, полюбовался удивительной всё-таки картиной рисового поля – и перед уборкой, и сразу после сева, как сейчас; вдохнул наносимый откуда-то с севера то ли запашок удобрения, то ли даже гербицида – хотя какой  после сева, когда ещё всходов нет, гербицид? – проследил взглядом за уходящей в аллею деревьев, ведущих в село Варнавинское, легковой машиной, увидел в дальних чеках фигурки поливальщиков, - дал одним словом, возможность Сашко хоть чуть успокоиться. Думал было даже «увести»    его от этих воспоминаний – что ж, если они такие неприятные, бередить прошлое мы не будем, решил я, - как он вдруг заговорил сам…
 - Так вот, парторг… Сидел молча, пока говорил Романов, по-моему, даже не слушал нас, писал что-то… И вдруг!.. «Да как ты смеешь так разговаривать с нами!» Громко, так,  с вызовом… Ну, я – ты же меня знаешь, я так думаю, тебе раз десять про старый случай с прокурором рассказали… Не, я, правда, ещё в школе гавкучий был. Чуть что, я: а тут вот!..Учителя, помню, тушевались… Но объясняли терпеливо, не считаясь со временем. Так вот я ему и говорю: а я с вами не разговариваю. Я с председателем нашего колхоза, Романовым, Николаем Антоновичем!.. «А я с тобой, он мне говорит, разговариваю, как секретарь партийной организации, понятно!».. Понятно, говорю, а только зачем же  кричать?»  Он снова в крик, а когда он стул почти что кинул, я – даром, что ли литературу в школе проходил, хотел было вспомнить городничего из «Ревизора» с его фразой: зачем же стулья ломать? Но как-то сдержался – знал, что он, говорят, сильно раздражается, когда мы с ним разговариваем на равных, - и только сказал: Юрий Гагарин в космосе вон побывал, но я-то тут причём?.. Хотя на своём месте я работаю не хуже его…
Сашко прошёл шагов двадцать по бровке в одну сторону, затем в другую, проверил, как вода заполняет площадь чека, что-то подправил у заслонки. Подошёл ко мне.
 - И он мне такое выдал: и про поездку в Болгарию – что он там такого нашёл, я даже и не представляю! – и про мой орден, и про мой урожай, и про мой патриотизм, и про мою же партийность… Сказал даже, что напрасно меня в свое время в партию приняли. Отвел он, видно, свою душу… Я выслушал и тоже сказал. Жалко вот только, что не на бригаде это было…Иначе ты бы такой миф, такую легенду обо мне услышал бы, к знахарке не ходи… Романов, правда, потом всё это как бы «погасил», успокоил меня…
  - Тебя? – спросил я оторопело. – Тебя-то зачем успокаивать?..
 - Так я же парторгу сказал такое, что потом, идучи домой, думал: ну, хоть с моста прямо в речку, ей-право, так переживал…
 - Да за что?- недоумевал я.
 - Я сказал тому человеку, чтобы он ни мой урожай, ни мой орден… - он помолчал. – Я, ты понимаешь, мне двадцать  семь лет, я медали не получал, а тут получил орден – ты сам-то можешь представить? – сразу орден Трудового Красного знамени! – ни мою поездку в эту Болгарию не трогал… Его, парторга, тогда мы и не знали, что он где-то есть… Никогда я так не говорил… Я ему тогда многое сказал. Сказал, кстати, и о том, какие условия нам,  механизаторам, нужны. Нам в Ахтырском  учителя многое рассказывали, чего в колхозе, наверное, и быть не могло – жизнь ведь за всем не поспевает, сам знаешь, - и как мы жить должны, если по-книжному… И попросил – правда, уже Романова, как председателя, - чтобы меня на работе – а у нас, ты же знаешь, всё всегда «надо», причем неотложно – мы от погоды зависим, - не отрывали: я работаю…И не трогайте меня: меня партия – не вы, сказал я, а партия поставила, и я буду работать… Остановлюсь, когда упаду… Замертво…
Он опять помолчал, но уже, как говорили мои земляки, забалчанцы, «отходя», потом  он улыбнулся и закончил:
 - Как видишь, пока не падаю… Держусь…
Когда я уже собрался уходить – а уходить с рисового поля, «ей-право», как говорили мои земляки, просто не хотелось – так здесь привольно дышалось, так далеко виделось, так хорошо слышалось, что даже подумалось: придет пора уходить на пенсию, я тоже пойду в поливальщики… Пожалел я тогда об одном: кому расскажешь то, что в момент такого откровения мне «выдал» Сашко Оселедец? Во-первых, кто поверит? А, во-вторых, какой редактор осмелится взять?..
Так вот, когда я уже уходил, отдав Сашко его вилы,  он, уже «на дорожку» добавил, чуть улыбнувшись:
 - Больше я того парторга не видел, скоро нашу парторганизацию возглавил Славка Бурун. Помнишь, он потом в милиции работал?.. Вот так-то… - он помолчал и закончил:
 - А с прокурором тем я потом даже подружился… Не раз мы смеялись с ним над тем случаем… Вдруг пригодится? – сказал Сашко, пожимая крепко руку на прощанье…

Кстати, чтоб уж не возвращаться. Про случай с прокурором мне, действительно много рассказывали – десять, наверное, нет - это уже слишком! – а уж пять раз – это точно! Разные люди, и, кстати, все по-разному. Скорее всего, свидетелями той стычки или размолвки, хотя какая размолвка, если Сашко тогда всего одно слово-то и произнёс, не слезая, между прочим, с трактора, а слышал ли он всё, что говорил прокурор, тоже не очень ясно. Скорее всего, он вообще ничего из прокурорской речи не слышал. Помню, один знакомый привез меня на то кукурузное поле – он так сказал, а так ли это было? – и произнёс: «Вот здесь это всё и происходило…»
А рассказывали в общем все об одном и том же, разница, как говорят, в деталях. Я сейчас, пожалуй, уже и не вспомню о них: другие, более интересные истории заслонили тот. Но об одной, как говорят, разнице расскажу. Одни рассказывали вариант, приведённый мною. Другая версия была такова… Вроде бы тогда трактор Сашко остановил. И даже самого его попросили из кабины. И уже тут, при всех, прокурор произнёс речь, даже будто бы в годах подсчитал, сколько Сашку придется «париться», как говорили мои земляки про те места, что называют «не столь отдалёнными». И будто бы все стояли потупясь, а Сашко – так даже согнувшись. А потом вроде бы он, как бы очнувшись и осознав тяжесть своего проступка, буркнул всего одно слово, сел в трактор и уехал, продолжая культивацию…
Читатель, вы уже, надеюсь, немного познакомились с Сашко и его характером. Мог ли бы он стоять «согнувшись», «осознав тяжесть своего проступка»?..
Я порой так неожиданно, от таких людей, о которых и не думал, узнавал что-нибудь новое – а иногда и старое, мне уже знакомое, но, как говорят, на новый лад (чего стоит только миф о прокуроре), что мне порой кажется, что вот даже сейчас, сегодня, когда уже столько лет прошло, уже и кости его потемнели, встреть я кого из старых добрых своих друзей-колхозников, я обязательно узнаю о нём что-нибудь этакое, может быть, и даже небывалое, как говорят, нерядовое, что заставляет задуматься над вопросом: а почему так, а не иначе? – чаще – просто случай из его жизни… Ведь вот совсем недавно узнал же я о его почти совсем что детской жизни.
В колхоз он пришел наниматься сразу, как только закончил семь классов. В той стороне, где он жил, тесно, почти рядом друг с другом были и деревообрабатывающий комбинат, и консервный завод, и мехлесхоз, и станция железной дороги, и даже молочный завод – вы представляете, какой разный и богатый выбор!.. И на любом, вздумай он прийти к ним, предприятии его бы взяли на работу, предложили бы хорошую и нужную специальность.
Но он выбрал колхоз – дорога хорошо была знакома, особенно на бригаду. Здесь его все знали, помнили его  родителей, да и его самого – работал ведь на всех каникулах, - а потому приняли. Почему-то определили в ездовые, правда, в особые – возить на линейке одного из специалистов…   
Когда Сашко пришёл на конный двор – он располагался над речкой, на месте старого, ещё парникового, со времён табака, хозяйства, конюх, - старый казак Иван Григорович как раз
выводил коней поить к реке. Кони пили, фыркали, били копытом по воде, порой даже ржали, наслаждаясь, видимо, водой – проточная, бегущая в бережках, она даже на вид была такой вкусной и приятной, что Сашко вдруг самому захотелось припасть к ней, как в детстве, когда он часами любовался рекой, и прямо так – не из ведра или там кружки, - а как лошади, наклониться и пить… И только одна мысль: ты же не конь да уже и большой, школу кончил, работать пришёл, - а не воду пить из реки. Но тут Иван Григорович взял да и припал к воде. Сашко подумал и тоже лег, дотянулся до воды и припал к ней губами…
Когда вернулись с конями на баз – перед этим Григорович, поднявшись от воды, похлопал Сашко одобрительно по плечу, - здесь всё, как говорил Григорович, понравилось Сашко. И места, где стояли лошади, и их запахи, и их хрумканье овсом или сеном. Григорович показал пару коней. на которых Сашко предстояло ездить, они оба были шустрыми, но добрыми и ласковыми – толкались мордами, ну, точно, как школьники после каникул, уже когда  соскучились друг за другом, лезли заглядывать в карман, в ладони, добродушно фыркали над ухом…
А когда Григорович показал ему и линейку, на которой Сашко предстояло ездить, когда он запряг своих «скакунов», как он мысленно назвал свою «пару», подводя их к возку и похлопывая – он видел, другие так делали, - похлопал и понял, что им это нравится, им это по душе, они слушаются, позволяют надеть хомут, запрячь, сесть на линейку и даже проехать по двору, он сразу понял – это его…
И он стал работать. Ему, наверное, нравились сидеть на рессорах, на мягкой подушечке, крутить над головой кнутом, который назывался непонятно: «батиг», и покрикивать: «Ну, пошли, милые!»… Не прочь был ездить на линейке с таким «водителем» и специалист –  красивый, осанистый, несмотря на юный возраст, громкоголос, если надо, он так гикнет -
кони сразу рвутся вперёд…
Всё это мне совсем недавно рассказал его самый лучший и верный друг и советчик – Анатолий Михайлович Смиричинский. Они дружили с детства – жили почти рядом, - были, считай, почти сверстниками  - разница где-то три-четыре года, почти, как и у нас с Сашко. Когда Анатолий увидел кучера Сашко в бригаде, он удивился этому и сказал вроде бы в шутку:
 - Сашко, а 5-го казачьего корпуса, ты знаешь, не будет…
 - Ну и что? – вызывающе спросил Сашко. – Что с того…
 Смиричинский, более крупный и крепкмй парень, пожал плечами. На том и разошлись.
Тут надо иметь в виду время, когда Сашко сел на линейку. Это были годы, когда на Кубани в полную силу был оценен 4-й Гвардейский казачий кавалерийский корпус, его подвиг в 1942 году под станицей Кущевской. А у нас в Абинске тогда ещё немало было в живых бойцов славного корпуса, их приглашали в коллективы, просили рассказать об их службе. Те вспоминали, что знали и помнили… Вот Смиричинский и намекнул молодому кучеру о том, что слава кавалерии закончилась. А вот почему он так поступил?.. Все дело в том, что Сашко ещё совсем недавно, уже учась в седьмом классе, очень заинтересовался трактором, который как раз тогда доверили молодому Смиричинскому. Он тогда любил сидеть на мягком сиденье, заводил трактор и даже пробовал ездить. Смиричинский это запомнил. Он знал и раньше о любви Сашко к технике, давал ему читать книжки про разные тракторы, комбайны.
И надо же было так случиться, что именно в это время мерилом успеха в колхозе стало считаться использование тракторов. Как использовать трактор? Это стало самой главной задачей. А Смиричинский по возрасту ещё не мог свой «гусеничник» использовать в две смены, а отдавать трактор в чужие руки ему не хотелось. Вот он однажды и завел разговор с бригадиром, был такой Маслак…
 - Бригадир, - начал Анатолий, - хочется мне, чтобы мой «гусеничник» давал  выработку побольше. Мало, ты же сам видишь, он пашет…
 - Так это ведь от тебя, юноша, зависит!.. - заметил бригадир. – Трактор сам-то не пашет. Трактор, как ты знаешь, вдвоём – как это говорится, - работает: трактор и тракторист. Ты, давай, работай больше… Вон как Боря Братченко, во второй бригаде…
 - Я бы не против! – горячо воскликнул Смиричинский, - но чую – пока не смогу. Упаду!.. А предложение имею…
 - Какое? – сразу заинтересовался Маслак. – Давай, говори!..
 - А вот бы посадить на него нашего кучера, Сашко!.. – выдал свою идею Смиричинский. Я давно уже думал об этом: надо приучать Сашко к технике. - Тем более, что интерес он к ней имеет. А тут ещё это кучерство!.. И кто его придумал? Будущее ведь не за лошадью или там за быками… Это всё – прошлое. Трактор – вот наше будущее… И он наш, бригадный воспитанник…А у него, - сказал Смиричинский, - уж я-то это знаю, любовь к технике – просто страсть!..
Маслак обещал подумать.
И в первый же приезд колхозного специалиста в бригаду Маслак завел с кучером Сашко разговор. То да сё, как живётся да как работается, не отбил ли ещё задницу на линейке и вообще – он, Сашко, что, серьёзно думает, что кучерство, это как раз то, что ему надо?.. Молодому умному парню разве это надо?.. Это же занятие для старого деда, но не для такого молодца!..
 - И вообще, - вдруг строго спросил Маслак. – Ты, случаем, не забыл, что мы, бригада то есть, тебя воспитали?.. Кто тебя – в кучера, а?..
 - Романов, - еле слышно сказал Сашко. Помолчал немного и, уже по-деловому, спросил: - И что имеете предложить?..
 - Сменщиком на трактор к Смиричинскому, - последовал ответ Маслака.
 - К Анатолию! – голосом, который не скрывал радости, спросил Сашко. – К нему?..
 - Да, к нему, - ответил, тоже радуясь, прежде всего, тому, что так легко решились сразу две проблемы – и повысится выработка трактора – а то ведь замучили старого бригадира молодые колхозные технари: когда да когда вырастет выработка на трактор в бригаде – вот во второй Братченко сколько пашет… А вы, что, не можете, что ли?.. И Оселедец, наконец, на тракторе «присохнет» к полю, как говорили раньше колхозники. С кучеров он рано или поздно уйдет, это как дважды два. А вот куда?.. Ищи его потом с ветром в поле. – Приходи завтра на работу,  - сказал бригадир. – С Романовым я решу вопрос…
Сашко еле дождался минуты отвезти специалиста в правление и бегом, с пылью по тихим улицам – на конный двор. Въехал, бегом к конюху…
 - Вот тебе, Григорович, батиг и подушечка, - с места отрапортовал Сашко. – Жди другого кучера, а я – ухожу!.. На трактор зовут, понятно?..
Он на прощанье прильнул к лошадям, потрепал им гриву, торопливо сунул, вынув из кармана пиджака, по кусочку сахара. Попрощался с Григоровичем и покинул конный двор, чтобы уже и не возвращаться.

Наутро, обув старые кирзовые сапоги, поношенные брюки х\б и пиджак поверх чистой рубашки, Сашко пришел на бригаду, поздоровался со всеми, не забыв даже заглянуть к поварихам, отчего те радостно заворковали -  заметили, что Сашко подрос, пожурили его, что исхудал немного, пообещали даже подкормить его, - и, не теряя времени, сразу же отправился в дальний угол двора, где стоял, уже за ночь остыв и отдохнув, трактор, возле которого уже возился Анатолий Смиричинский.
Первые два-три дня Сашко практиковался: он вместе с Анатолием заправлял трактор, проверял наличие масла и воды, подтягивал болты и гайки; потом они вдвоём ехали в поле, вдвоём даже пахали.
Учеником Сашко был внимательным, всё «схватывал на лету», как говорили мои земляки, умел делать всё быстро и так, как и надо было. Привыкший к лошадям и, видимо, скучающий по ним, Сашко поначалу норовил и трактор похлопать, погладить – таким он был. Смиричинский поглядывал на своего ученика, вернее, напарника и – это слово, по- моему, Сашко нравилось больше других, - на «сменщика» с улыбкой, думал, что он пока привыкает, а на третий день сказал:
 - Сашко, трактор это не лошадь, ему сахара не надо. Это – железо. Но запомни – трактор, как говорят, любит ласку и смазку. Похлопать, конечно, его можно, а, может, даже и нужно, особенно после работы. Сказать ласковое слово за, допустим, хорошое качество пахоты – слово приятно не только человеку. А вот о смазке надо помнить всегда – хочется тебе его похвалить или нет, - без смазки он не машина, а куча железок. Я понятно тебе всё объясняю?
 - Понятно! – ответил, улыбаясь до ушей, Сашко. – Чего ж тут не понять?..
К концу недели Смиричинский велел Сашко прийти на работу не как обычно, к семи утра, а к двум часам пополудни.
 - Уже на смену, Сашко! – сказал, не скрывая радости, Смиричинский. – И будешь ты до полуночи работать. Пахать будете втроём, чтоб не скучали, а. главное, не заснули… Я на тебя, Сашко, надеюсь… Ты пока можещь не быть лучшим, главное, не будь худшим… Я в тебя верю!..
На утро бригадный учетчик замерил результаты ночной работы. Они были хорошими,  Маслак особенно был доволен выработкой, все три трактора выполнили норму вспашки, учетчик отметил также хорошее качество –«на удивление», как сказал он, вернувшись в контору, - пахоты Сашко.
Так произошла переквалификация Сашко на колхозной ниве. Первая в жизни. Но – не последняя, как мы увидим…
Ввиду того, что Смиричинский рассказывал о делах юности  Сашко Оселедец, в рассказе возможны некоторые неточности, ошибки и даже сдвиги по времени. Это простительно: память людская – не компьютер. К тому же беседовали мы с ним вроде и неспеша, однако между процедурами – к сожалению, в последнее время мы всё чаще встречаемся только здесь, рядом с больничной койкой, хорошо хоть беседу не всегда ведём не на ней, чаще во дворе, на скамейке. А уж о точности дат лучше не спрашивайте. Тут ведь самое главное – в характере человека. А он, как мы видим, вырисовывается отчетливо, как говорят нам художники, вполне рельефно.
Я помню тогдашнее впечатление: Сашко - способный ученик, с крепким хлеборобским характером.
 - Хоть пахота, - говорил Анатолий Михайлович, - операция и не очень сложная, она ведь, естественно, требует определенных знаний, умения и дисциплины. У Сашко хорошо сочеталось качество с выработкой. Он вскоре стал лучшим пахарем бригады. И главное: какую бы почву он не пахал, предплужник позади трактора никогда не «голосовал»!.. У нас тогда в колхозе ставили в пример Бориса Братченко. Но то был уникум, а не человек. С ним не мог никто тягаться. Только разве попытаться равняться, не больше… всё дело в том, что Братченко, когда помоложе был, мог провести на пахоте или на скашивании хлебов всю ночь… Он иногда работал, пока горючее было в тракторе… Рекомендовать такой график работы Сашко я не мог, да и не стал. Я  говорил: надо просто хорошо и, вот что главное – качественно работать. И Сашко этого достиг довольно быстро. Помню, я после первой недели поздравил его с успехом. Тепло, по-дружески. Он был тронут этим… Мы довольно легко установили график, кому работать с утра, кому – до полуночи. Когда работали группой, всегда устраивали костерок, чаепитие. На качестве и выработке это никогда плохо не сказывалось. Если и сказывалось, так только положительно: после чаепития хлопцы иногда час лишний работали. Пытались, видимо, догнать нашего Борю Братченко…
Из Смиричинского после получился хороший наставник – кстати, в те годы и после по стране шло такое движение, наставничество, когда опытные люди брали себе в ученики молодых. Неопытных, чаще годных по возрасту в сыновья. Смиричинский Сашко «отцом» не стал, скорее старшим товарищем. Но результат был просто отличным. Кроме выработки и качества, Сашко из наставничества вынес и закрепил в своей работе ещё одно ценное качество. И он ему никогда не изменял, оно, как говорят, было с ним, словно прикипело. Я много раз с Сашко встречался, много часов провёл в беседах, поэтому знаю, что говорю. Он никогда не спешил, никогда не был запыхавшимся, опаздывающим. Он всё делал вроде бы и не спеша, но вовремя. И всегда – надёжно, так, что переделывать не требовалось.
Причём, если вы думаете, что я только задавал вопросы, а он отвечал, то это ошибка. Он, рано поутру уходящий или уезжающий в поле, сначала невспаханное, потом, попозже – засеянное кукурузой, а, начиная с 70-х, на рисовое, и поздно, уже ночью возвращающийся  домой, всегда живо интересовался новостями и обязательно делами в городе, районе, крае, стране и мире, любил послушать лекцию или беседу, рассказ об очень интересном деле, человеке, событии. И это было естественно – всю жизнь, вернее, сразу после школы ему некогда было слушать радио, смотреть телевизор, а тем более – читать газеты.
Была за Сашко такая привычка, назовём её словом «деликатность», хотя, я почему-то не уверен, что он такое слово знал, у него, скорее всего, она обозначалась иначе. Но дело не в этом, а в том, что кто бы не подошёл с вопросом или просто поговорить, он  никогда, по-моему, не сказал «нет», чем бы он ни был занят. Он понимал – так ли его воспитали, или он родился с этим, как, к примеру, кто другой родился с родинкой, - я не знаю, но он всегда знал: если я к нему пришёл – а я являлся часто, - значит, мне что-то нужно. И он никогда не сказал: «Ну, всё, хватит. Я пошёл» Такая вот деликатность. Мне думается, за этим, как сказали бы, стоит воспитание в школе. Малая школа, а учился Сашко именно в такой, привокзальной, это, говорят, второй дом. Он, я думаю, на всю жизнь запомнил, не мог не запомнить, как в школе учительница, бывало, теряла – как другим казалось, - не одну минуту из драгоценных минут урока на то, чтобы объяснить ученику – иногда тому же Сашко, - непонятный ему вопрос. Учительница никогда – он даже слова такого не знал, - не сказала «мне некогда», объясняя неясное. Я так думаю, исходя из его поведения.
Он никогда никуда не бежал. Он знал, работая в бригаде, - причём с первых дней! – что пахать нужно на такой скорости, полоть – на этой, ремонтировать комбайн или трактор – вот на этой, даже обедать в бригадной столовой надо не спеша.

