Колоски

Наверное, мне это тысячу раз снилось: будто идём мы, всегда в одном направлении, в сторону телебашни, причём самой телебашни ещё в помине нет, а стоят маленькие дома, сложенные из подручных материалов, а за ними – заброшенное кладбище. Над обрывом машут айланты перистыми мутовками, пахнет навозом и хлебом из тяндира, всё, как было в начале восьмидесятых. Плывёт жар, трепещет раскалённый воздух, ведь на дворе лето, и школа закончилась, восьмой класс или седьмой.
Это был непростой путь - сначала надо пройти весь длинный бульвар, пересечь проспект Нефтчилляр возле чайханы (чайхана эта никогда не снится, не знаю отчего, неплохое было место, мы сидели там позже, уже взрослыми). Потом надо было миновать фонтан, где сказочный мусульманский герой в чалме рубит ятаганом плезиозавра, и долго идти в гору вдоль путей фуникулёра, поскольку денег на билет не было, это стоило что-то вроде 40 копеек с носа. Дальше был парк имени Кирова, на краю которого стоял советский колосс Родосский – сам Сергей Миронович из позеленевшей бронзы, такой огромный, что в непогоду он прятался в облаках. Сейчас там роскошное мемориальное кладбище, Аллея Шахидов, а в ту пору это было излюбленное место бакинских парочек, поскольку это далеко от глаз шпионящих соседей, и кругом множество укромных скамеек, поросших жимолостью.
Однажды вечером нам встретилась такая пара, возвращавшаяся к фуникулёру, причём, мужчина был солидный, полный, с залысинами, в расстёгнутом лайковом плаще - немыслимом наряде для летней жары, так у нас в городе одевались лишь провинциалы, а девушка, сложённая фундаментально, была младше спутника приблизительно вдвое – в глухом пунцовом платье до земли, по виду парчовом, и там, где под тканью угадывались крупные груди, выступило два влажных пятна. Шли они на расстоянии, не держась за руки, но явно были вместе – для намётанного бакинского взгляда тут не было тайн.
- Странно, что не в шубах, да? – сказал Самир, когда мы отошли подальше.
- Чушкам нужно вентиляторы с собой носить, - добавил Валера Мирзоян, хихикая.
Я тогда промолчал, пораженный причудливой смесью восточной стыдливости и чувственности, и видом этой взмокшей плоти, как будто ненароком пришлось подглядеть что-то непристойное, запретное для чужих глаз.
Впрочем, до парка это была лишь половина пути. Дальше надо было подниматься по изрытой оврагами подошве песчаного холма, нависшего над городом, тут было всегда тихо – окончательно смолкал радостный хор городских авто, глохли тревожные голоса катеров, и лишь саранчуки трещали в сухой, как порох, траве. Отсюда открывался потрясающий вид, всё было, как на ладони - бульвар, Девичья башня, море с единственной тогда эстакадой, лабиринты оцинкованных крыш, средь которых терялись улицы. Приглядевшись, можно было разглядеть фонтан в Молоканском саду, башню с рыцарем на Дворце Бракосочетаний и кинотеатр "Низами", где на крыше был летний зал с портиком.
Потом мы пробирались по верху трубы. Это была колоссальная стальная кишка, выходившая из недр земли и туда же прятавшаяся, что твоя река Стикс, и по этой трубе обязательно надо было пройти, предварительно загадав желание - это была Дорога Счастья. Внизу под ней был неглубокий овраг с сезонным ручьём, где однажды мы видели труп собаки. Потом мы лезли ещё выше, по наклонной тропе, к одинокому тутовому дереву, где была поляна "колосков", извечных спутников южных садов, там мы делали привал и выкуривали по сигарете, молча и серьёзно, как индейцы. Мы усаживались на самом краю, где песок струями осыпался со склона, как в песочных часах, демонстрируя друг другу победу над страхом высоты. Помню, как энергия юности затапливала меня всего, причиняя восторг, и теперь, когда это только снится - дорога, колоски, запахи южной земли, гора над городом, лишь одно делает эти сны желанными – забытое ощущение бессмертия, наполняющее тебя до краёв.
----
Из-за своей прогрессирующей дальнозоркости я увидел её издалека, ещё на другой стороне площади, она стояла рядом с моим приятелем, возвышаясь над ним на полголовы, и безучастно рассматривала дорогу – худощавая и сутулая, как дрофа, на неправдоподобно длинных ногах, лишённая тех приятных округлостей, что по обыкновению радуют южных мужчин. Когда, перейдя дорогу, я шумно поздоровался с приятелем и замахал руками чисто по-бакински, она поглядела на меня, и я успел уловить угрюмо-настороженный, этакий испытывающий взгляд, в сочетании с дежурным оскалом – такие гуттаперчевые улыбки, по моему опыту, вырабатываются у работающих в сфере услуг.
"Б-же мой, что за приезжая шикса", – подумал я автоматически.
