Человек войны. глава 7. 2 Маша

III
Маша
  В тот день я проснулся поздно. Солнце уже поднялось над лесом и его косые лучи, пробиваясь сквозь ветви тихо покачивающихся сосен, заглянули в окошки нашей госпитальной палатки. Попадая на лицо, солнечные зайчики нежно и приятно щекотали меня.
Жмурясь от солнца, открыл глаза и удивился: но, что это? Я невольно вскочил, проснувшись окончательно. Ремень? Мой ремень и моё обмундирование? Ах да! Сегодня выписываться, а вчера меня перевели в палату для выздоравливающих. – я облегченно вздохнул. Но каково мое было удивление, когда я увидел, что моя военная форма тщательно выглажена и аккуратно сложена. Смотрел и глазам своим не верил: подшит свежий подворотничок, от карманов гимнастерки стрелки, дырочки аккуратно заштопаны, даже обшлага на рукавах и те подшиты белым материалом. Я никогда в жизни не подшивал их. Вот сюрприз! Кто бы это мог сделать? Я терялся в догадках. Неужели это сделала Марго? Ведь мы с ней сдружились, но не испытывали друг к другу особых чувств. Пока я пролежал в ее палатке почти месяц, мы все же нашли общий язык и достигли взаимопонимания только после того, как я довольно грубо упрекнул ее в заносчивости и не всегда тактичном отношении к больным.
  После некоторого раздумья, я окинул беглым взглядом палатку, в ней было чисто, тепло и тихо. Приятно потрескивали горевшие в "чугунках" дрова. Умеренно похрапывали балагуры, которые вчера до поздней ночи, как бы соревнуясь друг с другом, травили фронтовые были и небылицы.
  Сестрички не было. Воспользовавшись ее отсутствием, у печки на корточках сидело несколько пожилых солдат. Они, с аппетитом потягивая самокрутки, о чем-то озабоченно толковали. Вот один из них, явно нажимая на "О", сказал:
– Да говорил я этой девчонке, зачем все это? Все равно мы пойдем в окопы, а там, в блиндажах, освещая их горящим кабелем, снова закоптимся как черти. Да нешто она послушала? Вишь, как приготовила нас всех!
  Услышанный разговор заставил меня еще раз внимательно осмотреться вокруг, и я увидел, что у всех, кто выписывался из госпиталя, обмундирование было так же аккуратно приготовлено. А-а, я то подумал?..
– Сказывают, что у нее большое горе. Вот она и делает все так, чтобы об этом не думать, – поддержал разговор другой.
– Не думать-то, не думать, да ее женская нежность и забота уж больно греет солдатское сердце. До слез радостно смотреть на её заботу, – расчувствовался третий, который был немного помоложе. – После этого еще больше хочется бить, крошить этих гадов, которые отняли у нас, у нее все земные блага и принесли нам страшное горе. Сколько горя… – и немного помолчав, спросил, – А что у нее случилось?..
– Не знаю. Понять то можно… Наверное, кто ни будь из семьи погиб: отец, брат, а возможно и мать? – подкладывая дрова, тихо, под нос прошептал первый.

  Вдруг распахнулся полог палатки, и вместе с клубами холодного воздуха вскочила Марго. Поприветствовав всех, она бодро обратилась ко мне:
– Ну, лейтенант, как вам спалось на новом месте?
– Спасибо. Хорошо…
– И о чем вы задумались? В чем сомнения?
– Да вот смотрю и размышляю: кто так умело и заботливо все это сделал? – разводя руками, я указал на разложенное обмундирование.

  Маргарита, почти не слушая меня, наклонилась и прошептала на ухо:
– Коля, у меня много работы. Скоро начнут прибывать раненые, необходимо срочно приготовить палату. Тебя проводит Маша, я с ней обо всем договорилась.
– Постой, Марго, какая Маша?..
– Да ваша же сестричка. Помнишь, я тебе о ней рассказывала. Это она все и организовала. Она наш комсомольский секретарь, – не без гордости за свою подругу заметила Марго.
– Право, я ее еще не видел.
– Увидишь. Симпатичная такая. Вчера вечером ее принимали в партию. Она скоро придет, ушла за завтраком.
– А вот она уже и идет…

  Старики, заметив промелькнувшую тень, засуетились и, отваливая от печки в разные стороны, стали разгонять дым руками. Им стало не по себе от того, что разговорами они и не заметили, как сильно накурили. Над головами висела густая сизая пелена едкого табачного дыма. Она плавно покачивалась над раскладушками, разделяя палату как бы на два этажа. Смущению их не было предела. Конечно, они ни столько боялись получить замечание, сколько им не хотелось обидеть, так полюбившуюся всем сестричку.
– Сестричка! – прошептал я, продолжая сидеть на раскладушке, прикрывшись одеялом, – какая же ты есть?

  Открылся полог, струя неприятного холодного воздуха прокатилась по земле, увлекая за собой дымовую завесу. "Курцы" облегченно вздохнули. Их лица засияли улыбками. Кто знает, чему они больше обрадовались: завтраку или тому, что их проказы в один миг скрыл свежий воздух.
  В палатку в сопровождении солдат, с посудой в руках, вошла невысокая стройная светло-русая девушка. Она была одета по-солдатски: в шапке-ушанке, ладно подогнанной шинели и сапожках. Черты ее лица я сразу рассмотреть не смог. Заметив Марго, сидевшую на краю моей раскладушки, она приветливо улыбнулась, сделав ей чуть заметный кивок головой и, не останавливаясь, направилась в дальний угол палатки, где стоял раздаточный стол. Осторожно поставив посуду, Маша повернулась кругом, хозяйским глазом окинула палатку, улыбнулась, и бодро сказала:
– Больные, подъем! Доброе утро, умоемся и будем завтракать, а затем будем приниматься за работу. Мироныч, помогите больным умыться.
  Слова ее прозвучали спокойно, ласково, но убедительно. В палатке все закопошились, как в муравейнике. А она?.. Некоторое время постояла, посмотрела, затем начала раздеваться. Все закопошились, только я продолжал сидеть на месте, стараясь, как бы на всю жизнь запомнить ее образ, ее нежное, чуть-чуть порозовевшее от мороза лицо, ее по-детски пухленькие губки, ее маленький чуть вздернутый носик, ее ясные голубые глаза, ее движения и звонкий голос. Все в ней напоминало о жизни, о радостной, мирной жизни, и ничто в ней не говорило ни о пережитом страшном несчастье, ни о её подвигах.
"Так вот ты какая, наша Маша!" – подумал я.
– Коля, я пойду, – напоминая о себе, сказала Марго. Целовать не буду. Маша за меня тебя поцелует… - ехидно съязвила, вставая с моей койки.
– Марго, обожди, я сейчас ... Мне надо побыстрей выписаться, чтобы успеть засветло добраться до своих. Еще где то искать, где эти Макарьевские болота? – торопясь я упрашивал Марго не уходить и через пять минут мы были на свежем воздухе.
– Вот ты и увидел нашу Машу. Не правда ли, хороша?
– Ничего не скажешь – хороша, но это немного не то… Трудно сразу подобрать то слово, что бы правильно охарактеризовать ее, но я подберу и обязательно напишу тебе в письме.
– Пока, до свиданья, оставайся таким же драчуном и задирой – девчонкам такие нравятся! А об остальном мы договорились - пиши. А документы получишь вот в этой палатке.
– Пока, Марго. Не поминай лихом.
  Я зашел в палатку за выписными документами.
  Стоит только обратить внимание, что решение комиссии совпало с решением комиссии в селе Кривуша Сталинградской области. Заместитель начальника госпиталя по политической части сказал так: "Если бы вы, лейтенант, были других кровей, то с вашим заболеванием они бы вас дотянули до месяца, а потом, дали бы вам месячный отпуск домой".
  Этого не случилось – 5-го марта я получил направление в свою часть.
  Когда вернулся в палатку, завтрак уже подходил к концу. Парадность вся слетела, появилась некоторая озабоченность. Маша складывала посуду.
– Маша, – подойдя к ней, я робко назвал ее по имени и, не дожидаясь, когда она обратит на меня внимание, стал часто, но не менее робко просить разрешения проститься: – Маша, мне пора возвращаться в часть. Разрешите поблагодарить вас и в вашем лице всех врачей и сестер за заботу, за теплоту – за все!
  Маша повернулась, посмотрела мне в глаза и, не торопясь, сказала:
– Спасибо. Скажите, не тот ли вы Николай, о котором мне говорила Марго?
– Очевидно, тот…
– Я вас провожу. Мироныч, голубчик мой, отнесите посуду на кухню. Я скоро вернусь.
  Маша на ходу оделась, и мы вышли на большую, хорошо укатанную дорогу. Дорога, извиваясь между деревьями, выходила на опушку леса, а дальше, пересекая снежную поляну и уходя вдаль, огибая лес, терялась из виду. Оттуда же доносились глухие взрывы артиллерийских снарядов, временами переходившие в сплошные громовые раскаты.

