Влюбился, долбоеб?

— Влюбился, долбоеб?

— Не-а, просто трахнуть хочу.

— А че тогда заступился за меня перед всем классом?

— Не люблю когда баб обижают.

— Да, больно мне они тогда и нужны! — худенькая девчонка демонстративно выбросила букет. Глаза ее тут же наполнились слезами, дыханье стало частым и надрывным, совсем как у маленького ребенка, готового разразиться громким плачем. Вместо того, чтобы ничем не выдав своего смятения, гордо уйти, как это сделала бы всякая взрослая женщина, Катька очертя голову кинулась бежать.

Стоящие вдоль школьной аллеи урны, в самом начале учебного года, были до верху загружены увядающими гладиолусами, георгинами, астрами вперемешку с пищевыми отходами и прочим мусором. Кроны берез казались еще густыми и зелеными, лишь кое-где виднелись отдельные клочья листвы тронутые ржавчиной.

— Катька, люблю тебя, люблю, — прошептал парень, когда она была уже настолько далеко, что не услышала бы и его крика.

Гинекологический кабинет помещался в тесной комнатке, в самом конце коридора одноэтажной поликлиники вытянутой, словно барак. Катька еле слышно постучалась и не дожидаясь разрешения, отварила дверь. Внутри сиротливых, нагих стен, наполовину выкрашенных синей краской, находились две женщины. Подпрыгнув от неожиданности, одна из них тут же выбросила в форточку недокуренную сигарету. Вторая врачиха оказалась значительно старше первой. Когда она развернулась, Катька заметила высокое, стальное кресло, всё это время скрывавшееся за ее спиной. Для большей схожести с пыточным устройством, ему не хватало только фиксирующих ремней.

— С ума сошли, я не полезу на него, — испугалась Катька

— Еще как полезешь и не единожды в жизни, — перебирая инструменты в стерилизационном шкафчике, между делом ответила ей пожилая женщина.

— Нет, я сказала! И не подходите ко мне, обеим ёбну! — Катька чувствовала, что еще совсем немного и не выдержит, забьется в припадке.

— Досмотри ты девчонку на кушетке, Нин Дмитриевна. Всё меньше вони от нее будет, — посоветовала санитарка.

— Да, вроде молодая еще она, не протухла, — пожилая женщина улыбнулась, отчего ее щеки покрылись тонкими складками.

Катька присела на кушетку, быстро стащила с себя трусы и сгребла их в кулак, опасаясь, что кто-то заметит, что они не свежие.

— Месячные когда последний раз были? — натянув на одну руку медицинскую перчатку, спросила тетка.

— Не помню, — расставив ноги, Катька всем телом вжалась в кушетку.

— Ясно с тобой все. Сейчас направление на УЗИ выпишу. Беременная ты, недель двадцать уже будет, — вместе с вынесенным приговором, женщина выбросила в мусорное ведро и использованную перчатку, будто Катькину судьбу.

— Я еще ребенок, я не готова! — Катька скривила лицо в надежде расплакаться, но не смогла.

— А, как ноги раздвигать так ты взрослая? — снова вклинилась в разговор молодая санитарка.

— Я должна еще стать президентом или хотя бы министром культуры, — промямлила Катька.

— Вот я тебя досмотрела сейчас, а яйц ведь так и не заметила, чтобы страной править? — тихо засмеялась старая врачиха, что-то быстро выписывающая на вырванном из записной книжки клочке бумаги.

— А управляют яйцами что ль? — Катька поджала от обиды губы, отчего они стали казаться еще тоньше. Лицо ее сделалось заостренным и лисьим.

— Женское призвание — давать жизнь, рожать. Ничего противоестественного в этом нет, как и в том, чтобы быть беременной, — стояла на своей, выверенной годами, позиции врачиха.

— Особенно в четырнадцать лет, — усмехнулась молодая санитарка.

