130

– Вот она: тридцатая палата, первый этаж. Проходите. Пациент у нас наблюдается уже вторую неделю, стабильное состояние. Но к нам он не сразу попал…

– Дима, Господи!

– Что стабильное, это неудивительно… И чем вы его тут лечите? Феназепамом?

– …Товарищ переведен к нам после выпуска неотложкой. Первоначально доставлен был в центральную городскую с воспалением дыхательных путей, отравлением. Но с этими делами, думаю, вы у дежурной медсестры ознакомились.

- Я вопрос задал, лечите чем?

– Лечим, чем предусмотрено… Касаемо того, что сейчас. Как видите, цвет лица больного в порядке. Сегодня утром позавтракал с аппетитом. Поведение тоже в норме, без прецедентов. А вот разговоры ведёт по-прежнему бессодержательные, логика не прослеживается - без изменения этом плане. Вероятно, первичный бред, со стандартным патогенезом.  Кроме того, внимание у него рассеяно, пониженная активность… Надеемся, знакомые лица ему помогут. Ускорят выздоровление.

– Дима, ты меня слышишь? Подай знак, если ты меня слышишь, я рядом, я здесь…

– Ага. А понимает он чё-нибудь? Хотя всё равно не признался бы... Как заботой его окружили тут, надо же. Словно ангел с небес спустился, самый святой человек. Выглядит здоровым. Может вы его, того, теперь? Домой отправите? Я доставлю!

– Выписывать пока не планируем.

– Рыбой воняет. Дима то, Дима это…

– Гляньте, сокровище наше проснулось! Голос подал!

– Авторы, авторы… Соседи мои. Как здоровье, не поубавилось? На берегу бабу комар укусил.

– Всё он понимает, что вы с ним возитесь? Дай-ка проверю…

– Не трогай его!

– Меня твои притворства уже напрягают, а ну вставай… Вставай, я тебе сказал!

– Санитары, помогите кто-нибудь! Отпусти!

– Руки убери от меня!

– Мужчина, будьте добры, покиньте палату…

– Посмотрите вы на него! Вставай и говори, как положено! Кому вы верите, с ума посходили?!

– Комар укусил… Спёртый воздух, время плывёт вокруг огонька зажигалки. Их – семеро детей, летят в самолёте без крыльев. Всё помогали мне, убеждали: мол, продолжай... Прямо же надо было сказать: «ты попробовал, ты не выстрелил». Но советчики кидались поддержкой мне в след, словно кирпичами, пока я спасался бегством; так и сказали бы: оставь трудоголиков, брось – пускай сонными клепают в день по тысяче слов и не чувствуют лишнего. Что в литературе их ненаглядной толку не будет, пока все вокруг от них не откажутся, пока не смогут вместе с читателем за одну-две странички умереть и воскреснуть, не смогут страдать вместе с ним, подавая пример. Пускай проведут несчастного за собой, по придуманным улицам, получая плевки в лицо и острые тычки в спину. Героически снесет их, и вымученный, но довольный посмотрит он тогда в зеркало, и… И оставь это, ничего, не отчаивайся! Где моя кастрюля с горохом? Сестра! Сестра!!!

– Кажется, он вас звал…

– Что стряслось?

– Слышала историю, как блоха по солдатам прыгала? Нет? А про деда с галошей? Расскажу, как смогу. Вот, значит: жил он в одной деревне, пить любил очень. За окном в то время без конца дождь лил, никому не давал проходу – поздняя осень, и дед ходил какой-то поникший. Люди это заметили, и дай, думают, компотом его угостим, обрадуем. А дед на него посмотрел и ещё мрачней стал - не компот же он любил пить. Хотя от подарка не отказался… Как только переступил порог – банка вдребезги. Компот повсюду растёкся, половина в галошах. Когда проснулся, пол, конечно, протёр, а про них и забыл. Пролежали в углу всю зиму – холодно было о них вспоминать, но... Но время проносится над деревней, цепляет истории, пока его провожают взглядом; превращается в точку с далёким грохотом, исчезает из поля зрения… Дед в галошах уже на прогулке. Прошагал пару метров, хлопая ногами по луже, и задержался на месте... Не хотелось дальше идти; такая тоска пробрала. Не знал, в чём именно дело. Невольно ушёл в себя и теперь стоял потерянный, словно свернул на едва знакомую улицу… Неловко ему было, наверное; обидно за то, что вызывает у людей жалость. Что там, где мог, характер не проявил и не направил ход вещей туда, куда надо. Застыл в задумчивости, словно в одну минуту вспомнил о прежних целях своих и ясно разглядел их исход – простой, незатейливый. Покачиваясь, он мутными от спирта глазами следил, как из дома напротив к нему навстречу выходила галоша, обутая в прокисших за зиму стариков. От неё тоже несло перегаром… Так и смотрели друг на друга, стоя под утренним ветерком, пока весна, как и прежде, манила начать жизнь заново, пока вокруг пели птички и таял снег. Кабачки, насекомые… Всё говорили, «пиши!», а теперь уже незачем.