Когда колхоз получил рисовую плантацию прямо под городом, мы стали встречаться даже чуть ли не еженедельно, особенно, понятно, в те недели, когда рис вышел из так всеми называемого критического состояния, когда ему - то не хватает воды, то давит камыш, то «наседает» комар, то грозит ещё какая беда. Так случалось, что у меня к этому времени к нему возникал какой-то вопрос или нужда в комментарии, а у него, глядишь, свободное – всё сделано, бывало и так, - время, минут 20, а то и полчаса. И мы разговаривали, вопросы возникали и темы затрагивали самые разные. Однажды, как говорят, «никогда не думал, не гадал» и не планировал, вдруг – сейчас уже и не вспомню, с какого «перепуга», - зашёл разговор о «квадратно-гнездовом способе» сева кукурузы. Так иногда бывало: вдруг, что называется, «с бухты-барахты», и разговор пошёл…
 - Может, ты помнишь анекдот про то, как Никита Хрущов распорядился  Луну засеять кукурузой?!  - спросил Сашко, когда я случайно задел этот болезненный для очень многих колхозников вопрос. – Так вот: ещё прежде он надумал – и кто-то же ему это подсказал? – засеять ею, считай, почти весь Союз. Тогда же, видно, нашёлся и рационализатор, как это сделать. Не знаю – ученые – мудрый народ! -  может, тогда ещё собирались запускать в работу на земле электротрактор, кто его знает?.. Видал такой проект? Я – тоже. Трактор на мерной проволоке – из того же порядка… Это была целая революция в селе!.. А сколько разговоров!.. У нас глаза горели, как фары ночью у новой машины… Руки так  и чесались. – он, как обычно, помолчал, видимо, раздумывая. И вдруг. – Но ведь поле – это же не стол, изготовленный на «кизилпроме»!.. В Абинской, 70 на 150?.. Он, как ни меряй, хоть справа, хоть слева, всегда такой – 70 на 150!.. Вот на нем бы сеять кукурузу!.. На доске или на плакате, что в СПТУ, что потом в колхозе – всё выглядело прекрасно!.. Как на том столе!.. А в жизни?.. Ты видел хоть одно поле, строго нарезанное по науке – квадратом или прямоугольником?.. Нет?.. Я – тоже!.. Вот, вот перед нами рисовый чек, он сделан по чертежу, он – прямоугольник, но и он через год-два изменит свои очертания. Не намного, но – изменит. А поля-то в колхозе, по своим очертаниям, какие хочешь!..  Вот и выходит:
 ты начинаешь с одного края, забил колья, натянул проволоку… Идешь – один идешь! -  один гон, другой, третий, и вдруг перед тобой поле как бы уменьшилось – оно ведь не прямоугольник!.. – Сашко вновь замолчал, видимо, перед его глазами сейчас идут те, как бы кадры, его той работы на севе кукурузы, которую он когда-то пережил, не струсил,  хотя что он думает о ней, какими словами вспоминает, скорей всего, я так думаю, не скажет. – Что делать?.. Сказать «не буду на таком поле работать» - могут и с работы выгнать… «К вам всё внимание приковано, на вас вся страна смотрит!» - говорили нам чуть не каждый день… Говорили тогда, что Хрущёв кукурузу на контроле держит, спуску тем, кто отказался от квадратно-гнездового способа, не сеет, чуть что – выговор!.. Как мне было известно, в некоторых колхозах даже поля нарезали по-новому, прямоугольником, чтобы можно было применять проволоку… Я хотел было отказаться, но не успел и рта раскрыть… «Интересно, а зачем мы тебя в ПТУ посылали?» - спросили меня. Хорошо, что тогда у нас ещё тот парторг не работал, а то я и не знаю, что был бы… - и снова Сашко так замолкает, что и не знаешь, будет ли продолжение…
Я жду и, пользуясь случаем, уже в который раз любуюсь рисовым полем. От него трудно оторвать взор, оно как бы притягивает его, завораживает и не отпускает. Я не знаю, что тут главное: то ли внешний, как говорят, его вид – сплошная, куда ни глянь, зелень, вся такая ровная, словно подстриженная; то ли привлекает кажущаяся ненормальность – мы ведь привыкли к тому, что всё вокруг растет на земле, как говорят, «на суходоле», а тут – надо же! – всё, напротив, в воде; то ли тебя не отпускает особый климат на чеках… А. может быть, тебя  не отпускают воспоминания о трудной, как говорят, совсем уже не по  сезону, уборке – где ты такую ещё можешь увидеть и пережить?..
 - Механикам было много, ой как много, муки, - отвлекает меня от дум о рисовом поле, вновь заговоривший Сашко, - то эта штука щёлкает, как часы и каждое зёрнышко подаёт прямо на сошник!.. А то, вдруг, ни с того, ни с сего. – всё! – разладилось… год, а то и два, считай, мы, как на ножах, работаем… Вспоминать не хочется…
К нам подходят поливальщики с дальних чеков – настало время обеда. Мы медленно все идем к бригаде. Вот и наша машина. Мы прощаемся. Рисоводы, словно спохватившись, приглашают на обед, но я отказываюсь. Пожимая руку, Сашко оканчивает свою, так вот, экспромтом, возникшую и прозвучавшую речь.
 -А потом мы так научились сеять кукурузу, что уже обходились и без проволоки. А было ведь и так, что заставляли пересевать. А это не только время, но и перерасход посевного материала. И потом: думаешь, это приятно: резать уже взошедшую кукурузу… Было всё, лучше и не вспоминать… Пока!
И так было всегда; я не припомню случая, чтобы Сашко прервал или нас, или себя, на что-то сослался. Кто знает, возможно, именно в этом и коренились его успехи – в умении всё делать раз и надежно, неважно, будет это ремонт трактора или комбайна, обкашивание травы на бровке чека или набор воды в чек, её сброс, просушка площади чека и новый набор воды. Не говоря уже о более трудоёмком и важном деле, как, например, такое, как чизелевание – это вид культивации, применяется только на рисовом поле, - севе или уже уборке урожая. Впрочем, был бы Сашко рядом, он тут же внёс бы поправку – дело в том, что, по мнению рисовода – и это мог бы быть не обязательно Сашко, это мог сказать любой мастер урожая, - на рисовой ниве нет первостепенных и второстепенных работ – все главные, все основные. Причём, весь год… Как говорил один гидромелиоратор: тут надо пахать и пахать!.. Чем бы ты на чеках не занимался!..
Уже подъезжая к редакции, я вдруг поймал себя на мысли, что очень хорошо, даже очень правильно, что в своё время Сашко ушёл «из кукурузы» и стал рисоводом… Вернее, так: что он стал рисоводом. Причина? Он вселяет уверенность, укрепляет других…
Только что я стал невольным свидетелем этого. Подошедшие поливальщики, я слышал, высказали тревогу за состояние всходов; что – то их тревожило. Это нормальное явление: земледелец, несмотря на свою энерговооружённость, наличие удобрений и правил ухода за посевами, даже свой опыт, всегда чувствует – может, где-то в подсознании, как говорят, пунктиром, - тревогу. Как ни крути, он зависит – хочет он этого или не хочет, не важно, - от погоды. Сколько раз она, матушка наша, «ломала» напрочь их планы, иногда даже и  смелые!.. Так вот Сашко своей уверенностью, умением противостоял этой тревоге. Он и сейчас, услышав голоса, сказал, что сразу после обеда, всё проверит, во всём разберётся. «Всё будет путём!, - сказал он своим товарищам. И, я уверен, что так и было. Иначе он просто не мог.

Как-то незаметно и очень легко мы перешли, означив лишь схематично, кусками, «як та собака выхватыла», как сказали бы мои земляки-забалчанцы, всю предыдущую работу, к последней переквалификации Сашко – к его переходу из кукурузоводов – а был он ведь лучше всех! – в рисоводы.    
Как это всё получилось, как задумалось и кем, да как сложилось – сразу так и не скажешь. Главное, что весть о том, что Сашко, будучи 32 лет отроду – тут ведь, как говорят, в силу вступает как бы двойная бухгалтерия: человек в таком возрасте чувствует себя по-разному – один считает, что в 32 года он ещё «и пороха не нюхал», говорили одни, и были, может, и правы, но с другой стороны: так он же ведь уже 18 лет, как тот трактор, «из борозды не
вылезает», говорили другие, и были тоже правы, - была у всех в ушах и на устах. Всё ведь было на глазах, не где-то в тихом кабинете или в дальнем, большом городе, невидимом из тихого Абинска. Вот и думай… Мир, то есть люди, и те, кто знал Сашко, и те, кто только слышал о нём, а видели, может, раз – другой, если видели, и то, не иначе, как в колонне демонстрантов-колхозников, что шла дважды в год – на Первое мая и седьмого ноября, на «октябрьские». Там его ты бы, даже если бы впервые увидел ту колонну, всегда с песней под звуки гармошки, с частушками да переплясом – и неважно, где она шла: по улице Мира, когда люди только отходили от правления своего колхоза, или уже на главной улице в городе, Интернацирнальной – иногда так прямо перед трибуной, перед глазами руководителей района и почётных граждан, что были освобождены от шествия в колонне и стояли, вроде бы принимая с руководством вместе, трудовой рапорт о том, как другие сработали да чего добились за последнее время, а уж на длинном пути по шоссе, где ей,
колонне, приходилось идти, по мосту через реку, да мимо магазинов, винзавода да ещё стройконторы – так там «сам бы встал», как сказал бы тот, что постарше и уже не идёт в колонне – отходил в молодые годы, отплясал да отпел, - а теперь сидит, вспоминая о том, что прошло; тут бы ты обязательно увидел бы Сашко, не пропустил бы… Во-первых, он видный собой человек был, о такого глазом обязательно зацепишься, а, зацепившись, не захочешь отстать, не налюбовавшись вдоволь, не рассмотрев его и в фас, и в профиль, как сказал бы мой приятель, фотокорреспондент Володя Черненченко; во-вторых, он шёл обязательно в первых рядах, его место было именно там, а не где-нибудь в хвосте или середине колонны, всегда шёл в костюме с орденами – сначала с одним, потом – с двумя, с улыбкой на губах и чертиком в глазах – да ты, читатель, узнал бы его сразу; а, в-третьих, на кого же смотреть, если не на него, -  он в последние года – да давно уже, лет так будет десять-двенадцать, если не больше, - всегда несёт красное знамя колхоза… Ты его разве пропустишь, обязательно упрёшься взглядом, а если лицо, при ветре, например, что почти всегда гуляет по улицам нашей Абинской, а потом, с 1964 года, и города Абинск, может быть и скрыто на какой миг тем же знаменем, то руки, охватившие древко так крепко, так надёжно, как на какой-то картине кузнец держал молот – попробуй, отними, у такого, если сможешь!.. Хоть втроём налетай: не отдаст, это уж точно,  - этого нельзя не заметить... Хватка, что надо. Таким вот он был, причём всегда…

 Так вот, весь местный мир – а станица Абинская была большая, не зря ведь её сделали городом! – воспринял эту весть, «как взорвавшуюся под ногами гранату или даже мину», как говорил мой добрый знакомый, Владимир Петрович Градинаров, бывший в ту пору председателем колхозного профсоюза. А он знал, что говорил. Мир воспринял эту весть и задумался. А поскольку в ту пору у нас в стране, той ещё, был социализм и советская демократия, каждый думал своё и говорил то, что думал. А думали и говорили разное. Особенно, если не на собрании. Абинск гудел…
Каких только версий не услышал всякий, имеющий желание услышать. Одни говорили: Сашко устал, устал, бедолага. Сколько лет на кукурузе! Хоть она там и королева полей, однако…  Другие говорили: Сашко хитрец! Когда на кукурузу наступали, всё: для неё – он на ней первым оказался! Все пенки поснимал, орден заработал. Только заговорили о рисе: он – тут же. Хитрец!..
Надо заметить, что абинский колхоз получил рисовое поле далеко не первым в районе, а лишь пятым. Когда уже не только четыре крупнейших колхозов на плавневых землях получили рисовый клин, но и маленький, варнавинский, стал обладателем большого поля риса. Рис высоко ценился, в хозяйствах, имеющих рисовый клин, росла экономика, а у абинчан – зависть к рисосеющим колхозам…
Находились оппоненты. Хорошо, говорите, он устал?.. Так он же урожаи выше всех имел! Может быть, возможно, и устал, примелькалась ему уже эта кукуруза, может, он на неё и смотреть уже не может… И все сразу вспомнили, как в один из осенних дней – в полях колхоза уже шла последняя зачистка урожая кукурузы, учетчики уже подсчитали и весь урожай, и кто сколько заработал зерна, - председатель лично распорядился – колхозная демократия – сильная вещь! – завезти всё, что причитается, во двор Сашко. Что хотел сказать этим председатель – осталось неизвестным. Возможно, всего одно: показать, как оплачивается труд колхозника… И он достиг, как говорят, успеха. Соседи Сашко до того удивились, что, как говорил один из них, «у всех чуть очи не повылазили», когда во двор Оселедца – он сам всё ещё был где-то в поле, - трактор привёз большой прицеп, доверху нагруженный отборными кукурузными початками. Говорили, что он, прицеп, был даже и не один!.. Не знаю, не видел. А в поздние – по годам, - наши «побеседки», уже на рисовой системе – причем, что интересно: уже на ближней, под самым городом; на первой, той ещё, дальней, наши визиты были короткими, ни нам, журналистам, ни новоявленным рисоводам не было времени вести неторопливые, длинные разговоры, - Сашко как-то об этом «урожае» вспомнил, причем, вспомнил по-своему. «по-оселедцки», как сказал бы хорошо его знавший Александр Дмитриевич Безпалько.
 - Это было интересно, - крутнув головой и улыбаясь, сказал Сашко. – Нас в тот год та уборка просто доконала. Она была, как нам казалось, без конца и без края. Мы уже все и взмокли, и высохли, уже ходили, просто шатаясь от усталости. Наконец, помню, я уже поставил свой комбайн на стоянку, ополоснув у крана лицо и руки, еду домой, накручивая педали. Думаю в дороге, как сейчас завалюсь без задних ног и захраплю. Подъезжаю ко двору, смотрю: все соседи на меня из-за каждого забора смотрят не так, как обычно, а как-то странно, очень заинтересованно. Вроде что случилось?..  Думаю, уж не пожар ли?.. Начинаю спешить, вдруг там чего?.. Подъезжаю: ети твою мать!.. Полный двор – ворота не закрываются! – кукурузных початков… Я аж встал: вот, думаю, дела!.. Ну, ты сам меня понимаешь, я подумал по-другому. Но как и о ком, не скажу… Просунул я велосипед в щель, сам пролез… Смотрю, жена сидит на корзине, складывает в неё початки – не носить   же их, как дрова в печь, оберемками. Улыбается!.. Но как-то, вижу, кисловато, видно, уже наносилась… Сел рядом, прямо на гору початков… Вот тебе, думаю, и отдохнул, вот тебе и поспал… «Носишь?» – спрашиваю жену. «Ношу», - отвечает. И спрашивает: «А зачем нам столько кукурузы?.. Что мы с ней делать будем?» А мне и сказать нечего – я же не знал о таком «подарке»?.. Гля, а все соседи уже висят у меня на заборе. И все:  «гы-гы»… И у всех вопрос: «Сашко, ты мамалыжную открываешь или гавышницу?.. – он замолчал, как бы проверяя мою реакцию на его слова. А я что? Будто не жил при оккупации? Будто не видел тех румын, что ели не только, что сами приготовили, но и нашу мамалыгу? Будто сам её не ел?.. – Нет, ты представляешь? Оккупации и не нюхали, автоматом им немец в нос не тыкал… Приехали откуда-то уже в 49-м, а про мамалыгу знают!.. Ну, люди!.. «Ты не гавышницу открываешь!» - передразнивая кого-то, с каким-то недобрым намёком – он даже сплюнул всердцах! – произнёс Сашко. И снова замолчал. Вздохнул, как бы сразу же освобождаясь от чего-то неприятного, и закончил уже почти весело. – А мне и сказать им нечего! Я утром в правлении сказал, не стесняясь – как это говорят, ненормальной, этой, лексики, так, что ли? – и о том, кто это сделал, и о том, что я про него подумал… А что?.. Доходчиво так и очень душевно сказал… А они, представь, хохочут… И председатель, и парторг, и все остальные. «Понимаешь, Сашко», говорит мне Градинаров. – он у нас, как это, дипломат, очень хороший, видно, переговорщик, его хоть сейчас прямо можно, было бы, отправить или в министерство иностранных дел, или даже прямо в ООН,  - так он мне и говорит: «Если бы тракторист, тот, сказал бы твоим соседям, сколько ты нынче заработал этой самой кукурузы, кто бы поверил или, в лучшем случае, понял величину твоего заработка?.. А так, когда он засыпал ею весь двор – он мне рассказывал: ни в дом тебе не войти, ни на улицу не выйти, - все ясно и просто поняли, что ты за работник… Я популярно объясняю?» – спросил он в заключение. И закончил, шельмец, знаешь, как?.. «Теперь они к нам в колхоз валом повалят. Спасибо тебе, Сашко, за агитацию!» Выходит, я зря ненормативно по ним прошёлся. У них, видишь, агитация… И наступил мир… Во всём мире… и окрестностях. Я ещё, правда, вспомнил про оккупацию, про румын, про ту мамалыгу. Сказал, что они тогда, в 42 и 43, были бы благодарны и очень рады. А мои соседи, закончил я, ни гавыци, ни мамалыги не едят… Посмеялись мы, я те початки назад в колхоз, на склад, сдал. Но в тот вечер и в ту ночь она нас с женой, пока мы что убрали, что просто прикрыли брезентом, просто доконала.  Я ни рук, ни ног не чувствовал, а про жену я уже и не говорю… Она просто умаялась…

Я так никогда и не узнал – а и зачем? – до  поездки в Болгарию это было или после? А ведь интересно же, «сработала» или нет колхозная агитация?.. Урожай на наших землях, как говорят, «год на год не приходится», просто знаю – читал в газете, может быть, и сам писал об этом, - что он у Сашко всегда был лучше, чем у других. А вот о такой «пиар-акции», выражаясь сегодняшним языком, о которой мне поведал Сашко, я не слыхал. Но и притока свежих сил колхоз – особенно из числа соседей Сашко, - колхоз, по-моему, тоже не получил. Почему?...
 - Так они же все живут, - рассказал мне как-то Сашко, - имея рядом – с одной стороны кирпичный завод, а с другой, в районе железнодорожного вокзала – там всё почти рядом, можно просто перекликаться, -  и бывший «кизилпром», ныне деревообрабатывающий комбинат, и консервный завод, и торговая база, и лесхоз, и, опять же, вокзал, и молзавод, и, чуть не забыл, совсем уже новое предприятие, только для женщин – швейная фабрика. Выбирай, не хочу. И везде там работа сначала была по гудку, потом его прикрыли – не иначе, чтобы он другим спать не мешал, - а заканчивается в пять вечера. И не минутой позже!.. А сейчас, когда там же, недалеко от вокзала, западнее, разместилась и ПМК-16, там теперь, как говорят, можно выбрать не только любую работу, но и профессию, - он замолчал, видимо, думая, всё ли он сказал, и через минуту, самое многое, две продолжил. – И культура тебе рядом: тут и библиотека, и танцы, и кино. Что так каждый день, что – три раза в неделю. А раньше, как говорят, на вокзале по воскресеньям ещё и духовой оркестр играл!.. Красота!.. И ипподром был, считай, рядом… Зачем им в колхоз идти?.. Кто же из них пойдёт в колхоз, если многие предприятия работают ещё с «до войны», и многие там работают династиями: бабушка-дедушка, мама- папа, или сын, или дочь, и уже внуки на подходе…
 - А ты, Сашко, никогда не думал сменить профессию, как ты говоришь? – спросил я его, хорошо помню, после этого монолога – он был больно хорош, душевный такой, вроде как бы  о чём-то сожалеющий…
  - Нет! – ответил, как отрезал, без какой – либо тени сожаления, Сашко. – У меня славная профессия – хлебороб!.. Ты только вслушайся в само слово!.. Чуещь?..  И другой какой я не хочу… Я понятно объяснил?.. Вот так!..
Он – у Сашко, как вы уже заметили, читатель, была такая привычка: сказав что-то, если особенно монолог длинный и, как говорят, не пустяк, а что-то со значением, обязательно помолчать, а куда деваться, если у тебя такая привычка; привычка ведь, как  говорят, это вторая натура,- помолчал, видимо, сам анализируя и оценивая сказанное, потом добавил:
 - И, самое главное, это в третьих… Они же всё время видели, когда я часто, так прямо «ни свет, ни заря» уходил из дому и когда работал на тракторе, и когда перешёл «на эту самую кукурузу»… Как видели, когда я и домой возвращался. Хотя это видели далеко и не все – многие уже спали… Ну, да я к ним не в претензии…Каждый ведь выбирает… Что ему надо, что – по душе!.. Я вот выбрал это… Теперь… И не жалею…
Я уже заметил: Сашко сразу становился, как листок, вернее, строка – всего одна! – из листка соревнования. Именно та, где впереди стоит его фамилия. Это когда я задаю свой вопрос о делах в звене. Сразу гектары, количество сеялок или там чизелей, у кого какая выработка и – обязательно! – результат! Целый отчёт, ничего лишнего. И совсем ничего – личного…
Когда же я подхожу к нему без цели написать отчёт, он сразу «оттаивает», как сказали бы мои земляки - забалчанцы, глаза приобретают другой оттенок, рот иногда сразу, иногда – через время, - растягивается в улыбке. Но это – и это всегда обязательно, - если у него нет особо срочной работы… Так однажды – уже, естественно, как вы уже, я думаю, поняли, читатель, на ближней, первой по счёту, рисовой бригаде, что рядом с городом, - у нас зашёл разговор о первой награде. Этот вопрос я носил в себе давно. Вообще-то я мог его и не задавать – когда получил, я знал, название  ордена – Трудового Красного знамени, - я помнил, за что – догадывался. Об этом мне мог бы и Безпалько Александр Дмитриевич – встречались чуть ли не еженедельно, и он удивительно много знал обо всём и, пожалуй, обо всех, - рассказать, или тот же Градинаров Владимир Петрович – поездка с ним на его «Запорожце» всегда была полна неожиданностей; однажды мы с ним даже попали и на подлёдный лов на Варнавинском водохранилище; правда, поймать нам ничего не удалось, мы с ним только перемёрзли, - а мог бы рассказать и сам председатель колхоза Агеев Николай Григорьевич – с ним я тоже часто ездил, к тому же он был просто прекрасный рассказчик. Но мне хотелось расспросить об этом самого Сашко, узнать, что он думал об этом – я же помнил его, когда они с Безпалько пришли, думаю, наверное, что приехали ко мне «на студию», хотя, если серьёзно, не уверен в этом. Я видел его теперешним, твёрдо  уверенным в себе, рассудительным, и вот он, мой вопрос: «Что ты можешь рассказать о своей первой награде?» Вопрос, скажем прямо, не очень, но вы же не забывайте: я тогда работал в газете, подчеркну, в районной…
 - Ты бы ещё спросил меня, что я помню, когда получал свидетельство – так, по-моему, назывался документ об окончании семилетки… Или я ошибаюсь?.. – засмеялся Свшко и замолчал. – Пожалуй, я уже всё и позабыл, - сказал он, помолчав. – Хотя?.. Кое-что есть.. Нет, правда… Прежде всего, как я сейчас думаю, я слишком долго шёл к первому ордену. Ну, посчитай: в 1959 году я принял звено и начал работу. И что интересно, вроде уже в первый год мы неплохо поработали. Но, считаем, аж на восьмой год – а это 60, 61, 62 и так до 66-го, - нас, как говорится, заметили. Я понимаю: тогда из этих молодых кубанских кукурузоводов – а мы ведь были не только на Кубани, а и по всему Союзу, - можно было прямо забор городить. В каждом хуторе – кукурузовод, а если хутор чуть побольше, то и два, а то и три. И всех надо было, как говорят, рассмотреть, оценить, отсеять временных – а они, что ни год, то кто-нибудь отпадает. Уходят, были годы, когда они отсевались, как груши, только считай… И всё-таки, восемь лет ждать – это много… - Сашко снова вдруг замолчал, не иначе, думая: может быть, и о том, а надо ли об этом говорить? После паузы он вдруг сказал: - Зато какой орден!.. Ко мне табунами приходили с ближних улиц: дай поглядеть, а можно – и потрогать. Я ходил петухом, тут уж, как говорят, к гадалке не ходи. Так ведь орден-то какой? Трудового Красного знамени… Помнишь по щколе – ты  больше меня учился! – все герои гражданской войны награждались именно таким же орденом. Правда, у них был Боевого Красного Знамени!.. Так я же не воевал, я кукурузу выращивал. Награда, я думаю, заслуженная. Я даже сейчас, когда иду в райком, надевая пиджак, орден бархоткой протру…
  - Один? – спросил я.
  - Почему один? – переспросил Сашко. – Сейчас – уже два, я же орден Ленина получил – уже за урожай риса. У меня пиджак теперь с приличным весом… Пока дойду…
И Сашко Оселедец замолчал. Я понимаю, что – надолго. Я понимал: он, как он считал, ответил на мой вопрос. Я поблагодарил Сашко, пожелал новых успехов – и они у него ещё будут. Это я просто чувствовал – такая у него была настроенность на работу дальше.
Когда я уже уходил, Сашко вдруг широко улыбнулся, прищурил глаз и, как бы шутя, вдруг спросил:
 - А ты думал, что я скажу: орденок так себе, я же знаю об отношении некоторых людей к наградам: дали вот медальку – блестит, звякает... Не дождётесь: я ценю орден – как его не оценить? За него такой труд вложен – восемь лет! Ордена у меня трудом нажиты!..
И я, помню, остро и четко вспомнил слова Сашко, сказанные парторгу: ведь я не хуже Гагарина на земле работаю… «Да», подумал я тогда, думаю так и сейчас: этот человек цену себе знает…

А тогда, 1971 году, когда он «ушел на рис», всё было сложнее. Чего только тогда не было сказано об этом на удивление цельном человеке. И «уморился на кукурузе наш товарищ, застоялся совсем, соскучился по новому ордену»… И – «почуял, откуда ветер нынче дует, быстро пристроился к новой культуре»… Говорили!.. И никто, пожалуй, и сейчас, когда Сашко уже давно и в живых нет, многие – а, может быть, и никто не знает, что поманило его так, что он вдруг рискнул и славой, и карьерой, я уж не говорю о спокойной жизни – он её лишился уже в тот день, когда пришёл к председателю Агееву и попросил записать его на курсы поливальщиков. А там кого только не было!.. Там была вчерашний полевод Ольга Смиричинская, жена давнего, ещё с отрочества, считай, его верного друга, того, что когда-то пригласил Сашко на трактор, была вчерашний  культработник Екатерина Минчак была целая группа механизаторов, прежде всего комбайнеров колхоза, был даже учитель математики школы № 1 Абинска, ныне пенсионер Алексей Максимович Манько… Не было только его, Сашко Оселедец, кавалера ордена Трудового красного знамени.
 - Не было, так будет! – сказал Сашко, усаживаясь «за парту», когда кто-то из учеников, собравшихся в классе, увидев входящего Сашко, произнёс:
 - Вот орденоносцев у нас ещё не было!..
Одних Сашко хорошо знал, не раз встречались или на поле – чаще всего на уборке, или в мастерских, на ремонте, с другими просто здоровался, знал, что они в колхозе работают, третьих – видел впервые. Его, как ни странно, знали все. Кое у кого, сейчас уже, наверное, установить и не удастся, как, впрочем, и тогда, осенью 1971 года, не удалось – а очень хотелось! – возникло желание узнать, кто по какой причине оказался в «классе», за «партой»?..  Это желание было в корне пресечено, представьте себе – никогда бы и не подумал! – самим Сашко.
 - Загадки будем разгадывать позже! – сказал он учительским голосом. – Сейчас – учиться. Прошу заметить: рис это совершенно новая для колхоза культура. Надо сказать, очень неизвестная и даже неожиданная…
 - Товарищ педагог, начинайте урок! – вдруг неожиданно для всех сказал ещё вчерашний педагог Алексей Максимович. – Давайте…
 - Я не педагог, Алексей Максимович, - сказал Сашко, они были знакомы. – Я – ученик, как и вы…
В класс вошёл агроном.