— То есть мою жизнь определяет матка? — от распиравшего изнутри негодования Катькино тело покрылось испариной.

— Ах, ты Фурцева многостаночная! И куда это ты со своими припадками намылилась, в какой президиум? Ты ее амбулаторную карту видела, Нин Дмитриевна? — вскочила со стула санитарка.

— Этой самой болезнью болели Жанна д’Арк, Петр Первый. Я не хочу детей, я хорошо учусь! — уже намеренно, раздражая всех наличием собственного мнения, продолжала Катька.

— Ага, а материшься еще лучше, похлеще меня, жизнь прожившей, — отмахнулась врачиха, уже готовая вручить Катьке исписанный синими чернилами лист бумаги.

— Дура ты, никому там твои пятерки нужны не будут, они своих дебильных детей в первую очередь пристраивать станут, — приняв монументальную позу, как высшую истину выговаривала свои слова санитарка,

Катька неторопливо одевалась и уже безо всякого стыда натягивала облезлые трусы на худые, чуть впалые ягодицы.

— Отец-то у ребенка есть, скажи мне? — как-то с особенным теплом, по-матерински спросила акушерка.

— Да, говорят, что Мансур Сангареев, преподаватель их по физкультуре — в очередной раз вмешалась в разговор молодая женщина, — Там на улице еще какой-то бежал за ней. Я у окна когда стояла, всё видела. Он помоложе того первого.

— Вот обрюхатил девчонку гаденыш. В милицию надо сообщать, она же несовершеннолетняя. Много мороки теперь будет, — качала,седой головой врачиха.

— Так некоторые специально забеременеть торопятся, чтобы мужика ухватить. У одной моей знакомой любовник женатый был, не кончал в нее, так она сплевывала в стаканчик и сперму во влагалище пальцем заталкивала, а потом кверху ногами лежала, чтоб не вытекла! Думала, если залетит, то он жену бросит, — схватилась за живот от смеха санитарка.
***

Любка легла спать только в четвертом часу утра. Во рту долго стоял неприятный, маслянистый привкус, против которого была бессильна зубная паста. Безразлично спустив вниз вялую руку девушка нащупала под кроватью три пластиковых бутылки, нечаянно задев одну из них, услышала, как полуторалитровая тара тяжело покатилась и глухо ударилась об стену. Бензин Любка тайком сдаивала на летней автостоянке, словно полуночная бражница всасывая через шланг горючую жижу из топливного бака жигулей.

На занятия пошла только после обеда и даже умудрилась схлопотать трояк, который учитель географии с большим одолжением медленно вывел в школьным журнале. В тот день, Любке все время казалось, что кто-то стоит за ее спиной, тогда она на время замирала, прислушивалась и резко оборачивалась назад, в надежде застать его на месте.

Каждому из своих палачей Любка отправила короткую записку, назначив свидание на пустыре за свинарником. В памяти сменяя друг друга возникали безобразные лица мужчин. Мертвые глаза лишенные человеческого сострадания, руки голодные до молодой плоти, едкие выделения потовых желез обжигающие нежную кожу. В какой-то момент Любка поняла, что тащить эту ношу больше не может, тяжесть стала непосильной.

Зевак собралось много. Любка вышла на середину пустыря, хотела что-то сказать, но голос глушило и уносило ветром. Долго не мешкая, она облила себя бензином и чиркнула спичкой. Первыми загорелись волосы и одежда, синтетика оплавлялась и больно въедалась в кожу. Казалось, что к щеки вместо огня, обожгли льдом. Потом промелькнула мысль, что обратного пути с таким лицом не будет. Любка заплакала. Стало нестерпимо горячо, — Больно, мне так больно, мама...

— Эй, кончай дурака валять! — вырвался из толпы низкий голос.

— Помогите, помогите, — еле-еле шевелила губами Любка.

— А че, хорошо жир плавится. Похудеет маленько.

"Консервные дети", отрывок из повести.