Судилище

До чего же быстро летит время, и с каждым ушедшим годом груз прошедших лет становится всё тяжелее. Что-то пережившее и незначимое мы оставляем на обочине жизни, тем самым облегчая себе путь, но не умея прощать и забывать, тащим огромные мешки с обидами за собой до самого конца. Понимаем, что «не пережили», чувствуем, что тяжко и мы слабеем, но отпустить не получается, и мы всё ниже пригибаемся к земле и горько вздыхаем: «Грехи наши тяжкие!»

Мешок детских обид. Он самый тяжёлый. Счастливые и здоровые дети, вступив в период взросления, по-доброму уходят из детства. Мелкие недоразумения прошлого не тревожат их, и в будущем они греются и нежатся в тепле добрых воспоминаниях. И это является фундаментом и опорой их дальнейшей жизни.
А нелюбимым и униженным трудно справиться с непосильным грузом обид, что, травмируя, не отпускают, не дают  развиваться и двигаться вперёд. Человек взрослеет стареет и не понимает, почему с каждым годом жизнь его становится труднее и безрадостней.

Я ушла из детства не оглянувшись, громко захлопнув за ним дверь, пытаясь оставить за ней все унижения, поругания и обиды. Но самые болезненные всё-таки остались в душе и периодами доставляют просто невыносимые страдания. Особенно один горький случай за планируемое наказание за почти несовершённый проступок не отпускает, и с каждым годом всё тяжелее и загадочнее становится для меня. Воспоминания страха, который сковал меня тогда, до сих пор вызывает сердцебиение до испарины, до слабости в коленях. И леденящий ужас от того, что стыд от показательной казни я бы не пережила.

С тех пор минуло почти пятьдесят лет. Я уже вступила в прекрасный возраст бабьего лета - нежный обволакивающе-спокойный: уже умею ценить каждый миг уходящей зрелости и с наслаждением ещё, относительно, легко стучу по асфальту невысокими каблучками. Стараясь выпрямить спинку, кокетливо подставляю лицо, покрытое морщинками-паутинками, ласковому тёплому осеннему солнышку …
Это сейчас, а тогда мне было всего двенадцать …

Младший подростковый возраст, когда ребёнок страстно желает казаться взрослым, и начиная отстаивать своё право на независимость, становится ершистым, непоседливым и в целом – трудным.

Как-то одно лето мне пришлось провести у своей родной тёти, которую не любила, даже боялась, и совсем не верила в её любовь ко мне. Большой педагогический опыт не пошёл ей на пользу, он, напротив, сделал тётушку суровой и подозрительно-недоверчивой ко всем детям. Основной её методикой воспитательного процесса являлось выставление проступков на всеобщее порицание.

К моему приезду всё ценное попрятали, все шкафы заперли на замочки и провели со мной тщательный инструктаж поведения да позволительности передвижения по дому и саду. Ограничений было больше, нежели разрешений, но, как известно, притеснения и запертые двери ещё сильнее вызывают любопытство у ребёнка, тем более который болтается без дела весь длиннющий летний день.

У тёти мне было скучно, интересные подвижные занятия тотчас пресекались, а сидеть часами на скамейке с книгой или учебником было невыносимо утомительно. Больше всего мне нравилось, когда тётушка уходила из дома. Она долго и тщательно собиралась, а я с интересом наблюдала за ней, предвкушая свободу хотя бы от её бдительного контроля.

Наряжаясь, она открывала заветным  ключиком дверцу резного старинного секретера и доставала оттуда чарующей красоты баночки с кремом, пудры, духов. Как сейчас помню: крем «Снежинка», пудра «Кармен»…
А ещё шкатулку с украшениями и долго выбирала, что надеть. Я замирала и, затаив дыхание, не моргая, с вожделением смотрела на эту стеклянную роскошь.

