От Ивлукича святое благовествование

               
     - За братской стеной, за кремлевской спиной
     Возжигали шандалом копыта.
     Сотня древних коней паровозом постой
     Напевали о чито и гритто.
     - Хорошая стихоза, - вальяжно буркотел Вознесенский, алчно разглядывая припухшими старческими глазками обтянутую черным чулком острую коленку нашего Солнца поэзии, до невероятности скромно сидевшей одесную соавтора великого Рыбникова, впервые в истории литературы придумавшего рифму к слову  " шиповник ", - просто, милочка, просыпается в моей памяти один весьма забавный прецедент.
    Он замолчал, шаря покрытыми склеротическими бляшками пальцами по карманам, наконец, найдя вересковую трубку из подарочного набора баронета Рочестера, во второй раз умершего в прямом эфире радио  " Свобода ", где он узнал от интервьюируемого искусствоведа апокалиптической направленности, что папой рыжеволосой девственницы из пиратского подхвостья, оказывается, был Генрих Четвертый, чиркнув шведской спичкой, прикурил, пуская густые клубы душистого  " Кэпстана " к разрисованному какими - то поблекшими фресками потолку, кашлянул и продолжил, щуря веселый зрачок :
    - Сидим мы раз в ЦДЛ, выпиваем по маленькой, обсуждаем арест альманаха  " Континенталь ", как вдруг вкатывается в залу Кикабидзе. Пьяней вина. Рубаха навыпуск, усы, все дела, зенки бешеные, зубы золотые. Подваливает к нашему столику, а мы, надо сказать, сидели втроих : я, Ахматова и Пушкин, с каждым стопарем все больше становящийся Сурковым. Значится, подкатывает и как е...т Пушкину, уже окончательно обернувшемуся Сурковым, стулом по башке. Х...к !
    Трубка засипела и погасла. Вознесенский хмыкнул и чиркнул зажигалкой. Алина, явно скучая смотрела на сцену, где причудливо ломался нелепый силуэт в бело - черном балахоне Арлекина, подскакивая к роялю и выбивая пару аккордов, отскакивая к рампе, откуда он, подбоченясь и как - то прискакивая строил рожи немногочисленным зрителям, вновь возвращаясь затем к заднику и цитируя раннего, как грибы - строчки, Вертинского, даже умудрившись передать грассирующий выговор, не имеющий ничего общего с местечковой картавостью, буйной плесенью ворвавшейся в русский язык усилиями Зощенки и Вишневского, чьи морячки ботали феней напрямую, атакуя шеренги колчаковцев и вздевая на штыки смешные гайдамацкие шапки кубанских добровольцев, подавляющим большинством станичников оставшихся дома, за что впоследствии их и отблагодарил пулеметом товарищ Свердлов, не забывший колебаний и кругового грая на сходах. Ей хотелось крикнуть впавшему в маразм поэту : " Глохни ! ", или просто встать и убежать в дамскую комнату, где можно припудриться боливийским, или торкнуться в полуоткрытую дверь гримерки и налить стакан коньяку, жахнуть его залпом и плюнуть в угол, или вызвать такси, или еще что, но слушать речитативы Арлекина, под балахоном которого угадывалось жилистое тело ничтожного Верзилова, воспоминания Вознесенского или - о, ужас - ожидаемых вторым нумером программы феминисток из Торжка, вновь разоблачивших коррупицю в правительстве Миттерана, было невыносимо скучно ; словно зуб мудрости, пробиваясь через розовую влажную десну сперва только зудит, обещая разныться ночью, перейдя под утро в нестерпимую ломоту, наполняя рот железистым привкусом слюны ; или простуженное ухо, вот оно немного тревожит, чуть постреливая при сквозняке, но ты - то знаешь, что скоро - п...дец.
     - На склоне Амура хромые Тимуры
     Растили кедровника стройные рощи.
     Бабур Кандагарский и Алик Можайский
     Казали могучий и Ленин всегда впереди.
     - Не в рифму ни х...я, - заметил опытным ухом Вознесенский, икнув  " Жигулевским ". Солнце поморщилась и порывисто вскочила, возвышаясь грудью над плешью великого.
     - Знаете, Андрей Абрамыч, - идя к выходу шептала она, по воспитанности не высказав всего Вознесенскому, - я, кажется, догадалась, почему у Сандро Ботичелли не было  " Фейсбука ".
      Она хлопнула дверью и выбежала на промозглую улицу, а Вознесенский, положив ногу на ногу, с любопытством рассматривал новые формы искусства, машкаредной одурью свиноездных патриархов Кукуева вышедших на сцену, фантастическим пространством Азимова раскинувшейся по шестой части суши, уже уставшей ждать единственный вход, некогда подсказанный бабой Лерой, настолько просто вкурившей суть послевоенной Западной Германии, послевоенной Японии и частично оккупированной Южной Кореи, что и добавить больше нечего.