В Абинском районе третий или четвёртый год строились рисовые системы. Да какими темпами!.. Откуда-то издалека – говорили аж из самой Азии! – приехала строительная организация – с техникой, специалистами – со странным названием ПМК (передвижная механизированная колонна – так называлось это возникшее из ниоткуда образование) –  № 16. О ней вначале говорили все, кто только хотел: будет строить!.. Только она строит не жильё – что хотелось бы увидеть! – или там корпуса ферм для скота – это тоже нам бы не помешало! – или птицы – уток бы развели, плавни же кругом!.. Её люди меряют землю – а степи  так и не видно! – роют её. Когда бульдозеры и скреперы толкают или возят гору грунта, смешанного со столетним камышом, в ней что-то аж пищит, рвётся, постреливая – просто ужас!.. Люди начинают волноваться: а хорошо ли всё это?.. Земля ведь  наша по -недоброму дыбом встаёт! .. Сдают её строители уже не только выравненной, но даже и разбитой на участки-карты, их зовут  странно – чеками, с готовыми дорогами и валами неизвестного назначения, а так же с глубокими ериками рукотворными. Говорят, в них вода будет…  Во всех ериках… «Так мы что, рыбу там ловить будем?».. – спрашивают многие. Некоторые радуются: досуг будет просто интересный – с удочкой… Другие ещё что-то подразумевают…
Люди привыкли: в поле трактор один-другой пашет… Потом, бывало, полет или даже культивирует, если вырастет что, потом – убирает, естественно… Но чтобы вот так!.. Когда их, тракторов, да сильных, слов нет, сразу на месте плавней, где старики да мальчишки баловались удочкой, ещё чем для ловли рыбы или с ружьишком – подстрелить кого - никого, сразу, как говорили старики, сотни враз – ну, точно, как тараканы под столом у нерадивой хозяйки, сотни… Сотней они, может быть, и не были, не видел, а вот десятки – это факт!.. Тут никуда не денешься. Да все одинаковые – не то, что в колхозе: один на гусеницах, два-три – на колёсах. Тут тебе прямо танковая, пардон, друзья, тракторная армия. Все друг за дружкой, и у всех одно дело – землю возить. Возят, возят и возят… На работу приезжают ещё затемно, шум над Кубанью стоит – наверное, и в Краснодаре его слышно, как работают… В Абинске, это уж точно.
Пацаны и старики, что, как приклеенные, смотрят на невиданную работу,  –  подальше чуть отошли, ближе так нельзя – оглохнешь от грохота и шума. Пацаны в восторге: они такого никогда не видели. «Вот это жизнь!» - горят их глазёнки… Старики сивоусые – в раздумчивости: они, как колхозы создавали да плавни меряли, видели: вот это - одному колхозу, а это – другому, кое-кто помнил ещё, как Кубань обваловывали – всё на быках, с криками «цоб» и «цобэ». Помнят, как дорогу строили, это – видели, но такого, чтоб вся земля – дыбом, такого не видели… Не знали, что и думать. «Говорят, что будет хорошо, что земля обновится, станет урожайною – красиво сказано, а как оно будет?.. Жить -то, главное, можно будет? Али как?..» - теснились мысли в старых головах.
Всё путём – юность, знай, ликует, а старики… думают. Как им будет на дальних хуторах, после такого «сыра-бора»?.. А вдруг всё живое… уйдёт?.. Вдруг вода в плавне высохнет, рыбы не останется?.. Задумаешься… Говорят – то, понятно, они приезжие, красиво, «стелют, как сказали бы мои земляки - забалчанцы, мягко», а вот как спать, жить, то есть, как тут теперь будет?..
Инженеры да техники, молодые, весёлые мужики – одни перемазанные, как черти, другие просто загорелые до черноты – кубанское ведь солнце, оно хоть кого поджарит до полной неузнаваемости – скалят зубы, говорят, смеясь:
 - А тут скоро спать будет некогда! – старики в недоумении. – Воду надо будет  в чеках сторожить!.. – и хохочут, знай себе.
 - Да как это – сторожить? – задаются вопросом старики. – Она ведь, чай, не корова?.. Та, бывало, в плавню иногда уходила… Бывало, сразу и не найдёшь… А сейчас – куда?..
 - Чтобы вот и не уходила! – ржут парни – строители. – Только не корова, корова – это-то что?.. А – вода! Уйдёт – не поймаешь… Так-то, деды!.. Думать надо… 
А пацаны – тут же, рядом, - рады - радёшеньки:
 - Вот какая жизнь, - говорят, - скоро здесь начнётся!.. Скорей бы вырасти!.. Будем воду стеречь!..
Появились новые слова – земля, говорят, ещё к делу не готова, - а слова, те уже, уже,  пожалуйста!.. Одни, например, председатель мингрельского колхоза Сенокосенко, Николай Иванович, говорит, что работать теперь тут будут – и их надо ой, как много! – «заливщики», а другие тех же людей зовут «поливальщиками»… Поди, разберись, кто и как за водой будет следить?.. Думают… Пока деды думали, как будет жизнь в хуторах – их два, а то и три, что в центре плавней ютились, трактора быстренько растащили их, точно, как говорят, «как корова языком слизнула»… И само место, где те хатки стояли, разровняли… Поди, узнай, где это было?.. Задумаешься…
Главный у строителей, услышали деды, аж из Азии, из самого Казахстана, приехал. Зовут его Суров, и не выговоришь сразу такую непонятную фамилию. То ли дело наши, местные 
А там, кто-то им уже сказал, сущая пустыня. Сыр – Дарья называется. И – жара!..
 - Сыр – Дарья! – воскликнул, поправляя «знающего» сказавшего, кто-то из мужчин. – Это речка. Суров, сказывают, оттуда…
 - Может, он и нам речку к порогу дома приведёт? – размечтался кто-то. – А то Аушедз ведь сухой…
 - Нет, что-то не видно, - усомнились деды. – Сухую землю роют да всё возят и возят её туда – сюда…
Техника работает, зрители не уходят…
И уже по вечерам то там, то здесь слышны смех и шутки, плещется звук гармошки и звучат задорные частушки:
                Полюбила скрепериста…
…раньше – то такого слова здесь и не слышали, а теперь вот уже и в песне…
 В 1970 году ПМК-16 рапортует: рисоводам района сдано в эксплуатацию более 2 тысяч гектаров чеков под рис. Эта земля была предоставлена прежде всего колхозам станиц Фёдодоровская, Мингрельская, хутора Ольгинского; получил – пусть сначала только часть, - рисовую систему колхоз села Варнавинского, хоть колхоз тамошный был и не самый крупный, А рис – все это уже знали по опыту федоровчан: там первые 225 гектаров риса появились ещё в 1961 году; о такой площади не стоило бы говорить, но ведь это же был рис! – это крепкая, прямо, как на дрожжах, растущая экономика и хорошие заработки, а это – ещё только вчера ты ездил на велосипеде, сегодня – уже на мотоцикле, и совсем не обязательно, на лёгком, а завтра, а завтра ты уже строишь гараж во дворе, для завтрашной 
легковой автомашины. Это – ты уже ходишь вокруг дома и замечаешь – а вчера  об этом  ты даже и не думал! – что он и узок, и тесен, и надо бы в два этажа. Это – да разве можно – даже и в повести! – рассказать о всём, что можно (вставьте, пожалуйста нужный глагол), когда ты выращиваешь рис… Понятно?..

А понятно ли вам, как и с какой завистью смотрели все на тех, у кого был рис?.. Почему-то мне всегда казалось, что больше всех этому завидовали абинчане – не знаю, это может быть, потому, что сам абинчанин?.. Главное – и не предвидится!.. Мы же видели: часть земель местного или городского колхоза (городской колхоз вообще-то – это нонсенс, как ни говори!) находилась в горах и не предгорьях, а какой же там рис?..
В городе все знали или просто думали, что знают, что больше всего рис хотел «заиметь» председатель колхоза Агеев, многие знали и о том, что он уже не раз поднимался на ближайшую горку, которая тоже, естественно, была колхозной, и всё смотрел в сторону Кубани, туда, где ПМК-16 меряла плавни, кроила и строила рисовые системы, которые ну никак не могли стать собственностью городского колхоза. А были они, буквально, рядом, Агееву даже казалось иногда, что он их видит. «Видит око, да зуб неймёт», - сказал когда-то русский баснописец Иван Крылов. «Надо же было так попасть… в басню!» - гневался он, не зная, на кого ему и гневаться: то ли на «этого» Крылова за точные слова, то ли на нехорошую в районе обстановку – а разве можно назвать обстановку хорошей, если тебе не светит даже в ближайшие пять лет иметь свою рисовую систему?.. И он в очередной раз лез и сам, и со своим инженерно-производственным «штабом» на ту самую горку, с которой, так ему казалось, так хорошо был виден, но оставался недоступным рисовый клин… И он с тоской смотрел на соседнюю горку, называемую Владыкиной, что тоже принадлежала колхозу.
Мне иногда кажется, что именно Владыкина гора и натолкнула Николая Григорьевича на удачную – не скажу, гениальную, ну, зачем же так уж? – но зато на удивительно удачную мысль, это точно!.. Это, понятно, мой чистый произвол, предположение, более того, очень может быть, что всё было и не так, но – а вдруг?.. А потому – допустим… Мне кажется, что именно на горке южнее Абинска – кому-то, скажем так (мы же не знаем автора?), пришла в голову мысль – хочу надеяться, уважая его, что самому Агееву, - отдать и эту, и Владыкину горку, да вместе с раскинувшимися на предгорьях землями, то ли тогда уже бывшему «Заготскоту», то ли ещё не родившемуся «откормсовхозу»… Он находился – это бригада, усадьба в четыре-пять старых финских домиков, - южнее хутора Ленинского, а где была сама контора «скота», этого, пожалуй, никто в Абинске и не знал, кроме разве что самих конторских. Земли, что скорее всего числились за «Заготскотом», уже были  «запущены» в конвейер по строительству рисовых систем. А третья бригада колхоза, что находился на хуторе Ольгинском, расположенная на Ленинском – и это Агеев тоже знал, - еле могла управиться со своим рисовым клином. «Зачем то ли «Заготскоту», то ли откорм-совхозу – оба они выращивают скот, главное, лошадей, - рис? – задавался вопросом Агеев (или кто другой, какая разница?..  – Скот рис не ест, лошадям нужен, в крайнем случае, овёс… Или пастбища, или сенокос, а это всё есть на наших предгорьях… Если мало будет, ещё что-нибудь отдадим… Зато у нас будет рис!..»
И размен состоялся. Если его не было – надо было бы придумать… Это был – если он был      конечно, - на наш взгляд, просто гроссмейстерский ход. На абинских предгорьях –там, где раньше был колхозный табак, поднялась кукуруза, совхозу»Абинский» отошли горные пастбища и сенокосы, совхоз, не успев построиться, «завязался» с Италией на поставку итальянцам лошадей на колбасу, а абинский городской колхоз получил рисовый клин, выращивать на котором «сарацинское просо» была организована новая, «дальняя» - так её назвали, - бригада. Учеба будущих «поливальщиков» колхоза чередовалась со вспашкой земли на будущей плантации…
В очередной раз приехав на рисовую систему звена Оселедца и встретившись с ним, я, оглядывая раскинувшееся и протянувшееся, как говорят, насколько охватывает окоём,
пространство – такое чистое и такое ровное, что и глазу на нём зацепиться-то не за что, -
 вдруг подивился этому, заметив мысленно про себя, как же быстро глаз человеческий, оказывается, привыкает к тому, что есть, и начисто забывает – просто вычёркивает из памяти, марает, «херит» - можно и так сказать, - всё то, что он видел раньше, к чему, казалось бы, привык, причём, так, что, кажется, не «отдерёшь», не забудешь, даже не вычеркнешь?..
 
Сужу об этом по себе: я узнавал окружающий мир в 46-м, 47-м; к этому времени я, где с мамой, где – с товарищами, облазил все сопки, как говорили моряки, или, по-нашему, горки, поляны в лесу и сам, собственно, лес, знал, где растёт малина, где – кизил или там грибы, побывал на Лысых горах, узнал, где у нас огород, выделенный нашей семье, как семье красноармейца, и почему его называют «чемоданы», и, наконец, попал в плавни… То был 47-й год. Голодных и умерших я не видал, врать не буду. Скорее всего, нас, как говорят, бог миловал, или – миновал… Но, думаю, в тот год мы все голодали. Ну, не могла моя мама, до того, весною, ездившая поездом куда-то за Кубань, на север, а потом доставшая – уже на пароходе – и до Прибатумья, прокормить нас с братом, меняя наши «шмотки», на кукурузу или муку…
Время, о котором я хочу – не хочу, это неправильное выражение, - обязан, видимо, всем напомнить, кто забыл за давностью, было где- то в середине лета, В огороде при хатке уже кучерявилась картошка, но она что-то плохо набирала вес; бабушка, всякое божье утро подкапывая кусты, всё сокрушалась – картофелины были не больше горошин; плёлся по тычинам, так забалчанцы называли хворостины, которые он обнимал своими, пока ещё с пустыми стручками, побегами горох; курчавились початки кукурузы, пока ещё не готовые для еды; набирали – но что-то очень уж медленно, - вес и объем бурачки, морковь… Всё нам прямо говорило: приходите через неделю – другую, накормим. Именно в это время мама собрала меня в поход в горы, а буквально через пять дней – я и отдохнуть не успел, - у нас новый «поход» -  теперь в плавни… Мама сказала: в Варнаву. Идти было жарко и душно, к тому же оказалось, что Варнава – это довольно далеко, идти по пыльной дороге – «важко»    как говорили земляки, подчеркивая тяжесть не груза, а дороги. Мы шли – два взмокших, запотевших путника, маленькая женщина и 12-летний, высокий для своих лет, худой, белобрысый мальчишка. Когда, спустя годы, я рассказал в школе, как мы шли, сначала довольно быстро и шустро, потом, с каждым километром, всё медленнее и тише, под конец просто уже тяжело передвигая ноги – два путника с мешками, собранными, как собирают вещмешок, за плечами, из которых торчали, держаком вверх, лопаты, один мой товарищ сказал: «Вы шли, как две подводные лодки, под перископом!..» Не знаю, что на самом деле напоминали мы, но помню: справа и слева сначала были хатки, потом – поля, где вспаханные, а где – и нет, потом пошли кусты, хмеречь, дубняк, а перед селом, перед Варнавой – деревья вдоль дороги. Под них так тянуло отдохнуть. Но мама не велела – нам надо было успеть. Что успеть – я тогда ещё не знал. А потом, когда мы вышли из села и потянулись тропой в плавни, мы, по-моему, перешли на подводный шаг. Лопат уже из камышей видно не было. Плавни нас словно обняли, а скоро – и поглотили. Камыши стояли почти рядом, что справ, что слева, касаясь наших тел, взмокших и горячих, своими шершавыми, шелестящими листьями и даже стеблями, тонкими  и уходящими куда выше нас, прямо в небо.
С каждым шагом – так мне казалось – становилось душнее, а рубашка – мокрее. Ветра, что был перед входом в плавни, на тропе не было, дышать было тоже нечем И было ещё неудобство – комары. Пока они просто вились вокруг лица и назойливо звенели. Мы шли. Когда стали попадаться места, будто взрытые свиньями, мы встали. В горах это были следы диких кабанов, здесь, как сказала мама, это следы людей, копавших корни до нас. На одной такой «копанке» мы сбросили мешки и достали лопаты. Комары, что вроде бы куда-то торопились, теперь уже никуда не спешили, стали хороводить над нами…
 - Ну, - говорит мама, - начали. Помоги нам, боже!..
Я наступаю ногой в башмаке из автомобильной шины на лопату и налегаю, стараясь копнуть глубже – я же вижу взрытую землю – я, правда, не знаю, копал её человек или свинья «рылом», т.е. пятачком, как говорили забалчанцы, но – глубоко, - и стараюсь копнуть тоже поглубже. Чувствую, как пот заливает мне глаза, течёт по щекам и за ворот, слышу зуд комара, стараюсь вытащить лопату из земли, что тут же покрывается водой. Вода тёмная и неприятно, как-то «затхло» пахнет… Я тяну лопату за держак уже обеими руками. Ничего не получается. На горах я раскачивался на лопате, чтобы сделать лунку поглубже. Здесь это не получается, нога моя уже чавкает в грязи, а лопату «прихватило» так, что её не то что вытащить, но и провернуть не выходит… И я вспоминаю горы: там был простор, вид вроде бы на море и, главное, там был ветер!..
Я оборачиваюсь к маме, хочу спросить совета, что делать, и не могу: я вижу, что мама тоже не может выхватить лопату и теперь, присев на корточки, голыми руками копается в болотной жиже, то ли стараясь вытащить лопату, то ли ищет то, что мы должны выкопать.
 - Вася, а ты руками, руками, - шепчет она мне. Я некоторое время думаю, почему она шепчет?.. Или не хочет, чтобы нас кто услышал, или у неё уже нет сил сказать громко? Над её головой туча комарья. Я вижу, как она грязными руками поправляет волосы, косынку. Я оглядываюсь, думая: кто же тут нас может услышать, понимаю всё и лезу руками в жижу. Я не был белоручкой, я мог возиться с грязью во время игры, но тут я полез в болотную муть, испытывая то ли ужас, то ли какое другое чувство. Смело можно сказать, без малейшей радости… Залезши в болотину, я высвободил лопату и достал несколько корневищ в виде коротких палочек и что-то невероятно рогатое.
Смотрю, мама, согнувшись «в три погибели», как говорили забалчанцы, хотя что они понимали под этим, неясно, тоже что-то тянет из жижи, отряхивает и снова лезет руками в болотную кашу. И не понять, когда мама говорит: «Копай, копай… И - руками, руками…» - она ещё приказывает или уже просит, сердится или плачет…
Дышать нечем. Комары лезут в нос, рот, уши… Ты уже и не знаешь, что делать? То ли, задыхаясь, копать? То ли, так же задыхаясь, гонять комаров? Руки по локоть – хорошо, что рукава мы закатали заранее, - в грязи, уже – это чувствуешь! – грязно и лицо, шея, голова… Как-то мы умудряемся – не знаю, как, но это точно! – и копать – странно, но я ещё несколько раз давил на лопату, - и гонять комаров, - которые больше никуда уже не спешат! – и шарить руками, то и дело поправляя: мама – платок, я – кепку, и вытирать рукавом пот, - хоть уже всё равно не видно ни черта, - и, главное, находить какие-то корневища, полоскать их в мутной воде и лихо, как-то даже изящно выбрасывать всё это «богатство» на мешок, что лежит рядом… Как мы дышали и чем, не скажу. Потому что мы даже не дышали…
В камышах начало вроде бы темнеть. То ли солнце спряталось в тучах, то ли стало уже вечереть – я не понял. Мы, по-моему, впервые разогнулись и поднялись с корточек. Я лишь глянул на маму, на себя – краем глаза и закричал:
 - Мама!.. Посмотри!.. Мама…
Она испуганно оглянулась…
Мало того, что над нами вились тучи комаров, над каждым – своя, в непрерывном, по-моему, в два метра высотой, нескончаемом и, как я понял позже, беспощадном танце под названием «комариная свадьба», под непрерывный зудёж или скулёж. Может, это был крик восторга комаров обоего пола, не знаю. Наши лица, шеи были облеплены комарьём. Но страшнее всего было смотреть на наши спины… На наших спинах, у мамы на светлой кофточке, у меня – на рубашке комары сидели, вцепившись насмерть друг в друга, я так и тогда, и сейчас думаю, причем в два, а то и в три слоя!.. Я знаю, мне могут возразить: так не бывает! Бывает: я лет 30 тому назад видел ночью на Варнавинском водохранилище, как комары сидели в три слоя на окне, затянутом полиэтиленом. Там, за окном, спали люди… У нас тогда, в 47-м, никакой защиты не было.
Когда мы назавтра вернулись домой со своими мешками, посмотреть на нашу добычу собралась вся улица. Накопанных и вымытых корней было «кот наплакал», как говорили забалчанцы, определяя крайнюю малость чего-либо. Корни были двух видов: одни внутри белые и продолговатые; другие – их и корнями-то назвать можно только «в натяжку», т. е. в крайнем случае, когда другого слова и не подберёшь, - какие-то рогатые не то существа, не то вещества, черного – сколько ни мой, - цвета. Их можно было только разрубить ножом или топором. Женщины долго качали головами и судачили, что же из всего этого принесённого  можно есть, а что – и нельзя. Мы съели всё…
Я в тот день, по-моему, на всю жизнь – 12-летний мальчишка и такое взрослое чувство! – возненавидел и комаров, и плавни... Комары, понятно, - насекомые. Притом, живые… А вот плавни я стойко ненавижу до сих пор. Естественно, и за наглость комаров. После этого «похода» спина у меня «свербела», как говорили забалчанцы, желая почесаться, почти неделю, я даже болел, температурил… Но больше всего я возненавидел плавни за воду цветом, по-моему, и запахом мочи, за клейкую землю, за обалдевший камыш, за застой глухой тишины и затхлости.
Есть люди, поэтизирующие плавни: там такая рыбалка, там такая охота!.. Я не из их числа.
На север, запад и восток уходили рисовые чеки, валики, чувствовались, не виделись, а только всего  лишь чувствовались, я знал, что там они есть – не раз по ним ездил по надобности, - дороги, полевые, что хороши обычно, пока дождя нет. А будет дождь – тогда только на тракторе. Валики были сухие – полив, вернее, залив риса уже кончился, он уже вовсю шёл в рост, готовился вот-вот налить соком зерно в метелках и начать зреть. В разных местах там, там и там, виднелись фигурки поливальщиков, рядом со мной стоял, опираясь на виды на  длинном – это были специальные, чтобы случайно не попасть под подборщик комбайна,-  вилы штурвального, Сашко Оселедец, приветливо улыбаясь, сдвинув на затылок свой, выгоревший от солнца, дождя и ветра, берет.
Видно, Сашко слегка одичал: сразу, как говорят, без разгона – как погода, здоровье, видал ли кого из знакомых, - спрашивает, как дела в городе?..
 - А как, - отвечаю, - всё путём; дети в реке, слава богу, купаются, автобусы регулярно идут что в Геленджик, что в Анапу, улицы города полны отдыхающими, начальство сидит в кабинетах, почти в каждом – кондиционер «Бакы» стоит, а у нас вот нет…
 - Поэтому ты и приехал ко мне? – улыбается Сашко. – У меня кондиционер вон, видишь, даже бурьян клонит. Ветер есть, но воздух жаркий, даже с душком. Чуешь?..
Я принюхиваюсь, но вроде ничего не чую.
 - Видно, кто-то из прикубанцев ранний рис уже сушит. А, может быть и так, что и из-за Кубани несёт. Им надо, у них клин – без конца и края, - поясняет Сашко и добавляет. – Когда на «дальней» работали, помню, было хоть противогаз надевай.
Я ворочаюсь – то боком встану, то чуть не  спиной, веду носом, вдыхаю воздух…
 - Что, никак? – справляется Сашко. – Это хорошо, здоровей будешь. А, может быть, у тебя нюха нет? – вдруг пугается он. – Тогда худо тебе, Белый… - Он чуть-чуть  молчит и спрашивает: - Не боишься, что я редактору вашему скажу, что ты нюх потерял?.. Он вчера у нас тут был…
 - Не, - поддерживаю я розыгрыш Сашко. – Главное, чтобы были интересные строчки. И – вовремя. Нам, я думаю, другой нюх надо: на новое дело, на новые культуры, технологии… На новых людей, вроде тебя!..
 - Нашёл новичка! – усмехается Сашко.  – Мне уже пора документы готовить на пенсию…
 - Рано, Сашко, ты о пенсии затосковал. Ты же по сравнению со мной…
 - Знаю-знаю, я моложе… Но, будем считать, что мы ровня…
Я помнил тот шквал резких заявлений, робких предположений, диких прогнозов и просто ожесточенных споров, почему это знатный кукурузовод вдруг подался в рисоводы? Сам в спорах участвовал.
 - А если серьёзно, Сашко, в чем была причина?..
Сашко облокотился на вилы, даже вроде чуть согнулся – стал ниже, - и замолк надолго. Я уже даже было подумал, что вопрос ему или не по нраву, или не ко времени – а такое не раз уже бывало, - и он промолчит, уйдёт от ответа…
Но он, оглядев ещё раз всё, что его в данный момент окружало, как-то особенно долго, внимательно и зорко, вдруг начал говорить. Причём, о том, о чем я никак и не ожидал…
 - Вот ты говоришь о строчках. Я понимаю: они для тебя то же самое, что для меня поле. – Сашко задумался. – Вы вот, я же вижу, все – ну, или почти все, - думаете: ну, пашет он или там убирает комбайном хлеб и думает: вот приду домой, помоюсь, поем и спать залягу. Отосплюсь, наконец!.. – он помолчал. – Что, не так?..
 - Ну, почему же так! – возмутился я. – Вот про тебя, Сашко, - перешёл я в наступление, - у нас никто, я думаю, - поправился я,- не думает… про кого другого, может, и так! А, может быть, он так сам сказал? Люди ведь разные…
 - Во! – воскликнул вдруг Сашко, он даже указал на меня пальцем. – Люди разные…   Вот ты, например, почему ты к одним – ко мне, допустим, - поправился он, - ездишь почаще, а к другим – реже?.. Тебе-то хорошо – ты же можешь заехать к разным не только лишь по профессии, но и по характеру, складу ума даже…С кем так ведь можно и поспорить, как говорят, пропагандисты и агитаторы, подискутировать… - он опять помолчал. – А почему это тебе можно, а мне – нельзя?.. Потому что я – механизатор?.. Как сел ещё когда-то в кабину трактора, так и что?.. Уже и вылезть нельзя, на мир нельзя взглянуть?.. Показать себя, на других посмотреть?.. Так, кажется, говорят?.. А?.. – и он опять замолчал.
На этот раз надолго, просто надолго.
Я его молчание не стал перебивать, я просто видел: у Сашко, как это говорят, накипело!..
 - Я понимаю: ты можешь мне сказать, что мне грех жаловаться: я и в Болгарии ещё вон когда был, и в Краснодар не раз ездил – то на совещание, то на семинар, недавно Москву вот посмотрел. Всё это было, и ещё, надеюсь, будет… Но я ведь не об этом!..
Высказав это, он опять помолчал, вроде как бы и «перекипел», как говорили забалчанцы – мои земляки, успокоился и дальше повёл разговор в совсем ином ключе, я бы так сказал, «в ином регистре» и даже жанре…
 - Ты где был? – спросил он вдруг, так, словно только что и не было всех этих его выпадов и спичей, которые он вдруг ни с того, ни с сего «выдал» мне с темпераментом, достойным, как сказал бы Безпалько, собрания.. – Ты где был, когда по стране пошёл клич-призыв: все на целину!?.
 - Я?.. – я, видимо, вздрогнул. Это я заметил по тому, как Сашко как-то мягко, совсем по-домашнему, улыбнулся. – Я служил в Советской армии. Учился в танковой роте. Мы все просились на целину. Но нам замполит роты сказал: вот выучите танк, пахать поедете…
 - Вот видишь! – вновь словно взорвался Сашко. – А я «бурсу» кончал и только и мечтал о том, чтобы поехать… Но мне сказали: мы тебя учим не для того, чтобы ты укатил на эту, на целину. Хорошие трактористы и нам самим нужны. А я, я очень хотел уехать!.. Что мне до того, что я кому-то нужен!.. Когда мне нужна целина!.. А Александр Дмитриевич – это он про Безпалько вспомнил, - желающих провожал, речи говорил… - Я тоже их провожал, хотя хотел быть в их числе, так хотел, что чуть было не уехал самостоятельно… Провожал один, в сторонке, отдельно от всех… Не мог при всех – так хотел уехать… Порой спасу не было, прямо хоть плачь…
Я его понимал. Сам, конечно, похожие чувства, наверное, испытывал, хотя, и я понимал это, оснований для поездки имел, ну, скажем так, минимальные, не то, что у Сашко… А он, «выдав» ещё один спич, вроде бы и утих, успокоился, замолк…

