Крым. всякое

Параход «Цесаревич Георгий»

Русский миноносец  «Капитан Сакен»

СЕМЬ ЗОЛОТЫХ С «ЧЁРНОГО ПРИНЦА» 
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЗУРЬАГАН
ГИБЕЛЬ «АРМЕНИИ»  (Ялта)
1.
О  катастрофе  теплохода «Армения» я впервые услышал  от  хозяина съёмной квартиры в Ялте, куда мы с женой отправились после расстрела Белого Дома в Москве в 1991 году. Ещё стоял в ушах грохот выстрелов, лёгкие ещё не продышались от гари и копоти горящего дерева и пластика. И вот , уже вдохнув морского воздуха, и поделившись с хозяином из  бывшим крымских партизанов  Гошей своими впечатлениями от пережитого, я услышал в ответ.
-Мне тоже приходилось наблюдать что-то подобное, когда немцы потопили  «Армению». Там народу было –мама моя родная…
Немногословен был Гоша. Знал, что чекистами наложен запрет на разглашение этой тайны полишинеля, о которой  в Ялте знал  каждый не меньше, если не больше, чем о том, чем занимался  на своей вилле Антон Павлович Чехов, Лосточкином гнезде, съёмках фильмов «Человек амфибия» и «Неуловимые мстители». Но только начав свой рассказ, матёрый партизан-конспиратор ,что называется, прикусывал язык –и вполне в соответствии с предупреждением плаката  «Болтун –находка для шпиона!» ( женщина со строго сдвинутыми бровями и пальцем , поднесённым к плотно сомкнутым губам) помалкивал.  И всё-таки  всякий раз, когда мы с  Марией и дочерью приезжали в Ялту и неизменно останавливались у Гоши, он прибавлял новые подробности на счёт того, что 7 ноября , мол, люди опять ходили на пристань и бросали в воду траурные венки. Раньше это  делали сразу после праздничной демонстрации, являясь на набережную прямо с флагами и портретами вождей, которые, словно стыдясь чего-то,  безмолвно взирали на этот ритуал.
   Мы приезжали в Ялту и в год, когда на набережной установили памятник Даме с Собачкой, который в первую же зиму, как сетовали ялтинцы, так обледенели-что  Антон Палыч превратился в Деда Мороза а Дама –в Снегурочку. Собачка же вообще потеряла всяческие очертания домашнего животного и больше походила на новорожденного белого медвежонка.
Мы бывали там  и в годы, когда домик Чехова становился мало по малу похожим на …
И вот год 2014 – радостный Гоша встречает нас с распростёртыми объятиями.
-Ну , теперь мы вернулись  домой!
И в первом же разговоре за бутылочкой домашнего вина возникает тема затонувшей «Армении»…
-Вот ты мне рассказывал про то сколько народу полегло у Белого Дома…Танки, снайпера. Но тут вот цифры по «Армении»…Мне внук нашёл…
   Компьютерно продвинутый Гоша включил ноутбук…
-Вот –бачь! От пяти до шести тысяч! А «Титаник» -- только полторы тысячи! Ты журналист –займись расследованием…А то все в домик Чехова бегаешь-уж все стенки там проглядел. Да это ласточконо гнездо.А шо в ём! В том гнезде! Я сам видел, как  самолет немецкий заходил для бомбёжки. Мы с Фёдором на горе стояли, там где теперь эта ротода для туристов. Я даже побачил, як тот фашистский гад ухмалялся!  Мы наблюдали с горы, как народ устроил давку на пристани. А потом теплоход отчалил –и пошел в открытое море. Хотя этого категорически нельзя было делать. Посередь –то белого дня. По морю людей эвакуировали из Крыма в Новорсссийск, Туапсе и Сочи только ночью…
  2.
 

Корма тонущей «Армении» совмещается с  Белым домом…
Титаник, Луизитания…
ТРИ ЗОЛОТЫХ ДЛЯ КРАСНЫХ САМУРАЕВ


ТАЙНА ФРЕГАТА «ПРИНЦ» (Балаклавская бухта), дельфин , обвешаный взрывчаткой.






Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была — эпоха, «два или три века». Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.


АМАЗОНКА
 Море встретило ласковым теплом набегающей волны. Прихватив мыльницу, и полотенце мы побежали смывать липкий дорожный пот. Домик, во дворе которого мы сняли сараюшку с двумя койками, прилепился  «в пазухе» Бердянской косы, «острие» которой уходило далеко в море, совершая почти ежедневный «сенокос» волн. Но зато, когда ветер стихал , между  «черенком» и заточенным бруском солёной воды пляжем образоавалось штилевое зеракало. По отмели, где глубина была по колено можно было брести километрами, спугивая креветок, камбал и рыб игл.
 Первым запомнившимся на всегда событием было утопление мыльницы.
    

ВИТРАЖ
????