  Мои мысли на какое-то мгновенье перенеслись туда, где сражались мои фронтовые друзья: "Бой. Там идет бой. Опять кровь, реки крови! Теряем десятки, сотни человеческих жизней и никакого успеха… Нет! Не хочется умирать в этих бесполезных стычках, именуемых – "боями местного значения". Вот там, на юге – размах! Эх, нам бы такое большое наступление!"
  Тем временем взрывы слились в сплошную канонаду, которая напоминала грохот работающей молотилки. Земля содрогалась, вокруг все гудело, а далеко-далеко по полям, лесам и перелескам разносилось оглушительное эхо войны.
  "Вот и я начал свое движение к переднему краю. Как там? Что там делают мои фронтовые друзья-товарищи? Быть может, эта минута для кого-нибудь из них стала роковой? Нет, нет... Не надо" – отгоняя дурные мысли, последнюю, я высказал вслух. Услышав свой голос, я вздрогнул: сердце забилось до боли, сдавило дыхание, и мороз мурашками пополз по спине – мне стало не по себе: "Что это? Страх? Тоже мне герой!" – укоризненно подумал я о себе. Маша посмотрела на меня и, увидев побледневшее лицо, тихо спросила:
– Николай, что с вами?
– Простите, Машенька, задумался, – тихо произнес я в ответ.
  Поднял голову, увидел, что мы вышли на опушку, и понял, что пройдет минута-две и мы должны будем расстаться. Время уходило, а я никак не мог найти те теплые, сердечные слова, которые хотелось бы ей сказать. Молча мы прошли еще немного, и остановились у одиноко стоящей молодой сосенки.
– Мне пора, – протягивая руку, сказала Маша. Пожимая обеими руками ее тонкие девичьи пальчики, беспорядочно "украшенные" синими рубцами, и чувствуя теплоту их, я наконец-то заговорил:
– Маша, милая Маша, я не знаю, что вам сказать? Сказать, я люблю вас? Вы мне не поверите, да, очевидно, в этом нет смысла. Я хочу с вами дружбы, такой теплой, хорошей, настоящей дружбы. Нет больше – будьте моей сестричкой, самой близкой, самой родной. Хочу с вами, прости, с – тобой, делиться всем, всем, всем. Хочу писать тебе и получать от тебя письма. Ты же знаешь, как приятно, как хочется получать весточки там, на передовой, особенно в минуты тяжелых испытаний. Сколько силы они придают!
  Маша, закусив край нижней губы, внимательно вслушивалась в каждое слово и смотрела мне прямо в глаза. Смотрела своими ясными лазурно-голубыми, влажными глазами. Смотрела и утвердительно покачивала головой:
– Коля, конечно буду, обязательно буду писать.
– Я буду ждать. Очень ждать. Буду рад... Ведь мне почти год никто не пишет. Наша местность была оккупирована, и только в конце января ее освободили. Прошел уже месяц, даже больше, а писем все нет и нет. Что случилось? Неужели все погибли?
– От них, от этих… Можно всего ожидать. Но ты, Коленька, не волнуйся. Я думаю, что все будет благополучно, – успокаивающе сказала Маша, затем, глубоко вздохнув, несколько помолчав, сдержанно добавила: – Это мне ожидать весточек больше уже не от кого.
  Зная из рассказа Марго ее семейную трагедию, мне не хотелось тревожить душевные раны. Хотелось помочь, но как?
– Сестричка, Машенька, как я рад, что увидел, нет встретил, именно встретил такого человека как ты. Раньше я слышал, много слышал о тебе… Теперь вот ты рядом со мной. В разговорах раненые добрым словом вспоминали тебя. Все они уважают тебя, за дела, за жизнь, прожитую тобой.
– Какая там у меня жизнь? – негодуя, заметила Маша, – я еще очень мало жила, и ничего не успела сделать, а дел так много.
– В этом и ценность, Машенька, что в жизни своей ты видишь ясную цель, и ничего не жалеешь для достижения ее.
– Коля, а как же иначе! Ведь я же не одна, вокруг меня люди, наши люди, весь наш народ. Народ знает цель и идет к ней... Партия учит, подсказывает и ведет нас к этой цели.
– Да народ и партия – наша сила и наша поддержка в трудную минуту.
  Маша немного помолчала, тяжело вздохнув, сказала:
– Душно мне здесь, в госпитале, на передовую прошусь.
– Ну и как?
– Не отпускают, но я все равно должна вернуться туда… Там, только там, я смогу по-настоящему выполнить свой гражданский долг.
– Такие люди, как ты, Маша, нужны и там, и здесь. Но сейчас, очевидно, ты нужнее в госпитале, а я нужен там, поэтому пиши мне весточки туда.
– Да, обещаю, Коля. Я знаю цену дружбе и цену письмам. И должна, Коля, тебе признаться, как мне приятно находиться с тобой рядом... на душе тепло и сладко, и я готова хоть сейчас уйти с тобой на передовую. Но мне пора возвращаться. До свидания, братишка…
  Левой рукой я притянул ее к себе, правой – нежно обнял за плечи, и так же нежно коснулся губами чуть-чуть порозовевшей щеки. Затем, обеими руками взял ее за голову, большими пальцами подобрал локоны, губами коснулся ее носика и, опуская руки, заметил на левом виске синий бугорок выступающей жилки. "Боже мой, где-то я ее уже видел, но где? Где?!"- проведя по нему пальцем, подумал я…