Поздоровались с приятелем, обнялись, я кивнул ей, и, о чудо, вблизи она оказалась совсем другой, загадочной и тёплой, испарился этот оценивающий взор сорокалетней славянской женщины, отравленной миазмами мегаполиса. Мы двинулись по старой Москве, по переулкам, сползающим с Таганского холма, заглянули в «Третий глаз», где продавали индийские безделушки и благовония, и я, болтая с приятелем, аккуратно её разглядывал; у неё были изумительные скулы, тёмные газельи глаза, губы редкостной лепки, лицо одновременно печальное и доброе, такое было у моей матери.
- А это Оля, – сказал приятель в самом начале, с той интонацией, с которой принято произносить «а это моя машина».
- Оля, - зачем-то повторил я. О, этот странный птичий раскат, словно взятый из тюркского языка.
____
- А, слушай, живём, да, как-то живём, – говорит Мирзоян Валера, кидая стейк на сковороду. Он сильно изменился, растолстел, как это происходит с большинством армян к пятидесяти годам, к тому же, профессия у него к тому располагающая, он повар.
Я стою на кухне, в небольшой и не слишком понтовой московской харчевне, стою аккуратно, чтобы ненароком не запачкаться, всё-таки я не в белом халате, а кругом кипят котлы, гудит газовое пламя, и молодые киргизки, болтая по-своему, моют овощи.
- Не, реально можно понять, сначала не понимаешь, правда. А потом прислушаешься и есть слова знакомые. У них к турками речь близкая! Вот смотри!
Валера произнёс азербайджанскую фразу, и киргизки, замолчав, поглядели на него, хотя до этого на русскую речь они не реагировали, Валера широко улыбнулся и подмигнул мне, не переставая трудиться над мясом. Сковородки у него были допотопные, из толстого чугуна, чёрные, как антрацит, с рифлёным дном. Орудовал он, вместо кулинарной лопатки, строительным мастерком, и вилка у него тоже была непростая – бронзовая, двузубая, с длинной деревянной ручкой, отполированной до блеска. Но особенно мне приглянулся агрегат, которым Валера придавливал цыплят табака - дореволюционный угольный утюг, к которому, для тяжести, была приварена гантель. Я поглядел на Валерины опухшие стопы, выбухавшие из резиновых тапок.
- Слушай, у тебя ноги давно так отекают?
- Что? Ноги? Э, почки-мочки, да.
- Ты вообще давно у врача был?
- В Армении ещё.
- Это когда?
- Лет десять, наверно, да.
- Ты с ума сошёл, десять лет это очень давно!
- Ладно да, керя, мозги не делай. Врач, я знаю, что скажет: «вася, не бухай». А я и не бухаю! Ну, почти!
Тут Валера снова подмигнул мне.
Испытывая дискомфорт, как всякий праздный человек, попавший на чужое рабочее место, я вышел в зал, взял кофе и сел за свободный стол. Над барной стойкой висела полинявшая картинка с горой Арарат, рядом переливалась новогодняя гирлянда, мурлыкала попса и на всём лежала печать невыкупаемой бедности. За парой столов хмурые киргизы беззвучно уплетали что-то похожее на лагман, и лишь в углу зала студенты весело пили пиво.
Минут через пятнадцать вышел Валера с двумя большими пластиковыми стаканами пива, перехватил мой взгляд, шарящий по стенам.
- Э, ты даже не знаешь, что раньше было. Я, как сюда приехал, на шаурме стоял. А хозяин был один ереванский ограш. Вот. Так знаешь, весь день шаурму эту ебучую крутишь, но сам ничего не кушаешь. Увидит, что ты шаурму кушаешь – взбесится, ара. И так работал. До перерыва думал, в обморок упаду. Но так делал - брал кусок курицы и в рот клал. Незаметно. Просто держал, и отпускало. Меня кто ещё на работу возьмёт, я не местный, ещё судимый. Ты это знаешь.
Я покивал.
- А после обеда легче уже было. Так в день понемногу выходило. Ну, по чуть-чуть. Мусора бесплатно кушали. Знаешь, они по три-четыре раза приходили, брали шаурму. Одни и те же. Я бы не смог столько кушать шаурмы. Даже бесплатно. Вот. Работу эту видеть не могу, но жить же надо. И стал приходить Завен Сергеевич. Помнишь такого? На посёлке Кирова жил. Вот.
Я заметил, что Валера подцепил это чисто московское «вот», в Баку я этого словца у него не замечал.
- Не, не знаю Завена Сергеевича. Я же не жил у вас на посёлке.
- Ну, не важно, человек такой, пожилой, они тут были в общаге, в Медведково, потом вы****или их. Встретил его в церкви, и сказал, где работаю. Ну, короче, стал он приходить. Стоит, смотрит, как кручу эту шаурму. Слушай, пива не хочешь?
- Не, я не пью пиво, ты чего. Я кофе.
Валера залпом отпил полстакана.
- Ну вот. Приходил. Ничего не заказывает, ничего не просит. Но я же вижу, как смотрит. Голодными глазами, эли. Ну, видно, что кушать хочет. Стоит, спрашивает: «а ты помнишь того, помнишь этого?» Ну, понял, да. Слушай, была бы моя шаурма, дал бы сразу. Но она ни *** не моя. Может водки тебе? Погужбаним?