СТРАННИК В ПЕЙЗАЖЕ
 Время несёт, время тащит, время обнуляет ушедшее. Я двигался мимо виноградников Киммерии в одних шортах и сандалиях на босу ногу с рюкзаком и чехлом с гитарой за плечами. Пластиковая бутылка с водой – чебурек в целлолофановом мешочке, нарванные в саду у хозяина съемного жилья  алыча. Я ощущал себя точкой в пространстве,  виденной вчера в доме-музее Максимилиана Волошина  акварели. Я словно бы излучённая кристаллом витрины с хламидой киммерийского пророка , полынным венком и посохом,  голограмма двигался по тропе, воплотив в реальность мираж столетней давности. Может быть он, которого некоторые считают чуть ли не инопланетянином(очень уж его акварели напоминают пейзажи какой-то фантастической планеты МАКС) и впрямь вернулся, напялив меня на своё астральное тело, подобно скафандру?
 Итак. Посох. Драная хламида. Сандалии. Кифара –на вервии –через плечо. Я бреду по тропе к базарам Кафы, чтобы  сидя в людной толпе бренчать на воловьих жилах и распевать песни о  путешествии аргонавтов, направляющихся под парусом триеры за золотым руном.
   Одни кифареды поют о том, что золотое руно находится в далёкой Колхиде, другие – что его можно отыскать в Пантикапее, у царя Митридата. И что золотое руно-ничто иное, как обычная овечья шкура, с помощью которой моют керченское золото. Но я пою про золотое руно твоих огненно рыжих волос, торговка феодосийских базаров!





УТРАЧЕННАЯ АКВАРЕЛЬ
ДНЕВНИК БЕЛОГВАРДЕЙСКОГО ОФИЦЕРА, ИЛИ УТОПЛЕННАЯ АКВАРЕЛЬ
1.
Когда после нашего бегства из Новороссийска, я, адъютант штаба Деникина оказался в Феодосии, появилось много свободного времени. Штаба-то уже  как такового и не было -одно название-всю власть в Крыму  Антон Иванович, уставший от всей этой кровавой вакханалии, уступил  козыряющему газырями на черкеске Врангелю. Творившееся было каким-то дурным сном наяву.  Чтобы окончательно не сойти с ума, я начал писать тебе письма и, ведя этот дневник, как бы снова и снова проживал всё с нами случившееся. Зачем? Не знаю. Оказавшись  в городе, где мы провели с тобой когда-то наши лучшие деньки, я бродил по улочкам древней Кафы, как сомнамбула, вымеряя расстояние от развалин башни Константина до  музея Айвазовского, где простаивая у картины , на которой великий маринист запечатлел бурю и уносимый ею корабль, созерцал бездонную  даль всего уже случившегося с нами и то, что уже накатывало. Кажется, этим сюжетом всё сказано. Даже на вздыбленном волной обломке реи – никого, кому хватило бы сил уцепиться.  Смыло. Оторвало даже от этого спасительного обломка и поволокло в кипящую волнами даль…
Вот пишу  тебе теперь уже из Парижа и не надеюсь отослать это письмо. Пишу в тетрадь, начатую ещё в Феодосии, продолженную в Голлиполи. Какие-то записи, как бы постоянно разговаривая с тобой, я делал в пути, то приткнувшись  на корабельной якорной цепи среди беженцев, то в вагоне поезда , когда уже бежал в общем потоке из  Белграда…???
«Русь слиняла в два дня».   Слава Богу, автор этого пророческого изречения не дожил до той поры, когда окончательно сбылись его ясновидческие предсказания. Недавно в Париже объявились и другие светочи национальной мысли. Все наши русские пророки, чьи слова богема ловила на лету, расхватывая их книжки, как горячие пирожки, чтоб наглотаться мрачных предсказаний и предчувствий предстоящей бури, теперь шаталась по Монмартру. Эмигрантская публика запечатлевала себя на дагерротипы на фоне Эйфелевой башни. Опускаясь, военные обращались в гражданских. Дворяне деградировали в дворняг. Граф- шоффэр, или генеральша –шляпница-стало обыденностью. Допродавались  не отданные за краюху хлеба драгоценности. Колготились литераторы, выпуская газеты, поносящие совдепию.  Эта всё более линяющая масса, тоскуя по утраченному , будто кадры синема в ускоренном темпе  прокручивала  последнее  новости в бистро, мусолила  Аверченко, «Сатирикон», заигранного Мопассана, разглядывала  аляповатые картинки новоявленных художников, подпевала Шаляпину  арию варяга???, чтоб по ночам разбрестись по борделям.
Всё это пытались как-то осмыслить выжившие метафизики. Хотя реальность давным -давно не умещалась в их разлзящиеся по швам  метафизические формулы. Но… Ноев ковчег философов –милостыня, брошенная нам большевиками. Манифесты и публицистика в «Иллюстрированной Росссии». Всё эти  объедки с их каннибальского пиршества нам- поглощались с аппетитным причмокиванием, нами , всё ещё в горячечном бреду грезящими-кто парламентским бедламом, кто возвращением на голову пораженного гемофелией рода Романовых Шапки Мономаха, а находящим всё это в бокале вина и между ног куртизанок. Мережковский, исследуя Дьявола, вначале откопал античную Венеру, затем углубился в мрачные бездны фараоновых гробниц. Они с Гиппиус –этакие Пётр и Феврония декадентского сатанизма, провозгласившие охваченную строительством невиданных дотоле пирамид совдепию. И в самом деле -дорвавшегося до Кремля немецкого шпиона похоронили  по обряду вавилонских и ацтекских жрецов, возведя у стен Кремля не то зиккурат, не то мастабу, не то жертвенник майя.  Гришка Отрепьев из казанских студентов оставил двух безутешных вдов…Ну да шли бы все они Булонским лесом…Жертва принесена. Мы все полегли под ножом жреца –и моё вырванное сердце трепещет в его когтистой руке…
  2.
В Феодосии я, откровенно говоря, бездельничал. Шлялся по улочкам, где мы бывали с тобой  в 1913 году. Пил вино из бутылки, сняв сапоги, бродил по пляжу , где когда-то ты оставляла следы своих узких ступней. Был март, холодное море накатывало валы, напоминая о печальном отплытии главнокомандующего…Зачем я остался? Ведь мог же отбыть на одном из двух французских эсминцев???? , предоставленных нам союзниками  для эвакуации. Ждал ли я тебя, надеясь на то, что ты каким –то чудом перенесёшься через Перекоп или сможешь добраться до Одессы, Туапсе или Новороссийска, а оттуда тебя переправят в Крым рыбаки или контрабандисты? Не знаю. Я чувствовал себя  ухватившимся за обломок реи погибшего в кораблекрушении парусника- меня мотало на волнах, куда-то несло. И я чего-то ждал. К тому же ты мерещилась мне повсюду и всегда…
Я предполагал, что  может быть –ты совсем рядом , ищешь , но не можешь найти меня, у тебя нет возможности пересечь линию фронта, где ты могла явиться мне  под видом медсестры, как это было  в  Хопре…когда получив ранение я валялся в госпитале. И очнувшись, увидел-ты склоняешься надо мной, чтобы поцеловать.
-Меня зовут Тоня , а не Таня, - улыбнулась медсестра , давая мне напиться.
И  я увидел-это не ты…Хотя перед этим мне снилось- ночью, я прокрался на армейский аэродром, сел в  аэроплан и , перелетев линию фронта, подхватил тебя ….мы  парим с тобой над окопами, клубами взрывов, над  Таманью и Тавридой, вот уже и Стамбул-Константинополь, и переделанная под минарет Святая София  стеснённая нашествием беспорядочного войска новых построек - и мы  направляемся прямиком в Париж.