  Забросив вещевой мешок на плечо, я быстро двинулся в путь, но неожиданно что-то заставило меня остановиться. Я почувствовал в глубине души какое-то волнение, будто что-то мне подсказывало: "Она, ведь скоро скроется, так посмотри же на нее. Возможно, в последний раз – посмотри". Я оглянулся - Маша стояла на месте и махала мне рукой. Ее фигурка четко вырисовывалась на белом фоне, нарядно украшенной снегом сосенки. А на ней под лучами яркого солнца, искрились снежинки, переливались нежно-голубыми, бледно-розовыми и золотистыми красками. До чего же ты хороша – русская природа!
  Глаза мои, не то от радости, не то от яркого солнечного света, наполнились слезами, и мне показалось, что сосенка зашевелилась, двинулась с места и, подойдя к Маше, обняла ее. Они как сестрички стояли вместе, стояли и, прощаясь со мной, помахивали мне руками. В последний раз я махнул рукой, и тут мне представилось, что за ней стоит уже не лес, а строй могучий строй воинов с винтовками наперевес. Строй, которому нет ни конца, ни края. Он стоит и шепчет: "Не тронь!".
  Сердце мое екнуло, оно дало знать, что в душе возникли чувства гораздо более возвышенные, чем чувства большой дружбы. Я это понимал: умом, душой и сердцем. Да и Маша дала понять о том, что испытывает ко мне какие-то возвышенные чувства. "Чем же я ее привлек?" – подумал я – "Судьба, отчего же ты не свела нас раньше?". С глубоким чувством переживания я оставил Машу.
  Вдруг донесся гул моторов. Услышав зловещий гул немецких самолетов, сестричка побежала в объятья воображаемого мною "строя".

IV

  Я протер глаза, посмотрел на небо, где ревя под тяжестью смертоносного груза на Восток важно следовало звено "Ю-88", оставляя за собой длинный расплывчатый белый шлейф. С воем вверх поднялись "ястребки". Где-то залаяли зенитки, и белые шапки разрывов повисли в лазурном небе, явно не достигая стервятников. Провожая их взглядом, я сквозь стиснутые зубы пропустил несколько нелестных слов в их адрес, плюнул, и вслух сказал: "Жаль!" Затем оглянулся назад – никого...
  Сосенка все так же радовала глаз, но я уже подумал о другом: "Где же эти чертовы Макарьевские болота?"

  Миновав опушку дальнего леса, я вышел на развилку дорог. Впереди простиралась обширная поляна с чахлыми сосенками. Очевидно, там находилось болото. Одну из дорог, проходившую через поляну, перекрывал шлагбаум. Рядом с ним стоял невысокий, наполовину занесенный снегом сруб. Он был увенчан остроконечной, немного сдвинутой набекрень, пушистой белоснежной шапкой, из-под которой, как сноп рыжих волос торчали, в два наката, неровные неотесанные сосновые бревна. С моей стороны не было видно ни окон, ни дверей, и только дымок, чуть-чуть срывавшийся с конца торчавшей сверху чугунной трубы, выдавал признаки теплившейся там жизни. Подойдя ближе к преграждавшему мне путь полосатому столбу, я остановил свой взгляд на воронке: "Свежая!" – промелькнуло в голове, и тут я увидел вторую, третью... Их было несколько. Морозец пробежал по коже: "Война-то рядом!" Я перевел взгляд на фасад "дома" – его "украшала" небольшая продолговатая щель, затянутая промасленной бумагой, да дверной проем, прикрытый солдатской плащ-палаткой. Фасад был исцарапан, бумага разорвана, а палатка изрядно побита осколками. "Неужели никого в живых?.. Загляну!" – мелькнула у меня мысль, но не успев сделать и двух шагов, я услышал, что в хижине раздался телефонный звонок, а за ним и приятный голос хозяйки "дома". "Живы!" – Посветлело у меня на душе, но войти не решился. В это время, в сторону фронта, к шлагбауму стали подходить машины. Я не стал ждать пока кто-либо выйдет из домика, и властно закричал:
– Кто там? Живые есть? Выходите!
  Вместо ответа послышался звон печной дверцы, глухой стук и треск коры. Из трубы вылетел сноп искр, а затем и язык пламени. Тут же приподнялась палатка, и передо мной появилась девушка с автоматом за спиной и флажками в руке. Она улыбнулась, четко приложила руку к головному убору, и не менее четко отрапортовала:
– Регулировщик – ефрейтор Липортова! Слушаю вас, товарищ лейтенант!
– Здравия желаю! - подражая её тону, улыбаясь, ответил я. – Для вас, просто – Коля. А вы красавица, слышали про Макарьевские болота?
– Слышала. – уже игриво ответила она.
– Как туда добраться?
– Вы можете доехать до Погостья, а там придется пешком.
– А дальше как?
– А вот там и спросите, как дальше добраться. Очевидно, придется походным порядком. Только у Погостья осторожно: передний край проходит недалеко, и немец часто тревожит этот участок артиллерийскими налетами.
– За предупреждение - спасибо!
– Сейчас вам придется дождаться, пока пройдут встречные машины. У нас здесь как на одноколейной железной дороге.
– А что же это за дорога в вашем хозяйстве?
– Генеральская.
Увидев встречные машины, мы направились к шлагбауму.
– А что это? – проходя мимо воронок, спросил я.
– Фриц порядок наводил.
– Снарядами?
– Нет бомбил.
– Ну и как?
– Ничего, все обошлось благополучно. Только проклятый, "дверь" нам попортил – совсем новая была.
  Мы оглянулись и посмотрели на дырявую плащ-палатку - рассмеялись.
- Да-а?.. А я подумал – моль почикала?
- Да тогда-уж скорее, осы прогрызли, - смеялась она в ответ.
– Вы здесь одна?
– Вдвоем. Подруга сменилась, отдыхает. Была третья, но она заболела, и ее пришлось отправить в госпиталь.
– Скажите, не боитесь быть здесь одни?
– Сначала, было боязно, а теперь ничего, привыкли.
  Она подняла шлагбаум для машин, идущих с фронта. Их было немного - три, но вс были заполнены ранеными. По бревенчатому настилу машины шли тихо. Вот первая сошла с настила – колеса наскочили на ухаб. Машина вздрогнула, качнулась из стороны в сторону, послышались стоны.
– А-ну, черт, по тише! Не то – костылем!
– Да, ему-то что – болит?
  Некоторые раненые, увидев девушку, заулыбались. Один, совсем молоденький сержант, сидевший спиной к кабине, в накинутом на плечи полушубке, из-под полы которого высовывался кусок шины, заметив девушку позже других, узнал ее, вскочил на ноги, и что есть духу закричал:
– Оля, Оленька! Ты видишь? Я жив! Рука – пустяк, срастется. Я напишу. Приезжай. Хочу видеть… Хочу… – он еще что-то закричал, но его слова потонули в общем гуле моторов. А тут ухаб, яма, и еще ухаб, и он против своей воли завалился на свое место.
  Оля обрадовалась такой неожиданной встрече, на глазах появились слезинки. Она кричала в ответ, махала рукой. Затем, вложив все свои искрение чувства, послала раненому поцелуй, нежно чмокнув рукавичку губами. Сержант уже не слышал её, но все понял и без слов. Встреча. Короткая встреча, но сколько волнения, сколько радости она принесла этим молодым людям. Сколько радости, которой так не хватает на фронте. Они радовались, и вместе с ними радовались их друзья. Эта сцена тронула и меня.
  Смахнув катившиеся по щекам слезинки, Оля, направившись к передней машине, идущей в сторону фронта. Постучав по кабине флажком, властно потребовала от шофера:
– Лейтенанта – до Погостья!
– Не могу.
– А что, так?
– Не могу – снаряды! – тоже громко произнес водитель.
– А нарушать правила движения можешь? Везешь снаряды, почему подъехал к самому шлагбауму? Хочешь и себя и других погубить?! Видишь? – она указала на все те же злополучные воронки. – Ему надо на фронт, а не с фронта - не до твоих страшилок.
  В это время откуда-то стал доноситься душераздирающий вой немецких самолетов.
– Хорошо-хорошо! Довезем. Приказ есть приказ, – чувствуя, что не прав, и желая быстрее сорваться с места, шофер не стал упорствовать.

