Тавро Каина. Повесть. Глава 5

                Глава 5

В просторной и светлой горнице дома Григорьевых, которую украшали и делали уютной  нарядные тюлевые узорчатые гардины на окнах, задорно звенела гитара. Разбитной гитарист, с негустым венчиком рыжеватых волос вокруг лысой головы, со слегка выпученными глазами и лихо закрученными «аля казак» усами, старательно озвучивал шлягеры Александра Розембаума. Это был один из пяти, оставшихся в станице после окончания школы, одноклассников Валентина Середина – Владимир Ложкин – неунывающий разночинец и «великий комбинатор» местного масштаба.
Пока другие одноклассники, пришедшие вместе с ним к Григорьевым, вразнобой шумели вокруг Валентина, приветствуя столичного гостя, Владимир демонстрировал полное равнодушие к мирской суете и был всецело занят служением вечному – музыке. Чуть сипловатым голосом громко выводил:

Из сосны, берёзы ли саван мой соструган.
Не к добру закатная эта тишина.
Только шашка казаку во степи подруга,
Только шашка казаку во степи жена.

- Володя, саван - это одежда или покрывало на покойнике, а не гроб. Полотно состругать нельзя. – Обронил реплику в адрес поющего Валентин. – Не по-русски сказано.

- А народ поёт, – не прерывая игры, отозвался гитарист. – Значится, понимает образный язык песни. Тебе ли, господин журналист, объяснять такие прописные истины?

Ложкин вновь вдохновенно запел:

На Ивана холод ждём. В Святки лето снится.
В зной махнём, не глядя, мы на пургу-метель.
Только бурка казаку во степи станица,
Только бурка казаку во степи постель.

- Слышь-ка, Валентин, а руцкисты и впрямь хотели новую большевицкую диктатуру установить? – тронул Середина за локоть худощавый, как донская чехонь, красноглазый и красноносый Виктор Воробьёв.

- Брехня! – живо откликнулся вместо Валентина Пётр Столяров – коренастый крепыш с коричневым заветренным лицом и такими же тёмными, в заскорузлых мозолях, руками. – Диктатуру как раз Ельцин учинил. Растоптал Конституцию и тех, кто пытался её защищать. Так, братуха?

- Так! – согласился Валентин. – Ельцинисты всему миру показали, что закон в России – ничто, а сила – всё. Как в зоне. Теперь будем жить по бандитским понятиям.

- А коммуняки лучше, что ли? – вмешался Ложкин, закончив петь. – Мало они лампасов и погон на казаках нарезали? Атаман Ратин нам рассказывал, кто там вокруг Руцкого и Хасбулатова ошивался. Одни краснопузые и чеченские  бандиты. Давить их нужно было. Однозначно. Не то бы – они нас.

- Кто «они» и кого «нас»? – вступил в разговор, заинтересованно наблюдавший за приятелями Владимир Зимовой. Его небольшая голова, с непокорно торчащим на макушке пучком непричёсанных волос, живо поворачивалась из стороны в сторону, оглядывая присутствующих тёмными бусинами пытливых глаз, точно у настороженного чибиса. И произнесённая фраза была такой же короткой, разрубленной пополам, как окрик этой степной птицы: «чьи вы».

- Хватит дурака валять! А то не знаешь? – пыхнул недовольством Ложкин. – Конечно, коммуняки…нас - казаков…

- А Валентин кто, коммуняка или казак? – подначивал Зимовой.

Гитарист хитро скосил глаза на московского гостя:

- Пусть он сам и ответит, я в его мысли не залезал и не знаю, что он на сей счёт кумекает. Партбилет имел, это - факт.

- Да я, мои дорогие други, на этот вопрос, вроде как, ответил в 1990 году созданием казачьей организации в Москве и в бывших казачьих регионах, в том числе на Дону и Кубани. Нужно ли ещё что-то добавлять?

