я многое помню...

 
Я многое помню. Помню нашу кухню в небольшой, но уютной двухкомнатной. Прихожую, с просмотром диафильмов по вечерам прямо на входной двери, и ковёр на стене. Он нападал на меня по ночам. Окутывал моё детское тело и душил. Я просыпался от очередного кошмара и мчался со всех ног, в комнату родителей. Кричал, наверное тогда, впервые безрезультатно. Никогда не думал, что от страха может пропасть голос. Спать с родителями, я не мог. Не позволяли мокрые плавки. Шаг за шагом, на ощупь, возвращался назад, в свою комнату. Утром отец с досадой докладывал маме:
 
— Опять, мокрое пятно на диване. Рыбак Тихого океана, вышел на тропу войны? Иди глянь Надя...
 
Меня не ругали. Утром на это не было времени, а вечером желания. По лицу было видно, что я наказываю себя сам. Стою и плачу от стыда. Голос вернулся и ковру на стене в очередной раз, всё сошло, с рук. Папа ведёт меня за руку, в сад «Тополёк». Тополя и кусты жёлто-зелёных акаций такие огромные, но отец мне кажется выше. Выше всего, что вокруг. За моей спиной, почти у входа, слышится странный звук — «шлёп». Я оборачиваюсь и вижу маленький, едва пушистый комочек на углу, в крупной расщелине между плит. В миг, из-под крыши нашего садика раздалось чириканье в несколько воробьиных клювов. Из гнёзда выпал птенец.
 
Мы нетерпеливо ждём когда нас выведут на прогулку. Облепили своим детским любопытством окна второго этажа и ждём.
 
Я шёл первым во главе траурной церемонии и нёс мертвого птенца, к месту захоронения, на территории сада. За мной, дружно не в ногу, вся старшая группа. Естественно я испытывал гордость и чувствовал некую важность неповторимости процесса. Воспитатель Тамара Григорьевна, наблюдала за нами не вмешиваясь. Молодая девушка в красивом, легком, и светлом плаще.
 
Наши детские пухлые пальчики рыли песок. Хлопая ладошками, укрепляли стенки могилы птенца. Девочки щепали ещё зеленую траву, наполняя ей, песчаное дно.
 
Сегодня впервые наша группа не толпилась у гаража деда Бори. Автомобили, самокаты, велосипеды и красные пластмассовые автоматы, сегодня никого не интересовали.
 
— Это что за войско, в куче с песком? — спросил пожилой завхоз дядя Боря, у воспитательницы.
Девушка грустно улыбнулась, глядя на нас и многозначительно вздохнув, ответила:
— Людей, всегда объединяет только одно, — радость и горе. Всё остальное, напускное Борис Евгеньевич. Наши дети тому яркий пример.
— Так может гараж с игрушками не открывать?
— Не открывай. Через минут двадцать перезахоронением птенца займутся.
— Случилось чего, Тамара? А ли мне кажется? Если обормот Витька опять домогается, ты мне жалуйся. Вмиг решу.
— В том то и дело, что нет, — отвернула своё красивое лицо в сторону Тамара Григорьевна.
— Вас баб не поймёшь, — прищурился завхоз. — То не так, да это, не то. Чего ж парня мучаешь и себя за одно? Глянь на него — герой-афганец. Говорят орден Красной Звезды получил. Прям как я, в свои молодые...
— Так ты у нас тоже герой деда Боря? — засмеялась наконец Тамара, присаживаясь рядом на лавочку.
— А то, — резво вытряхнул остатки табака из своей трубки Борис Евгеньевич. — И у меня такова награда имеется. С сорок третьего, проклятого. А ль по твоему не заслужил? — нахмурил седые, но до сих пор густые брови Борис.
— Что вы, что вы, — смутилась девушка. — Я не хотела вас обидеть.
 
Потом Тамара надолго задумалась, изредка морщась от едкого дыма махорки, опустила свой взор на свои резиновые полусапожки и тихо сказала:
 
— Мы ведь молодёжь одним днём живём, дядя Боря. Даже и не знаю хорошо это, или плохо. Только о своём думаем. Я о нем, а он...
— А он о тебе, — закончил её предложение завхоз. — Писал ведь тебе из-за речки? Писал! — поднял пожелтевший от табачного дыма указательный палец завхоз. — И ты отвечала исправно. В чём же дело?
— Ой вам ли не знать, раз таким же героем домой вернулись, — с обидой прозвучал её голос.
 
Дед Борис засмеялся, вспомнив своё бурное возвращение, с фронта в родную деревню овдовевших баб. Затем глубоко затянулся через силу уняв смех, дабы не обидеть Тамару, но было поздно. Крупными каплями нависли слезы на её ресницах. «Вот так и начинается дождь», — подумал завхоз.
 