  Через несколько минут мы уже катили по «генеральской» дороге. Шофер оказался разговорчивым, рассказал, что он из Сталинграда и машина оттуда же. Призывался вместе с ней, и неплохо было бы, если бы его "ЗИКА", как ласково он ее называл, дошла вместе с ним до Берлина. От туда ее смело можно отправлять хоть и в музей. Ведь она пробежала уже более четырехсот тысяч без капиталки… Он все говорил, говорил и говорил, а я молчал, думал о Маше и мучительно вспоминал, где я мог ее видеть…Я стал перебирать в памяти события прошлых лет:
  Маша, все такая же хорошенькая, ясно стояла перед моими глазами. Потом ее сменила другая девушка. Она стоял на одном колене и, склонившись надо мною, лила мне в рот струйкой холодную воду. Да-да, тогда я коснулся ее волос, там, на виске, была такая же ... и тут в моем воображении объединились два образа: один – Маша теперешняя, другой – белокурая  худенькая девушка, спасшая меня от теплового удара в первые дни войны. Да, это была она. И я старался припомнить те ушедшие дни начала войны.
Это был сорок первый. Война для нас началась внезапно. Нескончаемый гром артиллерийской канонады катился на восток. Приближался он и к деревушке, в которой жила Маша. Своим грохотом он извещал о надвигающейся опасности, о несчастье, о горе которое постигнет каждого. Многие знали, чувствовали, и тем не менее не предполагали, как оно может быть велико. Не предполагала этого и мать Маши.
  В один из июльских дней, во второй его половине, появилась колонна отходящих войск. Первой проскочила полуторка, очевидно – штабная. Затем длинной вереницей тянулись повозки, набитые военным скарбом, дымящие кухни, санитарные двуколки и двуколки связи. Ездовые, идущие у повозок, поглядывали то на небо, то на дальний лес, который начинался километрах в двух от деревни. "Понукая" лошадей, старались проскочить открытый участок. Лошади же, взмыленные, изнуренные длинными переходами, понурив головы, еле-еле волочили ноги, поднимая за собой клубы пыли. По обочинам, вытянувшись гуськом, шли небольшие группы воинов, измученных, потных, покрытых серой пылью. Они устали не столько от походов и бессонных ночей, сколько от неясности обстановки. Бойцы шли молча, только искоса посматривая по сторонам, то и дело поддергивали за ремень сползавшие с плеч винтовку или пулемет.
  А жара? Жара не спадает. Тихо, нигде и листик на дереве не шелохнется. Высоко поднятая пыль нескончаемой пеленой неподвижно повисла в воздухе. Душно. Во рту пересохло. Из домов выходили жители села встречать красноармейцев. Они несли ведра с холодной водой, горшки с молоком, хлеб, лук, огурцы. Они несли все, как и раньше, когда бойцы в ходе маневров появлялись в этих местах. Несли даже больше, чем раньше, но на их лицах не было тех щедрых улыбок, сегодня девушки не бросали цветы и не махали руками. Да и девушек не видать-то было, стояли только старики, старухи да дети. Все были взволнованы. Их беспокоила судьба родных и близких, судьба народа, судьба Родины. Они хотели узнать, как же теперь быть? Что им дальше делать? Но у кого узнать? Воины, размашисто шагая, молча проходили мимо. Они ничего не говорили и ничего не брали из угощения. Такая обстановка удручающе действовала на всех. И те и другие чувствовали, как между остающимися и, уходящими воинами рвалась невидимая кровная связь.
– Сыночки, миленькие вы мои, куда же вы?.. Зачем же оставляете нас беззащитных стариков и детей, этому супостату – немчуре поганому! – не выдержали нервы у одной из старух, и она зарыдала.
– Что же будет с нами, господи? – вторила ей другая. И как по команде, перебивая одна другую, заголосили все женщины.
– Нет, как не говори Мироныч, а в шестнадцатом, и то мы немца доселе не пущали, – промолвил старикашка, уткнувшись своей жиденькой бороденкой в руки, сложенные на конце длинной палки, служившей ему опорой.
  Тот другой, которого назвали Миронычем, закусил нижнюю губу единственным – точащим сверху зубом, потер рыжую, давно поседевшую бороду, окинул своим ясным взглядом все происходившее вокруг, щелкнул языком и вздохнул: – "Да-а-а, придется браться за ружжо..." Он немного запнулся, осуждающе покачал головой и, не спуская с меня глаз промолвил:
– Нельзя. Нет, нельзя доверять этим безусым судьбу нашей родины. Родины, которая нам так дорого досталась, за которую кровь проливали, жизни не...
Он что-то еще говорил, но я уже не слышал. Меня обдало жаром, горло сдавило: и дома, деревья, облака – все побежало по кругу. Не помню, что было со мной…
– Что случилось? – стали спрашивать друг у друга сбежавшиеся люди. Старикашка стал объяснять:
– Да вот шел впереди этот молодой лейтенант, еще безусый, да ни с того, ни с сего упал.
- Что стоите?.. Так, от контузии ротный еще не отошел, а еще и…
  Бойцы подхватили меня и перетащили во двор под дерево в тень, а я, как во сне слышал:
– Архипыч, чаво стоишь, скорей зови Марию. Машу зови! Она училась ... Надь знает, что делать.
– Чего вы стоите? Давайте полотенце, воду, – обратилась Маша к старушкам.
  Приходя в себя, я почувствовал, льющуюся в рот, тонкую струйку холодной воды. Стал глотать. Затем открыл глаза. Надо мной склонилась молоденькая белокурая девушка. Я хотел встать, но отяжелевшее тело стало непослушным. С трудом оторвал от земли правую руку, коснулся ее волос и, вот тогда я заметил на виске темную выпуклую жилку, которой тогда не придал значения. Помню, тогда я ее спросил:
– Девушка, как вас зовут?
– Маша.
– Спасибо вам, Маша…
В то время, как меня отхаживали, сзади бойцы услышали гневный голос:
– Доколе же мы будем отступать? Надо стоять! Стоять не на жизнь, на смерть! – воины оглянулись и увидели бойца нашей роты Дмитрия Гвоздева. Он стоял с запрокинутой к небу головой. Его лицо, залитое багрянцем, было страшно перекошено, безумные глаза белыми шарами вываливались из орбит. По краям его пересохших губ появилась пена, поднятые к небу руки судорожно дрожали. А он пытался вдохнуть, но прохрипел:
– Воздуха! – затем схватил руками за ворот, пуговицы отлетели, ноги подкосились – два бойца подхватили его, а он опять неистово кричал: – Доколе ж мы будем – держать такой позор?!
– Не дури! – подбежав к нему и двумя руками рванув его на себя за гимнастерку, в упор глядя в глаза, старшина заорал. – Слышь, Митька, не дури! Есть приказ - приказ надо выполнять!
  Да-да, теперь я четко припоминаю, как к скрипу колес, фырканью лошадей и гомону людей внезапно добавился режущий ухо звук немецких истребителей. Они не заставили себя ждать. Вынырнув из-за леса и немного набрав высоту, один за другим пошли на пикирование, сбрасывали на колонну мелкие бомбы и поливали огнем из пушек и пулеметов.
– Ложись! – что было силы, скомандовал я. Маша тоже припала к земле. Воины, не раз бывавшие в таких переплетах, без суеты бросились в канавы и укрытия. Старики и старухи тоже подчинились команде. Некоторые из них, упав на колени и воткнувшись лицом в землю, что-то шептали.
  Где-то рядом разорвалось несколько бомб, осколки со свистом пролетели над головами. Столбы пыли и дыма высоко поднялись вверх, а затем комья земли и куски металла градом посыпались на нас, нанося болезненные удары. Тех, кто в панике ползал на коленях, взрывной волной прижало к земле. Лица многих людей сделались восковыми, в глазах появился ужас.
– Господи, прости нас грешных, – Крестясь, скороговоркой повторяла старая женщина. Она закрыла глаза и плотно прижалась к содрогающейся от взрывов земле.
– Господи, господи... Затараторила, – ворча, первым стал подниматься Мироныч. Сначала подтянул под себя ноги, он встал на колени, но голову никак не мог поднять – тяжелая. Старик продолжал ворчать: – На господа надейся, а сам не плошай! – в это время прилетевший ком земли стукнул его по мягкому месту, и он снова присел. – Окаянный! – злобно заругался старик. Затем он с трудом поднялся, и взявшись рукой за левый бок, поковылял за соседний дом.
  Вспомнил и Мироныча, как же я сразу не мог догадаться? Да просто: с того времени Маша сильно изменилась – повзрослела. Теперь я вспомнил, что вслед за ним, преодолевая слабость, поднялся и я, подхватилась и Маша. Однако самолеты, выйдя из пикирования, пошли на второй заход. Видя это, я распорядился, чтобы воины оставались в укрытиях.
– Идите... Они опять заходят, идемте скорее в укрытие! – почти шепотом говорила Маша. Мы сначала шагом, а потом бегом устремились к блиндажу. Наши ноги заплетались в картофельной ботве, мы спотыкались, но что было духу бежали. Спотыкнувшись, Маша упала. Я подхватил ее за руку, и мы опять побежали. Вскочив в укрытие, мы долго не могли отдышаться.
– Доченька, жива? – донесся взволнованный голос из полумрака.
– Жива, мамочка, жива...– успокаивая ее, тяжело дыша, сказала Маша, – но они опять заходят бомбить. Вот уж изверги принялись – ничего не щадят.
  Последние ее слова потонули в нарастающем вое самолетов. Затрещали очереди пулеметов и пушек. Задрожала земля. Стены наспех сделанного блиндажа, стали осыпаться. А в это время, Маша с мамой вели серьезный разговор. До меня доходили только отдельные слова, но постепенно я стал понимать их смысл. Она настойчиво уговаривала маму покинуть дом и уйти с уходящими войсками. К этому времени я осмотрелся. Блиндаж представлял собой прямую продолговатую траншею с перекрытием и земляными сидениями, проходящими вдоль правой стены. Он был накрыт старыми бревнами в один накат, сверху замощен соломой и присыпан землей. В нем находились три женщины и два мальчика. Они молча сидели, забившись в дальний угол. Маша присела на корточки перед коленями матери, взяв ее за руки, нежно поглаживала их и пристально смотрела ей в глаза:
– Мамочка, милая мамочка, еще раз прошу тебя, давай уедем отсюда. Ты же знаешь, что при немцах нам жизни не будет.
– Доченька, родненькая ты моя, да куда же мы с этими малышами.
– Мама, ведь я уже взрослая – я помогу..., а люди?.. Ты не веришь нашим людям?
– Верю, доченька, верю, но у людей свое горе, да еще мы. Нет, из своего дома я никуда!..
– Тогда разреши мне уйти с войсками, ведь я медсестра, и мое место на передовой.
  Мать молчала. Голова ее склонилась на плечо Маши. Тело ее вздрагивало. Маша почувствовала теплые материнские слезы, окропившие ее грудь. Она всхлипывала, молчала. Младший, из мальчишек, почувствовав тревогу, обнял маму.
– Серафима Петровна, отпустите ее, – вмешалась в разговор соседка.
  В те трагические минуты, простившись со всеми, я покинул их земляное укрытие. Выйдя на улицу, увидел несколько развороченных повозок. Рядом с калиткой, уткнувшись лицом в землю, лежал убитый ездовой. Чуть дальше, в луже крови лежала раненая лошадь. В агонии, загребая ногами дорожную пыль, она билась головой о землю; другая, натянув в струну постромки, старалась утащить ее вслед за уходящими войсками. Поднял своих воинов и я, и повел, неведомо куда, дальше.
Да, теперь я все вспомнил как наяву: и ту Машу, которая спасла меня от теплового удара, с бледным личиком и голубой жилкой на виске и эту с которой я простился полтора часа назад...
"Что это совпадение? Возможно, однако, Мироныч– ее помощник по палатке, был там и здесь? Вот это да! Теперь я понял, что именно эту Машу я видел раньше, в начале войны", – так, в полудремоте размышлял я.