- Под пролетарским знаменем и чутким руководством ЦК КПСС. Так, кажется, писалось в московской прессе? – не унимал критический запал Ложкин.

- Жёлтая пресса до сих пор так пишет для легковерных читателей, кто привык не сам анализировать информацию, а подставлять уши для развешивания лапши, – ответил Валентин несколько повышенным тоном. – Принцип «разделяй и властвуй» много веков действует на земле безотказно. А поучения Христа о том, что «дом, разделившийся сам в себе, стоять не сможет» помнят немногие…

- Што за шум, а драки нет? – прогудел иронично, вошедший в комнату, хозяин дома Александр Григорьев – широкоплечий здоровяк, с явными восточными примесями в лице. Крепкой рукой кузнеца он, играючи, держал за горловину десятилитровый баллон с домашним вином собственного приготовления. – Никак наш артист москвича жизни учит? Давай, Вовка, крой гнилую столичную интеллигенцию на всю катушку! Наша, народная, правда, завсегда правее всех иных!

- Ну, ты даёшь, Санёк! – примирительно хихикнул гитарист.

- Даёшь по мозгам завсегда ты, как главный теоретик народной жизни. Если все твои теории и прожекты собрать в книгу, у нас бы половина страны от смеха вымерла. А я, в отличие от тебя, бессловесный практик. Больше рукам доверяю, чем языку. Хотя под «григорьевку» могу и разбрехаться, как Бимка наш, но потом, молча, в земле копаюсь. Все мои прожекты – в ней родимой. Она и кормит, и поит. Вот зараз попробуем на вкус натуральный продукт. Без подмесу. Только виноград с моего подворья. Ну, за встречу! Маэстро, подвигайся ближе к народу, смыкай круг!

На столе в больших эмалированных мисках парили, разваренные в ухе, крупные – с мужской кулак – куски толстолобиков, на сковороде отливали золотистой корочкой поджаренные рыбцы, на тарелках матово блестели мочёные яблоки и ломтики сала, алели скибки солёных арбузов и помидорные шары.

- За встречу! – сдвинули стаканы бывшие одноклассники.

- Хороша бражка! – похвалил Воробьёв, промокая хлебом влажные губы.

- Это настоящее вино, а не бражка, - уточнил Григорьев, - я же сказал, что натуральный продукт, из чистого виноградного сока, без дрожжей, без сахара.

- А какая разница? – махнул рукой с надкушенным куском хлеба Виктор, - лишь бы в голову било и настроение поднимало.

- Может тебе и всё равно, а мне нет. Вторак я только для выпивох делаю. И то – без куриного помёта, как некоторые, чтоб забористей было. Для себя и гостей изготавливаю только настоящее вино, литров четыреста за сезон. От него крылья растут, а не копыта, если только лошадиными дозами не глушить.

- А кто их знает, дозы свои? – поинтересовался Володька Зимовой.

- Кто под забором не валяется и с красным носом не ходит, тот, наверно, знает, - рассудил Пётр Столяров.

- Давайте стаканы. Будем дальше измерять свои дозы, – подцепил баллон за горло Григорьев. – Воробью больше трёх стаканов не налью.

- Это почему? – удивлённо вскинул кроличьи глаза Виктор. – Я слабже всех што ли?

- Насчёт того, слабже или нет, не знаю. А вот нос красный, а это, как сигнальная лампочка, говорит, что ты финишировал уже на этом направлении.

- Во, бляха-муха, даёт! Нос мой ему не нравится. Это родителям моим выговаривать надо, что нос у меня такой, а не мне. Я-то здесь причём?

- Ну, да, не причём. Он у тебя с рождения покраснел, будущие выпивки почуяв.

- Вот, язва! За это тебя и бывший директор совхоза из своих извозчиков рассчитал.

- Напугал ёжика голым задом наш барин. Я што хуже жить стал? Сам себе хозяин. Ни перед кем шапку не ломаю. Не так?