Второй раз я увидел тебя в Новороссийске , в толпе карабкающихся по трапу  на борт ржавой посудины. Я ринулся за тобой,  чувствуя  себя щепкой в человеческом водовороте. Среди голов мелькала твоя шляпка со страусовыми  перьями. На трапе царила давка –и там же я увидел полноватую фигуру художника, рисовавшего нас  неподалеку от виллы «Милос» в Феодосии. Странствующего  рисовальщика черноморских набережен теснили, прижимаемый к краю сходней, он был весь на виду. Он балансировал, как ницшеанский канатаходец над ревущей толпой, равновесие он сохранял лишь потому, что на левом его плече был этюдник, под мышкой он зажимал огромную папку, в правой руке он сжимал раздувшийся чемодан. Я переводил взгляд с него на тебя, я орал, выкрикивая твоё имя, но этот зов терялся среди крика, плача, гудков уже готовящегося отчаливать теплохода. Тебя уносило. Ты уже двигалась по краю палубы, но , не видя меня, отрешённо смотрела куда-то совсем в другую сторону. Живой ручей из серых шинелей, перемежаемых цветными пятнами штатских одежд, плывущие по нему узлы, мешки, чемоданы и даже холст в багетовой раме со сценой морской баталии: каравеллы?????, волны, облака, синь вод и небес, пушечные дымы-русские громят турок. И в этом потоке, словно одинокий парус фелюги,  – художник в белом парусиновом костюме и шляпе. Он уже почти ступил на палубу, когда папка вырвалась у него из под мышки , и раскрывшись, стала планировать вниз. Из неё посыпались, разлетающиеся листы. Меня придавило толпой к парапету и, падая вдоль борта с кириллический надписью «Россия» , цветные картинки витали передо мной буквально на расстоянии вытянутой руки.  Морские дали, экзотические виллы, дамы в шляпках, курортники –денди. И тут я увидел –нас с тобой, тот самый недорисованный когда-то наш портрет. Так и незаконченный. На нём была чётко прорисована лишь ты-я был лишь набросан карандашом и немного подмалёван. Неужели этот чудак-рисовальщик после того, как мы не явились на второй сеанс,  все эти годы таскал эту картинку  с собой в надежде что встретит нас снова и всё-таки получит свой гонорар? Или эта работа была ещё чем –то ему дорога?  На какое-то мгновение акварель зависла передо мной –и я хотел схватить её, но не дотянулся-и, провожая  эпизод безмятежного  прошлого взглядом, мог видеть, как вместе с другими прямоугольниками ватмана он лёг на воду, как вода нахлынула сверху, размывая наши силуэты…

