Штаны в серебре

Когда мне было лет восемь или десять, мамочка служила библиографом в одном из академических институтов. Для нашей истории это не так и важно, кем и где она служила, но факт состоял в том, что я был нечеловечески начитанным мальчиком. А посещать школу я категорически не любил. И бывало так, что вместо школы мамочка частенько брала меня с собой в институт и довольно рискованно бросала меня одного где угодно среди бесконечных книжных стеллажей, сама же исчезала. (Скажу здесь в скобках, что однажды меня не могли найти там до позднего вечера, и не спроста – я пребывал в плену у капитана Блада.)
Куда же могла исчезать мамочка… Тут была непростая и отчасти даже экзотическая история. Скажу больше, история амурная. За полгода до моего плена, зимой, мамочке как хорошему и надежному библиографу выдали, почти бесплатно, профсоюзную путевку в Дох отдыха от Совета министров. И она поехала романтично кататься на лыжах. И самым непостижимым образом именно в это же время и именно в этот Дом отдыха прибыли некие греческие коммунисты, до того изнемогавшие в застенках хунты «черных полковников».
Его звали Илиас. И что там и как было, это мне не может быть известно. Но был ведь еще и папочка, и однажды в выходной мы с ним туда даже наведались. Но изменить хоть что-нибудь как в нашей истории, так и хоть в чьих-нибудь судьбах вообще, это никак уже не могло. Я не знаю, остался ли Илиас потом каким-то образом в Москве, и если остался, то насколько, но через некоторое время на наш адрес (Б. Грузинская, 72-40) стали вереницей приходить письма, бандероли и даже посылки, и даже некая переводчица с греческого Ифигения Николаевна, и тоже не с пустыми руками. Так, в частности, к нам попали резные, ручной работы шахматы из греческих застенков, которые Илиас вырезал чуть ли не ногтями. Между прочим, там была и попытка побега, и он, не в силах пролезть между прутьями решетки, в отчаянии отгрызал зубами какие-то части своей выпирающей плоти – чтобы пролезть…
Итак, Илиас, посылки, бандероли… В шахматы я еще не играл, и поэтому ценнейшими для там были не слоны и кони, сделанные и вправду отменно, и не значки или журналы с эллинскими красотками в нижнем белье, нет-нет. Но – горы одноразовых шариковых авторучек, с пастою всех возможных греческих цветов внутри!.. Уточню, что на дворе стояла середина 60-х, и если уж в стране что и делали, так это космические корабли и прочие ракеты, на которых чуть не каждый день с ревом взмывали к небу герои космоса, но – никак не шариковые авторучки. Одноразовые. И кстати, еще и потому я никак не мог любить среднюю школу свою номер 113, так это потому, что у меня просто напросто не принимали писанину мою, выполненную невесть чем.
Что ж, на первом этаже моего дома 72 обитал Саша Шипков, он же Шипа, а позже и Мясо, жиган лет примерно шестнадцати (старший брат которого, Победа, уже сидел). Да, именно с ним я и вступил в преступный сговор, в коммерческую сделку, в результате чего он принялся довольно лихо скидывать те авторучки у Канцтоваров на улице Горького, за что я имел и деньги, и от него лично - даже какие-то цыганские колоды карт с почти порнографического содержания картинками вальтов и дам. На этом всём, конечно, Шипу скоро повязали. Но не меня!..
Надо иметь в виду, что я самым первым во дворе, намного раньше прочих, глубоко осознал и воспринял всем сердцем, кто такие и Холмс, и майор Пронин, и даже патер Браун, и поэтому пришить мне какие-либо преступления долгое время не удавалось и ни папочке, и ни кому другому.
Итак, втайне я начал бредить Грецией. К тому же, мне очень нравились теперь гречанки, с их восхитительным бельем. С одной из них, с округлым беременным животиком, я и заснул однажды, держа ее под одеялом. И был большой скандал.
Но время шло, а с Грецией, с ее гречанками, так ничего и не получалось. Сейчас я понимаю, что в те годы – грек и советский библиограф, пусть грек и коммунист, это, знаете ли… Давайте лучше возьмем мы грека в космос. Когда-нибудь, возможно.
Да, вот кстати про животик. Думаю, тут надо вести начало со времен, когда мне было примерно минус тридцать или сорок дней. Было несколько моментов, когда я хотя и смутно, но вполне осознавал: вот он я, очень маленький, в закрытой округлой темной утробе мамочки, а вот - что-то большое, удлиненное толкается где-то рядом и почти в меня. И мне так неприятно, хотя и не очень… Теперь-то ясно мне, что это был папуля. После этого я, на некоторое время ничего не помню.
Дальше, в хоть как-то осознанном детстве ничего особенного, в этом смысле, не происходило. Но ровно до того замечательного момента, когда мамочка рискнула взять меня, примерно пятилетнего, в женское отделение Оружейных бань, и кто-то на нее там даже возмущенно из-за этого наорал. Но я это помню смутно. Но зато совсем не смутно я запомнил потрясающую женщину с потрясающе круглым животиком. Ничего прекраснее до того момента я в своей пятилетней жизни так близко не видел, да и не уверен, что увижу. Какой идеально округлой формы он был, каким был он нежным и розовым…
Но вот, что называется, прошли годы. Не знаю, сколько мне было, но вне зависимости от этого я был отправлен, кажется, самой судьбой на лето на дачу к тетке, в Загорянку. Никаких приятелей у меня там быть не могло, и я шатался днями то на пляже у речки, то у небольшого стадиончика на дальнем краю поселка. И вот однажды…
Вокруг футбольного поля там стояли кое-где скамейки, а также и немного удивительные для такого места статуи спортсменок на постаментах. Фигуры их были покрыты выцветшей серебрянкой, и высоты они были довольно для меня значительной – метра этак по два с лишним. И среди них обнаружилась одна особенно заворожившая меня фигура – почти обнаженной купальщицы. Словно под гипнозом этой красоты, взобрался я на постамент, а потом и выше, по всем имевшимся выпуклостям ее фигуры. Обхватив ее за плечи, я прижался к ней всем телом. И тут какая-то еще не ведомая мне истома прокатилась волной по телу моему… И я чуть было не зарыдал.
В другой день, блуждая невдалеке от своей возлюбленной, я увидел вдруг, как на скамью напротив садится женщина, как она легко снимает через голову свой сарафан и оказывается в открытом донельзя купальнике. И, о чудеса природы, у нее был роскошный кругленький живот!.. Ничего особенного вокруг, наверное, не замечая, она уткнулась в книжку. Я же метнулся к своей статуе, залез, и, не отрывая глаз от нежного животика напротив, принялся тереться о купальщицу всем собою с такою силой, как только мог. И представлял, что трепетный и нежный этот шар – ну вот же он, под самыми моими загребущими руками… И я терся и терся, до тех пор, пока не случился во мне какой-то тихий сладкий взрыв. Обмякнув, я повалился со статуи на траву.
Вечером тетка, увидав меня, воскликнула: «Да где ж ты шатался?! В чем у тебя штаны?..». На штанах сверкало серебро.
А в Грецию… В Грецию я все-таки потом попал, хотя и очень-очень нескоро. Хорошая страна, и много беременных.