История одной записки

Долго искал эту записку. Почти письмо. Помнилось, что когда-то она меня поразила. Мне до этого никто ничего такого не писал, не говорил. Помню, когда я прочел ее, сразу захотел сохранить. Подумал, что когда-нибудь, когда совсем будет хреново, я достану эту записку и прочту. И «станет день светлей», «радуга зажжётся», фейерверк в душе и прилив жизненных сил. Натыкался иногда, на эту бумажку, с маленьким портретом девушки с каре (нарисовал, за несколько секунд, после прочтения этой записки, да так точно, что не решаюсь публиковать, боюсь сразу узнают), смотрел, вертел в руках, вдыхал аромат, скользил взглядом по строчкам, и, мнилось, что правда, колдовство там, внутри, личная магия, которая только для меня, и которая согреет в момент душевного ледникового периода.  И вот, кажется, момент настал.

И ничего. Прочел раз, два. Снова - ничего. Духи выветрились. Слова кажутся слишком наивными, простыми. Сердце не бьётся быстрее, а руки все так же холодны, ледяные пальцы стучат по клавишам, искры не сыплются, экран не плавится от огненных букв. Но ведь было? Или - только казалось? Нет. Я уверен, было. Но, наверное, это волшебство было не вне, а внутри меня, и тогда, чего бы ни касался мой взгляд, всё чудилось необычным. И эта записка в  том числе. Просто я потерял способность видеть за глупостями героическое безрассудство, за голосом плоти - тайную сказку метафорических смыслов.

Она тоже  однажды пришла к нам в редакцию, в литературный клуб. Студентка филологического. В почти непрерывном хоре бесконечных «я, я, я» прозвучало «а мир-то велик, почти одинаково в обе стороны, в небо и внутрь каждого камня, и как ни дели - части целого тоже бесконечны». И я почувствовал себя шкатулкой, которую наполняют не всякой женской дребеденью, а золотыми слитками точно по размеру. Скоро мне уже некуда было их складывать. И я понял, что её, этой девушки, мне хватит на всю жизнь. И ужаснулся, потому что «зачем ей я», если она настолько полна и самодостаточна, если она сейчас уже как я, и больше, чем я. Мне хотелось выпроводить всех и слушать только её. Но я не мог. Я ж руководитель. Есть же какие-то обязанности и рамки приличия.

Я попросил её прийти ещё. Осторожно и скупо хвалил. Взял её несколько стихотворений для печати. И всю неделю перечитывал и перечитывал. И мне нравилось всё больше и больше. Я боялся поверить, что мне так повезло, найти талант. Но ещё больше  я не хотел верить, что мне так не повезло, и я встретил ту, от которой мне снесло голову, и с которой рядом мне никогда не будет скучно. Это было воистину «второе я», вслушиваться в которое уже был секс и невероятное удовольствие.

Я подготовился, и на следующем собрании клуба читал своё, то, что считал лучшим. И, боже мой, как мне моё показалось ничтожным, мелким. Катастрофа. Я ничему не смогу её научить, ничего не смогу ей дать. Ей просто будет неинтересно со мной. И непонятно, что обиднее: неинтереснее как с человеком, или как с поэтом?

Я исправно писал статьи, брал интервью, пил чай с редакционными дамами, обсуждал последние новости, занимался танцами, пил пиво с друзьями, и просто тихо умирал внутри.

И первой это заметила Оксана. Девушка, которая считала, что я предназначен ей судьбой, что наша пара ободрена её мамой, старостой их религиозной общины и, конечно, богом. Мои попытки разубедить Оксану тщетны. Она каждый раз ждёт меня после клуба, часто встречает возле редакции. Я уже сто раз сказал ей, что я не её вариант, что я совсем не тот, и она ошиблась. Но Оксана считала, что, со временем, я пойму её правоту. Видите как, я  даже не мог подойти к новенькой, проводить её поговорить, слишком много вокруг было Оксаны.

Как-то Оксана сказала:
-Тебе нравится Света?
Любой ответ казался мне глупым «С чего ты взяла?», «Какое твоё дело?», «Да, нравится, и что?». Я молчал.
-Имей в виду, ты для неё слишком прост.
Боже мой, какая проницательность.
-Я думаю, она у нас долго не задержится.
У кого у нас? Дура. Что ты задумала?

Впрочем, это я сейчас так груб. А тогда я хотел, чтобы все вокруг были счастливы. Что бы нашли  так же, как и я, свою Светлану. Ну, или, какого-нибудь Андрея, в случае Оксаны.

А потом было чистое кино. Яркий день. Начало июня. Я несу папку с рисунками. Куда? То ли показать Людмиле Георгиевне, в качестве иллюстраций в будущую книгу, то ли на мост над рекой Маймой, чтобы пустить их вниз по течению. Никому же ж это не нужно. Это – это стихи. Рисунки. Чувства мои. Уничтожить всё, и начать сначала. А Света - недосягаема, слишком умна и красива, чтобы быть со мной.

Ни до моста, ни до своего редактора я не дошел. Я встретил Свету. Она улыбалась. Щурилась на солнце. Какое волшебное название у стрижки  - «каре». Как она может смотреть на меня так долго и неотрывно? Я не могу. Она же ж - солнце.