3.
 С тех пор ты возникала  в разных ситуациях и обличиях –то в людной толпе, то  купальщицей на залитом солнцем пляже  размаху бросающейся в набегающие волны, то одинокой женской фигурой  в какой-нибудь полутёмной парижской уличке. Вначале мне казалось -я гонюсь за тобой, как за ускользающим миражом. Потом уже я понял, что это ты преследуешь меня. Ты выходила из скульптур,  оживляя  мрамор и бронзу галерейских нимф и надгробных ангелиц, ты возникала на холстах художников, ты дразнила меня, ускользая. Хороводы твоих подобий кружились вокруг меня и, рассыпаясь со смехом,  убегали, маня…

С тех пор , как  … генерал, его жена и ….,  дефилируя от  гостиницы «Астория» до  виллы,   где в античной ротонде  стыдливо куталась в покрывало скульптура Венеры, я постоянно ощущал рядом твоё присутствие. Я ждал-вот-ты появишься из-за колоннады кариатид , как было , когда я увидел тебя в первый раз.
-Юноша, вы интересуетесь античностью? – прожурчал твой голос хрустальным ручейком в знойный полдень. – Так пожалуйте в ротонду –созерцать красоты Винеры Милосской…

  И взяв меня за руку, ты увлекла меня под своды обрамлённого колоннадой купола.

- Вас звать Александром? Я слышала, как вы разговаривали с приятелем в кафе???, он называл вас по имени…
- Вы за мной шпионили? –
-Нет, случайно услышала. Вы слишком громко спорили ….А известно ли вам , юноша, что Париса, по вине которого началась Троянская война звали ещё и Александром?
-У меня в гимназии со словесником Пелопонесская война…
-Тогда слушайте… «Сам же он бросился вновь, поразить Александра пылая Медным копьем; но Киприда его от очей, как богиня, Вдруг похищает и, облаком темным покрывши, любимца, В ложницу вводит, в чертог, благовония сладкого полный», -почти пропела она.- Это Гомер –«Илиада»… У моего дяди огромная библиотека. Я живу вот этом дворце…А на пляж хожу купаться –во-он –там…
   Минуя фасад , виллы, я прошёл в беседку, и , спугнув целующуюся парочку, поднялся по ступенькам, войдя в  «чертог». Теперь уже не стыдливым , как девица, гимназистом????курсаном .., а обстрелянным  в окопах , израненным в конных атаках кавалером с тремя Георгиями на кителе и именной шашкой на боку, я тосковал, как мальчишка. Копия отрытой греческим крестьянином  богини смотрела в тёмную синеву морской дали, подавшись в сторону хранящей тайны веков горы Митридат. Ей не хватало рук, чтобы натянуть своё сползшее на бёдра покрывало, чтобы согреться от апрельского ветерка. Казалось, Афродита ёжилась, на её трупной белизны гипсовой коже явственно проступали пупырышки. Тебя не было на тысячелетия вокруг. И всё –таки казалось ты  гдё-то поблизости.

4.

На  Золотых Песках мы нашли место в стороне от шезлонгов важных дядек и тучных дам, плавали, ныряли, дурачились, играли в бадминтон.  И там я мог насмотреться на тебя- ожившую Афродиту. Когда ты выходила на берег, рождаемая морской пеной, облепивший тебя мокрый купальный костюм  с тщательностью рук скульптора вылепливал холмики и излучины твоего тела и казалось, высовывающие   из волн за твоей спиной плавники дельфины не могли налюбоваться твой красотой, чайки кружились, чтобы возликовать твоему явлению миру и сам бог Посейдон трубил гимн любви в витую раковину. Ты рассказывала о своем морском путешествии –в Стамбул, в Афины, на Кипр , в  Каир. О том, как сходя с борта круизного лайнера,ты бродила по мысу Киприды среди руин древнегреческого амфитеатра, трогала  надгробия тамплиеров и камни египетских пирамид. Я закапывал тебя в песок, сооружая вокруг тебя саркофаг, выкладывая его раковинами. Снаружи оставалось лишь лицо с улыбающимися губами.