– Можно? – подобострастно заглядывая в глаза тётушки, я протягивала руки к очередным бусам.
– Рано ещё! Не доросла! – учительским тоном отвечала она, при этом грозно сдвигала брови и поднимала вверх указательный палец.
– Ты целый день бьёшь баклуши и крутишься под ногами, от тебя нет никакой пользы! – и начиналась длинная тирада о моём пустом времяпрепровождении, лености и бестолковости. – Невыносимый ребёнок! Из тебя ничего не получится!

Не понимала я, как мне себя вести с ней и чем заниматься – всё, что я только намеревалась сделать, пресекалось на корню.
И я обреченно садилась за письменный стол выполнять очередное задание – только это, казалось, успокаивало её, но продолжала краем глаза следила за виртуозным движением руки с ключом фокусника-тёти, но ни разу не увидела куда ключ прячется.

Эта шкатулка снилась мне ночами в виде огромного сундука с сокровищами пиратов, и я перебирала стеклянные цветные огранённые камни, бусы, броши и другие украшения. Сердце замирало от счастья и восторга.

И вот как-то раз, в момент священнодействия тёти с украшениями, зазвонил телефон. Она с кем-то поговорила и, взволновавшись, быстро ушла. Убегая, на ходу, крикнула мне: «Запрись и сиди дома. Если долго меня не будет, в холодильнике найдёшь, что поесть».
Тётя, в спешке, секретер закрыла, а ключик неосторожно бросила на стол.

Проводив её взглядом, я, не раздумывая и не испытывая ни малейших угрызений совести, с радостным трепетом открыла наконец-то заветную дверцу и достала таинственную шкатулку.

Перебрала все украшения, но в ней не было сокровищ, которыми я обладала во сне, и мне стало неинтересно. Уже закрывая шкафчик, случайно выхватила взглядом необычайной красоты коробочку с духами «Красная Москва». Она пряталась в дальнем углу за какими-то бумагами. Руки сами потянулись к ней, и я открыла флакончик. Запах очаровал меня, я вдыхала терпкий бодрящий аромат, и растворялась в обволакивающем букете парфюма.

Не знаю откуда у меня появилась страсть к духам, но нежные запахи волнуют меня до сих пор, и с тех самых пор, как себя помню. И даже не помню. Мама рассказывает случай моих младенческих лет, когда я тянулась руками к каждому флакончику с духами, и, только научившись ходить, умудрилась достать их и все вылить на себя, а после блаженствовала, сияя от счастья.

Коробочка словно прилипла к моим рукам и выпустить её у меня не хватило сил.
Волнуясь, и не отдавая отчёта, я отнесла духи к себе в комнату и быстро спрятала в чемодан с моим бельишком, что стоял под кроватью. Радостно выдохнула, но страх и беспокойство от совершенной кражи всё-таки не давали покоя. До вечера я несколько раз доставала духи, чтобы вернуть на место, но расстаться с ними не могла.

Следующим днём была суббота и, как всегда, уборка в доме. Тётя сама мыла пол в моей комнате и, возможно, передвигая чемодан, его открыла. А может специально заглянула – я не знаю, но она увидела в нём свою коробочку с духами, так как после побежала к секретеру.

Мои страдания от совершённого проступка усилились до тошноты, до температуры. Страсть обладания, и страх наказания боролись, ища выхода из ситуации, которая казалась мне катастрофой, а тётя смотрела на меня строгим долгим взглядом и в нём я видела пожизненное обвинение и осуждение. Мне было стыдно, страшно, и как быть теперь я совершенно не знала.

Только после долгих раздумий, я всё-таки нашла выход. После обеда побежала в галантерейный магазин в отдел парфюмерии, и купила на единственную бумажную денежку в пять рублей, что на всякий случай мама положила в чемодан, злополучные духи. Вернуть тётину коробочку на своё место было проще простого – ключ по-прежнему валялся на столе.
На душе стало легко и радостно: я – обладательница настоящих духов и я не воровка. А о том, что я истратила мамины денежки не по назначению, не думала. Для меня это был тот самый настоящий «всякий случай».