- Так! – стукнул донышком гранёного стакана о стол Воробьёв. – Наливай, единоличник!

- Почему единоличник? – поинтересовался Валентин.

- А ты што, не знал? – повернулся к Середину Пётр Столяров. – Единоличник и есть. Когда совхоз стал, как это сказать…

- Акционироваться, – подсказал Ложкин.

- Вот-вот, акционироваться. А Саня не схотел идти под ярмо, семейные паи на землю, что поделили между станичниками, забрал. Сам теперь управляется. А мы в кабалу попали, по нескольку месяцев зарплату ждём.

- Какую там зарплату? – хмыкнул Воробьёв. – Натурпродукта. Хорошо, если зерном дадут. Помолоть на муку можно. Скоту скормить, птице. А если – яблоками, чё с ними делать? Тока бражку. Ну, братцы, за здоровье!

- Воробей, не гони вороных! Успеем ещё набраться под завязку, – урезонил нетерпеливого товарища хозяин дома. – Мы всё-таки давно с Валентином не виделись. Не мешает поговорить по трезвому. Нам есть, что вспомнить. С малушка дружим, лет с двух или трёх. У меня в альбоме фотография есть, где мы с ним возле лисапеда стоим, ростом с колесо. Во как!
А представляете, какие у меня были глаза, когда ко мне в часть, что за три тысячи вёрст от дома, в казахстанских песках, Валька в курсантской форме заявился. Я чуть с катушек не съехал, думал – глюки. Всё взаправду оказалось. Узнал Валька из писем родителей, что я попал в Капчагай служить, взял увольнительную и ко мне из Алма-Аты мотанул. Потом я к нему не раз в увольнения ездил, да и не только в увольнения, по правде сказать. Такое, маэстро Ложкин, не забывается. Так что ты зря нашего кореша на вшивость проверяешь.

- Я же не сам выдумал, в газетах писали…

- Мне на ту писанину – «Тьфу!». Понял? Покупные писаки в любую сторону, что хочешь, накатают. А Валентин – человек! И никто меня не переубедит в обратном.

- Да никто и не собирается переубеждать. Давай лучше накатим за друга детства. Он нам тоже не чужой.

Разговоры смолкли. Звякнули стаканы. Причмокнул от удовольствия Виктор Воробьёв. Дружно застучали ложки, вычерпывая из мисок наваристую уху.
На плите смачно шкварчала сковорода и по горнице растекались ароматы жареного мяса и чеснока. Жена Александра – Люба готовила очередное угощение для компании.

- Котлеты? – чутко повёл носом в сторону хозяйки Ложкин.

- Да. Всё никак не успокоится моя квочка.  Боится, чтобы вы голодными не ушли.

Ложкин благостно погладил рукой припухающий живот, с певучими нотками в голосе похвалил заботливую жену друга:

- Дай Бог здоровья Любаше, никто в станице вкуснее её не готовит!

- А ты уже во всех дворах успел постоловаться? – поинтересовался Столяров.

- Ну, может, не во всех, но во многих. У нас народ консервативный, любит живую музыку. Магнитофонов с музыкальными кассетами и дисками ему не хватает. Предпочитает песни под гармошку или гитару. Да и хором ещё поют. Правда, больше – старики. А молодым гитару подавай. Так что мы с моей шестиструнной подругой не скучаем.

- Потому и не женишься никак, всё молодух своими песнями охмуряешь, – хохотнул Зимовой.

- А я разок на молоке обжёгся, теперь дую водку, – смешком ответил Ложкин. – Какие наши годы?

- Я уже дед, – торжественно сообщил Столяров. – Гляди, Вовка, допоёсся, што некому будет стакан воды подать.