- Давай ты будешь римский полководец Антоний, а я твоя –Клеопатра! И для того, чтобы не попасть в руки врагов, я попрошу служанок , чтобы они принесли амфору с ядовитыми змеями - и  опущу в  неё руку. А потом ты бросишься на   меч у моего ложа – и нас похоронят в усыпальнице для фараонов, - нарочито мрачно произносила ты  голосом «мумии».
 
И тут же «мумия»  взламывала свой золотой гроб –и  с хохотом устремлялась к воде. А за минуту до этого я не мог наглядется на твоё подобное  маске прекрасной египетской царицы лицо. Позже,  оказавшись в Париже, бродя по Лувру, я подолгу простаивал у витрины, сквозь стекло  которой смотрела на меня ты- те же миндалевидного разреза глаза, черные, как крымские ночи, смотрящих из вечности  зрачки,  прихотливого выреза припухлые губы.  Мгновение до того, как сбросив с себя горячий пляжный песок, ты  с  ликующими криками бросалась к воде, я любовался стрелками твоих  бровей, бахромой ресниц полуприкрытых  глаз  и вечно смеющимися губами. И я впился –таки в них, с жадностью змеи из тёмного кувшина , принесённого Клеопатре для самоубийства. И взламывая песочный саркофаг, ты угодила-таки  мне коленом  под дых, и теперь я катался по песку, словно  уже вонзил  меч для того, чтобы мой  мятежный дух мог  отправиться к Плутону вслед за тобой-и чтобы, нас , забальзамированных  уложили рядом в расписанных  петроглифами саркофагах в  прохладной погребальной камере пирамиды.

…Как мы были юны и беззаботны! Мы были совсем ещё детьми. С полной корзиной фруктов,  мы уходили по берегу  как можно дальше и там читали прихваченные из библиотеки твоего дяди Стивинсона и Жаклио. На этом необитаемом острове было единственное сокровище –ты. В сундуке тех дней я закопал бриллианты твоих глаз, колье звёздных ночей, которые обрушивались на нас горстями награбленного, когда мы , забыв про время, возвращались в город затемно и  сильно проголодавшиеся.
  Как мне нравились твои чтения вслух! Отщипывая виноградину от грозди в корзине, и придерживая колеблемую бризом страничку, ты декламировала
про  «бурный ветер», « большие,  сердитые волны», океана, которые  « разбивались  о  бесчисленные островки и подводные скалы, образуя вокруг земли как бы
пояс  из пены, преграждающий к ней всякий доступ».
-Невозможно было разглядеть ни  одного  удобопроходимого  местечка среди этих бурлящих и клокочущих масс воды, - криками чаек пробивался сквозь грохот волн  твой голос
,  налетавших со всех сторон, сталкивавшихся друг с дружкой в водовороте
между  скалами  и то низвергавшихся вниз, образуя черные бездны, то, подобно
смерчам,  вздымавшихся  вверх до самого неба. Разве только прибрежный рыбак,
знакомый  со  всеми  местными  входами  и  выходами, решился бы, застигнутый
бурею, пройти, спасаясь от нее, через эти опасные места. А  между  тем  в  сумерках  догорающего дня можно было разглядеть здесь какой-то  корабль,  -  судя по оснастке бриг и, по-видимому, из Ботнического залива,  -  делавший неимоверные усилия выйти в море, одолеть ветер и волны,
толкавшие  его  прямо к скалам…
   Не так давно  за десяток франков я купил в букинистической лавке на Монмартре этот роман – и, тоскуя по тебе, много раз перечитывая это место. Я буквально слышал поступающий сквозь текст твой голос. Я поражался пророческой силе слов. Как верно смог описать революционную бурю француз , никогда не бывавший в России и живший совсем в иные времена!
  А тогда , прервав чтение и нашарив в корзинке яблоко, ты взялась мне рассказывать-кто такой был этот колониальный чиновник …в Индии,,,Жаклио.
-В библиотеке дяди есть трактат Луи Жаклио «Индийская Библия, или жизнь Иисуса Кришны» , в нём он доказывает, что Иисус – воплощение Кришны.
-Как мы с тобой – воплощения Париса и Елены и Антония и Клеопатры, -не дал я тебе дожевать яблока и снова впился я в твои всезнающие губы.

  В один из дней добравшись до «нашего места» мы обнаружили в этом необитаемом уголке пляжа  толстяка,  атакующего кистью холст на треножнике мольберта.