V
– Лейтенант, просыпайтесь! Погостье. Вам направо, а мне налево, – все тем же хрипловатым голосом шофер разогнал мою дремоту.
– Ох, я и уснул.
– Да, немного вздремнули.
– До свидания, спасибо! – я крепко пожал шершавую руку шофера.
  Сойдя с машины, ни самого Погостья, ни никаких его признаков я не увидел. Перед моим взором открылась огромная поляна, покрытая сплошным покрывалом нетронутого снега. Под косыми лучами солнца все переливалось нежными красками. В другое время я мог бы долго стоять и наслаждаться прекрасным творением природы. Теперь же мои мысли и душевные переживания оказались в плену у того неведомого, что ожидало меня в части.
  От настила, судя по чахлым сосенкам и кочкам, простиралось болото. Доказательством этого служили провалившиеся по верхнюю часть гусеницы танк Т-34 и две САУ-76, которые были подбиты в ходе недавнего боя. Слева от настила – много пней. Они стоят как солдаты, одетые в белые пушистые шапки, а за ними на большую глубину простиралось кладбище беспорядочно нагроможденных деревьев, погибших от огня артиллерии. Только отдельные, чудом уцелевшие стройные березки стояли словно невесты, склонившие головы над павшими в жарком бою любимыми.
  Мой путь лежал вдоль бревенчатого настила, уходившего куда-то вглубь громадного леса. Справа, за невысоким кустарником, стояло большое количество артиллерийских батарей разного калибра, расположенных друг от друга в нескольких десятках метров. Между батареями, в шинелях или душегрейках, расхаживали офицеры. Красноармейцы сидели на орудийных станинах и ящиках от снарядов с котелками на коленях – обедали.
  Все были уже при погонах – так теперь выглядели воины Красной армии. Здесь погоны я увидел впервые. У меня тогда еще были "кубики" на петлицах и шевроны на рукавах гимнастерки и шинели. Не стану скрывать, что это "новшество", возвращавшее нас к форме старой русской армии, ничуть меня не обрадовало, так как я душой и кровью сроднился с завоеваниями революции, и ее традициями. Позже я интересовался мнением других и был удивлен, что большинство придерживалось таких же взглядов.
  Прибыв в часть, я встретил друзей и товарищей – все они были под гнетущим впечатлением от тяжелых потерь, которые понесла при вводе в бой наша бригадой. Рота ПТР, за время моего отсутствия, потерь почти не имела. Первый взвод, лейтенанта Селезнева, охранял командный пункт бригады, второй – младшего лейтенанта Старченко – был придан на усиление первому отдельному стрелковому батальону, который после неудачного наступления перешел к обороне на Макарьевских болотах в районе школы.
  В первую очередь я решил навестить воинов, которые были лицом к лицу с противником. По пути наткнулся на палатку с красным крестом. К моему удивлению, это был медицинский пункт нашего пулеметного батальона во главе с лейтенантом медслужбы Аверкиным. Он встретил меня радушно:
– Товарищ лейтенант, я вас обрадую, – он нырнул в палатку и тут же вернулся с двумя свертками, – вот я и на вас получил "ДП" - доппаек. Только вчера впервые стали выдавать.
– Спасибо. Где же здесь "Поляна смерти"? Я так много о ней наслушался, что на душе становится жутковато.
– Вот же она, впереди. Видите? Два солдата побежали по ней – это и есть "поляна смерти". То, что вы слышали, несколько преувеличено, но часто на ней бывают и раненые, и убитые. Для этого мы и стоим здесь, чтобы сразу оказать пострадавшим первую медицинскую помощь.
  В это время в палатке зазвонил телефон. Я спросил:
– С кем связь?
– Со штабом нашего батальона. – и тут же Аверкин начал докладывать: – Нет! Пока все тихо. Раненых и убитых нет. Здесь из госпиталя прибыл командир роты ПТР. Да-да! Даю ему трубку. Вас просит начальник штаба батальона лейтенант Журавский.
– Да, прибыл. Все в порядке. Иду во взвод младшего лейтенанта Старченко, затем прибуду в штаб с рапортом.