Мы поздоровались и стояли, разглядывая друг друга, как дураки. Молча.
-А я только что думала о тебе.
-Не может быть, - говорю, - знаешь, это всё нереально. Потому что слишком просто. Похоже на какую-то подставу. Прямо специально поставленную сцену. Будто мы её где-то прочитали, а  теперь разыгрываем.
-Да, - о боже, она сказала «да», - да, и ужасно страшно сфальшивить, как будто на нас смотрят тысячи глаз. Странно, правда?

Это «Странно, правда?» пробило во мне ассоциативный туннель к роману «Доктор Живаго». Там герой думает о Ларе, и её манере всё время переспрашивать «правда, да?» Господи, к чему это?
-Засыплет снег дороги. Завалит скаты крыш. Пойду размять я ноги. За дверью ты стоишь…
-Одна в пальто осеннем. Без шляпы, без калош. Ты борешься с волненьем. И мокрый снег жуёшь… Но - снега-то нет. Солнце, июнь.
-Солнце комнату наполнило Пылью жаркой и сквозной…
-Я проснулась и припомнила: Милый, нынче праздник твой…
-Два солнца стынут,- о Господи, пощади! Одно — на небе, другое — в моей груди.
-И оба стынут — не больно от их лучей! И то остынет первым, что горячей.
-Июнь. Июль. Часть соловьиной дрожи. — И было что-то птичье в нас с тобой…
-Когда — ночь соловьиную тревожа — Мы обмирали — каждый над собой!
-Ну, всё, я, кажется, попал.

Улыбаться. Вот чего ты улыбаешься? У меня вселенная рушится. А ты улыбаешься. Ты думаешь, твоя улыбка всё склеит, как в детской песенке? Ничего подобного. Я предчувствую, что такое точное совпадение на погибель и мучения.
-Давай, - говорю, - присядем где-нибудь. Иначе я лягу.

Сидим на скамейке. Дышу. Ищу способ начать. Объясниться. Об этом моменте мы, возможно, будем внукам рассказывать. Надо не оплошать. Но голова пуста. Мне никогда не подобрать слов, чтобы объяснить ей… Господи! О чем я думаю, какие внуки? Она меня сейчас мягко пошлёт.
-А что у тебя в папке? – спрашивает Света.
Да что там… что-то несущественное, что было до тебя.

Она рассматривает мои рисунки. Молча. Это мучительно. Некоторые я готов вырвать у неё из рук и разорвать.
-А кто эта девушка?
-Не знаю, это воображаемая девушка. Когда  я её рисовал, я думал, что таких, как ты, нет. Ну или, я не встречу. Ну, или они меня просто не будут слушать. А ты реальная, и ты слушаешь и слышишь. И я не могу не сказать. Господи, сколько этих «не»! Просто понимаешь… О, господи, да ничего не «просто», и как тебе «понять», если я не могу объяснить?

Она взяла меня за руку. И я смог продолжить.
-Ты пришла в клуб. Ты так читала. И своё, тобой написанное. И при этом, еще так выглядишь, так говоришь. Слова вошли как патроны в магазин автомата. Никогда не видела? А я видел, они так входят точно по размеру. Да и всё что ты говорила, точно в цель. Прямо в десятку. То есть, как я думаю, так ты и говорила, словно это я говорил. Словно это я чувствовал. Или ты чувствовала так, как чувствовал я. Это непередаваемые ощущения. Как будто мир был кривым, хрупким, неполным до этого момента, а с тобой он вдруг стал ровным, правильным, прочным и таким наполненным. Словно жил всю жизнь с вывихнутой ногой, ходил, хромал, болело, но терпел, а тут ты пришла, и вправила, и боль исчезла, и хромота. И я бегать могу, прыгать. А главное, хочется и бегать, и прыгать, и вообще делать всё, что любишь делать и не бояться. И хочется, чтобы каждый так почувствовал, испытал такое, чтобы вот мир вокруг у всех встал на своё место.
И еще, не страшно тебе сказать, как я хочу тебя. И в этом нет пошлости. Не чувствую. Потому что я так сильно тебя хочу, что уже где-то за гранью. Я и сейчас могу с тобой быть и ждать сто лет тоже могу. Не важно, будем мы вместе или нет. Такая сила внутри. Ну, не та сила, что внизу, мужская. Хотя, эта сила и мужская тоже. Но она не главное. А главное, что мне не страшно, что ты меня не так поймешь, потому что я знаю, что ты поймешь. Только страшно, что на свете, наверное, есть много таких, кто больше тебя достоин. Но и в этом нет большой беды. Потому что, вот это чувство, которое внутри, оно всё делает иным, ну, даже если ты сейчас уйдешь, я всё равно, почему-то, чувству, буду счастлив. Потому что, ты есть, и я мог тебе это сказать! Уффф!

Выдохнул, как будто стометровку пробежал. И правда, казалось, что она поймет, хотя я не уверен, что всё связанно объяснил. Но я готов был объяснять еще. Сейчас, только отдышусь.

-Я никуда не хочу от тебя уходить, - услышал я откуда-то далеко-далеко, словно это звучали слова в своем сознании, в глубине. Но нет, это сказала она. – Пойдем к тебе.

Мы не пошли, мы побежали ко мне домой. И при этом умудрялись ещё говорить, взахлеб и полусловами. Песнь песней, одним словом.

А рисунки забыл на скамейке. Пришлось возвращаться. Но их никто не взял. И правда, оказались никому не нужны.

© Сергей Решетнев