- Была бы шея, а хомут найдётся, – отшутился Володька и, взяв гитару, запел: «Каким ты был, таким остался, орёл степной, казак лихой…»

Под песню друзья продолжили трапезничать. Зимовой быстрыми движениями дохлёбывал уху. Столяров осторожно обирал губами рыбий скелет. Григорьев, наклонившись над опустевшей миской и зажмурив от удовольствия свои челубеевские глаза, смаковал скибку солёного арбуза. Воробьёв тоскливо смотрел то на порожний стакан, то на поющего товарища.

Середин, оперев подбородок на сомкнутые кисти рук, с интересом наблюдал за своими, уже далеко немолодыми, приятелями, воскрешая в памяти их детские образы. Из далёкого и безмятежного времени выплывали румяные и улыбчивые мальчишеские лица, щупленькие фигуры, одетые в светлые сатиновые рубахи, хлопчатобумажные серые штаны, со многими следами штопок, а то и явными заплатками, курточки и пальтишки, перешитые из старых отцовских и дедовских пиджаков, обутые в резиновые или кирзовые сапоги. Вот они, весёлой, гомонящей стайкой, идут с самодельными удочками рыбачить на ближайшие к станице рукава Донца, называемые речками и ериками, - Плёску, Барсовку, Замануху, Лебяжий и Гусиный ерики.

Сколько им было в ту пору лет? Пять-семь, не больше. Но каждый был уже довольно значительным помощником в семье, имея свои определённые обязанности по хозяйству. Они ухаживали за домашними животными и птицей, встречали с выпаса коров, а нередко, помогали взрослым пасти стадо. Собирали упавшие на землю яблоки и груши на корм скоту и для приготовления сухофруктов на зиму, заготавливали траву для кроликов, пропалывали сорняки на огороде, собирали для топки печей, на которых круглогодично готовилась пища, подсохшие за день коровьи «лепёшки» на улице.

Но главным увлечением мальчишек была, конечно же, рыбалка. Простенькими удочками с пробковыми или перьевыми поплавками, на примитивных удилищах из молодой акации или карагача, эти шкеты умудрялись выуживать из речных омутов довольно приличных по размеру рыб – желтоглазую тарань, блинообразных чебаков, полосатых чекамасов, ярких краснопёрок и золотистых линей. Иногда улов, нанизанный на куканы из ивовых веток, был настолько велик, что оттягивал мальчишкам руки и рыбьими хвостами мёл пыль на дороге к дому.

На Дону и Северском Донце им на крючок попадались серебристые язи с тёмными и широкими спинами, зубастая сула, губастые сомики и налимы, плоская, похожая на нож мясника, чехонь. Последняя налетала на любую наживку, как голодная крыса. Но, несмотря на свою худобу, сочилась жиром, когда её после засолки вывешивали провяливаться на жарком степном солнце.

Сколько воды утекло с тех пор? Где эти безмятежные, спокойные деньки размеренной станичной жизни? Где степенные старики и старухи, неспешно беседовавшие о жизни на лавочках возле своих свежевыкрашенных или побелённых куреней? Где строительство жилья для молодых или погорельцев «всем миром»? Где  гуляния всей станицей на свадьбах и проводах в армию? Где весёлые ватаги ряженых на Масленицу и в ночь под Рождество?

Вроде, те же речки и ерики, улицы и дома, то же небо над станицей, а жизнь совсем иная, замотная, унылая, без витамина радости, без уверенности в завтрашнем дне.

Зато на телеэкранах – сытые и довольные физиономии Яковлева, Ельцина, Бурбулиса, Гайдара, Чубайса и иже с ними. И несть им числа! И нет окорота их бесстыдному шабашу после кровавой вакханалии на Краснопресненской набережной.

- О чём грусть-тоска, Валюха? – положил свою крепкую пятерню на плечо друга Александр Григорьев. – Скажи ка нам, полковник, что-нибудь эдакое…душевное.