  Обогнув его, мы  заняли прежнее своё место. Но с тех пор он неизменно оставался третьим лишним, портя безлюдный пейзаж.
 В один прекрасный день, подкравшись сзади , мы заглянули через плечо живописца, чьи экзотические космы весьма мешали этому. Каково же было моё удивление, когда я увидел совсем не то , что ожидал. 
   А увидел я берег острова, пальмы, галеон на рейде, шлюпку и пиратов , выгружающих сундук . Среди пиратов я узнал себя и тебя.
- Но откуда здесь пальмы? Если это пейзаж с натуры! А тем более пиратский корабль, - укорила ты со всегдашними ехидными интонациями в голосе  живописца  за отступление от оригинала.
-А ! –молодые люди!- обернулся толстяк. На нём была тельняшка, закатанные до колен  белые холщёвые штаны, львиную гриву волос венчала боцманская фуражка с треснутым козырьком и  «крабом», в зубах была зажата давно погасшая капитанская трубка.
-Это фантазия на пиратскую тему. Вы так громко читали вслух «Грабителей морей», что я не удержался, перенести  сюжет на холст…Кстати, могу подарить вам …
 Это была первая работа, которую нам , понятно, рассчитывая на гонорар, ввернул маляр, пригласив нас позировать и дальше.
- Вы оба великолепно сложены. Просто античные греки, -сделал он нам комплимент.
5
Уже перед  тем, как на утлом каботажном катере  бежать осенью из Феодисии, я  ходил на этот пляж и к своему удивлению обнаружил там обломки мольберта, дощечку палитры с засохшими красками и прилипшим к ним песком, заскорузлые кисти. Из песка торчал угол рамы истерзанной холстины, на которой  был всё  тот же слегка видоизменённый сюжет – море, пальмы, папуасы, Робинзон и Пятница, лица которых были изрезаны шашкой. Я бы не удивился, если  под одним из песчаных холмиков обнаружились  фуражка морского волка,  тельняшка и сам уже траченный червями живописец. Белый Крым кипел  кровавыми страстями. Тут  могли убить на любом шагу. А подрабатывающий  живописанием курортников  бродячий художник рисковал навлечь на себя гнев,  согрешив несоответствием  между натурщиками и изображением. Аллегории  баловня кисти могли на мрачных казачков и их подруг произвести самое неблагоприятное впечатление. Я представил какого –нибудь донца и его походную маркитантку  в этом уединённом уголке пляжа, оскорблённого буйной фантазией живописца. Вот если бы художник изобразил рубаку на белом коне, витязем  с полной грудью георгиевских крестов на фоне шершаво-витых луковиц храма Василия Блаженного, а его подругу в сарафане и кокошнике! Кстати, в Париже подобными сюжетами «a la rus»  подрабатывали  фотографы-даггеротиписты. Правда, русские, как правило, обходили  эти пошлые  лубочные декорации стороной. Зато французы, англичане, немцы охотно вставляли свои физиономии в обшарпанные дырки для лиц –и  какой-нибудь на всём экономящий  лондонский  клерк из пугливых тихонь, прибывший побродить по шумнопёстрому Монмартру и Елисейским полям тратился на дурацкие  фотографии, чтобы  ощутить себя жутким  русским казаком на коне и с шашкой наголо.
   …На вилле хлебосольного караима Соломона Крыма вечерами бывало людно. Ты называла этого мецената и входившего в состав Государственной думы деятеля «дядей» , хотя он вряд ли даже был твоим дальним родственником. Просто твой папа тоже был караимом и состоятельным человеком, и они поддерживали друг друга. Светское общество  виллы «Милос»  днями принимало солнечные ванны на пляже, вечерами пило крымские вина в прибрежных кафушках,  совершало променады по набережной, вело беседы во внутреннем дворике с фонтаном, развлекалось   танцами, устраивало спиритические сеансы и  философские диспуты. Мы с тобой убегали подальше от этой скуки , предпочитая общество   коктебельских «обормотов»…
 Когда я впервые увидел Макса у мольберта на  одном из поросших лавандой киммерийских холмов, мне показалось-это тот же феодосийский толстяк-малевальщик курортников, только отпустивший бороду и ещё больше располневший.Но, конечно, же это был не то что совсем другой человек, в  каком –то смысле даже сверхчеловек. И не потому , что я начитался «Also sprach Zarathustra»  , а потому , что , он , хоть и не был депутатом Государственной  думы или революционером,  вполне мог удостоиться звания властителя дум. 
Построенная Максом дача чем –то напоминала  намалёванный феодосийским портретистом галеон с зелёными парусами платанов во дворе. «Корма»-аспида, в которой располагалась мастерская – что то вроде гранёного кристалла из «ракушняка».  Вскоре мы оказались  в мастерской Макса. Капитанский мостик  антресолей, стены, заставленные книжными полками-наверху, стеллажи , словно склянками алхимической лаборатории загромождённые бутылочками и пузырьками с красками…
-А это Габриак!- ухмыляясь, снял с полки уродливое корневище хозяин этого уносимого бурными волнами времени корабля, - Нашёл на берегу! По моему, это обточенное прибоем виноградное корневище очень похоже на хтоническое существо из Преисподней. Кстати, в Кара-Даге есть пещера – это вход в Аид…
В окна «кормы»  мастерской, где , как парус?????(название перуса) на фок-мачте, на мольберте видна была акварель  - пейзаж повторялся…скала  -профиль Макса….
-Можете читать книги, - гостеприимно  пригласил нас на свой «капитанский мостик» Макс.
Я снял с полки увесистый фолиант. Это была «Человеческая комедия» Данте с гравюрами Доре. Открыв книгу , я увидел улетающие среди водоворота душ души Паоло и Франчески…
 Но нам было не до чтения. Нас манили запечатлённые Максом в его акварелях  пейзажи Киммерии. Киммерийский затворник брался сопровождать нас в поломничестве к богам лиловых холмов. Он брал посох.


