История Подгорья. Пролог. Редакция 2. Будет дополн

Пролог.

В печурке мерно потрескивали дрова. За небольшим слюдяным окошком – снег. В высоких сугробах синели глубокие свежие следы. В такие морозы ни один путник не побрезгует ночлегом – пусть и в гномьей избе. Ишигаки у кочевников, сиртя и двергены – у северян, сами гномы оставались верны собственному имени. Даже несмотря на то, что горы – их горы – остались лишь в памяти дедов да прадедов.
Путник устало сел на предложенную табуретку и вытянул ноги в огромных сапожищах. Суетливая хозяйка – приземистая даже для гномы да с носом почище иного горба – торопливо обмела его лохматым веником. Комья снега засыпали прихожую. Из дальнего угла угрюмо поглядывал хозяин, не торопясь привечать незваного гостя. С печки любопытно поблёскивали детские глазки.  «Деда-a! A это что, человек? Настоящий?» - шёпотом спросила младшая, Мьёльфа, наполовину свесившись и жадно разглядывая незнакомца. «A ну цыц!» - насупившись, пророкотал старик, недовольно сдвинув кустистые, переходящие в бороду брови. Дети притихли, брат торопливо втащил Мьёльфу назад на печку.
Откуда-то из глубины дома вынырнул ещё один гном – должно быть, отец любопытных мордашек. «С чем пожаловали?» - недоверчиво, но не слишком угрюмо спросил он. Знал ведь: в такую стужу кому охота бродить по ночному лесу на потеху трескучему Хладу? Этот гном, напротив, был молод и даже росл – насколько вообще гном может быть рослым, – борода его ещё не успела спуститься ниже колен и была аккуратно уложена в две тугие косы – уже на людской манер. «Подумать только! Как легко меняются обычаи…» - про себя удивился путник, a вслух сказал: «Здравы будьте, хозяева добрые! Пустите на постой – вон, в лесу лошадка моя пала да сам еле ноги до темноты унёс. Не гоните с порога – a уж я найду чем отплатить». Подумали-подумали гномы, да и согласились. Чай, не изверги какие, хоть и нелюди.

***
Мужчина сидел за низким столом у печи. Слишком низким для человека. Нет, это всё-таки непростая изба: тут и там взгляд натыкался на обрезки кожи да куски железа, дети – их оказалось трое – возились с кузнечными мехами и прочим инструментом, валявшимся тут же, у самых ступней – как будто так и надо, как будто иных игрушек они и не знали. Хозяйка – пожилая гнома, преспокойно взирала на всё это и перешагивала разбросанный скарб, неведомо зачем подбирая с пола лишь ей одной заметные шерстинки. Кошка – большая, пушистая – уютно устроилась на лавке у печи и лишь поблёскивала жёлтыми глазами в чёрной оправе, да изредка зевала, обнажая два ряда белоснежных зубов. A уж сама печь – и говорить нечего! Где там обычной деревенской печке равняться с этаким чудищем!
Гость благодарно хлебал горячее варево прямо из котелка – вся остальная посуда была слишком мелкой. Старики-гномы о чём-то громко, но невнятно шушукались. Сказать по правде, путник и сам предпочёл бы обойти поселение стороной, кабы не сломавшая ногу кобыла да не скорое приближение сумерек: всё же хоть люди и позволили несчастным гномам из далёкой Горы поселиться у себя под боком, за почти три века соседства взаимной любви меж двумя народами так и не случилось. Впрочем, единожды обломав зубы о Хладокорье, соваться сюда с мечом тоже уже не пытались. С деньгами – другое дело.
Размышления путника прервал чей-то тоненький голосок: «Дяденька!» - протянула Мьёльфа, невесть как сумевшая подойти к чужаку незамеченной. «A ты сказки знаешь?» - в глазах маленькой гномы так и плясал игривый огонёк. «Дети. Дети всегда одинаковы. Что гномьи, что человечьи», - устало подумал мужчина, a сам спросил: «A какие ты любишь?» - «Страшные!» - с восторгом ответила девочка, захлёбываясь от предвкушения.
Путник заговорил. Знал он множество сказок. Рассказал он и о мудром вороне Кутхе, и о Лесном царе, чародеев дарующем, и о легендарном шахе Бабуре… Но больше всего маленькой гноме запомнилось сказание о Чернобрюхе и сыне его Чернохвосте.

***
На заре мира воевала земля с небесами. Щедро дарил тогда чад своих пламенный дух – Лесной царь. Щедро дарили и они чудесами, покуда не измельчал род их чародейский да не появились жадные до злата. Тяжко тогда пришлось и люду, и зверю – одних изводили злые моровые поветрия, других – охотники за чудодейственной силой. Лишь звонкая монета могла призвать чародеев к порядку – не указ им были ни воля богов, ни закон.
И разверзлись тогда небеса, и явлен был миру рубин невиданной красоты. Огромный, пламенеющий, грозный. И раскололся рубин, и вышли из него драконы. Были они яростными и сильными, и жадными до камней и злата. И стали они изводить люд простой в поисках чародеев – и дотоле не успокоятся, покуда последний не сгинет. Самым же грозным средь них был Чернобрюх, прозванный так за бездонное, алчное чрево своё.
Сплотились тогда чародеи, вспомнили, что не палачами, но хранителями мира сего поставлены. И вышел супротив Чернобрюха первый средь равных – Господином горных дорог его называли. И погубил он поганое чудище, отрубив тому голову. Говорят, голова та до сих пор в сокровищнице королевской в назидание да в услаждение очей царственных возлежит.
Возрадовались тогда люди и гномы, и звери лесные, и травы, и даже народы далёкого юга – до самого великого шаха донеслась весть благая. Вышли на свет да возликовали пещерные жители, выбрались из своих нор твари лесные, a из одних им ведомых укровищ выскочили племена кочевые.
Недолгой была их радость. Вызвал чародея на бой другой дракон – сын Чернобрюха. Чернохвостом его нарекли. Долго бились дракон с чародеем – так долго, что сама великая Гора, сам Гинумадамант, подпирающий своды небесные, разверзся да опалил огнём всю округу. Сгинули тогда гномы Подгорья, a те, что выжили, бежали далеко на юг да заселили ничейные земли. Опалил огонь земной и чертоги Лесного царя, и простёрлась сколь видит глаз мёртвая пустошь окрест Горы. Сгинул тогда Чернохвост – a может быть, лишь затаился. A чародея того, что Господином горных дорог величали, никто более и не видел.

***
Алым горели угли, где-то в стене ворочался жук-древоточец. Натопленная изба спала. Кто-то лежал на полатях, кто-то – и прямо на печке. Путник же устало вытянулся на полу – мало ему было места в этом уютном доме, сколь ни пытались добрые хозяева уложить его. Невидимая глазу Мьёльфа мерно посапывала в темноте. Не тревожили детское сердце страшные старинные сказания.
;