- Не знаю насчёт «эдакого», как получится, - поднялся со стула Середин. – Приятно и горько мне быть рядом с вами, дорогие мои одноклассники. Приятно, что могу вернуться мыслями в наше детство, увидеть себя и вас в другом обличье, в другой, более благоприятной, среде. А горько потому, что вижу и сознаю, что от той полнокровной  жизни, того артельного духа почти ничего не осталось сегодня. Чужие лица - на телеэкране и в Кремле, новые, непонятно, откуда взявшиеся,  хозяева народной собственности, новая  мораль - поклонения Мамоне, новые, чуждые нашей традиционной культуре, песни… Мы с вами вдруг оказались бедными родственниками на чужом празднике жизни. Предлагаю выпить за тех, кто до последней возможности сопротивлялся прихватизаторам нашей страны и погиб в Верховном Совете России четвёртого октября. Стоя и не чокаясь!

Воробьёв живо вскочил со стула и шатнулся над столом, подняв стакан:
- Надо, надо за них. Ешкин кот, хреново вышло…

Григорьев, Столяров и Зимовой поднялись одновременно, как солдаты по команде старшего.

Ложкин неторопливо отставил гитару и последовал их примеру. Было видно, что в душе он не согласен с Валентином, что его подмывает желание сказать что-то наперекор. Но, видя единодушие одноклассников, Владимир всё же сдержался и, молча, поднял свой стакан.Когда все сели и потянулись к закуске, он, не особо запальчиво проронил:

- Не казачье всё-таки дело защищать власть Советов. Я в этом вопросе согласен с атаманом Ратиным.

- Конечно, защищать народовластие – не казачье дело, а прислуживать кагану – казачье, – с иронией отозвался Валентин. – Кстати, а ты знаешь о том, что Ратин привёз донцов первоначально к Верховному Совету и даже совместно с московским землячеством казаков караулы выставил? Это потом ему либералы из иерусалимских мудрецов объяснили, что почём, где выгоднее покрасоваться, и потащили на телевидение, делать нужное заявление. Знаешь такие детали из биографии своего кумира?

- Первый раз слышу.

- В том-то и дело, Володя, что большинство россиян, благодаря манипуляциям средств массовой информации, видят только верхушку политического айсберга, а основная его часть спрятана под водой.

- Только вы одни, москвичи, и видите реальную картину происходящего, а  все остальные в России – слепые котята…

- И в Москве не всё и не всем видно и понятно. Нет такого окошка, чтобы заглянуть в Кремль и в души его обитателей. Но, кто умеет думать, самостоятельно анализировать получаемую информацию, а не доверять ручным комментаторам, тому скрытность властей не помеха, хоть в Москве, хоть на Дону.

- Что-то не знаю таких провидцев у нас.

- А ты к Тихону Иванычу сходи, - посоветовал Александр Григорьев, - он тебе быстро мозги прочистит.

- Это к нашему бывшему завучу?

- К нему, к нему. Ты когда-нибудь говорил с ним про политику?

- Встречаемся иногда мимоходом. Перекидываемся словечками про то, про сё…

- Ты конкретно про нынешнюю кремлёвскую семью поговори. Тогда поглядим, что запоёшь? Правду гутарю, браты?

- Точно прочистит, ёш твой клёш! – поддакнул Воробьёв.
Остальные согласно закивали головами.

- Саня, а что тебя заставило пойти в единоличники? – поинтересовался Валентин.

Григорьев вскинул удивлённые глаза, выражавшие бессловесный ответ: «Чего же здесь непонятного?» Но всё же пояснил вслух:

- Круговое безделье после «катастройки»…

- Это как?