6.
Гора Кучук -Енишар

Лишь раз один, как папоротник, я цвету огнем весенней, пьяной ночью... Приди за мной к лесному средоточью, в заклятый круг, приди, сорви меня. Люби меня. Я всем тебе близка. О, уступи моей любовной порче. Я, как миндаль, смертельна и горька, нежней чем смерть, обманчивей и горче.
1909, Коктебель
Она ступает без усилья, Она неслышна, как гроза, У ней серебряные крылья И темно-серые глаза. Ее любовь неотвратима, В ее касаньях - свежесть сна, И, проходя с другими мимо, Меня отметила она. Не преступлю и не забуду! Я буду неотступно ждать, Чтоб смерти радостному чуду Цветы сладчайшие отдать.

<1909>
На этой странице читайти стихи «Четверг» русского поэта , написанные в 1909 году.
ЧЕТВЕРГ
Давно, как маска восковая, Мне на лицо легла печаль... Среди живых я не живая, И, мертвой, мира мне не жаль. И мне не снять железной цепи, В которой звенья изо лжи, Навек одна я в темном склепе, И свечи гаснут... О, скажи, Скажи, что мне солгал Учитель, Что на костре меня сожгли... Пусть я пойму, придя в обитель, Что воскресить меня могли Не кубок пламенной Изольды1, Не кладбищ тонкая трава, А жизни легкие герольды2 — Твои певучие слова

Дуэль(дуэли)…
- Александр, вы как юнкер и будущий офицер могли бы либо быть моим секундантом, либо хотя бы присутствовать при дуэли…
Война офицерства с казачеством… Афина –Спарта…
Листья платана –опавшие с кариатид, прикрыввавшх…

Моя  Жаклин…
Картинки импрессионистов, цветаевы, мзей

Она –эсерка…


Была Страстная неделя, и я мечтал о нескольких днях пасхального отдыха на южном берегу перед жутко надвигающимися на нас событиями. Но не успел я вернуться из Севастополя в Симферополь, как получил извещение от недавно назначенного губернатора Перлика, что М.В. Бернацкий вызывает его и меня экстренно в Феодосию.
Достали автомобиль и покатили. Путь между Симферополем и Феодосией в это время считался опасным из-за постоянных нападений "зеленых", но мы уже успели привыкнуть к средневековым условиям передвижения, и это обстоятельство мало нас смущало.
Автомобиль попался ужаснейший, на каждой версте что-то портилось в машине, и мы подолгу чинились. Поэтому, вместо того чтобы вечером прибыть в Феодосию, мы поздно ночью добрались до деревни Салы, на полпути. Начинался подъем, и наш автомобиль окончательно отказался везти нас в гору. Пришлось искать ночлега в деревне, где, конечно, оказался отряд стражников, который и устроил удобный ночлег своему губернатору.
Рано утром мы должны были ехать дальше, но так как непосредственно после деревни Салы начинались особо опасные места, то начальник стражи отправил верховых стражников с пулеметом. Предосторожность оказалась не лишней, так как не успели стражники проехать первую версту, как мы услышали ружейную трескотню и воркотню пулеметов. Очевидно, "зеленые" ожидали уже проезда губернатора и устроили на него засаду. Если бы не автомобильная авария, мы, вероятно, ночью еще попались бы в руки "зеленых". А теперь под обстрел попали стражники, из которых один был тяжело ранен...
После долгих мытарств с автомобилем мы, наконец, добрались до Феодосии и сейчас же пошли к Бернацкому.
Он имел очень растерянный вид и вначале даже как будто сам недоумевал, что собственно нам от него нужно. На мой вопрос, зачем он меня вызвал, он как-то нерешительно ответил, что генерал Деникин хотел мне предложить пост министра внутренних дел в новом своем правительстве. Я сказал, что в такой трагический момент, переживаемый властью, которую я находил нужным поддерживать, я не счел бы себя вправе уклониться от ответственности и согласился бы войти в состав правительства (по возможности не министром внутренних дел, ибо чувствую себя неподходящим для этого поста), если бы мне указали хотя бы какие-нибудь новые перспективы, если бы я знал, что намечаются какие-либо новые политические комбинации, которые давали хотя бы 10 процентов шансов на возможность продолжения борьбы. Принимать же участие в правительстве, безусловно обреченном на гибель, с тем только, чтобы через две недели эвакуироваться в Константинополь, я не намерен.
Бернацкий никаких перспектив мне, конечно, не открыл, но предложил отложить наш разговор, так как до вечера могут быть приняты такие решения, которые поставят вопрос о формировании власти в совсем новую плоскость.
Это был намек на принятое уже Деникиным решение отказаться от власти. Друзья еще надеялись его отговорить, но, видимо, мало рассчитывали на успех.
Действительно, пока я разговаривал с Бернацким, Деникин уже отдал распоряжение о созыве в Севастополе совета генералов для выбора ему заместителя. Передавали, что Слащов, получив от Деникина предложение ехать на этот совет, ответил телеграммой: "Не признаю совдепов ни большевистских, ни генеральских". Он, вероятно, знал уже, что заместителем Деникина будет избран человек, который положит предел его честолюбивым мечтаниям, и заранее становился в оппозицию. Но на "генеральский совдеп" все-таки поехал...
На следующий день, опять не сделав карьеры, я вернулся в Симферополь с твердым намерением на этот раз непосредственно ехать на пасхальный отдых на южный берег. Так и сделал.
Но когда я вышел в Биюк-Ламбате из почтового экипажа, меня позвали к телефону. Губернатор сообщал мне, что новый главнокомандующий генерал Врангель находится в Ялте и просит меня немедленно прибыть туда же.
Увы, не суждено мне было отдыхать на южном берегу. Я влез в тот же экипаж, из которого только что вышел, и поехал дальше. Несмотря на тревожное настроение от всего совершившегося, я не мог удержаться от смешных мыслей о самом себе: вот уже целую неделю я езжу по Крыму из одного города в другой, неукоснительно повышаясь в чинах, и каждый шаг моей внезапной карьеры связан с крушением возвышающей меня власти.
Я прямо роковой человек, какое-то ходячее momento mori!
Какой же пост хочет мне предложить Врангель? Верховного правителя Крыма? И неужели в Ялте я его похороню так же, как хоронил в Севастополе правительство Мельникова, а в Феодосии — самого Деникина? Да хранит Бог Врангеля от такого рокового шага.
К счастью для Врангеля, он мне, однако, высокого поста не предложил...
Примечания
Мы летели с тобой на аэроплане.
Три гимназиста…
         