VI

  "Поляна смерти": так назывался узкий участок болота, через который проложен настил из сосновых деревьев. Это была единственная дорога, соединявшая подразделения, воевавшие на Макарьевских болотах, с остальной частью бригады. Однако она отлично просматривалась и простреливалась немцами из пулеметов, а при необходимости накрывалась минометным огнем. Этого командование бригады, то ли не знало, толи не придало значения, поэтому при вводе в бой бригада понесла огромные потери. Второй эшелон, два отдельных батальона, был почти полностью уничтожен артиллерийско-минометным огнем. Наступление наших войск на этом участке захлебнулось. Бригада поставленную командованием задачу не выполнила, а комбрига полковника Лавренева сняли с занимаемой должности.
  Теперь этот опасный участок находится передо мной. Я решил по пути изучить поведение противника, окружающую местность и понял, что именно на этом участке немцы имели возможность нанести огромные потери нашим войскам. Они сосредоточили здесь сильные огневые средства и обескровили наши основные силы. Я был удивлен, что на этом участке не было организованно ни маскировки, ни средств прикрытия, ни дисциплины передвижения. Меня поразила беспечность руководства бригады.
  Уличив момент, сразу вслед за пулеметной очередью, я благополучно проскочил через открытое пространство. Следующая очередь прозвучала через несколько секунд после того, как я пулей пролетел на безопасное место. Облегченно вздохнув, я отправился дальше.
  Дорога, проходила вдоль высокого стройного леса. Ветерок покачивал макушки деревьев, издававших где-то в вершине едва уловимый приятный шум. А внизу – тишина. Я шел по хорошо накатанной дороге, лишь снег потрескивал под ногами. Дышалось легко. Воздух чистый, морозец. Все, казалось бы, располагало к прогулке, к прекрасному отдыху. Однако, и сюда противник иногда совершает артиллерийские налеты. Рядом я увидел несколько свежих воронок. На дороге лежала убитая лошадь. За этим прекрасно сохранившимся лесом проходил передний край, где погибали люди. Я вздохнул и подумал: "Ничего не поделаешь, война"…

VII

  Но вот я и прибыл на передний край к месту назначения. Разыскав расположение взвода, я подошел к блиндажу, похожему на лисью нору, где должен был находиться командир взвода. Его на месте не оказалось, он был в гостях у офицеров пулеметной роты. Узнав о моем возвращении, он растерялся и забыв о формальностях доклада, от радости со слезами на глазах, раскинув руки схватил меня в охапку:
– Вот это да! И прямо ко мне? Я такого не ожидал.
– Ладно, Иван Савельевич, рассказывай и показывай, как вы тут воюете, живете-то как?
– Люди все целы. Заболел только один. Отправил его с температурой в медпункт. Укрытия плохие. Под нами лед и болото.
– А где противник?
– Там, дальше в лесу, метров четыресто-пятьсот.
– Где же огневые позиции ружей?
– Так, танков противника нет. Они не пройдут здесь!
– А пехота пройдет?
– Пехота пройдет...
– Разведчики пройдут, пехота пройдет, и те и другие забросают вас гранатами, в упор растреляют из автоматов или живьем заберут в плен! У вас тут полная беспечность. Я не вижу ни наблюдения, ни охраны, ни дежурных огневых средств, готовых в любой момент открыть огонь, это же неотложные меры безопасности! Начетничество, Ваня, скажешь – нет?! Это проверено боевой жизнью. Вспомни кинофильм "Чапаев". Тот же Василий Иванович погиб из-за несоблюдения этих мер. Я – то, уже трижды ранен за прежние годы войны. Мне приходилось командовать и стрелковой ротой, и даже стрелковым батальоном – накопил опыт. Помни, Ваня, старую украинскую пословицу: "Береженого – Бог бережет!" А мы поступаем так: "пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится". Ты сейчас надеешься на пехоту? Нет! На бога надейся, а сам не плошай. Организуй все свое, – и тут же: – А где тут у вас отхожее место?
– Да вот выходите прямо за блиндаж… Пойдем, я провожу…
  Я успел сделать только несколько шагов. Сердце у меня сжалось: в тридцати-тридцати пяти метрах расположился пулеметный расчет немцев с "MG-34", почему-то фашисты наблюдали за тем, что было слева от нашего блиндажа. Один из них был в недоумении и смотрел на меня, не понимая, что ему делать.
– Ваня! Срочно дай мне гранату "Ф-1".
Взводный метнулся в один, другой блиндаж, и только из третьего притащил гранату. Я тут же выдернул чеку и метнул гранату в направлении цели. Мы присели. Взрыв. Осколки просвистели над головами. Потом осмотрелись – никого!...
– Что же это было, померещилось, мираж? – спросил я у Ивана Савельевича.
– Да нет! Я тоже видел расчет, – утвердительно ответил Ваня.
  Когда мы рассказали об этом – все расхохотались, но меры предосторожности были срочно приняты.

VIII

  Фронт сближает людей. Он имеет величайшую притягательную силу. Это происходит независимо от возраста, национальности, образования, служебного положения – все дорожат фронтовой дружбой. Многие раненые не покидали поле боя, опасаясь потерять своих друзей. Больные дальше медсанбата или батальонной кухни не уходили, тоже боялись, что такой дружной фронтовой семьи больше не найдут. Раненые после излечения в госпиталях старались попасть в свою часть. Вот и я оказался в землянке командира взвода. Ночь. Подкрепившись полученным мной доппайком, мы залегли на валежник, укрывшись полушубками. Только скрип шагов часового нарушал тишину. Зимняя ночь в этих ленинградских широтах очень длинная. После долгой разлуки мы не могли сразу уснуть – вели задушевную беседу.
  Иван Савельевич обрисовал впечатления первого боя, где он получил боевое крещение, да в таких ярких красках, что мне, видавшему виды, было интересно и трогательно слушать его. Затем он стал расспрашивать меня:
– А как там в тылу? Не нашли ли вы свою любовь? – его интересовали и многие другие вопросы.
– Да, Ваня, встретил я очень интересного человека. Именно такого человека я долго искал среди окружающих меня людей. Хотелось мне своими глазами увидеть кого-либо похожего на Павку Корчагина.
– А такие есть?
– Теперь я знаю, что есть! Во-первых, это сам Островский; во-вторых, это тот человек, которого я встретил.
– И кто же этот человек: мужчина или женщина?
– Девушка.
– Красивая?
– Очень... Она очень красива своей душой.
– Вы в нее влюбились?
– Нет-нет, мы породнились с ней, как брат с сестрой.