- А так. Виноград в совхозе ещё Горбач с Лигачёвым извели. Винсовхозы, в том числе - наш, развалились. Местное начальство ждёт с моря погоды, чтобы кто-то приехал из Ростова или Москвы и за них проблемы устранил. Работы людям нет, денег нет, техника на ладан дышит, воровать нечего. Многие стали наниматься батраками к предприимчивым корейцам, что за взятки, получили в аренду землю и выращивают на ней лук и арбузы на продажу местным аборигенам. Помогал и я какое-то время, кому делать нечего. Потом надоело обезьяну по кругу водить. Детей кормить надо, одевать, учить, а я, как безрукий, жду милостыни от властей, позволяю чужакам все соки из отчей земли высасывать. Ну, и закусил удила – потребовал выделить наш семейный земельный пай в натуре. Из валявшегося вокруг механизаторских мастерских металлолома собрал гибридный трактор. Стал сам мороковать, как жить дальше.

- Получается?

- Вроде, как грех жаловаться. Видишь сам, – Александр обвёл рукой стол и комнату. – Не жируем, но и не бедствуем.

- Дак одна надёжа в станице токо на Саньку, – заявил Воробьёв. – Не у кого больше ни в долг попросить, ни опохмелиться. Крепко на ноги встал. Петруху и Зиму колёса кормят. Ложкина – гитара. А я – и там, и сям, а толку никакого…

- А пиво – больше по усам! – ввернул Григорьев. – А всё потому, что от материнской пенсии и от учительской зарплаты жены, как дитё от сиськи, не отлипнешь. Давно бы вкалывал на земле, а не мотал сопли на кулак.

- Дак я же безлошадный, в отличие от вас, куркулей, а то бы взялся…

- Знаю, как ты берёшься с атаманом станичным. Сетку наплавную кинете. Рыбу толкнёте на базаре. Несколько дней казакуете. Потом по новой.

- Ну, што ты, ёш твой клёш? В гости позвал, а не наливаешь, токо изгаляешься.

- Григорьевки мне не жалко. Пей, сколько влезет. Но разве я брешу?

- Не брешешь, но кусаешь. Обидно же.

- А мне не обидно? Оставил вам арбузы на своей бахче, чтобы от казачьего общества одиноким старикам развезли. Хоть бы какая-то польза была от лоботрясов в лампасах и крестах. А вы? Палец о палец не ударили. Ни себе, ни людям. Пока мой сын сам не загрузил тракторную телегу и не развёз по домам стариков. Валентин, скажи честно, в Москве такие же кадры в казачье возрождение играют?

- Разные есть. Казаки из конно-трюковой группы Евгения Белгородского, например, показывают чудеса джигитовки. Через барьеры, стоя на двух скакунах, прыгают. В сотнях фильмов снялись. Весь мир объехали с представлениями. Сергей Гаврилов, профессор живописи, пишет казачью историю на своих полотнах, бытовые и батальные сцены, галерею портретов атаманов и прославленных воинов. Кумылженец Владимир Куницын создал фольклорный ансамбль, ездит со своим коллективом по станицам и записывает старые песни, потом москвичам показывает настоящие казачьи распевы, а не два притопа, три прихлопа, как у большинства псевдо казачьих ансамблей. Журналист из ТАСС Алексей Жиганов собрал земляков по всей стране и направил их усилия на нужды родной станицы. В генеральном штабе Вооружённых Сил генералы и офицеры с казачьими корнями помогли создать первые экспериментальные полки, куда призывают казачью молодёжь из одних мест, как это традиционно было у нас. Неплохо показали себя добровольцы московского землячества во время военного конфликта в Приднестровье, в Югославии. Походный атаман Союза казаков полковник Умов с казаками Москвы и Приднестровья во время противостояния Верховного Совета и ельцинистов охранял Конституционный суд, чтобы судьи без опасения за свои жизни могли вынести справедливый приговор устроителям государственного переворота. Есть, конечно, и в московском землячестве пена в лампасах. Если вся страна покрыта язвами, как этого избежать казачеству? Нужно причину болезни искать среди кормчих, а не со следствием бороться.

- Да, вожди наши один другого краше в последнее время, то - «меченый», то – «беспалый»! – констатировал Григорьев.