– Хватит!

– …

– Почему ты так со мной поступаешь?

– Мол, я знаю его; говорили, он ценный участник группы… Всё настаивали, верили, что талант раскроется. А я, весь красный и злой, бросаю бумажки, вставая с дивана, брожу по квартире из стороны в сторону. Запираюсь на кухне и бессильно скриплю зубами, пока дед тонет в бездне, смотря на галошу. Всё наизнанку вывернуто, костями наружу: предметы мечтаний, старания за работой. Испорченные, искажённые. Приводят в замешательство видом своим; думают, будто они смешные, и дергаются в неврозах, тебе за них стыдно. Послушай… Обида неслась по улице, бесцеремонно толкаясь, не глядя по сторонам, пока Стыд жёг спички и клал догорать на блюдце. Сбила кого-то с ног; оставляла людей за спиной, одного за другим, пока Стыд барабанил по столику пальцами, попадал в такт биению сердца. Они до сих пор там сидят, пьют под моими рёбрами. Причем так понимают друг друга, словно знакомы были всю жизнь и переживали общие беды… Позвали меня, и я приближаюсь. Подходя к табуретке, локтём задеваю плиту, не обращаю внимания. Прижимаю колени к груди; эти ребята теперь у меня в объятиях, мы не сдвинемся с места.

– На меня обида? Ты можешь мне объяснить?

– Где-то за стенами работа идёт. А я замолкаю, пока кропатели мне дружно могилу роют. Смотрят на мой этаж, ухмыляясь; трудятся в поте лица, пока в окнах загорается свет. Не открывай, когда соседи будут стучаться. А если зайдут, то пусть увидят отведённую от плитки трубу и обрыв на пороге, ведущий обратно в свою квартиру. Звон в голове, пусть посмотрят на мою жопу и осознают, что в творчестве рай с адом одно и, выдавив к чёрту себе глаза, свалятся туда, откуда пришли. Оставьте его, как он просит! Оставьте его за порогом, завернули голову в чёрный пакет и отжали воздух; война в одни ворота прошла, всё проиграно!

– Вижу вроде бы, что ты здесь, совсем близко, но…

– А в пакете том голова сгнила и мухи слетелись

– Но чувство, как будто тебя нет рядом.

– «Роман пишешь, дай угадаю…» Не угадал. Синяки расползаются, паутина в углу дёргается от ветра. Тишина. На стене след от потушенной сигареты. Куда не посмотришь, повсюду увечие – бычок будто раздавили мне о глаза, след всегда в поле зрения… Совсем забыл, тот несчастный, проведённый по улицам: посмотрит он тогда в зеркало, и решит, наверное, размазать тело по автостраде, как будет время. Отметит в еженедельнике: намотать себя на грузовые колёса, отбить котлету из своего усталого черепа створками бутербродницы. Стою на экваторе между здоровой жизнью и рассказом, воображаемый несчастный меня тянет за руку…

– Заставляешь меня сказать…

– …Ощущается запах газа, соседи не приходят за просветлением. Закрыты глаза и окна, заперты двери. Сижу на табуретке посреди кухни, можно начать задыхаться. Волнения… она опустела. Чувствуете, лицо холодное?

– Дима, вернись ко мне, ты мне нужен! Если это значит для тебя что-то!

– …Дёрнулось тело, шаги удаляются! Одумайся, Дима, вернись за ними: мысли уходят от твоего порога, бесприютные, в холодных лохмотьях. Побеги же, останови! Может, они могли вернуть тебя в строй. Но они ускользнули… На меня кто-то плачет. Продолжал рассказывать обо всём: о радостях, о лишениях. Но дети разбились, теперь тот несчастный в зеркало не посмотрит. Уже писательская смерть, а я так мало сделал.

– Дима, пожалуйста…

– Восприняли просьбу и отвернулись, дёрнулось тело… Мгновение, и пульс бы заметили… Слёзы, я чувствую. Мои слёзы? Не прекращаются.