Блажные вечера...

  История это давняя и не моя, но мне она вдруг вспомнилась в минуты грусти и одиночества. И я представил как  от грусти и одиночества блажь толкнула на любовные отношения, когда он был молод, первого ценителя моих поэтических опытов. В ранних вечерних сумерках светились окна сельсовета, где в то время располагалась сельская библиотека и я невольно зашёл на огонёк.
 - А, Валентинушко, заходи, я как раз один, читателей что- то нет. а закрывать ещё рано.
   Он поздоровался со мной своей раненой на фронте рукой и неожиданно сказал.
  -А я ведь тоже писал стихи, когда мне, как и тебе было 15-16 лет. В это время я учился в гимназии и , если бы не революция, наверное пошёл бы по стопам отца в семинарию. Кто тогда мог предположить, при царе-то священники были в уважении, что новая власть будет их ссылать в Сибирь, расстреливать на Соловках, как моего отца. Ну да ладно. Я когда на фронте встречался с репрессированными, уже прошедшими бои в штрафбатах, они говорили: " Мы не за власть воюем, а за Россию!" 
  Недавно я в каком-то журнале прочитал хорошие стихи:
Никто не крикнул: "За Россию!",
А шли и гибли за неё!
  Тогда также шла мировая война. Мужики были на фронте, а баб и девок было во много раз больше, чем теперь и по деревням и по слободкам, примыкавшим у уездному городу. А в уездном городе собирался кружок пишущих стихи и прозу на квартире одинокого художника, который, в зависимости от настроения, мог поиграть на тальянке или балалайке, спеть романс или прочитать стихи в которых он больше подражал Блоку и ещё Севернянину, при этом говорил о том, чтоб написать хорошие стихи, надо испытать сильные чувства, влюбиться хотя бы.
  Расскажу я тебе откровенную историю, но только ты имени моего не упоминай, я всё-таки человек семейный, если вздумается когда написать о грехах юности.
  Так вот стихи мне тогда удавались лучше, чем моему товарищу, а был он сыном приказчика. И хотя в то время безбедно жила моя семья, хоть нас было семеро и отец был священником, но в редком случае он мне давал больше 50-60 копеек, а в то время пара рябчиков 10 копеек стоила, за рубль можно было неражую коровёнку или тёлку купить, а то и немолодого коня. А у моего товарища денежек бывало и больше рубля.
  И вот как-то после такого собрания, хозяин, взяв  тальянку и балалайку, пригласил нас на вечерку в слободу, которая мало отличалась от хорошего села или деревни, но люди там жили зажиточнее, поскольку базар рядом и они торговали изделиями ремесла или тем, что приносили из лесу, с реки или огорода. Вот у одного богатого крестьянина и была вечёрка. Поскольку шла война, мужиков и ребят было мало, а девок, баб, совсем молодых вдов много. Пили больше пиво, хотя хозяин наливал вина гостям и реже красивым бабам и вдовам, не столько за красоту, а за то, что пели и плясали и тем тешили его и всех.
  К концу уже многие вдовушки и наш художник, игравший попеременно  то на тальянке, то на балалайке кадриль, русского и цыганочку, были навеселе. Хозяин предложил художнику два рубля, рубль за хорошую игру и рубль за картинку - натюрморт с дичью, рыбой и вином на фоне золотого снопа ржи, из которого синели васильки.
  -Эх, если бы ты мне хотя бы по пояс нагую бабу или деву нарисовал с грудями ядрёными, я бы тебе может и больше бы дал.
  -Так ведь их надо сначала увидеть и хотя бы карандашом набросок сделать.
  Хозяин оглядел несколько оставшихся ещё и убиравших со стола вдов.
 -А кто из вас согласен показать титьки художнику, чтобы он их нарисовал похожими, той дам гривенник, а то и два.
  -За два гривенника я согласная! - сказала захмелевшая и весёлая вдова.
  -Да и я,- сказала другая,- если лицо нарисует  немного с отворотом, чтобы не все узнали.
  Из нескольких задержавшихся  женщин одна осталась с хозяином, а ещё три пошли с нами в другую избу, в которой одна из  них разделась по пояс и художник зарисовал при свете керосиновой лампы на большой лист бумаги. Вторую и третью он также зарисовал, на обратной стороне  обоев, лежащих на стуле в углу, отрезав  ножницами. Там же лежали две постели.
  К тому, что дал им хозяин, художник добавил по гривеннику и сказал то ли шутя, толи всерьёз.
 -А какая из вас нас приласкает и полюбит, дам еще по гривеннику, а  то и по два.
 -Да какая же бедная, одинокая, истосковавшаяся по мужику вдова откажется.- одна за другой почти слово в слово  сказали двое из них, третья потупилась.
  Ну и с одной художник, с другой мой товарищ, увернув фитиль лампы стали заниматься любовью, а я подошёл к третьей и неловко стал её целовать и обнимать.   
   Она повела меня в дальний угол, постелила какую-то лопотину и раздевшись до ночной рубахи, поманила к себе. Так я впервые узнал близость с женщиной. Мой товарищ после того, как мы уже стали одеваться, предложил поменяться вдовушками, а им пообещал за большую нежность до полуночи по полтиннику. Они, конечно, согласились. А когда утром мы расходились,  товарищ сказал, что я не буду ему должен полтинник, если за него напишу стих про любовь. Я написал тогда и за себя и за него, причём эти стихи мало уступали новым стихам художника о женских ласках. Он наши стихи вместе с портретами полуобнажённых вдовушек тиснул в местной типографии и продавал или дарил знакомым, дав мне два экземпляра, а товарищ мой купил пять. После революции в голодное время гражданской войны я с одной из этих вдов встретился на базаре, где продавал солёную капусту, а также репу , брюкву, картофель.
  -Если бы за полцены мне уступил картошки и капусты, я бы тебя приласкала, как тогда,- прошептала мне вдова, которую я, конечно, сразу узнал.
 Когда почти всё было распродано, я пошёл с ней в слободку и всю ночь она улещала меня, а через месяц меня взяли в армию, но прослужил я немного и в боях почти не участвовал, поскольку гражданская  война подходила к концу. Потом моё увлечение поэзией пошло на убыль, поскольку жизнь была трудной.
  Мы к этим разговорам не возвращались, хотя, когда приезжал бабушкин брат, он звал друга отрочества попеть хорошим приятным голосом песни. Мне запомнилась: "Всю-то я вселенную проехал..."