- Один, бля, - «фазан», другой – «медведь балаганный»! – припечатал Воробьёв.

- Вроде, оба из народных низов вышли, а вытворяют всё против народа. Как такое возможно? – посетовал Пётр Столяров. – Вот ты, Валентин, образованный и видал эту публику не раз, объясни, почему это происходит?

- Короля играет свита. Так было во все времена. Кто окружает трон, тот и воздействует на политику правителя. Это подтверждается массой исторических примеров. Вспомните первого Рюриковича на киевском престоле – Игоря. Его окружала дружина наёмных воинов-варягов. Им нужно было постоянно платить за службу. Княжеский двор кормился данью со своих подданных и частью этого дохода рассчитывался с воинами. Естественно, наёмники смотрели на местное население, как на дойную корову, которую пытались выдоить до последней капли. Они и подбили Игоря взять двойную дань с древлян. Чем это намерение закончилось, вы знаете. Древляне прозвали сына Рюрика «князем-волком» и во главе с удельным князем Малом выступили против ненасытного киевского властелина, загнали его в болото, схватили и казнили с помощью двух берёз, а  алчных дружинников перебили.

Не буду рассказывать сказки из «Повести временных лет» о том, как вдова Игоря княгиня Ольга якобы наказала восставших древлян. На самом деле она, чтобы сберечь варяжскую династию на киевском престоле, поступила гораздо мудрее – женила своего единственного сына Святослава на дочери древлянского правителя Малуше, а её брата Добрыню сделала воспитателем будущего Великого князя – Владимира. Того самого, который, как повествуют былины, «Распас Землю Русскую» и был любовно поименован народом «Красным солнышком».

- Не тот ли это Добрыня, что на картине «Три богатыря» нарисован? – поинтересовался Пётр Столяров.

- Тот самый, – подтвердил Середин.

- Надо же! А я думал, это только сказочный персонаж, а он – дядька князя Владимира! – удивился Пётр.

Другие одноклассники тоже признались, что думали так же.

- «Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок!» не зря Пушкин написал, – продолжил развивать мысль Валентин. – Добрыня – не придумка Васнецова, а – герой народного эпоса, былин, передававшихся из уст в уста. Это он стал проводником славянской политики при великокняжеском дворе и способствовал замене варяжской дружины на русскую.

- Не вяжется что-то в этой складной истории, – подал голос Ложкин. – Ты сказал, что отца Добрыни звали Мал. Почему же отчество сына Никитич, а не Малович?

- Этому есть объяснение. Древлянский князь Мал был из рода Нискиничей. После восстания он несколько лет находился под домашним арестом в загородной резиденции Ольги – Любиче. Былины называют его в тот период «Малко-залешанин» - затворник. Вспоминать принародно имя мятежного князя  было запрещено, а православное отчество Никитич очень прозрачно намекало, чьим наследником является Добрыня. Это своего рода – народный пароль.

- Интересное, блин, кино! – восхитился Виктор Воробьёв. Он почесал затылок, будто доставал, неожиданно блеснувшую мысль. - Это што же, блин, получается? Выходит,  Ельцин – тоже «волк», а вокруг него – новые варяги, которые теперь нас, как липку, обдирают?

- Молодец, Витюха, могёшь мозгой работать! – похвалил Григорьев. – Тихон Иванович точно поставил бы тебе пятёрку по обществоведению.

- Наливай по такому случаю.

- По какому? За Ельцина што ли?

- За Ельцина!

Ложкин удивлённо уставился на Виктора, не понимая предложения товарища.

- Чтобы и для него в России крепкие берёзы отыскались! – закончил свой тост Воробьёв.

- За это – с удовольствием! – протянул к Виктору руку со стаканом Столяров.

- Быть тому! – утвердил Середин.

И стаканы дружно отозвались: «быть»…«быть»…«быть».