В своей детской радости я не заметила сгущавшихся надо мной туч и не задумалась к чему были приглашены родственники вечером, которых чинно рассадили вдоль стен в большой комнате, в углу которой чинно стоял вечно запертый секретер.
Меня тоже пригласили и  усадили на одиноко стоящий стул в центре комнаты.

– Я сегодня вдруг вспомнила, что… – тётя, выдержав паузу, строго, но с какой-то возбуждённой радостью, обвела гостей взглядом, – у Алевтины в этот день много-много лет назад состоялась свадьба! Помнишь, Алевтина?
– А? – сморщилась старушка, – А! Да-да, конечно, – по-старчески часто закивала головой дальняя родственница, про которых говорят: седьмая вода на киселе, или – через дорогу вприсядку, и которая уже давно растеряла всю свою память. Она просто всегда со всеми соглашалась.

– И вот, в связи с этим событием, я решила сделать тебе подарок, – тётя вновь многозначительно обвела взглядом всех родственников, изящным движением руки взяла ключ от секретера, медленно открыла его… и … с большим изумлением достала коробку уже початых духов «Красная Москва». Именно той, что сутки пролежала в моём чемодане под кроватью.

Тётка замерла, растерявшись, и злобно на меня посмотрела.
Подарок, непонятно к чему и зачем, выставил её в самом неприглядном свете. Некоторые гости переглядывались, не понимая, а другие, как я догадалась, были извещены о моем ужасном преступлении, и теперь удивленно с непониманием смотрели на тётю.

Страх приковал меня к стулу. Страх судилища, которое могло бы свершиться надо мной сейчас, парализовал: сердце упало в живот, и трепыхалось там из последних сил, ноги стали ватными, а в затылке и голове пульсировало так, что, мне казалось, волосы шевелились на голове. Деревянный стул подо мною превратился в электрический.
Кровь приливала к лицу, уходила в ноги и я почувствовала, что теряю сознание.
Не помню, как все разошлись. Я больше ничего не помню... Я больше ничего не помню из того лета... Только животный страх и стыд оттого, что я описалась в кошмаре происходящего, продолжая сидеть на деревянном стуле, который людская злоба и глупость превратила в электрический…

Прошло почти пятьдесят лет.
Это даже не обида. Это нечто больше и глубже. Это травмирующее событие вызывает во мне, порой, сильные эмоциональные страдания и мучительную душевную боль, которые я периодически переживаю до сих пор. Они не разрушаются и не ослабевают. Но вырабатывают настолько мощную энергию – энергию страха, разрушения и уничтожения, что выброс её необходим, как неизбежен взрыв нагретой вулканом лавы. И тогда больная душа провоцирует сбои в работе моего организма, и я заболеваю. Накатывает обида, появляется холодящее чувство покинутости: я вновь одинока, предана, жестоко распята. Пропадает желание общений и обостряются все хронические заболевания сразу.

Ребёнком я винилась за кражу, пусть и несостоявшуюся, но переживала, что сутки я была вором. Но чем старше становлюсь, тем больше меня охватывает ужас от уготованного для меня страшного судилища. Жестокость разоблачения детского проступка, выставив ребёнка на всеобщую расправу близкими и родными людьми, выбивает почву из-под ног, поражает какой-то зверской   бесчеловечностью. Не уверена, что смогла бы пережить столь изощрённую публичную казнь. Как, впрочем, не пережила до сих пор только один её посыл.

Я ни в коей мере не оправдываю детское воровство, но любое наказание должно быть с любовью…

«Когда пожелаешь наставить кого на добро, упокой его сперва телесно и почти его словом любви. Ибо ничто не преклоняет так человека на стыд и не заставляет бросить свой порок и перемениться на лучшее, как телесные блага и уважение, какое он видит от тебя… [затем] с любовью скажи ему слово или два, и не воспаляйся на него гневом, и да не увидит в тебе признака вражды. Ибо любовь не умеет гневаться и раздражаться»
(прп. Исаак Сирин. Слова, 85,57).


22.08.2018