Бальзак - замкнутый круг поведенческих реакций

 
                Потребность высказаться
                есть прекрасное свойство
                человеческой души
                Оноре де Бальзак

Один раз в жизни мне очень повезло. Приезжая на студенческие каникулы к родителям в небольшой южный город, каждый день, наплававшись до одури в Азовском море, я приходил домой, принимал душ, ел и, блаженно растянувшись на раскладушке у книжного шкафа, протягивал руку к очередному тому «Человеческой комедии». И так год за годом, месяц за месяцем я перечитал практически все 14 томов. У меня были любимые романы, любимые герои, любимые женщины, нисходившие ко мне со страниц старика Оноре. Спустя много лет, возвращаясь мысленно к «Человеческой комедии», я начал испытывать некую неудовлетворённость, некий дискомфорт. Независимо от моей воли в подсознании таились и зрели догадки, смутные, не осязаемые логикой рассудка. Так часто бывает. Полученный некогда сильный эмоциональный импульс от прочитанной книги, фильма, классической музыки, спустя много лет возвращался бумерангом, требуя ответа, расшифровки, объяснения самому себе места этого произведения в моей собственной шкале ценностей.
Странным было то, что само название цикла романов «Человеческая комедия» не связывалось с раздумьями о цели и сверхзадаче этого гигантского полотна. Конечно, потом всё разрешилось само собой. Сама жизнь и заложенная от природы наблюдательность, так необходимая литератору, дали ответы на мучившие меня вопросы. Обычно толчком к разгадке становится не слишком заметное событие. Я наткнулся в одном  из стихотворении Есенина на такие слова:
"И понял я, что всё на свете повторимо..."

На меня вдруг обрушился гигантский маскарад ряженых – вельмож, куртизанок, авантюристов, банкиров, блестящих военных, процентщиков, романтических юношей, одержимых жаждой успеха и денег! Денег! Денег! Всё это посленаполеоновское нашествие честолюбцев, прожигающих жизнь среди роскоши, интриг, нищеты, преступлений и предательств,  закрывало главное – гигантскую сцену, на которой они находились в вечном коловращении жажды любви, успеха, бессмысленных наслаждений блестящей и ничтожной жизни. И вот, когда я увидел эту галактику, этот движущийся вокруг своей оси гигантский диск размером с человеческую многоликую Вселенную, с этих ряженых – баронов, виконтов, герцогинь, дельцов и прочей великосветской черни – упали их мишурные одеяния, и я увидел просто людей, которые могли жить и в Париже, и в Санкт-Петербурге, и в Америке обоих континентов. Людей достойных и отвратительных, опасных и ничтожных, алчных и великодушных, благородных и бесчестных, обворожительных и коварных, порочных и несчастных. Но, прежде всего, просто людей, во всём многообразии их, как говорят психологи, поведенческих реакций, с бесконечными оттенками и полутонами, которые все же сводимы к неким основным архетипам и темпераментам. И все мы, живущие в наше время, и те, кто придёт после нас, мы участники этой вечной комедии во всём нашем величии и во всей нашей низости.
В какие одежды нас не наряди, в какую эпоху не перенеси, мы будем также
потакать своей алчности и жажде наслаждений, лицемерить и предавать, совершать благородные поступки и прелюбодействовать и, наконец, бездарно гибнуть в пучине страстей. И вот, однажды, из этого коловращения нравов, из этого бесконечного падения вниз, вдруг, как из  под рук уличного точильщика, начинают высекаться  искры Великой любви, Великого предназначения и Великого страдания...
Но как важно самому делать подобные открытия, давая пищу уму и развивая в себе способность познания окружающего мира и тех, кто заселяет этот необъятный мир страстей человеческих.
Но гений Бальзака был и в том, что с помощью этого маскарада, этой гигантской комедии масок, он передал историю нравов своей эпохи, окутав всё романтическим очарованием минувших дней. Бальзак не только был историком нравов своей эпохи. Он был нелицеприятным критиком примитивного ползучего детерминизма ньютонианской эпохи. Он прокламировал свой монархизм, но был гениальным практиком критического реализма, и, кроме того, хорошо знал своего читателя, его вкусы и предпочтения и в меру микшировал, укрывал под романтическим флёром острую критику упомянутого ползучего детерминизма, ведущего напрямую в болото метафизики. Характерен в этом отношении роман «Шагреневая кожа». Герой романа Рафаэль, стремясь продлить свою жизнь, пытался растянуть тающий на глазах кусок шагреневой кожи. Эту кожу давили на самых мощных прессах, но техника ломалась, не увеличив остававшийся кусок этой кожи ни на один сантиметр. Ход неумолимого времени не подвластен воле человека. Природа равнодушна к порывам нашей души, она живёт по своим естественным законам, изменить которые из эгоистических устремлений человека невозможно. Спустя без малого двести лет после выхода в свет этого романа гениального писателя, мы видим, как беспощадно мстит природа человеку за бездумное вторжение в естественный ход эволюции.
Мы бесконечно повторяем себя из поколения в поколение, из века в век в потоке обыденного сознания, к которому человек приобщается, едва появившись на свет из материнского лона. Этот поток обыденного сознания  имеет весьма слабую тенденцию развития. И только научно-промышленные революции заметно изменяют наш облик и условия жизни.
Но стоит человеку оказаться в экстремальных условиях, будь то стихийное бедствие, война или голод, как в считанные дни и часы пробуждается, поднимается из глубин, не столько в отдельном человеке, сколько в массовом сознании, всё низменное и примитивно-животное. Подверженный мгновенным страхам и панике, «инстинкт толпы» крушит и давит интеллект отдельного человека. Противостоять этому способны только выдающиеся личности, Учители человечества. К ним, без сомнения, следует отнести исполинскую фигуру Оноре Бальзака.
Исполненный любви и боли возглас Виктора Гюго над могилой Бальзака: «А вы, живые, не завидуете ему мёртвому?!», – до сих пор звучит набатом в истории мировой литературы.