Так прошли годы… Я это знал, если не всё, то о многом догадывался… Вот оно…
 - А тут как раз с рисом так повернулось – шутка ли, Краснодарский край вдруг да и стал рисосеющим, это раз!.. И наш, Абинский район, - туда же!.. Получив такие вот сведения, представь, я вдруг себя вновь молодым и зелёным почувствовал… - он снова стал как бы загораться. – С одной стороны, оказывается, ехать никуда и не надо – целина сама к нам пришла, пожаловала, такая техника вокруг грохочет, такое дело, столько людей, - думаю, уж теперь-то я свой черёд не упущу. Я взвинтился, завёлся – ну, сущий «бурсак»!.. Видно, мы так все воспитаны… Не можем быть в стороне от большого дела… - он снова, уже в который раз, помолчал. – А тут и кукуруза вся эта, надо признать, что уж тут кривить душой, вроде бы как и поднадоела… Роста к тому же у нас нет, технологии на ней тоже… не обновляются… А тут ещё эти, как их, злые языки… Где бы ты ни был, всегда у тебя спрашивают: ты – кто?.. Не в смысле, как фамилия, имя-отчество, а – что ты делаешь?.. Понятно, я как кукурузовод, так и говорю … А, сразу усмехаются, и тут же анекдот, а то и похлеще: «Так, ты, понятное дело, - жених королевы полей, ну, и как  твоя жёнушка?..»  «Кукуруза – королева полей, это ваш на каждой дороге портрет?..» А в нас до сих пор сидит ужас квадратно-гнездового сева!.. Люди ломались на этом!.. Спивались… Другой и ушёл бы – заводов вон кругом, какие хочешь, люди везде нужны, - а куда ты, когда у тебя-то и паспорта нет!.. Помнишь, как это было?.. Хотя, тебя-то это не касалось… ты ведь – не колхозник…
Сашко выплеснув, как сейчас бы сказали, «негатив», замолк.
«Не сладко, видимо, тебе, парень, живется, во всяком случае, жилось!» - подумал я, по-настоящему поражаясь его «выплеском», и тоже помолчал. Мы ведь всегда говорим – так было принято, - с трактористами только об одном: гектары, тонны, место. А всё остальное укладывалось в одно слово: хорошо! И обязательно с восклицательным знаком, с высоко  поднятым вверх большим пальцем правой руки. А тут было о чём задуматься и мне, а не только Сашко. И я, возможно, впервые, подумал о нём не как о трактористе, а как о живом человеке. Я вдруг понял, как же всё это пропитало его жизнь, и так отравило всё его существование.
 - Вот тогда я и пришёл к Агееву... Всё, говорю, Николай Григорьевич, завтра я ухожу в колхозные  рисоводы… А к Александру Дмитриевичу не пошёл: думал, он снова мне за хорошего тракториста напомнит. Прихожу к Агееву и: или я в рисоводы, или… И что «или», спрашивает Николай Григорьевич. «Уеду, говорю, вот что!» Он усадил меня и говорит: «А я, говорит, к тебе собирался на бригаду, чтобы пригласить тебя в рисоводы». Я чуть не упал!.. А он говорит, «нам, говорит, опытные, знающие люди нужны, такие, как ты…» Вот так, в общем…
 - А ты уже знал о том, что рис в колхозе точно будет? – спросил я. – Или ты ушёл бы в другой?..
 - Зачем? – удивился по - серьёзному Сашко. – Я знал про наш рис всё… И про то, что всем хотелось бы, а главное – Агееву, и про то, что он то сам подолгу стоит на горке, высматривает, где он будет, наш рис, то всех специалистов вывезет. Они же потом нам обо всём расскажут, да с юморком. Один Безпалько, говорят, в этом юмора не видел, не хотел видеть. И не рассказывал… Я даже сам, - словно пробудившись, громко заговорил Сашко, - однажды поехал на ту горку, встал – огляделся вокруг: красота! – прикинул и решил: буду!.. Не я буду, если не стану!.. Обязательно буду!.. – он вдруг замолчал. Потом закончил. – Как видишь, не зря рвался: орден Ленина заработал! При чем, что характерно: так скоро, что и не ждал… Считай, за первый же год!..

Я всю жизнь прожил в кубанской станице Абинской. Существенной разницы от того, что в 1963 году она стала городом, мы, жители, вообще-то и не заметили, не почувствовали. Разве что в городе стали подниматься 5-этажные дома, да по улицам пролегли дороги, залитые асфальтом – правда, далеко не по всем, - а на тротуарах в центре легла плитка?
Общаясь всю жизнь большей частью с крестьянами – колхозники они или работники совхоза, какая разница? – я видел, в каких условиях они живут, в каких – работают. Вернее, работали. Я видел, как они работают – всегда под открытым небом, неважно, он тракторист, комбайнер, скотница или работница сада. Я видел все их удобства, которые в своём большинстве – в огороде, видел, как любой зашедший в бригаду, приходил с поля, с фермы или из мастерских, если в дождь или вообще в плохую погоду, нёс за собой грязь и сырость, он мок и мёрз, а летом изнывал от жары. Он на любой работе гнул спину, причем не от 8 утра до 17 после обеда, а столько, сколько позволяла погода…
Вместе с тем, что и времени нет свободного, и негде порой привести себя в вид, как бы достойный для проезда в автобусе, я постоянно удивлялся тому, как тот или иной житель станицы вдруг принимает решение, которое не представляет сиюминутного результата, а напоминает шахматную партию, представляющую длинную многоходовку, результат которой будет в будущем.
Привести пример? Да, пожалуйста, хоть два!.. Вот один. Сашко назначают  звеньевым, молодёжным, между прочим, по выращиванию кукурузы. Культура с будущим, СССР, устами руководителя страны, Хрущёва, начинает бороться с США, Кубань – со штатом Айова. Сашко один из борющихся россиян с Америкой. Конца – не победы, нет, - этой борьбы не видно. Так проходит 10 лет, даже больше. У Сашко за борьбу орден – важный, Трудового Красного знамени. Это успех, надежда на хорошее будущее…
И вдруг Сашко бросает «нагретое» место и, как с высокого берега в бурную реку, сразу бросается в совершенно новое для себя дело – рисоводство?.. На что он надеется, на что рассчитывает? И что это было: непродуманное решение, принятое, как говорят, с кондачка, в непонятно, в каком порыве или раздражении, или хорошо продуманное, подсказанное кем-то решение, или, допустим, предвидением, сигналом сверху или свыше? Кто скажет?
Пример второй. В дальнем углу Абинского района, недалеко от станицы Фёдоровской, которая в наш район вошла окончательно только в 1965 году, рядом с хутором Екатерининским, в 1961году начинается строительство Фёдоровского гидроузла.. Стройка интересная, но непонятного назначения. Рис широко развивается в Красноармейском районе и севернее, канал для подачи туда воды строится почти одновременно с самим гидроузлом. Вряд ли молодой механик абинского колхоза Александр Безпалько знал – тогда правительство секретов не разбалтывало, - что от гидроузла будет толк для нашего,
Абинского района, причём именно в виде рисового клина, но он почему-то создал мелиоративный отряд и именно в это время начинает, собрав тяжёлую технику, корчевать, пахать плантажным плугом урочище «Волчьи ворота», до того одичавшее и заросшее, что зимой там, по словам его земляков, можно встретиться и с волком, а потом и заросший давно заброшенный сад, что буквально наступал на дорогу и на ферму. Как раз там, где через 10 с лишним лет мелиораторы государственного строительного предприятия ПМК-16 начнут строить рисовую систему для городского колхоза. Кто подсказал Безпалько, что когда-то в будущем здесь раскинется рисовый клин абинчан? Что это было в 1961 году? Жребий, произвольный выбор инженера или предвидение, глас сверху? Не забудьте, что оба названных мною людей были активными комсомольцами, а спустя небольшое время – не менее активными коммунистами.
Как в тех условиях, о которых я уже говорил, они могли и работать и предвидеть своё будущее?  Или условия жизни и работы тут и не при чём? Повторяю ещё раз: я уже как-то говорил, что отдельные колхозники наделены каким-то незаметным – ну, например, способность предсказать погоду, - а иногда – и очень заметным даром то ли предвидения, то ли связи с чем-то непонятным, как бы с высшими силами. А высшие силы – это что?
А тогда как быть с теми – а они были! – кто тоже, как и Сашко, рванул «в рисоводы», а потом, на новый уже сезон, ушли в сторону? Им, что, знамения, своей связи «с высшими силами» не было? Или они, придя на «дальнюю», встретились не с тем, чего ждали?.. Вот то-то и оно…
Сашко надолго примолк. У нас это, пожалуй, первая была такая вот встреча, «почти по душам, как говорили мои забалчанцы, с желанием разобраться». Сашко со вниманием глядел на проезжающую по системе автомашину, наверняка, думая, кто это, куда и зачем? Потом машина остановилась у одного из поливальщиков, а, может быть, и у женщины-поливальщицы – их у Сашко было несколько, а в жарком  мареве начала августа разве же разберёшь, кто это: все же одеты одинаково, - и уехала дальше. Я, перед этим уже готовый услышать от Сашко: «Разговоры, видимо, придётся прекратить, к нам начальство, видать, пожаловало, а оно не любит, когда нас отвлекают…» - этого не услышал, но и ожидаемого дальнейшего продолжения разговора – тоже. Он думал…

Я понимал слова Сашко о том, что Безпалько в этом юмора не видит и не рассказывает ни о чём, почти буквально, как понимал и поведение самого Александра Дмитриевича. Ведь именно здесь он, тогда ещё молодой механик, принял первый бой с дичающей степью, уже зарастающей кустарником и хмеречью. Это было в ранние 60-е. Отработав вторым секретарём райкома комсомола (по сельскому хозяйству, так называлась его должность) положенный по Уставу срок – а его участок было как раз Прикубанье, одни хутора, - он заскучал, затосковал по работе с техникой и людьми на этой самой технике. Попросился в колхоз и получил направление. А в колхозе, как и во всём районе – а шире брать мы и не будем, - тоже главным и, главное, узким местом была как раз тоже работа с людьми. Так он вновь стал вожаком молодёжи, но уже в конкретном колхозе, абинском. Поработав, сколько было нужно для того «чтобы молодёжь, как говорили тогда старшие товарищи, проснулась и хотя бы зашевелилась, почувствовала вкус к жизни», секретарём комсомольской организации, вернее, так: в должности заведующего клубом, организуя досуг и труд молодёжи, Безпалько, наконец, стал организовывать свою мелиоративную бригаду, имея целью расчищать, раскорчёвывать ту хмеречь, что прямо приступала к дороге на село Варнавинское, считай, на родину самого Безпалько.
А у него разрешение есть, даже что-то вроде приказа на руках, а ни людей, ни техники – надо ещё поискать. В правлении сказали, узнав о его мечте – расчистить поля, дичающие где от хмеречи, а где и от воронок и осколков войны, - «давай, Дмитриевич, шевели мозгами». Он «пошевелил», даже в Харьков на завод за трактором съездил, пригнал, где-то достал плантажный плуг, где-то ещё трактор, где уговорил прийти в бригаду – она в колхозе называлась важно – «отряд по мелиорации полей», -  толкового тракториста, а где-то и такого же механика.
Когда чуть собрался коллектив, они начали: дергать старые пни, рвать и ломать молодую, цепкую до жизни, хмеречь, разравнивать то, чего не мог, как бы не хотел, обыкновенный пахотный агрегат: трактор с плугом и тракторист. И начали они именно здесь, где потом, считай, через 10 с лишним лет, раскинутся чеки рисовой системы абинского колхоза. Как говорили тогда молодые ещё ветераны хозяйства вроде Ивана Ефимовича Овечко или Николая Федоровича Игнатенко:
 - Прямо за нашими огородами. Сидишь в нужнике и чеки видать. Такого и не ждали…
Понятно было отношение Безпалько к новой системе, особенно когда её ещё и не было, когда Агеев ещё только искал путь получить рисовый клин. Когда-то вроде ему было и обидно даже – вроде как бы и забыли, - а сейчас и радостно – чего там греха таить! – от того, что его работа высоко оценена, когда мелиораторы из ПМК-16 говорили, не скрывая своего удовольствия, как им было удобно работать на уже, считай, подготовленной – ещё
когда! – земле. Но он помалкивал, гордясь собой, хоть теперь…
Яркое августовское солнце стало клониться к западу. На рисовый клин легли наши тени
 - А знаешь, - снова заговорил Сашко, - вот теперь я говорю: и надоела кукуруза, и люди интересом своим, - при этих словах он сделал пальцами кавычки, - как у нас говорят, «доконали», - и всё это так… Но кукурузу свою я не раз вспоминал, особенно в первый – второй годы. И сейчас не забываю, честное слово… Вот когда ждёшь всходы риса – если всё в норме, без отклонений, ничего… А стоит задержаться на день – другой, а такое, да и не один год, бывало, - то ли холодную воду по каналу дадут, то ли ещё почему-то, - ну, не всходит, хоть ты плачь, -всегда я вспоминал кукурузку… И как!.. Чтобы такого ему, рису, сделать, чтоб он взошёл?.. Вот и вспоминаешь, думаешь:  тут, эх, сейчас бы пройтись по всем растениям, поворошить бы их, сделать «сухой полив», как говорил Безпалько… Всё сразу бы поднялось… Бывало, ещё вспомнишь, а как бы это сделать получше, нежнее,  вроде бы сапочкой, да легонько, да со всех сторон, а чтобы стебелёк сразу всеми корнями взялся-схватился за рыхлую, словно твоя подушечка, землю, а то, случись не так, пойдет ведь растение вбок… Сидишь, приговариваешь… И слова разные находятся, и нежность на сердце – а какая там нежность, если ты на тракторе! – а тут вот надо же – появляется.
Потом только спохватишься –ну, какой там «сухой полив», рис же в воде сидит… Наутро приходишь, глядь, а он и взошёл… Вот, думаешь, что значит вовремя позаботиться… Так-то, корреспондент…
И вдруг, словно испугавшись чего-то, Сашко спрашивает:
 - А чего это ты, Белый, всё ко мне с вопросами, всё выпытываешь? И чего это ты ко мне липнешь? – помолчав по обыкновению, Сашко вдруг стал задавать мне вопросы, он как будто бы вдруг застеснялся своих воспоминаний. – Я ведь знаю и вижу: у меня времени сейчас много – руки косят, глаза смотрят, а ум-то думает… Много ты мне ныне вопросов задаёшь. Не иначе потом в комедию какую вставишь… Если в хорошую, весёлую – дело это доброе… А если ты меня, как Гоголь городничьего, разрисуешь, я тебе не прощу. Так и знай!.. 
Мы простились. За мной заехали – редакционная машина с корреспондентом по селу – есть у нас и такой – сбегала в соседний колхоз за материалом, - и теперь мы возвращаемся в город, в редакцию. Всё вокруг знакомо, вот мелькнул стан второй, соседней бригады, потом, через время, - здание мастерских, пошла уже городская улица, слева – колхозный сад.
Парень-корреспондент что-то спрашивает у меня, я не сразу «врубаюсь», как говорят мои земляки, «я ещё не тут», меня некоторое время словно бы и нет в машине…
И это, действительно, так: мысль, всколыхнутая рассказом Сашко, повела меня дальше, в историю…
«…Всё-таки, какие мы молодые кубанцы!.. – думал я, покачиваясь в мягкой «Волге», уже выехавшей на асфальт улиц города. – Всего чуть больше ста лет нас здесь и не было вовсе. Люди-то вообще были, но не мы, русские там или украинцы… Кстати, что интересно, так это то, что в начале нашей здесь жизни были в основном русские – солдаты, священники, офицеры – полковники, генералы даже… Когда землю эту завоевывали. А потом, когда уже заселяли, когда не солдаты, а жители приехали, семьями – а это было ведь ну совсем недавно. Десяти лет не прошло, как мы юбилей столетний отмечали. Так вот тогда почему –то было больше украинцев, что казаков, что иногородних… Хотя, а кто скажет, что это за нация такая – казаки? Это, надо думать, просто сословие такое, как купцы, мещане, ремесленники, дворяне…
А укрепление, хорошее такое – Абинское! – то его что строили в 1834 году, что защищали в 1840-м, как ни крути, русские солдатушки… И умирали от разных болезней…
Кстати, там, где сейчас рисовый клин – интересно, чей он сейчас? – что построила ПМК-16 в 70-десятых, а за десять, а то и больше лет до того, раскорчевывал Безпалько со своими молодцами, в том  1840-м был лес – настоящий, глухой, Перу называлось то место. Оно в нашей памяти, как гвоздь в ботинке. Покопавшись в истории Кубани, можно найти, как именно здесь, в Перу, весной 1840 года собрался цвет горской молодежи, чтобы напасть и разгромить Абинское укрепление. Говорят, до 10.000 воинов скрывал лес Перу… Зря укрыл – не было бы где укрыться, вряд ли решились бы укрепление брать. Подумали бы…Ночью они напали на укрепление, и были наголову разбиты. Уже ближе к утру черкесы поняли, что «сегодня, как говорили потом забалчанцы, не их день». И они отступили, унося и увозя убитых и раненых. Говорили, правда, вот кто, так узнать и не довелось, но говорили, это точно, что потом несколько дней плач стоял по аулам, как по тем, что были ближе к Абинскому укреплению, так и в тех, что были очень уж далеко…