                IX

  Ночь длинная и я тебе Ваня, все расскажу по порядку. А ты уж суди сам...
  Лечение подходило к концу и меня готовили к выписке. Проснулся я после дневного отдыха – в палате лишь я один. Только наша строптивая сестричка Марго меняла постельное белье. Когда она закончила, прошла и поправила одеяла – все было готово для приема новых больных. Обычно армейские и фронтовые госпиталя подчищают перед началом активных боевых действий. Видимо, так было и в этот раз. Время шло к вечеру. Становилось темно и холодно. Завывал сильный ветер, забивая сыпучий снег в окошки. А в палатке тихо и тепло. Электрическая лампочка еле-еле мигала – читать было нельзя, да и кроме сотню раз прочитанной "армейской газеты" читать было нечего, все это нагоняло скуку. Марго прохаживалась туда-сюда, не находя себе работы. Я попросил ее присесть рядом и рассказать о человеке с которого ей хотелось бы брать пример. Она согласилась, присела и долго не могла найти тему для разговора.
– Да-да, – начала Марго. – Есть такая девушка, которую все уважают. Ее зовут Маша. Она простая, умная, очень душевная, трудолюбивая. Ее недавно приняли кандидатом в члены партии. Она наш комсомольский секретарь, награждена правительственной наградой, правда награду еще не получила, но обязательно ее получит. Маша достойна этого. О ее подвиге мы узнали, после того, как ее разыскал какой-то начальник из части, в которой она воевала. Маша, будучи санинструктором роты, вынесла с поля боя много раненых. Потом и сама была ранена. В госпитале она встретилась с партизаном из ее деревни, который ей рассказал о гибели ее семьи.
– В общем – все! – прервала свой рассказ Маргарита. – Я вам больше про нее рассказывать не буду. Сегодня или завтра вы сами ее увидите и поймете, какая она замечательная. А теперь я пойду, а вы приготовьтесь перейти как раз к Маше в палатку для выздоравливающих.
  Маргарита ушла, а я продолжал размышлять: возможно Маша и есть тот человек, которому можно подражать и которого я так долго искал. Ведь лучше такого человека увидеть наяву, чем читать о нем в книгах. Я прекрасно знаю, что книжный герой – образ собирательный, но ведь, есть же в жизни реальные люди, достойные подражания, наделенные многими положительными чертами.
Вскоре сестричка вернулась и спросила меня:
– Товарищ лейтенант, вы уже собрались? Пойдемте. Документы для вас уже готовы. Скоро вас выпишут.
– Хорошо, Марго, я готов, но сначала прошу вас рассказать, какое горе постигло Машу. Ведь вы только упомянули об этом.
Немного подумав, она согласилась, села возле меня и потихоньку долго, долго стала рассказывать страшную историю о Машином горе. Она пропускала каждое слово через свое сердце и слезы застилали ей глаза. Ни я, ни она не заметили, как теплые тоненькие плечики сестрички попали под мою руку. Я её нежно приобнял. Тогда я понял, что и на фронте человек не может обойтись без доброты и женской нежности. Я тоже разволновался и вместе с Марго переживал, пытался представить, как это могло произойти. Ведь я сам воевал на этих Синявских высотах.
  Закусив нижнюю губу до боли, еле-еле сдерживал себя, чтобы не расплакаться.
– Маргарита, – раздался голос какой-то девушки, – возьми предписание.
  Марго встрепенувшись поднялась, на ходу смахивая слезинки со щек, взяла предписание и сказала: "Это вам. Вот теперь и встретитесь с Машей. Одевайтесь нам пора идти".
  Сборы были недолгие: надев валенки и шапку, набросив полушубок, я взял вещмешок и отправился вслед за сестричкой. Пробежав по скрипящему снегу метров пятьдесят, мы вошли в большую госпитальную палатку. В ней было темно и душно, свет проникал только через полуоткрытую дверцу бочки, заменявшей буржуйку. Сестричка показала, где моя раскладушка, сказала:
– Завтра забегу проститься с вами, а сейчас желаю вам спокойной ночи…
– Вот Ваня, и все мои любовные похождения. А теперь я коротко расскажу, о чем говорят кумушки, когда им делать нечего, а ты для себя сделай вывод:
  Когда мы пришли в палатку для выздоравливающих, то увидели, что возле печки на корточках сидело несколько солдат, которые громко и от всей души хохотали. Они слушали молодого, но уже бывалого лейтенанта-разведчика, который не закрываясь вещал как радио:
– Да, вы, товарищ лейтенант, все же рассказали бы нам, по какой причине в госпиталь попали? – подначивали его благодарные слушатели, подводя к самой интимной сути разговора. Многие не дожидаясь его рассказа, не выдержат уже начали хихикать.
– Попал, конечно, попал ... Нужно признаться – по банальной причине… Только сегодня сестричка английской булавкой выковырнула восемь осколков из того места, на котором я сидеть должен.
– Но как же они туда, в это самое место, попали? – и опять раздался громкий смех. А разведчик, как ни в чем не бывало, спокойно начал рассказывать:
– Да, больно ..., а дело было так: вернувшись из разведки, присели мы на корточки погреться вокруг костра. Обсуждаем успех и вдруг – взрыв! Мою заднюю часть жаром обдало, и кровь из нее как из решета полилась. Оказывается "папаша", ну старый боец, вздумал из запала гранаты мундштук соорудить. Трубочка, видите ли, ему понравилась? Начал его, то ли гвоздем, то ли ножом ковырять. А когда запал зашипел, он и бросил его как раз мне под полы полушубка, можно сказать, подложил мне свою «бомбу» в аккурат под самую жопу... Ему ничего, а мне уже месяц из задницы осколки булавкой достают.
– А магнитом? – участливо, спросил боец. Все снова засмеялись.
– Магнит не берет – металл цветной. – деловито пояснил разведчик и продолжил - Вот напрасно вы всё смеетесь и смеётесь, а ранение моё самое, что ни наесть опасное для разведчика. Вернее опасно не само ранение, а его физиологическая направленность. У нас как принято – спиной к врагу повернулся, проваливай вон из разведки! Так что ранение в спину – позор для разведчика, про задницу и говорить не чего...
- Ну а само хозяйство то, прости Господи, хоть на месте? В смысле – цело?
- Здесь, в этом вопросе, мне крупно повезло – проверено мин, вернее осколков, нет!
- Фух! – крестясь, театрально выдохнули бойцы и все снова дружно захохотали. – Вы все же проверьте на практике, а то вдруг от взрыва онемело?
  У разведчиков в запасе историй завсегда больше чем у охотников – не переслушаешь. Он запускал еще какие то байки и россказни – все хохотали, но я, раздумывая о "своем", уснул.
– Так что же еще, вам рассказывала Марго о Маше? – спросил Ваня.
– О том, Ваня, что у Маши была прекрасная семья: мама – учитель, отец – агроном, который одним из первых был награжден орденом Ленина. По окончании школы Маша мечтала поступить в мединститут – стать врачом, перед самой войной закончила курсы медицинских сестер, а когда была ранена и попала в госпиталь, то встретила земляка – партизана, который поведал ей о тяжелейшей семейной трагедии.