— Раз в нем свинца, да пороху до сих пор, выше крыши, может другого найдёшь, а Тамара? По умнее, да поспокойнее. Вы кажись их «каблучками» называете?
— Кому нужны такие? — она перестала плакать и взглянула в водянистые от прожитых лет, почти белесые глаза Бориса Евгеньевича. — Вот ты скажи мне только честно деда. Ты за какой юбкой по молодости бегал? Наверняка за той, о которую запинался, да в лоб получал?
— Конечно, — с гордостью выпрямил спину дед, и как Наполеон, взглянул куда-то в сторону, продолжая курить трубку, — зачем мне та, которая для всех? По сей день Машеньку Ильину помню. Ох и неприступная была, як эти чёртовы высоты под Сталинградом... И моя Аглая Петровна баба породистая...
— Что ж вы о женщинах, как о лошадях говорите Борис Евгеньевич? — недовольно спросила Тамара.
 
Завхоз взглянул на пасмурное сентябрьское небо и ответил своим прокуренным, скрипучим голосом:
— А в наше время, женщины такими и были. Всю страну многострадальную кормила земля и русская баба. Нас бойцов картошкой да хлебом, а детишек молоком грудным пока мы немца били. Потому Аглая Петровна для меня и есть родина. Я и на партсобрании так председателю брякнул, от того выговор получил. Смеялось надо мной дурачьё молодое, но сам председатель кажись понял, о чём я...
 
Тамара молчала и не сводила взгляд с Бориса Евгеньевича. Смотрела на его морщинистое сухое лицо, своими влажными от недавних слез, зелёными глазами. Чувствовала, что если сейчас встанет и уйдёт, то не услышит самое важное.
 
— Женщина, такие лишения и невзгоды терпела, что и лист бумаги не расскажет, сколько бы об этом не писали Тома, — все ещё не сводил взгляд с неба Борис. — Я может быть именно в войну и понял, что баба гораздо сильнее и выносливее мужика. Все ниточки жизни женские руки тянули в один клубок. Оттого теперь и крепка Россия. Знать бы на долго ли. Родину Мать впервые увидел, так слезу вышибло, — сказал гордо Борис Евгеньевич. — Говорят она у нас выше заморской-то?
— Выше-выше, — аккуратно стряхнула пепел своей ладонью Тамара, с пиджака деда. — А Аглае Петровне-то говорили хоть раз об этом?
— Зачем? — неожиданно взглянул по сторонам завхоз и даже немного приподнялся с лавочки. — Зачем ей говорить? Она и так всё знает и чувствует. Я конечно поливаю её иногда словами ласковыми, как цветочек аленький, но редко. Только для того чтобы не пересохла, не завяла, — хитро улыбнулся дед.
— Разве в этом секрет отношений?
Эх дурёха, — вздохнул завхоз по доброму, — не должно быть секретов в отношениях. Слово-то какое выдумала — отношения. Коли любишь, — то сердце, грудь жжёт, не иначе. Это каждая живая душа чувствует, а ты мне про отношения какие-то... Отношения к любви не относятся, запомни дочка...
— Старомодный вы папаша, — звонко и весело засмеялась девушка и Борис Евгеньевич поддержал её от всей души, захлебываясь старческим кашлем.
— Дело в сорок шестом, зимою было, — продолжил Борис. — С госпиталя после ранения, да поездом, через всю страну. Ох и насмотрелся я, во что немец земли наши превратил. А народ-то до чего довёл. Баб с детьми целый вагон. Я сахарок с хлебом весь раздал, а затем и паёк отдал. Никогда больше такого не видел, как малышня хлеб ели. До последней крохи. Вот и задуматься пришлось Тома, кому тяжелее было, нам солдатам или тем, кого защищать шли? Но я не об этом. Я о том, как смотрели-то на нас милые женщины наши. Такого взгляда уже не сыщешь. Сейчас девушки, на парней так редко смотрят, а ты смотришь... На Виктора...
 
Тамару выдал румянец, который появился вопреки её желанию. Сама не заметила, как сломала белый ровный ноготок об деревянную поверхность лавочки. Взвизгнула от неожиданности и серьёзно так сказала завхозу:
 
— В то время, женщины знали кого, и за что любить...
— Вот и я тебе о том-же Тома. Человек порохом обожженный, баловать не станет. Ты в него только уверенности добавь. В мирной жизни-то мы всегда первое время потеряны. Всё приглядываем куда якорь кинуть. Многие как дети себя ведут.
— А если и я обожгусь? — спросила Тамара.
— Не исключено, — ответил честно дед Борис, — всё в руках Господа, и даже такой старый дурак как я.
 
На лавочке снова раздался дружный смех. И звучал он странно. В этом смехе слились воедино тяжесть прожитых лет, надежда и отчаянье, звонкая молодость и мудрая старость. Дороги длинною в целую жизнь с многочисленными перекрёстками, сгоревшими позади мостами, снова пересеклись. Эти голоса дополнили друг друга чём-то общим и практически неуловимым. Затем превратились в звук шагов, в молчаливых и идущих людей, чередой нескончаемых поколений...
 
Я многое помню... В тот день, я был уверен, что Тамара Григорьевна не будет меня ругать за выплеснутый стакан ненавистного мне молока на пол.... она не обратит на это никакого внимания и просто нальёт мне сладкого чаю.