Первый раз мы попали на «дальнюю» бригаду – так был назван коллектив молодых рисоводов абинского колхоза, - во время начала сева. Мы не знали, как туда попасть, ехали, часто останавливаясь и любуясь  на выехавшие всюду посевные агрегаты… Первыми нам попались рисоводы села Варнавинского, потом -  после проезда берегом Варнавинского водохранилища и по-над сбросным каналом – вдали от дороги, считай, уже за станицей, – увидели рисоводов Мингрельской, а когда уже, наконец, подъехали к группе домиков в небольшой впадинке – это и была, как выяснилось чуть позже, та самая «дальняя», - увидели вдали, за каналом, много посевных агрегатов колхоза, что был и самым прикубанским, и располагался сразу на нескольких хуторах: Ольгинском – их два, Багдасаровском, Нечаевском и Ленинском. Мы видели сеяльщиков из Ленинского – он был ближе всего. 
Мы, пожалуй, с первого года работы в редакции, каждый, естественно, в своё время,  - но все, запомните это! – привыкаем к работам в поле: пахоте, севу, прополке, уборке, -  так, что это для нас становится обычным делом, как, к примеру, для вас, читатель, зайти в булочную, чтобы взять хлеба «кирпичик» или батон или булочку. «Примелькалось, - мы говорили, - стало обыденным делом». И всё же, в тот раз, когда мы увидели такой наплыв посевных агрегатов, такой порыв, азарт, я бы сказал, такое стремление сделать дело, что мы не могли не раз – вот главное! – остановиться и впитать в себя этот накал трудовой борьбы. Хотелось в этом участвовать, и мы понимали, что мы – тоже участники, мы завтра расскажем на страницах газеты, покажем, как это всё делается; несмотря на даль, на расстояние, щёлкали фотоаппаратами, у ближних узнавали, кто и сколько уже посеял. И всё это было и великолепно, и интересно, это захватывало, но – пока всё это уже было… И тут мы въехали в эту самую впадинку, к стоящим и группой, и по отдельности домикам, а потом, пока мы, засидевшись в набитом нами салоне «Волги», начали медленно и долго выходить, разминаясь и распрямляясь, из машины, двери одного домика распахнулись, и на улицу – хотя, где она, тут улица? – густо, толкаясь, стали выходить мужчины и даже женщины, многих из которых мы все знали – мы же ведь тоже живём в городе Абинске, что же тут удивительного! – которые, увидев нас и, возможно, обрадовавшись этому – они – то здесь с самого понедельника, а уже шёл к вечеру четверг! – обрадовались и знакомым и просто свежим людям «на оторванной от цивилизации, как сказали бы мои забалчанцы, и вообще от мира и людей» «дальней» и, будучи людьми естественными, они все громко закричали и зааплодировали встрече…
Мы попали в объятья друзей, все, в том числе и наш юный фотокор, такие жаркие и очень крепкие, что он, уже потом, едучи домой, всю дорогу терроризировал и себя, и всех нас по поводу того, что он «прозевал», «прогавил», как говорили мои земляки, главный кадр – встречу на «дальней». Нам, пишущим, было проще – мы хоть что-то всё-таки запомнили. А встреча, действительно, была и тёплой, и приятной. А главное – неожиданной. Мы все, наконец, впервые, причём, так вот, сразу всех, увидели рисоводов нашего, абинского, колхоза, молодых, пока что неопытных, некоторых – и неумелых, но одержимых новым делом.
Посыпались вопросы: видел ли кого, как там, в городе, не построили чего, не избрали ли кого?.. Мы отвечали, а я смотрел на них: как же многих я знал, с кем-то дружил, с кем-то- часто разговаривал, но – я всё чаще ловил себя на этой мысли, - как же это случилось: я, пожалуй, никого не думал встретить здесь… Боже мой, и этот здесь, и тот, и третий… Вот улыбается,  как-то чуть застенчиво, Ольга Смиричинская – она последнее время, говорила, по состоянию здоровья, работала в складе, отпускала продукты. Спрашивает, не видал ли я Анатолия? «Он там, случайно, не приболел: погода такая нервная…» - интересуется она. Слышу хриплый голос Екатерины Минчак – она колхозный культработник: «Районный Дом культуры, - хрипит прокурено, - вы же там рядом, - ещё не сгорел?» «Нет!-  отвечаю. – А чего ему?» «А Баранник всё директор? – продолжает она. « А ему чего? – спрашиваю. И вдруг: батюшки – светы! Алексей Максимович, наш школьный математик! «Вы-то как сюда попали, Алексей Максимович? – кричу я. «Да вот, ушел на пенсию, а сидеть дома не могу», - отвечает. Я с ним в школе не был так уж дружен; математика вообще не была моим любимым предметом; зато я запомнил на всю жизнь и в армии – и в Киеве, и в Нежине, и даже на стрельбах в каком-то Жидиническом лесу всем рассказывал и, самое главное, показывал, как наш Алексей Максимович преподавал, наглядно, говорят обычно: в лицах, так вот он в фигурах объяснял нам астрономию, расставив нас же в классе в виде планет солнечной системы, а затем, скомандовав: «кругом!», заставлял нас изображать небесные тела…
Табуном, иначе не скажешь, подошли комбайнеры первой и второй бригад: Алексей Тищенко, Костя Садовой, Николай Черноморченко, Фёдор Якушев – этого я знал лучше других – хоть писал ведь о каждом! – он раньше возил секретаря парткома Безпалько, другие: «Привет! Привет!..»… С радостью, задушевно здороваемся – и это понятно: они ведь во время уборки все в кабинах, только улыбка и взмах руки – и комбайн ушёл вперёд. И тут я краем глаза замечаю, как – не поздоровавшись, не «поручковавшись» – пошёл прочь от домиков, по, видимо, уже знакомой ему тропе, напрямик, как я понял, к сеялкам звена, правда, не особенно торопясь, но зато так, что и не остановишь – он точно не остановится, даже если позвать, я это знаю, Сашко Оселедец…
«Не иначе парень стесняется, - думаю я. – И это понятно: ему  не очень приятны людские  расспросы: как ушёл из кукурузоводов да зачем? Вот и от меня как бы удрал; видно, он забыл, как мы вместе писали письмо болгарам? – подумал я. но догонять Сашко не стал: он тогда для меня был просто веселым знакомым, но ещё не задушевным товарищем. Но я заметил сразу же, как быстро площадка перед столовой опустела. «Видно, что он здесь главный, он, как это говорят, неформальный лидер, - мелькнула мысль. – Вишь, как: никто не хочет задерживаться на бригаде, когда Сашко уже ушёл…»
Познакомившись со сводкой весенних работ на плантации и записав всё, кому что было нужно, мы попили чайку с гренками – поварихи бригадные уговорили:
 - Заходите, пообедайте! – звали они нас. – А то мы обидимся. Или председателю скажем, что вы брезгуете нашим угощением… Он таких слов не любит. Знает, что мы вкусно всё готовим. Он вчера, между прочим, пил у нас чай! С гренками!.. – после этого разве кто откажется…
В столовой было тепло, чисто и уютно. Мы и десяти минут не поговорили с рисоводами, а зал уже и прибран - а едоки-то были прямо с поля, грязи, поди, нанесли.., - и столы чисто  протерты, и воздух дышал в открытую форточку, и чайник делился парком на столе, и нас ждали стаканы…
Зашёл, разогнав всех рисоводов по чекам, бригадир Иван Дронов. Он, быстрый в делах и словоохотливый, сразу же нарисовал нам картину сева. Всё шло хорошо, график сева выполнялся, качеством  он был доволен. Посетовал, что было естественно, на знания отдельных людей в бригаде, подчеркнув, что они сев вели уже, и не раз, но рис сеяли – впервые… Так что, чуть что, - справляются, так ли, просят посмотреть. Видно было, что он опыта сева риса имеет не на много больше, чем рисоводы. «Но знания, - это Дронов просто подчеркнул, - у нас есть, и не только у меня…»
Потом мы где всей компанией, где, кому надо, побывали, считай, почти у всех посевных агрегатов. Трясясь на подножках сеялок, улыбались женщины, лихо косила глазом молодь. Все они где-то понимали, что на них, как говорят, с надеждой смотрит и Абинск – абинчане сеют рис! – и, считай, весь район, понимали, что они если пока и не передовики, то, во всяком случае, от соседей не отстают… А соседи тоже смотрели на этих наглых новичков, видели их усердие и азарт, и тоже не отставали. Все знали, что сводная ведомость о ходе сева будет только завтра, и все старались, чтобы их цифра сева была не хуже других.

И это было видно, как говорят, без фотоаппарата. От «дальней», вернее, уже с чеков «дальней» было видно далеко и красиво. На, считай, видимой части всей рисовой системы района шла работа. Юркие тракторы «Беларусь» бегали по чекам, таская за собой сеялки. А дальше, в сторону реки Кубань, виднелся уютным оазисом хутор Ленинский, тянулась жидкая нитка деревьев вдоль дороги Ленинский – Ольгинский, а чуть ниже и дальше – густая, плотная, непроглядная гряда прибрежных рощ. За ними, как за каменной стеной, чувствовалась сама Кубань – могучая, с виду спокойная в этих местах, но только с виду…
Возвращались мы, уже запомнив, как, да по какой дороге, и над каким каналом ехать на «дальнюю»… На дамбе Варнавинского водохранилища остановили машину. Все с удовольствием вышли из салона, и с восторгом – вы заметили, читатель, что люди всегда смотрят на море, где бы это не происходило, с восторгом. Чем это вызвано, каждый из нас объясняет по-своему.  И ты веришь – потому что на море иначе и смотреть не стоит. И вот теперь эта огромная – западного берега видно не было совершенно, - чаша воды стояла перед нами, хотя, как стояла? – что она, лужа, что ли? – она резво гнала высокую волну – настоящую, морскую – от нашего берега к берегу, прилегающему к Крымскому району. Картина была просто очаровательная!
Для нас она была очаровательная вдвойне. Мы восторгались красотой и мощью воды в «рукотворном» море ещё и потому, что мы видели и уже знали – эта вода через неделю, может, чуть позже, напоит живительною влагой и рисовые зерна на всех чеках, принадлежащих абинскому городскому колхозу, позволит вырасти абинскому рису, позволит нам потом сказать: абинский рис есть!
Прошу прощения у более молодых, чем я, абинчан и за наш тогда восторг, и за эти строки. Они несколько высокопарны, но, поверьте, мы, редакционные люди, журналисты, тогда считали себя не только свидетелями этого большого дела, что, между прочим, обязывает и много значит, - мы пожимали руки первым абинским рисоводам, мы пили их чай с вкусными гренками, мы разговаривали с ними, видели их азартный и вдохновенный труд, их настрой на победу, мы снимали их и писали о них, - но мы чувствовали себя и их партнерами, участниками этого большого, важного и необычного дела…
Приехав в редакцию и коротко рассказав о том, что мы видели, мы сели за материал в наш завтрашний номер. Он вышел с репортажем о первом севе риса абинским колхозом… На следующий день район облегчённо вздохнул – интрига с рисовым клином для «горожан» счастливо разрешилась…

Потом я не скоро попал на «дальнюю» - всё время находились другие дела. Незаметно подкатил май. Первого мая в центре Абинска с утра звучит музыка, звенят весёлые песни. Спрашиваете, какие? Точно я уже и не знаю, вряд ли вспомню, но на май всегда, я в этом уверен, чаще других звучала «Москва майская». Как же без неё, любимой, такой звонкой и душеподъемной?.. По-моему, именно в этом году для меня в Абинске, наслушавшись по телевизору репортажей с Красной площади Москвы, кто-то из районного руководства – я так думаю, не иначе это была Нина Васильевна Половная, наш районный идеолог и «украшение стола», как она о себе нередко говорила, - придумал вести свой репортаж с демонстрации в городе. Приказ есть приказ – и вот я сижу в автобусе отдела культуры в небольшом дорожном кармане, примерно метрах в ста от трибуны. Моя задача: как только та или иная колонна, вернее, колонна того или иного предприятия или организации начнёт равняться с моим автобусом, я начинаю читать заранее написанный мною же текст об этой колонне, характеризуя её убранство, состав, результат работы.
Я, наверное, запомнил этот день  потому, что я впервые говорил об абинских  рисоводах.
Можно, я без текста, что тогда говорил, просто расскажу вам, что я видел… А видел я…
Вот колонна поравнялась с моим автобусом. Впереди идут председатель колхоза Агеев и секретарь парткома Безпалько. Оба в нарядных костюмах, с улыбкой на лицах. А за ними, прямо тесня их, идет Сашко – он тоже наряден и напряжён, в руках у него – Красное знамя колхоза. А, может быть, и переходящее Знамя – издали не разберёшь…
Над площадью, усиленный динамиками, звучит мой голос:
«К трибуне подходит колонна колхоза… В этом году в колонне идут молодые абинские рисоводы. Знамя, как и раньше, несёт Александр Оселедец, кавалер ордена Трудового Красного знамени, теперь он – один из звеньевых рисоводческой бригады. Рисоводы торопятся – у правления их ждёт автобус…»
Это, действительно, так. Молодые побеги риса нуждаются в уходе и наблюдении за ними.
А перед окном «моего» автобуса уже новая колонна, и я, пропустив и опустив остальные успехи колхоза, начинаю говорить что-то и о ней…
Праздник продолжается. Большинство абинчан, придя в колонне, не покидают площадь между зданием райкома-райисполкома и Дома культуры, построенным «Вскладчину» - всеми горожанами. Здесь друзья и знакомые фотографируют своих друзей и знакомых, сбиваются компании, кто-то уже поёт частушки, приплясывает… Чу, слышна и новая, услышанная в Мингрельской: «Полюбила скрепериста…» Вот жизнь!.. Всюду улыбки, возгласы, музыка…
Когда я вышел из закрытого автобуса – его закрыли, чтобы внешние звуки не мешали репортажу, и стал вытирать пот с лица, мастер радиоузла Борис Иванович Зядик, чуть
ехидно улыбаясь, заявил:
 - Было не хуже, чем на Красной площади!..
Праздник продолжался, считай, почти до вечера. Вечером, обязательно, - танцы. А утром назавтра был знаменитый во все советские годы день маёвок. Давно отошло в прошлое, в историю то время, когда в этот день, 2 мая, рабочие собирались вдали от жилья, центра общественной жизни тесным кружком, чтоб то ли выработать какой план, то ли провести собрание, то ли подготовиться к стачке, забастовке, локауту, как говорят и ныне, но вот память об этом боевом дне осталась и у нас, трансформировавшись просто в заурядный обыкновенный пикник, в возможность, захватив друзей, родственников, детей и близких, пропитание на день, выехать за город, чаще всего, если в Абинске, в район бывших военных лагерей, отдохнуть. А дальше, как сложится: может быть, потянет попеть песни – в большой моде были типа: «Мальчишки», «Была бы страна родная», особенно ценились пахмутовские в исполнении Кобзона, Лещенко… Характерно, что когда в Москве, других городах молодежь «балдела» от «Битлов», других зарубежных групп типа «Абба», мы, на Кубани, тяготели, любили и слушать, и сами петь традиционные песни комсомольского толка. Может быть, потому , что все мы ещё вчера были комсомольцами, кто знает?..
Песни Высоцкого, Окуджавы, Галича если кто и слушал, то дома. На люди их «выносили» мало. Можно было поиграть в дикий футбол, поболтаться в речке – тогда в ней все ещё купались.
А вот как, как я предрёк им на демонстрации, абинские рисоводы заливали, ухаживали да «наблюдали» за всходами риса, я так потом никогда и не узнал. Даже у Сашко, на что уж он был разговорчив.
Вообще в тот год – далеко было и «не с руки», - я на «дальнюю» попал всего два-три раза, не больше. Летом, помню, мы даже ни с кем из рисоводов и не поговорили: все были каждый на своих чеках, идти было – за полдня не уложишься, - поэтому мы видели только общую, так сказать, картину. Неудачным, на мой взгляд, был наш наезд уже и в уборку. Бригада отставала, рис не спешил созревать, все были взвинчены или просто не в том настроении. Поэтому, по совету бригадира Дронова, мы снимали лучшего на сегодня жатчика, комбайнера или поливальщика, причем, бывало, что некоторые категорически отказывались позировать. Сейчас уже можно сказать – дело-то прошлое, - в тот день у нас, у меня, в частности, язык не поворачивался спрашивать о чём-то у этих уставших, за неделю вымотавшихся людей – работать они продолжали вахтой, только вахта всё время была одной, никто их не менял, не устраивал отдыха, а уже наступила страда, которая до тех пор, пока она не закончится, никакого отдыха никому не даёт. Отдых может  теперь быть, если пойдёт дождь, и уборка замрёт. А кто такому отдыху рад и ждёт его, таких на «дальней, по словам бригадира Дронова, и не было.
Видел ли я в эти заезды Сашко, не скажу. Скорее, если и видел, то или в кабине комбайна, или на бегу. «Привет!  Привет!» - это было единственное, что мы и слышали, и говорили друг другу. Поездка в Болгарию и письмо, написанное болгарам, было так далеко и давно, что о нём мы даже если бы и подумали, скорее всего, не могли бы вспомнить. Не потому, что забыли, нет, мы-то об этом эпизоде помнили – это выяснилось, когда уже, сдав «дальнюю», все абинские рисоводы и, главное, Сашко, перебрались на свою рисовую систему, что была, как говорили комбайнеры-пенсионеры, «рядом с хатой». Но все были заняты, это раз, у всех были, как говорят, «иные интересы», а, в-третьих, и это самое главное, просто ещё не пришло время для нашего неторопливого разговора, я так думаю…
Во время последнего «визита» на «дальнюю» мы перед этим побывали ещё в трёх хозяйствах – в работе районного газетчика это – нормальная жизнь, особенно если едет целая бригада, как говорят, «вся редакция», хотя так никогда и не бывает – в редакции всегда два-три человека остаётся. Но в тот день то ли потому, что мы выехали, как это говорят, «чуть свет», то ли потому, что дорога по рисовым системам – это же не асфальт между посёлками Ахтырский и Холмский (тогда станица Холмская так называлась), на поворотах порой душа, как говорят, «выворачивается», то ли ещё по какой-то причине, после водохранилища и особенно после улиц села Варнавинского, меня, что называется, «сморило», и я задремал. Сколько я провёл минут в дремотном состоянии – пять или же двенадцать, я не знаю. Знаю одно: я проснулся от страха. Я заблудился. Я видел вокруг себя лес, деревья были всюду, огромные, стоящие так густо, что не было просвета, и я не знал, маленький мальчишка в кирзовых сапогах, -  куда идти, а, главное – я слышал это проклятое шарканье своей подошвы по веткам и сучкам, я хватал ветки руками, и они меня не отпускали…
 
Я открыл глаза и посмотрел в боковое стекло. За ним уже стояли сумерки, свет фар плясал впереди из-за неровности дороги, я минут пять вглядывался в наступающую темноту, прежде чем понял, что мы находимся в районе «волчьих ворот». Мы через десять – самое  многое – через 15 минут подъехали к железнодорожному переезду на улице Мира. Я тихо «отходил» от странного сна. У меня – взрослого, 30-летнего здорового мужика, - было настроение почему-то не из лучших
…Где-то в году 1947 я, действительно, «плутал» в лесу, как раз у этих самых «волчьих ворот», только чуть восточнее. Мы тогда приехали в тот лес – мужчины: отец и шофёр, помню, почему-то называли его мингрельским, - за дровами: на работе у отца выдали почему-то билет именно в этот лес, хотя потом билет всегда был в лес у горного хутора Эриванский.
Приехали, остановились у штабеля дров, шофёр открыл борт, приготовился к погрузке; отец пошёл искать мастера, как он сказал, или начальника участка. Мать, помню, стала собирать  какую-то лесную траву. А я пошёл вдоль дороги-просеки, высматривая что-нибудь интересное. Я знал, что в лесу обычно – причём, я думал, что в любом, - много кислиц, грушек, орехов и кизила. То же я стал искать и в этом. Лес был полон жизни, он выглядел домашним, не страшным, в нем пели и свистели какие-то птицы, слышался – и я стал искать его, - стук дятла. Лес негромко, как-то по – товарищески шумел кронами деревьев.
А скоро начались и грушки. Орехов я не встретил ни на вид, ни на ощупь, а вот грушки… Они попадались разные – от вяжущих и терпких на вкус до душисто ароматных. Я сразу увлёкся и уже шёл, как в сказке, «от грушки до грушки». Я уже снял кепку и собирал лишь те, что были вкуснее и слаще. А они словно манили меня, звали…
И вдруг я понял, что дороги-просеки давно нет, кругом только лес. И – грушки. И я, уже ученик не то второго, не то третьего класса, - растерялся. Я не знал, куда идти. Метнулся в одну сторону, кинулся в другую… Лес и грушки… И я вроде здесь и был, а вроде – и не был. Крикнул раз, крикнул другой – послушал: тихо… Сердце, наверное, ушло, причём, сразу так, раз – и в пятках, и голос, конечно же, дрожал, и чудилось многое. Был в том лесу, возможно, и стук дятла – а что, ему-то что, он – дома! – но только почему-то такой, будто он спрашивал: а ты что тут делаешь?.. Не заплутал ли?..
Через время я всё-таки вышел к взрослым. Они грузили дрова в кузов. Я поднёс им свой картуз с грушками.
 - Я это в лесу нашёл, - сказал я голосом, который ещё не прокашлялся. – Пробуйте…
Отец и шофёр взяли по парочке, мама – одну грушку.
-Берите больше! – предложил я уже нормальным голосом. Мужчины сказали «спасибо», мама:
 - Я больше не хочу…
Когда машина была загружена, и мы стали собираться домой, я вдруг – почему и зачем, я и сейчас не знаю, - сказал:
 - Я здесь чуть не заблудился. Даже так: я заблудился…
Мама, помню, охнула, отец подозрительно хмыкнул  - может, вспомнил, как в молодости работал в лесу, был знаком с ним, может, подумал уже о поиске, - кто знает? А шофёр, тот успокаивающе сказал:
 -Не может быть, это тебе просто так показалось… Здесь заблудиться негде!..
Через пару дней мы встретились с Безпалько в правлении колхоза. Рассказав, как идет на «дальней» работа, Александр Дмитриевич пригласил меня на «последний валок».
 -А то в другой раз можешь не всех и встретить – уходить собираются, - сказал он. - Очень трудно вахтой работать, - добавил он. – У нефтяников хоть по - сменно, а у нас, видишь, нет никакой смены…
 -И Оселедец? – спросил я Безпалько почему-то с тревогой. – Он – тоже?
 - Скорее, нет, - ответил парторг. – Но чем-то недоволен, это видно…
Но на «посиделки» по случаю последнего валка я не попал – другим был занят. А когда уже после уборки мы увиделись с Безпалько, я, сам не понимаю, зачем, вдруг спросил его:
 -Слушай, не выходит из головы. Когда раз мы возвращались из «дальней, я вздремнул…
 -Бывает! – усмехнулся Александр Дмитриевич. – Дорога больно трудная, трясёт, баюкает…
 - Не в этом дело, - чуть даже подосадовав, поправил я его. – В дреме мне сон почудился: будто я заблудился у «волчьих ворот», в местном лесу…
 - Нашел о чём задумываться! – засмеялся Безпалько. – Умаялся ты, парень! В отпуск пора…
 - Да не в этом же дело! – воскликнул я, уже по-настоящему досадуя на то ли его, то ли мою недогадливость. – Дело в том, что в детстве, во втором или в третьем классе – мы туда приехали за дровами, - я там, действительно, было заблудился… Представляешь?..
 - Я сны отгадывать не берусь! Не умею! – ответил Безпалько. – Я не моя мать, она вот умела. Думаю, что будет так: максимум через три года у нас будет свой, рядом, рисовый клин. Как раз у «волчьих ворот»…
И мы разошлись.