– Неужели вы, Николай Иванович, там ни в кого не влюбились?
– Нет, Ваня, не влюбился. Я с Машей крепко сдружился. Мы обещали друг другу писать письма. А любовь у меня есть, другая.
– А за что Машу наградили? – как-то внезапно спросил Ваня.
– Из рассказа Марго, я понял, что это было так: после прорыва блокады Ленинграда наши войска перешли к боям "местного значения" по расширению горловины прорыва. Пехота наступала под прикрытием огня артиллерии. Маша с носильщиками продвигалась по водосточной канаве за ячейкой управления роты. Вдруг наша артиллерия перенесла огонь с переднего края – в глубину обороны противника. Снаряды шуршали над головами, но вреда пехоте противника не приносили. Немцы, почувствовав ослабление огня, пулеметным огнем прижали нашу пехоту к земле. Затем затявкали минометы. Трассирующие пули веером рассекали воздух над головами, мины взрываясь - подымать снежную пыль. Завязался бой. Атака захлебнулась. Цепь роты начала редеть. Появились раненые. Они стекались в торфяную яму, среди них было много тяжелораненых, которых носильщики на плащ-палатках стягивали сюда. Маша перевязывала быстро, отправляя "ходячих" по канаве в тыл. Тяжелораненых носильщики выносили к санной дороге. А там, на нартах с собачьими упряжками отправляли на медицинский пункт. А раненые все поступали и поступали. Носильщики где-то пропали. Маша сама стала таскать раненых в тыл. Одного, другого, третьего... Уже, кажется, седьмого – устала. Мышцы дрожали, а мысли подсказывали: надо скорей. Корка льда, покрывавшая дно канавы, раздробилась на куски и смешалась с сыпучим снегом. Осколки льда, как стекло резали ее прозябшие и потерявшие всякую чувствительность пальцы. Маша тащила раненого, который – то приходил в себя, то бредил, но ни на минуту не прекращал говорить. Собрав последние силы, Маша руками и ногами гребла снег, пытаясь быстрее вытащить раненого с поля боя. Она знала, что там, в яме, еще много истекающих кровью бойцов.
"Ах, ползти больше нет сил… Встать!" – промелькнуло в ее голове. Сердце сильно билось. Пот холодными струйками покатил по телу. Она встала на колени, затем во весь рост, пытаясь тащить, но не смогла. Ее покинули силы. Раненый, лежавший на палатке почувствовав неладное, закричал:
– Сестричка, сестричка, что с тобой?!! – потом стал ее умолять:
 – Не мучайся со мной, брось! Ради бога, побереги себя! Пристрели... И умолк. Она не слышала его последних слов. Пламя взрыва ослепило глаза, тупой удар в спину, и теплая струя покатилась по телу. Маша подняла голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но все закружилось перед ее глазами. Тело ее скользнуло по стенке канавы и плюхнулось на дно. Она потеряла сознание.
Маша открыла глаза и, медленно обводя взором большую госпитальную палату, старалась понять, где она находится? Пытаясь повернуться на бок, почувствовала сильно стянутую грудь и острую боль под правой лопаткой. Хотела повернуть голову, но не тут-то было. Она не двигалась, как будто зажата в тисках. Она стала всматриваться, и увидела, что перед ней стоит какой-то старикашка.
– Мироныч, родненький мой, откуда вы здесь?..Где я ?..
– Тише, доченька, не тревожься, у нас времени много. Радость, то какая! Ты жива, а я-то, грешным делом подумал: неужто так и не придешь в себя – представишься.
  Мироныч безгранично радовался, что свиделся с землячкой, и в то же время – его мучила мысль, как сообщить ей ту правду, свидетелем которой он был. Утаить он не мог, но и убить ее горем не хотел. Он выбирал время, когда Машенька стала подниматься, ходить, когда сняли повязки с ее обмороженных, изрезанных рук, когда она стала свободно поворачивать голову. Мироныч вел с ней длинные беседы – все не решался ей открыть ту боль и печаль, которая лежала у него на душе. Возможно, еще долго он не сказал бы ей о том величайшем горе, которое постигло Машеньку, да ему было необходимо отправляться к противнику в тыл, в свой партизанский отряд. Он уже вылечился, и настало время выписывать его.
– Да, Машенька, я убываю. Наше дело опасное, и придется нам еще свидеться, али нет – не знаю. Поэтому я решился сказать горькую и страшную правду. Наберись, дитя мое, силенок пережить ее…
– Да говори же, Мироныч, говори! Ведь, того, что случилось, того не изменишь.
Слова Мироныча обдали Машу жаром..., затем бросили ее в холод. Тело оцепенело, она стиснула зубы, в голове промелькнуло одно слово:
– Все!.. – затем придя в себя, слабым голосом сказала: – Да говори же, Мироныч, говори…
  Он умолк, потупил голову, тяжело вздохнул  и тихо хрипловатым голосом выдавил:
– Да будет им вечная память. Маму твою, Серафиму Петровну, немчура проклятая повесила, а братишкам твоим в тот же день полицаи, гады подколодные, за ноги об угол школы размозжили головки.
– Ах, мамочка, мамочка, да почему же ты меня не послушалась? Погубила себя и братишек моих не сберегла. Ой, горе ты мое, горе, – рыдая, причитала Маша.
– Скажу тебе, доченька, все сразу... После твоего ухода, мама твоя получила похоронку на папу, а братишка твой старший, Коленька, сказывают – жив, но был ранен.
– Ой, Мироныч, миленький мой, горе одно за другим постигло меня. – Маша долго и безутешно плакала.
Так, или, почти так, рассказывала мне Марго.
  А когда Маша провожала Мироныча, она его попросила, чтобы тот передал партизанам ее наказ: "Пусть они очистят нашу землю от полицаев и всякой другой нечисти. Я в свою очередь постараюсь отомстить фашистам и за маму, и за папу, и за братишек – за всех".
  Маша с Миронычем расстались, хотя и ненадолго. Получив второе ранение, Мироныч больше в немецкий тыл не возвращался – его оставили при госпитале.
  После этого Маша стала работать еще с большим напряжением, увлекая своих подруг по госпиталю как можно лучше ухаживать за ранеными, заботиться об их выздоровлении. Тем самым – они воодушевляли воинов на непримиримую борьбу с фашистами, уничтожая их на нашей священной земле…
– Вот, Иван Савельевич, с какой девушкой познакомился я, а вернее сроднился с ней, как с сестрой. А любимый? Любимый человек, вроде бы, у нее есть. Говорят, какой-то майор. Однако, при прощании и я ее чем-то приворожил. Не забуду ее слова: "Коля, как приятно быть рядом с тобой".
– Да, конечно, они хватают повыше... Вы уж сильно не отчаивайтесь, если она …Эх! Да и станет ли она вам писать?
– Будет писать! Обязательно напишет! И я буду ждать от нее теплых и нежных писем.
– Спасибо, Николай Иванович, за душевную беседу, за ваш интересный рассказ. А еще больше скажу - просто я очень рад тому, что вы меня и наш взвод посетили первыми. Признаюсь, раньше от вас такого внимания я и не ожидал. Сейчас здесь тихо. А что ранее было?.. Кошмар!!!...

Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/09/20/1839