Подруга Павловой и Зинаиды Гиппиус
Быстро уходит Елену призвать, и на башне высокой
         Ледину дочь, окруженную сонмом троянок, находит,
 385  Тихо рукой потрясает ее благовонную ризу
         И

Тут неизбежно погиб бы Эней, предводитель народа,
         Если б того не увидела Зевсова дочь Афродита,
         Матерь, его породившая с пастырем юным, Анхизом.
         Около милого сына обвив она белые руки,
 315  Ризы своей перед ним распростерла блестящие сгибы,
         Кроя от вражеских стрел, да какой-либо конник данайский
         Медию персей ему не пронзит и души не исторгнет,
         Так уносила Киприда любезного сына из боя.





Цемесская бухта.
«Цесаревич Георгий»
Аэропланы…сесть…во сне летел …на аэроплане – брал в кабину….

Корабль маневрировал прекрасно - видно было,
что   его  ведет  опытный  капитан,  следовательно,  нельзя  было  объяснить
небрежностью   командира  тот  факт,  что  корабль  попал  в  такое  опасное
положение.  Вернее  всего, что судно загнал сюда непредвиденный шквал, вдруг
подхвативший  и  понесший  его  на  эту  грозную  линию утесов, предательски
скрытую под широким плащом седой пены.
     Трудна,   не  под  силу  была  кораблю  эта  борьба  с  разнуздавшимися
стихиями.  Волны  бросали  его  из стороны в сторону, как ореховую скорлупу.
Вода  переливалась  через  всю  палубу  от  одного  конца до другого, и люди
хватались  за  веревки,  за  что  попало,  чтобы  не быть унесенными в море.
Команда из шестидесяти или около того матросов выбивалась из сил.
     На  мостике,  держась  за  перила,  стояли  двое  мужчин  и  с тревогой
наблюдали погоду и ход корабля.
     Один  из  них  был капитан: его можно было узнать по рупору, который он
приставил  к  губам,  чтобы,  командуя,  перекрикивать рев урагана. Нахмурив
брови,  устремив  глаза  на  горизонт,  покрытый  тяжелыми тучами, в которых
медно-красным  отблеском  отражались последние лучи закатившегося солнца, он
стоял,  по-видимому,  совершенно  спокойно,  как  если  бы погода была самая
тихая  и  благоприятная.  Зато  его  товарищ,  с  ног до головы закутанный в
морской  плащ,  с  поднятым капюшоном, был возбужден и взволнован до крайних
пределов».

Грабители морей.