Потом, точно в указанное время – оставим зазор, как говорят, на разную техническую погрешность, колхозный главный гидромелиоратор Валерий Николаевич Игнатенко принимал у работников ПМК-16 новую рисовую систему. Что это было: Безпалько умел предвидеть, я, грешный, оказался достойным связи с высшими силами или же  Безпалько просто прочёл, может, в колхозе, у председателя, может, в райкоме КПСС, у секретаря, а, может быть в кабинете начальника ПМК-16 Геннадия Александровича Сурова увидел план дальнейшего развития рисосеяния в Абинском районе?.. Что? Я иногда, правда, не заморачиваясь сильно цифрами, думаю об этом до сих пор, правда, лишь временами… И без фанатизма…
На «дальнюю» мы приехали опять во время сева. Машина, словно лошадь по привычной дороге, въезжает на бригадный двор – так уже зовут обитатели «дальней» свой стан. Всё те  же не то пять, не то шесть домиков – отдельно спальни, в стороне – столовая, в другой – контора. Те же люди, вроде слова Безпалько и не сбылись – никто не ушёл. Но уже все себя чувствуют увереннее – есть прошлогодний опыт. И не только. Как рассказала Ольга Смиричинская, многие по «второму заходу» снова прослушали курсы. Оказалось много вопросов. Неожиданно она заговорила про Сашко. Оказывается, он снова, как и другие, пришёл в класс. Только некоторые – послушать, ну, что записать, а Сашко – с целым
 мешком, Ольга так и сказала: с целым мешком вопросов. И это ему не ясно, и то совсем не понятно…
 - Иногда он нам так прямо надоедал, ага!.. – говорила она со смешком. – Мы думаем: да по домам бы скорее, а он то одно, то другое спросит. Та ещё и смеётся: учитесь, говорит, пока я живой… С подготовкой почвы что-то мудрил…
Лично с Сашко мне поговорить опять не удалось. Я к нему с вопросом, а он: некогда!.. И, видно, чтобы не обидеть меня, вдруг обронил: мы, говорит, с тобой ещё наговоримся!..
И, я так скажу, ведь как в воду глядел, правда, года через три. Когда на «ближнюю» перешли. Вот тут мы уж поговорили. Но о многом так и не договорились. К сожалению.
Помню, первой, как говорят, темой, когда я пришёл к нему «просто поговорить», был разговор об ученичестве, как мы тогда посмеялись: о «второгодничестве»…
 - Ведь, как оказалось, - начал, посмеиваясь – а что, теперь уже – со вторым орденом, да каким, орден Ленина, уже за урожаи риса, можно было и посмеяться над собой, - рис это далеко не кукуруза, не говоря уж о чём-то другом. Тут всё иначе… С кукурузой у нас как было?.. Главное – это посеять хорошо, всё, что надо, ей отдать, потом прополка, культивация…А уж если «королева» поднялась, встала на ноги, теперь ей всё нипочём… Бывало, помню, у меня мышей «сосал», со стороны видно, как он её «высосал». Ну, тут выход один: хочешь иметь кукурузку, бери в руки сапочку – трактором же не полезешь – и вырубай эту проклятую пиявку, а нет сапочки – руками рви!. . А тут тебе и гидротеник, и агроном – в один голос! – следите да следите за ним каждый день… И число солнечных дней надо знать, об уровне воды надо помнить!.. В общем, сплошная наука. Я книжки начал читать. На второй год я пришёл на бригаду, как в школу второклассником. Уже с
новыми знаниями…
 -Да рассказывали женщины, как ты их вопросами донимал… - напомнил я.
 - Я не их, я – агронома, - оправдался Сашко. – А им говорил: учитесь…
 - …пока я живой! – закончил фразу я.
 Сашко смеётся.
 - Вот люди! – изумляется он. – И об этом рассказали? – и тут же. – Знаешь, потом они же меня не раз уже благодарили…
Возвращаясь с «дальней», я помню, как мы, приехав тогда на систему, уже смотрели на соседних сеятелей даже и без интереса и зависти, точно так, как и сеяльщики абинского колхоза. А они, мы видели, работали на равных. Не спешили, не гнались, не копировали.
А когда мы бывали у соседей – а как же иначе, в одном районе работаем и живём, одно дело делаем, - уже не слышали вопрос: ну, как там новички, получается у них? А чего спрашивать: по осени газета «Восход» опубликовала подробную сводку: «Чей гектар
 плодородней?»..Из неё было видно, что  новички «лицом в грязь не ударили»,просто хороший урожай собрали, как тогда колхозники говорили, «утёрли нос», да, главное, всем без разбора. Правда, оппоненты у абинских рисоводов всё же нашлись – без этого ведь  не бывает. «Эх, - говорили они, - им бы да наши площади… Вот тогда бы мы посмотрели!..»
И мы, видя по весне этот – а ведь было так, куда ни глянь, всюду рисовый – и уже даже и не скажешь: клин – каналы и чеки – до горизонта! – азарт и настрой хлеборобов, - мы, скептики  и критики по натуре, - неожиданно от одного вида посевных агрегатов вдруг преисполнялись чувством гордости за людей, радости за их труд, нелёгкий – очень, надо сказать, нелёгкий – труд земледельца…
Потом наступали иные дни, дни залива чеков водой и роста риса. В эти дни нам просто не рекомендовали появляться на системе, просили не тревожить поливальщиков, не мешать им следить за состоянием посевов. Мы, проезжая через каналы или рядом с ними, даже останавливаясь – практически почти каждый раз, - мы видели воду, идущую куда-то, но мы никогда не видели, как набирают воды в чек, как достигается нужный уровень, как она сбрасывается, мы не слышали, с каким шумом (или без него) она идет по системе, как напитывается поле влагой, - но мы умозрительно, через чужой опыт, знали обо всём этом, представляли всю напряжённость этих дней, и мы с пониманием всей важности  их дела смотрели на ходивших или ездивших на велосипеде, а кто так и на мопеде, и очень редко сидящих или стоящих на ногах  поливальщиков, и, глядя на них издали, любовались ими.
 - Та же кукуруза, - говорил мне Сашко, - она, если ты её спас от сорняков, дальше растёт уже сама… Ты за ней, когда зерно станет наливаться, следи только за одним: чтобы твой урожай кто не собрал раньше тебя. А такие люди, знаешь, как часто есть… Есть. Могут выломать, чтобы продать варёной, ещё как! А если затвердеет, так поломать уже зрелой, в початках, кукурузы, допустим, мешок – это пять минут… И хорошо, если мешок… Можно и не заметить, не обратить внимания. А если мешков десять, допустим?.. Кому это надо!.. Совсем другое дело – рис… Вот он созревает, наливается. Ты думаешь, я просто стою, сторожу? Э, не так…Он же, неженка, ему каждый день нужен солнечный, да, обязательно, солнечный!.. И влага – рис ведь ещё наливается, формируется зерно. Как тут не прогадать, когда чеки осушать, чтоб и зерно было полновесным, и уборку не затянуть? Борис Братченко колос перед уборкой шелушит, так у пшеницы же оно голое, - ты же сам не раз видел, -  а тут – в рубашке… А рубашка, видал, под самое горлышко, застёгнута наглухо. Да и потом, не будешь же всю метёлку потрошить?.. Вот и думай. Ходишь день, мозгуешь. А с дороги кажется: ходят бездельники, гуляют .. А то и сидят вовсе… Нет, рис это сложная культура – целая наука о ней создана. Ты видал кукурузу сморщенной?.. Её, кстати, можно и по снегу убирать!.. Каждый кочан, как говорят, выше пояса, не размокнет и не упадёт, не потеряется в стерне… А тут ещё дожди…Помнишь, как у нас на втором году вышло?..

Я ту уборку буду помнить долго, скорее всего, что всю свою жизнь. Два дня всю рисовую систему, как передавали из прикубанских колхозов, сильно стегали непрерывные дожди… Мы, выезжая на рис, видели мокнущие комбайны, видели даже с дороги плавающие валки в чеках, к комбайнерам даже старались не подходить. Понимали их состояние.
…Началась уборка, как говорят, своевременно, при хорошем ясном небе и даже сильном солнце – комбайнеры, считай, прямо все работали в рубашках, с распахнутым воротом. Был  вначале «пугающий» дождик, после которого солнце и свежий ветер убрали влагу и почти совсем не остановили уборку. Потом солнце хмурилось, небо то и дело частенько покрывалось тёмными тучами. Комбайнеры да и все остальные люди на рисовой системе нервничали, штаб, что стоял между землями двух колхозов Мингрельской, лихорадило, но уборка шла. А потом вдруг полил дождь, не тот, летний, что был всю неделю назад, а уже даже и не осенний, а вроде прямо-таки зимний. Небо словно упало прямо на невысокие домики станиц и хуторов. Уборка встала. Все даже  в Абинске – как уж смотрели по утрам на небо в Мингрельской, Фёдоровской или там на хуторе Ленинском, я не знаю, и что там думали и о чём вспоминали рисоводы, не ведаю, - в Абинске на небо смотрели даже и те, кто и не работал «на рисе», и узами, родственными или дружескими, с рисом связан не был, и те смотрели, особенно глянув на север, в сторону Кубани, на небо ну, крайне недоброжелательно, а как относились ко всему этому родные тех, кто уже неделю то ли работал, то ли мок на «дальней» бригаде, даже и представить себе нельзя. Самое главное – на «дальней» не было телефона. Кто-то из Абинска проехал туда как-то, но рассказывать не стал. А потом машина до «дальней» просто не добралась. Обходились  соседними, так скажем, сведениями: то позвонят в Варнавинское, то на Ленинский – и там, и там говорят одно: дождь идёт, а люди ждут… Помню, однажды в Ленинском сказали, смеясь, чтобы мы не волновались: «ленинцы» умеют убирать рис и по снегу, у них уже есть опыт, а новички с «дальней» научатся… Мы порадовались оптимизму хуторян, поблагодарили за поддержку, а когда к вечеру второго или третьего дня небо вроде бы чуть посветлело, мы в редакции получили команду: завтра с утра, бригадой – может быть, для того, чтобы было кому толкать машину! – выехать, прежде всего, к молодым, без опыта, рисоводам абинского колхоза.
Как мы узнаем потом, нашему выезду предшествовал разговор с Фёдоровской, где сказали, что дождь вроде бы закончился. И вот мы едем, хоть наш шофёр и поныл немного на тему о том, что туда, на «дальнюю», не проехать. За селом Варнавинским или дорога, или наша машина, как говорят, попрощалась с цивилизацией… Перед уборкой риса специально прогрейдированная и хорошо накатанная, дорога после дождей обрела массу ухабов, ям, выбоин и луж. Машина, наскакавшись по всем этим «прелестям», прямо -таки взлетела, будто собралась оторваться от такой неприветливой земли, на бетонную дамбу водохранилища, вроде бы не только промытую дождём, но и просушенную ветром, и замерла. Впереди небо было светлое, вроде бы даже и без туч – дождя, по крайней мере, на глаз, не было. И мы, несмотря на ворчание шофёра, которому редактор вроде бы сказал, по словам шофёра: будет дождь – возвращайся, едем – дождя-то ведь нет…
У нас же задание редактора, простое донельзя: посмотреть, как там, в непогоду, работа. И мы едем; машина минует водную ширь, прямо-таки морскую, с крутой, пенной волной, потом, уйдя вправо, бежит среди чеков колхоза Варнавинского, затем, вновь поднявшись, теперь на вал канала, привозит нас, повернув несколько раз то вправо, то влево, на знакомую уже нам, в общем-то небольшую, обсаженную деревьями, площадку, где стоят уже знакомые нам домики…
  Домики были закрыты, на улице – не лето. Рядом – комбайны, трактора с жатками, машина со сварочным агрегатом, «походка», баллоны на стеллаже, ещё что-то, что сразу и не поймёшь. Машина встала, Но выходить нас не тянет, даже в легковой мы чувствуем, как  нас растрясло. Не из чего вдруг возникла «беседа», даже полемика. Мы невольно заметили, каково нам, а каково этим колхозникам проехать этот путь, да каждый божий день?.. Утром – туда, вечером – обратно… Раз – другой, как мы проехали, это куда ни шло, а каждый день – это ж никакого здоровья не хватит. Кто-то вдруг «загорелся» идеей об этом написать, это какое же отношение к людям? Заспорили: вахтовая это работа? Нет, не вахтовая, автобусная. Вспомнили: вахтовая – у нефтяников, у буровиков. Там ведь день работают одни люди, а в ночь – другие. А эту –автобусную, - привезли ПМКовцы: они же выезжают рано утром, а поздно вечером – домой. А у членов «дальней» бригады – иной график: они приезжают и живут здесь, в Прикубанье – вон, за хутором Ленинским сразу, и Кубань, - неделю. Все так работают, ездят автобусами, только вот одним – этим! -  ехать дальше, а другим – ближе. Вот и вся разница. Согласились, что писать не о чём.
Всё разрешилось: видно, нам просто не хотелось выходить: мы, ещё не открыв дверцы «Волги», поняли, что здесь был не только дождь два или даже три дня, но и похолодало. И мы молча начинаем, поскольку у нас нет шапок, просто поднимать воротники, застёгивать и запахивать курточки, согласившись, что о такой мелочи, как плохая дорога и очень долгий путь автобуса, никто тогда не мог не только говорить, но и слушать.
Выйдя из машины, мы невольно жмёмся: холодно, оказывается, ночью приморозило, лужи затянуты ледком. В Абинске мороз как-то не чувствовался, а здесь вот - да, сказано: север. Хоть и всего-то каких-то 40 километров, а севернее.
Подошедший новый бригадир, вернее, начальник уборочного отряда – так называется его пост, - Валерий Николаевич Игнатенко, здороваясь, спрашивает:
 - А чего это вы так долго не выходили? Наташа, наш учётчик, вас в окно увидела. Она мне и говорит, пойди встреть, а то что-то пассажиры не выходят. Они хоть живы?..
Мы объясняем, что замёрзли, и в свою очередь интересуемся, как идут дела, как уборка, на что Валерий Николаевич ответил коротко:
 - Как всегда, в режиме…
И не понять, хорошо это или плохо… «У него, что, и дождь три дня был запланирован «в режиме»? – подумалось невольно, но разговор был прерван: начальник, увидев людей, выходящих из столовой и заметив их сонный вид – видно, многих не согрел ни завтрак, ни чай, а кое-кто, кажется, и не проснулся по-настоящему, - начал их будить…
 - Просыпайтесь, парни, просыпайтесь!.. Ночь была длинная, можно было выспаться, даже с запасом. А кто не выспался, так я вас на Гарькушу вчера не посылал!..
В ответ парни просто зареготали, как говорят мои землячки - забалчанки, видимо, они уже проснулись. А, может быть, вспомнили и про «вчерашнее»…
 - Врезать бы тебе за вчерашнее, - вдруг, понизив голос, пригрозил, потянув его за рукав куртки, Валерий Николаевич высокому парню, стоявшему ближе всех.
Тот, продолжая «реготать», чуть нагнулся к начальнику и как-то заговорщицки сказал ему, глядя прямо в глаза:
 -Валерий Николаевич, ты бы побрился, что ли?.. А то как-то неудобно…Что гости скажут?..
А мужики, выходя из тёплой столовой, сразу стали кутаться в плащи, телогрейки, судя по всему, вымокшие вчера, но так и не высохшие за ночь. Холод, видно, захватил их всех врасплох. Вот с шапками, вернее, с головными уборами дела у них шли получше наших: на головах у кого были кепки, у кого – вязаная шапочка, у двоих – надо же было быть таким запасливым! – даже зимние шапки-ушанки. Видать, нашлись в «бардачке» или в ящике комбайна, валялись там, видно, ещё с зимнего ремонта.
Приводя себя в порядок после чая, застёгивая и утепляя, чем бог послал, голову, мужики недовольными голосами решали свои проблемы. Они были разными: к кому-то там не вовремя приехала мастерская, от кого - то уехал грузовик, а если бы не уехал, он ещё один бункер бы «набил», у третьего ещё что-то… Хоть были эти проблемы три дня назад…
Отдельной – только глаза видны, - группой вышли женщины. Все они поверх плащей и телогреек закутаны в платки. Многие кашляют. Вид, несмотря на вчерашний дождь, у всех усталый.
Выглянувшая знакомая повариха без тёплой одежды, ойкнув от холода, сразу стала приглашать нас на чай.
 - Промёрзли, поди, пока доехали, устали! – дрожа от холода, говорила она. Увидев, что мы не идём, она позвала на помощь Валерия Николаевича.
Он стал нас чуть ли не силком заталкивать в помещение.
 - А ты разве не с нами? – спросил, упираясь, я его.
 - Побриться надо, - сказал он весело. – Ты же видел: мне замечание сделали. И всех надо отправить на чеки. А тут ещё поломка у нас прямо в поле. Три дня простоял комбайн – не проехать было…
Поварихи защебетали вокруг нас, стали предлагать завтрак, мы – отказываемся.
Я не могу пить особенно горячий чай. Сижу, оглядываю нехитрое убранство столовой, дую на чай, слушаю разговор. И – думаю. То ли тоже не выспался, то ли замёрз?.. Вроде бы ни то, ни другое. Смотрю на поварих. Уже не молодые. Наверное, по молодости и в огородной были, и, скорее всего, на табаке… Насапались, наломались… Теперь вот в столовой, такая есть на каждой бригаде. Но они - тут. Это бригада особенная, поварихи здесь, как и механизаторы или поливальщики, неделю. Потом на день – на воскресенье! – домой, а утром – опять на «дальнюю». Комбайнеры, жатчики, даже учётчик Наташа, надо думать, получат за хорошую работу зарплату, премию. Поливальщики, если урожай свой вырастили,  - тоже…А за что «ломают» себя поварихи?.. А?.. А ведь забот у них за день – за один только день! – побольше, чем у кого другого… Ни свет, ни заря надо встать, всё приготовить, всех накормить, всем угодить…А люди, что ни говори, разные, и настроение у них разное. Один любит то, другой – иное. Чуть разошлись все, тетки управились – пол подмели, посуду помыли, - уже за обед надо браться. А там ещё полдник, ужин… Вот и нас чаем угощают – а кто мы им? – на обед зовут…
 - Спасибо за чай, за гренки!..

Первые десять минут – пока мы чай пили, -  толпа курила, кашляла. Стояли, долго примеряли одежду «на холод». Когда мы вышли, основная масса, натянув шапку, чаще всего, вязанный «петушок», разбрелась к комбайнам – сначала один, потом другой -третий…
Вот Фёдор Якушев, подхватив  пустое ведро, спускается в канал, к воде, а она замёрзла. Он долбит каблуком лёд. Где-то с пятого удара пробил, зачерпнул. Поднимается, рукой выбрасывая куски льда.
 - А зачем ему вода? – спрашивает, ни к кому не обращаясь, наш новый сотрудник.
 - Пехота! – говорит кто-то из механизаторов. – Мы же воду вчера из радиаторов слили!.. Как знали, что мороз будет!.. Вроде все сливали, - вспоминает он. – Кто вчера не слил, сегодня у него будет ЧП…
Я пытаюсь вспомнить, кто это, но – никак: мы же привыкли видеть их всех в рубашках?..
Скоро все потянулись с ведром в канал. Знать, все вчера воду слили…
Рядом кто-то плеснул солярки в тазик, бросил туда же спичку. Огонь пыхнуть не успел, а уже три-четыре факела тычутся в пламя. Их понесли к комбайнам, тракторам – кто греет двигатель, кто – гусеницы комбайна… Вот, почти столкнувшись с нами, прошёл мимо с факелом Сашко. Он тоже, видимо, не выспался, был в непросохшейся телогрейке. На ходу сунул пятерню для рукопожатия, буркнул: «Привет! Видал, как дела идут?» – и пошёл разогревать двигатель или гусеницы. Я не стал его останавливать – не до разговоров…
И вот внезапно, заставив нас вздрогнуть, затрещал один пускач, второй, третий… Потом глухо и сразу же громче, пыхнув дымком в пасмурное, туманное и холодное небо, разом застучали двигатели. И сразу задышали все – ровно и туго. Словно бы говоря: всё, братцы, в порядке…
И, что интересно, стоило только закончиться общему делу – заливка воды, прогрев всех двигателей, гусениц, - стоило загудеть, задышать моторам, сразу в механизаторах тут же проснулся характер, присущий каждому, у каждого – свой.
И вот кто-то сразу рванул со двора, кто-то упрямо полез на вал, другой медленно тянется, задрав подборщик, по склону вала, а третий – третий уже бегом, не иначе, «почесал» по чеку, поднимая грязь и разбрызгивая воду…
Позже других выехал на вал и пошёл к чеку комбайн Сашко. Неторопливо, как всё, что бы он не делал, и неостановимо… Заспещили, ушедшие чуть раньше, женщины с вилами на плечах; выехал – ему дальше всех надо, - грузовик за зерном; поползла, тяжело перебирая колёсами прицепа, машина-мастерская…
Женщины кашляли. Я смотрел на них, на поливальщиц. Но одно дело – смотреть или там, как говорят, следить за режимом полива, не прозевать всхода сорняков, даже, когда что и появится, прорвать, бродя по колено в воде. Радости мало – вода ведь или с удобрением, или даже с гербицидом бывает, - но делать это можно. А вот быть штурвальным «на рису» - это совсем другая работа!.. Даже если на улице теплынь, и уборка идёт по - сухому, валок риса – это далеко не ворох пшеничной соломы, даже и с колосками. Рисовый валок, он даже зачастую в сухом виде – не поднять мужику на вилах, а ведь его же надо как-то потревожить, разделить, ведь лежащий после жатки валок комбайн может и не проглотить
А если он, валок, сырой, слежавшийся – то комбайн запросто может «поймать енота», как говорят комбайнеры… А это – стоп, комбайн; комбайнер, теряя килограммы зерна, своё терпенье, а иногда и правила хорошего поведения, слезает с мостика, достаёт, если он есть – а он всегда есть! – такой крючок, которым комбайнер потом когда минуты две-три, а когда, бывает, и полчаса, достаёт этого самого «енота», то есть непромолоченные стебли, естественно, с метёлкой, а та – и с зёрнами…
И такая, скажу я вам, это картинка, что по виду, что по звуку живописная и богатая, что её лучше женщине и не видеть, и не слышать. А ведь если ты – штурвальный, или, если уж правильно, штурвальная, то тебе тогда приходится не только всё это живописное полотно видеть и слышать, но и принимать участие в действии. Можно  - серпом, ножом, если он есть, а если нет…Тогда руками надо выдёргивать всё это, намотанное на подборщик…
Потом я увижу их на одном чеке, на другом… Они ворочали, так, что держаки вил прямо гнулись. Раздирали валок, иногда даже наступив ногой на слежалую, промоченную и даже примёрзшую солому. Старались подать это жнивьё в зев комбайна, да обязательно малой порцией… «Енота» вроде в то время, что мы были рядом, никто не поймал. Но уже через час, считай, все они глаза раскутали, платки сбросили, а две – не знаю, кто конкретно, - уже работали, сняв телогрейку, куртку или плащ – в общем, что у кого было. И, по-моему, от женщин шёл пар. Кашля слышно не было, скорее, какой-то сип слышался…   
При нас ушла на ток – а путь это неблизкий, почти в Абинске, - первая машина с урожаем. Потом, через время, - вторая… К тому времени, когда мы покинули чеки, в строй уже действующих встал и комбайн, что поломался ещё в начале дождя, начал молотить…
Убедившись, что уборка на «дальней», как и сказал нам Валерий Николаевич, «как всегда, в режиме», мы снова въехали на бригаду. Теперь, чтобы узнать, как идёт уборка вообще. За этим – мы же помним приказ редактора: посмотреть, как идёт уборка в нештатном, то есть в дождь, о котором мы знали, и в мороз, что мы увидели, приехав на «дальнюю», режиме, - мы идём в диспетчерскую, где трудится учетчик Наташа. Она утром, когда мы заглянули к ней, высунув язык от волнения и напряжения, писала, листая уборочные бумажки, «Экран соревнования», проставляла результат всей работы, каждого отдельно комбайнера, жатчика и даже урожай – по звеньям.
Когда мы зашли, она обещала всё сделать ближе к обеду:
 - К обеду всё будет на стене! – уверила она нас и углубилась а подсчёты…
Тут в бригаду, натужно рыча, въехал «Запорожец» председателя профкома Владимира Петровича Градинарова. Он, несмотря на погоду, очень похожую на непогоду, всё же, оказывается, привёз людям премии, вымпелы, едет вручать.
Я еду с ним – интересно же…
 - Ну, ты бы мог сегодня и не приезжать, - говорю я Владимиру Петровичу по-дружески, намекая, что ему, инвалиду Великой Отечественной, без ноги, на костылях, просто не стоило сюда соваться, пока мы с ним идем к учётчику.
 - Не могу сидеть в тепле! – горячо отстаивает своё дело профорг. – К тому же у меня «Запорожец», а это машина – ты сам знаешь, какая. У меня важная миссия: держать руку на пульте трудовой борьбы… Соревнование на уборке, да ещё в такую пограничную погоду!.. – оставив пропагандистский тон, он вдруг говорит несколько иначе. – Я же  их понимаю, парни поиздержались на хуторах… Тут Гарькуша рядом! – он даже головой покачал, засмеявшись.
Я давно знаю Градинарова, знаю его историю, как говорят, почти на зубок, Трудная, даже трагичная у него судьба. Но вот что странно: более жизнерадостного, чем Владимир Петрович, человека я не встречал. А как он читал «Гаврилиаду» Александра Сергеевича!..
Оставив в стороне «миссию» и хутор Гарькуша, он перешёл на погоду.
 - Ну у вас и погода! – сказал не то всерьёз, не то пошутив, Градинаров, -  Чистый север! – он ткнул костылём замёрзшую кочку, ледок. – Курорт прямо!.. – и сразу же, обращаясь е Наташе:
 - Давай, Наташа, рассказывай, как вы тут наработали? Кому вручать вымпел?..  А кому – премии…
Ещё через 15 минут мы с Градинаровым ехали в его «Запорожце» - на других машинах он, по-моему, вообще не ездил, - ехали в один из дальних чеков, по затянутой лёгким морозом дороге. Подъехали.
Владимир Петрович, широко работая костылями, шагал к комбайну, правда, по валу, не спускаясь в чек. Когда комбайн только поравнялся с ним, Градинаров жестом попросил комбайнера остановиться, видимо, узнал его фамилию.
 -Извини, друг, что побеспокоил, - сказал он. – Подойди ко мне, пожалуйста. Сам видишь, я сегодня и тут, - он ткнул костылём в землю, - спотыкаюсь.
Комбайнер спрыгнул на землю.
 - Осторожнее, - остановил его профорг. – Не ушибись…
 - Так за наградой же! – засмеялся парень.
Владимир Петрович вручил улыбающемуся парню – я, по-моему, видел его в первый раз, - алый вымпел, после того, как парень, прежде чем пожать руку Градинарову, вытер свою  о ватник, начав с полы и занеся потом руку аж за спину.
 - Держи крепче, парень, - сказал Градинаров, - чтобы не отобрали… А то тут у нас такие ребята, не уследишь за ними, как говорят, не успеешь оглянуться – обойдут…
Парень сказал «Спасибо», пообещав постараться, после чего вдруг сказал что-то, из-за чего Владимир Петрович почесал затылок. 
Когда отъехали, я, естественно, спросил Градинарова, чем его удивил награждённый?
 - Представляешь, он мне говорит… Петрович, говорит комбайнер, - Петрович развернул
«Запорожец» на узкой дороге. – Петрович, вы бы вручали награды в столовой, за обедом. – Петрович покрутил головой, то ли довольный этим пожеланием, то ли отвергая его – Во-первых, говорит, там тепло, а из кабины сейчас и вылезать не хочется, а, во-вторых, он так говорит, при всех, публично то есть… И там, говорит, компот тёплый…
Минут десять ехали молча.
 - А что, - вдруг продолжил Градинаров. – Дельное предложение. И мне, - он усмехнулся, - не надо спотыкаться на костылях…Пожалел старика… - Градинаров опять помолчал. – Не понимает пацан – а он ведь хороший, очень заботливый, - что я, шкандыбая по пахоте и спотыкаясь, иду и буду идти, чтобы быть рядом с вами!... Это и мое дело!.. Мое!..
И он замолчал, на этот раз – до столовой. Я чуть позже, чем следовало, заметил, что наш «Запорожец» едет к бригаде не близкой дорогой, а самой дальней, в объезд почти всей плантации, даже с выездом на чеки соседнего колхоза.
Я не стал задавать вопросы, я, наоборот, обрадовался, что мы едем так: мы проезжали мимо чужих комбайнов, и я имел возможность увидеть уборку соседних агрегатов. Я понимал состояние Градинарова: желая облегчить ему жизнь, молодой комбайнер очень больно «ударил» словом и всем участием колхозного ветерана, потерявшего в 17 лет ногу и не имеющего возможности сесть на комбайн или на трактор и работать, как все они, и как ему все эти годы хотелось. Раньше он не раз об этом мне говорил. Но тот парень ведь этого не знал…
Когда мы подъехали к столовой, многие уже пообедали, выходили, закуривая, заглядывали в огромный лист «Экрана Соревнования».
 - Там, - он кивнул головой на карты, по которым мы только что проехали, - там дорога лучше, - сказал Градинаров.
 -Я это заметил, - сказал я, подхватывая «игру» Градинарова. – А ещё мы посмотрели, как работают соседи…
 - Это точно! – заключил Владимир Петрович, как бы подчёркивая, что у нас двоих есть, пусть маленькая, но тайна.
Градинаров пошёл в столовую, тяжело поднимаясь по ступенькам. Я остановился у «Эрана».
Подходить и записывать или запоминать намолоты и гектары мне не было смысла: во-первых, я помнил, что кто-то из наших ещё до обеда взял у учётчика Наташи один лист соревнования, а, во-вторых, я помнил, что каждый из них, комбайнеров, жатчиков и даже поливальщиков, знает свои цифры – они у них или записаны, или просто засели в голове. Поэтому я стоял поодаль, смотря и, как говорят, слушая.
Меня всегда интересовало крайне внимательное отношение комбайнеров к успехам других. Казалось бы, ты знаешь, сколько ты намолотил вчера, сегодня, позавчера – если молотил! – можешь прикинуть, что ты заработал, какая тебе премия «набежала», если ты впереди в соревновании, нет, ему – причём каждому! – обязательно надо знать, а кто у тебя впереди или кого ты сегодня (вернее, вчера) обогнал или, как говорят комбайнеры, «обскакал»?..
Выходят, кашляют, многие просто харкают ошметками половы, сразу курят – причём быстро, спеша. А куда бегут, куда спешат? А никуда – пока не увидят цифры против своей фамилии. И – против других тоже… Стоят, дымят. Обязательно сгрудившись у стенда. И молча, в основном. То ли сразу после обеда – а он и обильный, и вкусный, и, главное, сытный; после него бы полежать, отдохнуть, «завязать жирок», как говорили мои соседи-забалчанцы, но – уборка, уже не ранняя, скорее, даже наоборот, а тут ещё небо снова, кажется, что кабина, стоит в неё подняться, зависла в облаках, да тёмных, совсем уже не ласковых. «Жирок завязывать будем потом..», - говорят комбайнеры. Когда это – потом, неизвестно, на ремонте тоже ведь не полежишь; во-первых, ремонта требует каждый агрегат, а, во-вторых, на сыром асфальте или бетоне, даже если и на телогрейке, если её постелить на поддон, не полежишь… Так что потом – это время совсем неопределённое, скорее всего, очень отдалённое, может, на пенсии – если доживёшь…
Курят, смотрят, сопят. Насмотрелись, насопелись. Слышны возгласы, кто-то отошёл, разочарованно сплюнув, кто-то недовольно  воскликнул от неожиданной цифры, кто-то пожал плечами, не поняв что-то в цифрах… Потом все расходятся, спешат на чеки, чтобы продолжать уборку. Одни медленно, но уверенно, как, к примеру, Сашко, другие, почти переходя на бег. И не понять: то ли всё идёт согласно «Экрану», то ли по привычке, то ли кого всё же гонит и «Экран».

Через время мы уезжаем. В воздухе вроде бы чуть потеплело – А, может быть, это наши механизаторы надышали горячим борщом, кто знает, - но небо продолжало висеть прямо над головой, все словно бы чувствовали его головами, с севера, с Кубани, тянул холодный ветер. Вдали от дороги на разных чеках шли комбайны, правда, сказать, что они шли, было можно только с натяжкой, сильно погрешив против правды, - они ползли, часто останавливаясь, как бы споткнувшись на чём-то, нам невидимом, - на самом деле они снижали ход, чтобы подобрать и проглотить, обмолотив крупный, уже распотрошенный, а порой и тугой, плотный, даже чуть смёрзшийся, валок. И молотили, молотили…
Мы уезжаем, в этот день. Скорей всего, мы ещё не раз выедем на чеки, не в этом колхозе, так в другом. А комбайнерам, женщинам ещё предстояло молотить. И не один день. Причём, погода улучшаться не обещала – время было не то. Следовательно, и условия труда…
По дороге домой, чтобы, угревшись в тёплом салоне, не уснуть, как я задремал в одной из поездок, это когда мне приснился страшноватый сон про то, как я, ещё в детстве, однажды заблудился в Мингрельском лесу, я затеял общий разговор о том, как жили на «дальней» в «автобусном» режиме абинские рисоводы? Причиной было то, что я, заглянув в мужской «спальник», пришёл, мягко говоря, в ужас. Постельного белья там не было, если оно и было, то раньше. Я помню, как мне женщины  раньше говорили, что в спальнях у них и занавески на окнах, и цветы на столе, и белые простыни и наволочки на постели, и все полотенца чистые, и обувь все снимают в коридоре, под дверью. И я не просто верил в эти рассказы, я это, почти всё, видел. А сейчас я ужаснулся. Вместо простыни и наволочки на койках лежали «занывычини», как говорили забалчанцы, имея в виду «заношенные в доску» матрацы, скомканные одеяла и полупустые подушки. Никто в спальне не только не ходил босиком, но, казалось, никто и не очищал сапоги от грязи, заходя в комнату. У меня было ощущение, что кое-кто сапог, укладываясь спать, даже и не снимал…
 - Почему так? – спрашивал я у своих товарищей, а надо было, наверное, спросить у тех, кто жил в этих спальнях, вернее, спал? – Почему? Ведь зайди к любому в дом или хату – а были и такие, что уже и в Абинске жили в хате, - везде же ведь всё всегда чисто, вымыто, прибрано, аккуратно.
Ответ был ожидаемый: так ведь дома всё это делает жена. Или мама.
А почему же в общежитии – домики на «дальней» были ничем другим, кроме как обычным  общежитием, - у них такой, с позволения сказать, срач? Ведь мы все служили, помним, как у нас в казарме было? Подушки по линейке, полотенца – тоже, кровати – в одну шеренгу…
 - У нас старшина всегда очень строгий был, - ответил один, другой подтвердил  - У нас ведь было – не забалуешь!..
 - А здесь? – взывал я. – Старшины, правда, нет, вы правы, но ведь все они служили… И – потом… У нас полстраны, считай, живёт в общежитиях…
 -Дай поспать, дорога длинная… - попросил один из нас, пожалуй, самый старший, и пояснил. – Они же сейчас, по этой грязи – а вы видели, на чеках всегда или вода, или же грязь, - устают так, что еле ноги тянут, поели в столовой, размякли, в спальню вошли и не снимая даже куртки, телогрейки или что там у них есть, сразу брык –кто на спину, кто там на бок или ещё как! – и спать, спать, спать… Устают так, что света ближнего не видят… Ты вот заговорил, - набросился он на меня, - а ты  посмотрел им в глаза?.. У них же лица – не узнать, круги под глазами… Все простужены, хрипят, кашляют… Им же не чистые простыни надо, их в больницу надо, лечить и лечить по-настоящему!.. – и он замолчал, даже закрыл глаза, говоря о том, что разговор закончен…
На том наша «постельная» перепалка и закончилась. Мы не просто не договорились ни до чего. Даже никто тогда и не написал об этом.  Да кто бы тогда рискнул это напечатать?..
Но у нас с председателем колхоза Агеевым беседа об этом была. Он меня обрадовал: он сказал, что за деньги, собранные со всех «раповцев» (было такое объединение РАПО) в Абинске не сегодня-завтра построят гостиницу по типу краевого Дома колхозников, где будут жить все приезжие на уборку.
Я, помню, сказал, что это хорошо, но как быть с «дальней»?..
 - А мы через год о ней и забудем! – сказал, радуясь, Николай Григорьевич. – Скоро у нас  будет система ближняя, ехать нам никуда будет не надо…
Потом, пожалуй, через неделю, если не позднее, я ещё раз увидел их, колонну колхозных комбайнов, идущих с «дальней» рисовой бригады. Они шли, растянувшись примерно на километр, если не больше, по просёлочной дороге, держа путь домой, в Абинск, в колхозные мастерские. Шли все своим ходом, хоть многие были и погнутые, и помятые – был даже случай, когда один комбайн перевернулся и упал в канал рисовой системы. Шли не торопясь, с чувством проделанной работы и исполненного долга. Позади была почти полуторамесячная жизнь в условиях, прямо скажем, мало похожих на нормальные, Но так именно давался абинчанам первые годы рис, особенно на «дальней» бригаде. Комбайны шли тяжело, лица комбайнеров были серыми от усталости и, возможно вполне, частого недосыпания, но, странное дело, поравнявшись с нами – а мы ехали втроём с Александром Дмитриевичем Безпалько и Владимиром Петровичем Градинаровым, и ехали навстречу, - ни один комбайнер не проехал, как ехали до этого и после этого, не встречая никого, - без улыбки. И были у всех они  широки и радостны. Встречая их, мы обо всём, в том числе и о неудобствах на «дальней», сразу же забыли…
Я лично забыл, и вот почему…
Когда я приехал на «дальнюю», на чеках виднелись всего несколько комбайнов. Наконец, установилась вроде бы добрая погода, и рисоводы, пользуясь этим, ведут второй обмолот,
Стараются взять то зерно, что осталось невымолоченным во время дождей, заморозков и ночной работы. Позади комбайнов, как вроде бы говоря, что отступать уже некуда, дымят копны соломы – рисоводы тут же готовят фронт работ, выражаясь по - газетному, - хотя, причём тут фронт, непонятно? - для пахарей.
Двор «дальней» уже опустел, здесь уже нет того количества комбайнов, что мы видели дня четыре тому назад, ушли прикомандированные грузовики, стих шум в столовой. По существу, уборка уже закончена…
Второе дыхание ей придал председатель колхоза Агеев, что только что провёл прямо у чека планёрку. Она была, как ни странно, не торжественной, без аплодисментов. Всё было видно на двух цифрах, что председатель написал прямо на боку комбайна. 4678 – это рубеж бригады. Чуть ниже – 175. Столько тонн зерна надо ещё взять, чтобы выйти на рубеж…Откуда эта окопная терминология?.. Идут уже 80-е, а мы всё\ воюем!..
И где их взять?.. Только за счёт второго обмолота. И ещё есть два чека неубранных, где рис – часть скошена, часть – на корню, - плавает в воде.
После слов - показа в цифрах, разгорелся спор: как это сделать? Мнения самые разные, сплошь противоречивые. Видно даже мне: опыта не хватает. А брать приходится, как это говорят, малыми силами. Основной отряд комбайнов – так вот почему двор «дальней» пуст! – ушёл на помощь соседним колхозам – из Варнавинского и Холмского: у них дела ещё хуже. Да, собственно, ушедшие на месте и не нужны: тут ведь важно не число, а лишь уменье.
Второй обмолот идёт. Хоть зерно и добирается слабо, килограммами… Но идёт. А вот уборка двух оставшихся чеков оказалась трудней, чем казалось, и затянулась на три дня.
Не получилось у одного механизатора, не смог и другой. Победил, как говорят, самый опытный. Правда, Владимиру Чусю для этого пришлось гнать свой комбайн «Сибиряк»
не вдоль или поперёк чека, а по диагонали. Рис, как говорили, механизаторы, был там и полёглый, и «повитый»… Что это обозначает, я так и не понял…
А в самый затопленный участок чека вышли с серпами женщины. Им, говорят, повезло -  «досталось» больше всех. Стоя почти по колено в ледяной – погода-то установилась, но вода не потеплела! – воде, они подняли, срезали и вынесли на сухое место весь рис, по-моему, до последней метёлки.
 - Я всё боялся: не простудились бы, - рассказывал потом, встречая комбайнеров уже в мастерских, Агеев, - вода ведь чистый лёд!.. Вы, говорю, долго в ней не стойте… Срезали пучок – и на сухое, пляшите, что ли, грейтесь…
На второй день цифру 175 перечеркнули – оставалось 92 тонны… И пока Владимир Чусь «поднимал» рис ещё в одном, почти забытом чеке, поупиравшись при этом: «Уже так надоело лазить по этой грязи, устал я» .., - но всё же согласившись: надо ведь помочь…
Надо! Как и надо, не задерживаясь на стане, утюжить по второму разу все чеки, уже, по существу, не убирая, а собирая недостающие тонны, килограммы зерна…
Можно было представить себе, как они доберутся на стан уже ночью, как, может, они, даже отказавшись от ужина – ну, нет ни сил, ни желания! – войдут в свою «спальню». Тут,  - когда уже не чуешь ни рук, ни ног, - не до того, чтобы сбросить сапоги…
 
А по времени ещё через уборку, т.е. ещё через полтора-два месяца, абинский колхоз и весь Абинск, естественно, как-то сразу облетела радостная новость: в числе других награждён за успехи на рисовой ниве и наш, а что, теперь уже наш общий – мой и ваш, дорогие мои читатели, знакомый и, не побоюсь этого слова, наш общий друг, Сашко – Александр Оселедец… Награждён уже вторым орденом, теперь – орденом Ленина.
Эту весть принёс к нам, в редакцию, тоже наш друг и «селькор» Александр Дмитриевич Безпалько, приехавший по партийным делам в райком партии. Он вошёл в длинный коридор редакции, тепло одетый и в зимней шапке. Кто-то из нас услышал шум, открыл дверь, а там – Безпалько, ищущий наш кабинет. Вошёл, ему сразу стало жарко – в малой комнате нас ютилось трое, он – четвёртый! – шапку долой и во весь голос:
 - Братцы, Оселедец награждён орденом Ленина! – и уже ко мне: -  Ты помнишь, как мы болгарам письмо писали? – он повернулся к остальным. – А мы втроём письмо сочиняли! – и снова ко мне: - Помнишь, я ещё тогда говорил – я ещё в комсомоле тогда работал, секретарём организации, молодежь собирал до кучи, - что он ещё себя покажет!.. Вот он и показал!.. Сначала на кукурузе, а сейчас – на рисе!.. – он то садился, то вскакивал с места, говорил то одному, то другому… 
 - А письмо мы писали по-нашему, по-русски, - говорил Безпалько, - ну, точно, как те запорожцы турецкому султану… Ага!.. Мы им тоже – вы не гордитесь, вернее, гордитесь, но знайте – мы ещё и не такой урожай получим!.. И мы получили!..
Потом, естественно, были встречи, поздравления.
А ещё через месяц – не успело затихнуть «наградное дело», - я так думаю, Абинск вдруг просто загудел, уже от другого. По городу ходили две легенды – опять про Сашко.
Дело было так… Мы с заведующим сельхозотделом райкома партии Николаем Бродецким приехали субботним утром в станицу Фёдоровскую. Было людно, базар гудел, шла бойко торговля. Но наш путь лежал дальше, в местный клуб: там звено Владимира Еолесникова, уже имевшего орден Ленина за высокие урожаи риса, брало обязательство получить пока невиданный урожай, по 70 центнеров на круг со всей площади  звена.
Хлопцы обязательство взяли, их поздравляли, желали успеха. Самое главное там сказал краснодарский учёный Евгений Павлович Алёшин.
 -Сегодня знаменательный день! – выкрикнул он с трибуны. – Люди заранее объявляют, какой они получат урожай! Это дорогого стоит!..

А когда уже расходились, где-то возник слух, что секретарь райкома партии Задорощенко до этого вроде бы разговаривал с Оселедцем, свежим кавалером ордена Ленина, хотел, чтобы тот возглавил поход кубанских рисоводов, но он вроде бы отказался…
В Абинске, не успел я приехать, услышал то же самое. Потом – уже другое, но тоже про Сашко…
Что интересно: говорят разное, но много. Одни так вроде даже осуждают Сашко, другие, напротив, говорят: молодец…
Казалось бы, ну, вот же собрал Владимир Колесников звено, назвал обязательство, звено его поддержало – чего ещё надо?.. Нет, вдруг пошли разговоры о том, что ещё до этого  работники райкома – у Колесникова в гостях был первый секретарь Задорощенко, - также побывали и у Оселедца. Побывали, и что?.. Мало ли кто к кому зашёл в гости?.. И вот тут люди порой до «петелек» - так мои земляки говорили о людях, спорящих до хватания друг друга за куртки или воротники, - спорят о том, что сказал Сашко, как он, вроде, отказался объявить почин. На моём краю, а это Забалка, люди говорят, что «на каждый роток не накинешь платок», отстаивая право высказать свою точку зрения. Причём, как мне иногда кажется, всегда имеют в виду женщин. Потому и в пример приводится платок, а не шапка. Не знаю, как у женщин, а у мужиков, возьмём для примера хотя бы этот случай, скажу я вам, получается куда более серьёзно. Тут, точно, шапка бы не помогла… Что в части  запальчивости, что в подборе аргументов… Да так настырно, с продолжением. И. главное, как я уже говорил, оценивая  всё это «дело» по-разному
Как сказала одна из абинчанок, женщина с острым язычком, - «мужики в ходе своей этой дискуссии чуть-то на задницу не садятся», отстаивая свой «тезис»… «Прямо хоть их в ООН посылай!» - оценил способности абинских мужиков уже мужик, правда, он был из Крымского района… Хорошее «резюме», выражаясь сегодняшним языком, выдал в те, уже «прошловековые» дни другой мужик, уже наш, абинский, послушав их «дискуссию». Он спросил просто и ясно: «Хлопци, та чи у вас кулакив нэма?..»
Я так, если по правде, слушая уже не сами, естественно, «дискуссии», а их «перевод», так и не понял, в чём были претензии земляков то ли к самому Сашко, то ли уже к райкому?..
Предложение, говорят, родилось в Краснодаре, кстати, очень нужное и своевременное, даже и полезное в те годы: уже в 1973 году урожаи риса на Кубани выросли где чуть-чуть, а где так и значительно. Райкому, как я понимаю, было предоставлено право найти лишь «автора». С автором абинский райком попал, что называется, в «десятку»: Владимир Колесников не только получил по 70 центнеров зерна в 1973 году, но и ещё несколько лет повышал урожай, демонстрируя азарт и умение работать на рисовой системе…
Какими же были претензии к райкому, в смысле выбора «автора» почина? «Почему не предложили это дело Сашко?» Ответ обсуждался один: он отказался!.. И тут уж куда ни кинь – варианты. «Он, что, загордился?» В более распространенной редакции – заелся. «Да как же это так?.. Его колхоз вырастил, дал технику, разрешил заняться рисом, и он – это надо же! – отказался?».. «Он, что, испугался?.. У него два ордена, оба высшей пробы, и он отказался? О чести колхоза не думает, она ему не дорога, только о себе?.. Нам такие вот передовики, мастера урожаев…» Заканчивалось всё обычно гневным: «Дайте нам его - в смысле покажите его нам, -  мы его научим, как Родину любить!...»
Тут надо отметить два момента: правление, партийная организация, согласившись, как в колхозе говорили, с доводами самого Сашко, к нему никаких претензий не имели, хотя, конечно же, это авторство добавило бы колхозу уважения, и многие этого бы хотели. А райком, как правило, такую информацию считал не нужным и обсуждать, и, тем более -   распространять…
Говорили, между тем, долго, а потом, естественно, и забыли…
Ясность внёс сам Сашко, причём, лет через 5-6, когда мы с ним уже не раз поговорили о его житье-бытье. Он, когда я спросил его об этом, посмеялся, сказал, что многое ему было известно – пересказали, постарались люди, - смешило, естественно, его, и что он, как ни странно, ни на кого в обиде.
 - А было всё не так! – продолжая улыбаться, сказал Сашко, опираясь, как обычно, на вилы – Ко мне на «дальнюю» приехал кто-то из райкома. Он представился – такой приятный на вид человек, понимающий всё в рисе, очень деловой, - но я уже забыл его фамилию. Разговор шёл не о том, чтобы именно я возглавил почин… Он спросил меня, кого бы я предложил или посоветовал, «доверил бы кому», как он выразился, это сделать? Я сразу сказал, что у меня очень мал опыт, два года работы всего. Просто было бы очень не солидно, если я это сделаю. И я сказал: а вот в соседнем колхозе есть, во-первых, звено, организованное куда лучше, чем наше; во-вторых, в этом звене есть один поливальщик, который собирает такие урожаи, до которых другим ещё очень далеко; а, в-третьих, и это главное, звеньевой этого звена – крепкий и, главное, хваткий… Райкомовский товарищ со  мною согласился… Я рад, что не ощибся…Я просто не мог ошибиться – я же его знал!.. И даже сейчас я считаю, что я не ошибся в Володе …
Речь шла о Владимире Колесникове, о его звене и о Николае Лиферове… А на чеки к Сашко, как я понимаю, приезжал тогдашний заведующий сельхозотделом райкома КПСС Николай Петрович Бродецкий. Он таким и был. Я его хорошо знал…

  По дороге в село Варнавинское, если ехать из Абинска, как железную дорогу переедешь,   сразу, считай, за водозабором, чьё здание виднеется слева, вдали от дороги, чуть проехав, вы можете увидеть рисовую систему абинского колхоза. Она раскинулась на запад и на восток от дороги. Что удивительно, многие даже и не заметили, как и когда она здесь появилась. Было даже и так: люди говорили: «Вчера вот тут было поле – ну, помнишь, на нем ещё зерновой комбайн чуть не утонул… Что интересно, прямо во время уборки, в очень жаркий день…»
Сейчас над чеками по утрам стоит туман – особенно, когда чеки после залива стоят в воде. А на дальнем чеке видна чья-то фигура. Крупная такая…
Это Сашко. Многие и не знают, когда он приходит или на чём приезжает на рис. Так часто и говорят: «А мы не знаем. Когда мы приезжаем, он уже здесь. Он порой и спит здесь, в старой бригадной хате..».
Он как коршун на кургане. Когда ни посмотришь – он сидит, но всё равно, как-то так, как бы нахохлившись, смотрит вокруг, словно бы охраняет всё. Так и Сашко, всегда тут…
Мало кто и знает, как тут было раньше. Кто вспоминает кукурузное поле – было, кто так и помидорную плантацию – тоже было, полгорода обычно выходило на уборку…А ещё – то ли раньше, то ли вот, совсем недавно, - в прошлом веке, как ни крути! – тут поливальные установки были, «фрегатами» называли их…
Кто помнит, а кто и нет… Когда и запомнишь, если всё бегом, бегом… Тогда же как было…Первый год пятилетки, второй, глядишь, уже определяющий, а там и – как говорят, завершающий  год… Свистят годы, «как пули у виска», как пелось в известной песне.
Тут работал Сашко. Всё лето – зимой я его если и видел, то только на ремонте комбайна, в колхозных мастерских, - он был в одном наряде: кирзовые сапоги, резиновые он вроде бы и не надевал, серые брюки, сорочка в клетку, пиджак уде ношеный, а на голове – берет. Ага, и улыбка всегда, прямо до ушей…
Тут где-нибудь мы и виделись. Когда работа какая идёт – мельком, только: «Привет! Как жизнь?..» - когда чего неотложного нет – а как нет, на рисовом поле оно всегда есть! – вот тогда можно и поговорить. Как вы понимаете, такое выдавалось не часто…
Я долго думал о его несостоявшемся почине, о разговорах, «дискуссиях» об этом. Как все говорили, ему было интересно слушать, что говорят. Он – смеялся. Он, по-моему, был и сам способен «выкинуть» иной раз, что нестандартное, неожиданное даже. Кстати, даже полистав его биографию – а биография была самая обычная: пришёл в колхоз, работал, - и тем не менее в ней можно найти элементы неожиданности: то он ездок, то пахарь, то вдруг он – кукурузовод, а теперь – вообще рисовод… Ему что, было скучно жить?.. Так нет, ему-то скучать было не то, что некогда, а главное – некогда, вообще – никогда!.. Работа, работа – всю его жизнь сплошная работа… Как-то я спросил Сашко: а когда он, это, отдыхал?.. Знаете, что он мне ответил? «А я не помню…»
Так, может быть, все его «выпады» - это своеобразные паузы, антракты -  выражаясь, так  сказать, языком театра – так он, по-моему, и театра-то не видел, не говоря уже о самом  спектакле в нём! – в действии, в самой жизни… Ведь если всю жизнь – да зачем же всю, возьмите десять-пятнадцать лет, посидите хоть половину их в тракторе, а вокруг тебя: кукуруза, кукуруза – это ж может и голова закружиться!.. С ума можно сойти!.. Он – не сходил, он просто жил…

Вот, помню, однажды… Только мы сказали друг другу «Привет!», я ещё и рта не раскрыл, да и забыл, о чём хотел поговорить – нет, я перед этим всё сформулировал и разложил по полочкам (профессия такая, извините!), но в дороге – и дороги – то этой гулькин нос! – а вот кто-то же отвлёк, да так сильно, что «все памароки, как говорили мои забалчанцы, забил»; так вот он – никогда с ним такого не было! – сразу выпалил:
 -У нас тут какая-то чертовщина происходит, прямо хоть святых выноси!.. Тут такое… 
 - Что такое? – естественно, спрашиваю я.
 - Наш водяной игры начал, не иначе!.. – пояснил Сашко. – Неизвестно, что и будет…
Его отвлекают, спрашивают о чём-то, он отдаёт распоряжение, а сам, между делом, тему продолжает:
 - Надумали мы вчера – у нас был важный повод! – «принять» перед обедом – у нас на обед был борщ с мясом и перцем, за уши не оттянешь! – по 50 капель, ну, может, по 100, кто их там считает… Главное, договор…
 - Ну?.. – слушаю я. – Так и что?..
 - Чтоб не нагрелась, мы бутылочку на верёвочку, верёвочку привязали к кустику, а саму бутылочку мы, это, в пруд… У нас тут пруды и родничок, вода – зубы сводит…
Я знаю и про пруды, и про родничок, и про водяного тоже. В прошлом году, на уборке озимых здесь недалеко Борис Братченко косил пшеницу на свал. Учетчик соседней бригады обмерил скошенное поле, видит, что оно гораздо больше нормы, и спрашивает комбайнера: «Борис, тебе кто помогал, никак водяной?..» «Да, говорит Братченко, только ему-то гектары ни к чему – у него пруды. Так что записывай на меня…» Такой вот юмор…
Я слушаю Сашко дальше.
 - Ближе к обеду, - говорит рисовод, - мы уже к столу двигаемся, я крайний иду, привычно нагибаюсь  к родничку, цоп за верёвочку…
 - Ну?.. – подхватываю я…
 - Бечовочка есть, мокрая такая вся и холодная – в воде же была… А бутылочки, как в той песне поётся, «извините, нет!» Не иначе, водяной!.. Вот же стервец!.. Я так думаю…
Сашко опять отвлекают, он вместе со всеми грузит в прицеп трактора косы, вилы, лопаты – работа вырисовывается, мы прощаемся. Трактор трогается, все направляются за ним. Уже на ходу Сашко досказывает:
 - К концу дня наша бутылочка нашлась… И, знаешь, где?.. У гидротехника в люльке его мотоцикла!.. Какова?.. Не зря в песне поётся, «темные силы нас злобно гнетут!..» Привет!..
Вот и пойми ты его, этого передовика… Потом мне при встрече гидротехник рассказал, как он «схрон» рисоводов нашёл. Никакой поэзии. Но каков сюжет в исполнении Сашко!.. Чистая гоголевщина!.. Может быть, потому ему нравились и «дискуссии» о нём?..
 - А что?.. Вполне!.. – так сказал о Сашко Безпалько, которого я считаю «крёстным отцом» Оселедца ещё с кукурузной победы. – Цену-то себе он всегда знал…
   
Да, цену себе он, действительно, знал, это Безпалько верно сказал… «Раз пошла такая пьянка, - как говорили мои земляки, - режь последний огурец», иными словами, если мы коснулись в тексте обеда, то расскажем и о нём. Это произошло в один из летних дней, когда я, возвращаясь из села Варнавинского – там, у меня, в тамошнем колхозе тоже были добрые друзья, - районный журналист, а я был именно им, если долго работает на одном месте, а я поступал именно так, за время работы обзаводится друзьями в каждом колхозе, во всех станицах и хуторах, - заехал на обратном пути на почти новую рисовую систему абинского колхоза, к Сашко Оселедцу.
Был час, близкий к обеду. Я видел рисоводов, идущих и справа от дороги, и слева – к столовой. Вхожу во двор бригады.
 -Вы, наверное, к Сашко? – спрашивает повариха. Мы уже раньше виделись, и она знала, что я больше других беседую именно с ним.
 - Да, - говорю я. – Решил вот перед обедом обменяться с ним кое- какими мнениями. Я тут подожду его…
 - А чего его ждать? – удивляется женщина. – Он уже тут, обедает… - и сразу же. – Вам налить борща?..
От борща я отказался – может быть, и зря: готовили поварихи борщ просто знатный.
 - А где сам Сашко? – спрашиваю.
 - Та где же ему быть? – опять удивляется женщина. – В столовой! Заходите…
Я шагнул за порог. Чистенькое помещение. Видно, что и здание, и комната уже «в возрасте»,  но женские – скорее всего, а кто же ещё? – руки так «причепурили» его, как говорили мои  земляки, что оно, случись потягаться, и с новым не потеряется. На его маленьких окнах – занавески с мережкой, на длинном столе – несколько простеньких ваз  с цветами. Но самое главное – это накрытый стол. На двух или даже трёх блюдах нарезанный хлеб, вкусный даже на вид, весь стол уставлен большими тарелками под первое, рядом – ложки. Вот стульев или табуретов не было – с обеих сторон стола были из толстых свежих досок сколоченные лавки. А на столе стояли две большие кастрюли, из которых торчали ручки половников – мы в армии называли их разводящими, некоторые абинчане – «чумичками», но это,  так думаю, не по нашему, не по-кубански – у нас так не говорят, это уже точно…
 Над кастрюлями стоял горячий пар, просто сбивающий входящего с ног своим ароматом.   Рядом с кастрюлями стояли огромные блюда, наполненные нарезанным салатом из свежих овощей. Стояли пиалы, как я понял, со сметаной к борщу.
Стол был пока пуст, едоков не было. Но не весь. С одного края, скорее всего, как говорят, правофлангового, сидел Сашко. Он ел борщ.
 - Давай к нашему шалашу! – пригласил он меня, прожевав очередную ложку борща и широко улыбаясь, - За компанию…
Я сказал, что я уже отказался – еду ведь домой.
 - Ну смотри,  - сказал, опуская ложку в тарелку, Сашко и добавил в свойственной ему манере. – Смотри, чтоб потом не жалел!.. Я предложил…
Он оставил ложку в тарелке, взял из отдельного, небольшого блюдца – я их, по всему столу расставленных, как-то и не заметил, -  большой красный горький перец и, сунув его в рот, лихо откусил почти треть стручка, прожевал его, отчего я аж вздрогнул – я знаю и вкус, и, главное, «палючесть» этого «фрукта», укусив который, человек обычно уже не находит себе места от ужасного жжения во рту и, кажется, даже в желудке, - и только потом, как это говорят кубанцы, «затушил пожар» ложкой борща. Отведя взгляд от Сашко – на это его «пиршество» спокойно смотреть нельзя:  ты, даже не пробуя перец, испытываешь чувство, просто невозможное, если раньше хоть раз попробовал его.
Доев борщ, Сашко крякнул и попросил второе. Поданное вторым блюдо наполнило всю столовую новым ароматом, после которого я – на этот раз уже точно, -  пожалел о том, что отказался от обеда. Это было что-то варёное, не знаю, как оно называлось, по-моему, это была картошка кусками и прожаренное мясо. Но – слова были сказаны, не говорить же после этого: «Налейте и мне, я передумал!..» Что меня, если честно, остановило, так это нежелание есть горький перец. Мне Градинаров как-то говорил, что у абинских рисоводов есть такой обычай – гостя обязательно заставляют угоститься перцем.
Тут начали заходить прибывшие рисоводы и рисоводши, стали рассаживаться. Сашко, по-моему, быстрее обычного, выпил компот, и мы вышли, пожелав всем приятного аппетита. Проходя, я как-то то ли незаметно, то ли случайно увидел рядом с блюдцем, где лежали перцы, два хвостика. Когда мы вышли, я даже вздрогнул вторично, представив, как Сашко съел две таких «палючих» перчины… По нему это видно не было.
Кстати, раз уж разговор об обеде, мне вспомнилась ещё одна встреча с ним – на этот раз в мастерских. Расспрашивая только что вернувшегося из Москвы Сашко, мы с нашим корреспондентом районного радио Натальей Вязовой поинтересовались: Москва – это очень интересно, а вот чего тебе в Москве не хватало? На что он, даже не моргнув глазом, быстро ответил: «Борща!..» Я тогда, помню, подумал: «Не иначе, как с перцем…»
А эта встреча с Сашко была особенная, по разным причинам: во-первых, я пришел на этот раз к нему не как к частному лицу, хоть к передовику и даже орденоносцу; во-вторых, я к нему пришёл не один, а с группой юных ребят; а, в-третьих… читайте сами, что я вам всё рассказываю…

…Начнём с того, что я на эту встречу пришёл, вернее, приехал – на велосипеде, причём, представьте себе, - не один, а с шестью ребятами, десятиклассниками. Нельзя не сказать о том, что в то время – мой сын как раз готовился в 10 класс, - была такая  то ли мода, то ли, возможно, и потребность и у подростков, и у нас, их родителей, познакомить подростков со всем тем, что нас окружает. Я с ними побывал – у меня такая  возможность была, -  на, считай, всех главных предприятиях района, в колхозе станицы Мингрельской – на  бригаде Героя Социалистического труда Григория Богмы… А тут как раз закончился съезд КПСС, по-моему, 26-й, в работе которого принимал участие наш Сашко. Вот я и привёз их, моих ребят, на рисовую систему, на встречу с самим Оселедцем. Думалось так: им, людям молодым, через год вступающим в большую жизнь, было бы интересно узнать, как это делается – принимается план, намечаются цели, - в нашей «стране развитого социализма», а ему было интересно о Москве, о его встречах рассказать людям, считай, завтрашнего дня  - о том, как надо жить. Мы ведь тогда ещё «ни сном, ни духом», как говорили мои земляки, не знали, какой прямо-таки кульбит совершит наша страна? Если бы я это знал или хотя бы предполагал, я, наверное, свозил бы их куда-нибудь в другое место… Но…
Субботнее раннее утро, мы катим на велосипедах по пока ещё пустынной улице. Как ни странно, проезжаем улицей, где живёт Сашко; по жиденькой кладочке переходим речку почти там, где когда-то в детстве Сашко, тогда ещё шестилетний мальчуган, так любил смотреть на воду и думать о чём-то, известном только ему, а, может быть, и вообще о чём-то неведомом, кто теперь скажет?.. Выезжаем на  варнавинскую дорогу. Против второй бригады, сейчас там – сказать бы кому тогда, когда мы ехали, никто бы не поверил? – чьё-то форелевое хозяйство; скоро, говорят, у нас и лобстеров будут ловить и продавать, хотя зачем нам лобстеры – у нас улитки прямо по двору ползают, «деликатес», - мы почти сразу почувствовали особенность места, где рисовая система, - прошёл летний дождь, и наши велосипеды заёрзали по дороге. Вот и рисовая бригада абинчан. Сашко уже здесь; мы все удостоверились, что он, действительно, и приезжает на систему, а когда, не знает никто.
Мы шумно и весело здороваемся. Сашко весел и доволен, кто знает, может быть, сейчас он вспоминает то время, когда стал кукурузоводом, кто знает?..
Мы рассаживаемся. Уже расселись, когда прибыл автобус, а с ним – рисоводы. Сашко чуть задерживает свой рассказ, приглашает рисоводов тоже послушать. Те присаживаются
Сашко рассказывает про Москву, Кремль, Большой дворцовый зал, зачитывает какие-то свои, привезённые им, я так думаю, бумаги, называет фамилии людей, известных всей стране, рассказывает, что они говорили, как им аплодировали, с кем фотографировались. Я слушаю вполуха – видел вчера и позавчера всё это по телевизору, - чувствую, насколько с бумагами Сашко не похож на того, с кем мы так часто встречались, разговаривали…
Сашко заканчивает «политинформацию», как он говорит ребятам. Те аплодируют…
Мы становимся группой, один из ребят снимает на фото.
 - А теперь, Александр Георгиевич, - говорит девочка Света Довгань, - мы хотим для вас и ваших  товарищей по работе спеть несколько песен!..
Все заранее радостно хлопают – это уже не «политинформация», - Сашко весело и широко улыбается. Все вновь рассаживаются..
Двое ребят – мой сын Андрей и его друг Серёга, достают из чехлов гитары. Настраивают.  Остальные парни: Гена и Алик – все его зовут Родственником, - и девочки  - две Светы, - окружают гитаристов, пробуют петь, подбирают мелодию.
Наконец, все становятся, как им удобно. Света Довгань машет, дирижируя, рукой. Звучат гитары, потом и голоса.
Я слушаю и не понимаю – потом, уже в дороге, - ребята скажут, что надо было бы им всё-таки распеться… Первая песня  про барвинок получилась какая-то невнятная. Вторая – а ребята пели песни из пластинки, была тогда такая, популярная на Кубани и даже многими любимая, по-моему, «Трио Мариныч», - уже почти хороша. От третьей Сашко прямо-таки расцвёл. Ребята, пошептавшись, видя радость на лице делегата съезда, делают – я всё-таки понимаю, что это – для него! – бис; поют вновь про барвинок и про Ивана, который, «как барвинок, вьётся…».
Зрители – в настоящем восторге!.. Слышны не только искренние аплодисменты, но и слова благодарности. Нас зовут в гости…
Мы уезжаем дальше. Наш путь, считай, по всему району.
Рисоводы машут нам руками. Мы, отрываясь рукой от руля, тоже машем Сашко и его товарищам…
Я никогда не спрашивал ребят – ни парней, ни девочек, - о «политинформации» Сашко, но слышал, как его вспоминали и в пути, и потом. Думаю, что в их душах и голове что-то и запомнилось, было  интересным, оценено…
Такая вот встреча, несколько своеобразная. Я помню только одно: в «политинформации» Сашко был совсем не тот, что беседовал, открывался, скажем так, мне. Ещё, как говорят, одна грань человека. Он, действительно, знал себе цену… А вот знаем ли об этом мы?...
 
Мы возвращались из поездки по району. Сегодня кое-кто уже начал косить рис. Завтра, как сказали нам, газетчикам, в штабе уборки, жатки и комбайны выйдут на чеки во всех хозяйствах района. Начнётся очередная уборка, массовая, как было раньше при уборке озимых колосовых.
Можно было бы ехать мимо Холмского, Ахтырского и на Абинск. Но с введением в эксплуатацию Варнавинского водохранилища мы, как – то даже и не сговариваясь, перед  магистральным каналом Крюковское – Варнавинское, особенно последнее время -  если нам незачем заезжать в Холмский или Ахтырский, а иногда  задания были и туда, - стали поворачивать вправо и берегом канала ехать до водохранилища. Всегда почему-то тянуло посмотреть на сущее море, что называется, под самым боком у Абинска – теперь можно было и не ездить на Черное море, что у Новороссийска, что у Анапы, - своё есть. Иногда мы выходили из машины, подходили к воде, здоровались с редким рыбаком – недалеко от села Варнавинского были базы многих коллективов, - справлялись об улове, иногда – мы просто сидели в машине и смотрели, думали… О чём? А каждый  - о своём… Первым в районе, конечно, был построен Федоровский гидроузел – это была наша гордость, да, пожалуй, и всей Кубани, кривить душой не будем… Но что там было новое?.. Пожалуй, только мост на плотине!.. Это было, в первую очередь, удобство для людей. А так: вода идёт в шандоры, ну и что?.. А в водохранилище волна гуляет, лодки плавают! Как тут не посмотреть, как не порадоваться!..
Когда, «подышав морем», мы подъехали к новой системе абинского колхоза, думалось, что все уже с чеков уехали: завтра ведь сюда выйдут жатки, комбайны, автомобили под зерно. Сегодня, думалось, они уже все собраны в бригаде, наверное, всё ещё раз, перед уборкой, проверено, и сейчас люди отдыхают, набираясь сил перед уборкой…
Так думали мы. Однако всё было не так…
Посмотрев вправо, прямо на уже заходящее солнце – а оно огромным красным шаром пыталось закатиться за далёкий лес, водитель вдруг сказал:
 - А на системе ещё есть люди!.. Хотите, угадаю, кто это?..
 - Ну и кто же? – спросил я.
 - Не ошибусь, если скажу: Оселедец…
Я попросил подъехать поближе. Мы подъехали. Ребята деликатно даже не вышли из машины. Я – вышел.
Сашко стоял на валу, опёршись, как всегда, на вилы.
 Мы поздоровались…
 - Ты знаешь, я сегодня испытываю какие-то непонятные чувства!.. – вдруг, не ожидая моего вопроса,  - а наши встречи и разговоры начинались обычно с этого, - выпалил, как-то даже вроде торопясь, и, как я понял, действительно, волнуясь, Сашко. – Не знаю, к чему это и с чего?.. Обычная ведь жатва… Не раз уже была… Не раз, надеюсь, и ещё будет… А вот волнуюсь, заметил?..
Я молча кивнул головой.
 - Оказывается, не ошибся, - сказал Сашко и задумался. – Ты не удивляйся, у меня всё нормально. Просто иногда обидно бывает. Ты весь день один, и поговорить не с кем. Всё путём. Но вот уже и думают о нас: а что с него взять, он ведь механизатор?.. Жми на педаль, тяни рычаги, куда надо, крути баранку… Умеет, говорят, это делать, больше ничего и не надо!.. Вот иногда обида и подпирает, крепко вот тут сидит! – он вдруг резко провёл по горлу, - слёзы, понимаешь, подпирают… Сказать порой хочется… Вот как мне сейчас… Вот ты журналист, смотришь, вопросы задаёшь… Что ты сегодня здесь видишь?
 - Рис вижу, Сашко! – ответил я. – Добрый рис, по-моему!..
 - Вот видишь, и ты – рис… Рис и я вижу!.. А ещё я вижу поле своего труда…
 - Ну, это ты уже словно на трибуне… - упрекнул я Сашко.
 - Ты же знаешь, - сказал, не обижаясь, Сашко. – Я говорить не умею!..
 - Знаю я, что ты умеешь и как… Говори, не мучайся…
 - Необычная жатва, - Сашко опять замолчал. – На «дальней» была первая. Мы тогда, положа сейчас руку на сердце, почти ни хрена не умели..  Мне кажется, что тогда, в том окружении других колхозов, рис мог, как сказать, за компанию, вырасти, как он и вырос, даже если бы мы что сделали и не так.. Честное слово!.. А потом там же мы всё делали по бумажке, как агроном сказал зимой, на курсах… Да он и рядом был, Дронов наш, мог бы и поправить… Хоть я больше надеялся на тетрадку… Она и сейчас у меня есть, как уйду на пенсию, подарю кому-нибудь…
Мы как-то и не заметили, что пошли по валу, по направлению к бригаде.
 - А здесь – уборка первая, система – новая, а соседей – видал, - он повёл рукой вокруг, - и близко нет… Спросить не у кого… Да, главное, и не решится никто, я, например, ни в жизнь!.. Да и как?.. У меня орден Ленина за рис, и я – просить совета?.. Да ты что? – он опять замолчал, идя тропой. – А главное, знаешь, что?.. Нам вроде никто не говорил, что «дальняя» у нас временно, хотя вышло именно так… А это, - он вдруг остановился и даже топнул ногой раз, другой, - это наша, родная и, надеюсь, навсегда!.. Отсюда и на пенсию уйду… Если успею… Это как мама… Она ведь навсегда, даже если её уже и нет… Я вот  сегодня что-то расчувствовался, даже, видишь, маму вспомнил… - он опять замолчал. – В 45-м, когда весной я поймал свою первую рыбу – больше я, по-моему, никогда её и не ловил, - то я, принеся её маме, я, знаешь, как сказал?..Думаешь, теперь я: рыбак там, ловец, добытчик?.. Нет, я сказал – я это буду помнить всю жизнь, - я – кормилец!.. Чуешь в этих словах разницу?..  – он опять замолчал.
Молча мы прошли  шагов тридцать. Я слушал – такого от Сашко я никогда не слышал! – и думал только об одном: как бы мне не спугнуть неловко его откровения, его такую вот неожиданную исповедь – хотя тогда мы и слова-то такого не знали…
Это была странная картина: два мужика шли тропой по валу рисовой системы: шли не спеша, останавливались, опять шли… А впереди, метрах в 50-ти, так же медленно, в рваном ритме, как сказал бы, кто знакомый с музыкой, что ли, шла машина «Волга», в которой сидели четыре других мужика… О чём они думали, я не знаю…
 - Знаешь, как я часто хотел это сказать маме? – снова, теперь уже почему-то торопясь, быстро заговорил Сашко. – И когда вырастил первую кукурузу, и когда получил свой урожай во двор, и когда орден прикрутил к пиджаку, и когда опять же, рисоводом стал, урожай собрал раз, другой, третий… И когда опять орден вручили… Хотелось всякий раз прийти домой и сказать: мама, я сделал!.. Некому… А  - хочется…
Он снова замолчал, на этот раз – уже до машины. Солнце уже давно зашло за лес. Но небо там ещё было багровым. На систему опускались августовские сумерки.
 - Легче?.. – спросил я Сашко, когда мы пожали друг другу руки.
 - Легче!.. – ответил Сашко и улыбнулся, по-моему, впервые. -  Спасибо!..
 - Успеха тебе, Сашко! – сказал я напоследок. И обнадёжил. – Мы приедем!..
 - Буду ждать!.. – и он пошёл к бригаде.
 - Заждались? – спросил я, усаживаясь в машину.
 - Мы же понимаем, - ответил за всех водитель. – Журналистский разговор. Перед жатвой.
 - Вот именно, - ответил я, думая, когда же всё это я напишу и опубликую…
Прошли годы после тех лет, когда ежемесячно, а когда и куда чаще встречались мы здесь – на разных дорогах, в разных чеках, - с хорошим абинчанином Сашко, Оселедцем Александром Георгиевичом… Я не знаю, кто сейчас работает на его чеках, какой урожай собирает, но я уверен: лучше хозяина, чем был он, эта земля не знала.
Думается, что когда мы станем – не мы, а уже наши дети и даже внуки, - умнее и хоть чуть внимательнее ко всему, в том числе и к своей жизни и истории, здесь поднимется памятник простому хлеборобу, Сашко Оселедцу – он больше других достоин именно такой памяти…
Южнее и западнее здешних рисовых чеков уходит в простор Крымского района речка Абин, река нашего детства – мы оба выросли на ней. И мне иногда кажется, что я и сегодня вижу его, маленького, в один из весенних дней в год Победы на берегу за своим любимым занятием – смотреть на реку, как она гонит волны с гор на простор полей. Говорят, большая река даёт силы людям. Даёт, это правда. Но я хочу сказать, что и очень маленькая речка – ведь куда нашей Абинке до большой, допустим, Кубани! - тоже может много дать человеку, особенно если он сильный, уверенный, надёжный и добрый. Примером тому – Сашко, Сашко Оселедец…
Говорят, когда он поймал свою первую рыбу, он принёс её домой и сказал, гордый собой:
 - Мама, я кормилец!..
Говорят, он больше не ловил рыбы. Но он хорошим был кормильцем: он один вырастил и собрал за свою жизнь столько зерна пшеницы, кукурузы и риса, что надолго бы хватило даже такому городу, как Абинск.    
Помните: знакомясь, он всегда говорил:
 - Я – Сашко, Оселедец!..
Мне его постоянно не хватает. А вам?..