- Нет, э, какой гужбанить, мне студентов учить вечером!
В зал вошла компания киргизов, села к соседнему столу, один из них кивнул Валере, тот приветственно поднял руку, как индейский вождь.
- Ну, короче. Приходит он. В один день не выдержал, говорю: «Завен-джан, хочешь шаурму кушать?». И тот говорит «нет-нет», но я вижу, что хочет. И раз, сделал ему, даю. И тут Ереван приходит. Он постоянно так делал, резко приходил, контроль делал. Подошёл, громко по-армянски меня спрашивает: «заплатил он деньги?» Прикинь, блять? Завен Сергеевич шаурму оставляет и ушёл сразу. Вот.
- Да, не очень прекрасно, - говорю.
- Какой не очень прекрасно. ****ец вообще. А Ереван говорит: «ты что, за мой счёт бомжей кормишь?». И знаешь, стало как-то ***во на душе. Взял я эту шаурму и хуяк - в рот Еревану засунул. Кипишь стал. Но знаешь, я такую радость почувствовал, что не буду там работать.
- А что, хозяин мстить не стал? – спрашиваю.
- Э, говно бы покушал, керя.
- Слушай, а ты чего делать стал потом?
-Эээ! – сказал Валера и махнул рукой.
____
Я устраивался на работу в московском Южном порту. Проходная, вертушка, мужики в камуфляже, телефоны, пропуска, ощущение, что ты хочешь проникнуть на атомную станцию - так всё круто и секретно. Наконец, проходишь, и оказываешься на бесконечной аллее, где с двух сторон - заборы, укутанные сверху архаичной колючей проволокой, такую любили изображать советские графики, в сочетании с факелами и сломанными кандалами. Идёшь долго, километр, наверное, и оказываешься вдруг в глубоком прошлом - открывается огромное пространство, залитое светом, на нём - древние неохватные тополя, с аккуратно побеленными стволами, и сильно пахнет листвой и тиной, стоят старинные фонарные столбы, которые в городе совсем исчезли. Везде необыкновенно чисто, нет ни души, наискось пролегает полотно железной дороги, и возле насыпи стоит белый бетонный матрос, с другой стороны - такая же бетонная девушка с лыжами, всё - в эстетике 30-х. На столбах висят советские фонари, в виде чашек с блюдцами, и громкоговорители, прямо из фильмов про войну - допотопные, жестяные, с раструбами. Дальше, среди деревьев, на солидном отдалении друг от друга, стоят облупленные домики в стиле ВДНХ, в первом, совсем крохотном, в три окна - "отделение полиции в Южном порту", в другом, четырёхэтажном - дирекция порта. А если обойти дирекцию, то оказываешься на берегу, на разбитой асфальтированной эстакаде, где навеки застыл ржавый кран, как мёртвый уэллсовский марсианин, а Москва-река в этом месте широка, как море - на противоположном берегу видны новые многоэтажки, мелкие, что твои спичечные коробки. Тут совершенно безлюдно. Смотришь, а из щелей эстакады торчат пучки мохнатых колосков - такие росли в Баку, а в Москве я их никогда не встречал. И ни звука - только ветер гудит, и невидимые буксиры перекликаются тревожными голосами, как в изначальной пустоте только что рождённого мира, в котором ты оказался единственным живым человеком.
____
- Слушай, хочешь прикол один? – спрашивает Валерка.
- Давай! – говорю.
- Короче, если взять колосок, положить его на язык, и говорить «трактор, трактор», то знаешь, что будет?
- Что?
- А ты проверь!
Я сорвал колосок.
- А, глупости не делай, не слушай его! – сказал Самир. Самир светлоглазый, невысокий и жилистый – он сколько угодно может подтянуться на одной руке, гнёт пальцами монетки, умеет ходить на руках. Говорит он обычно мало – он меланхолик. Мама у него русская, оттого и внешность у него не очень кавказская.
Я сунул колосок в рот и с силой выдул в Валеру.
- Э, уася, ты цто, попутал? – дурачась, с акцентом произнёс Валера. Посмеялись.
- Один человек уже так делал, - сказал Самир, прищурившись.
- Как делал? – спрашиваю.
- Колосок в рот клал и говорил «трактор, трактор».
- И что?
- Умер.
Валера хмыкнул недоверчиво. Я лёг на спину и посмотрел в небо, где в бакинской ослепительной лазури, как в меду, застыли без движения тонкие облака, и закрыл глаза.
- А если ты встанешь утром, а все вокруг умерли, что ты подумаешь? – спросил Самир.
- Подумаю, что война началась, - отвечаю.
- Когда война начинается, не сразу умирают люди. Сначала стреляют. Пушки, танки-шманки. А тут просто все умерли.
- Газ пустили. Ну, не знаю.
- А это значит, что просто ты умер. И всё.
- Ара, ты гонишь, - подал голос Валера.
- Однажды сам увидишь, - холодно сказал Самир.
- Другого боюсь, - сказал я, - Что всё останется, и город, и пальмы и катера, всё останется, и станет лучше, и люди тоже, а меня не будет.
- Что тут такого страшного, не понимаю. Это уже было – был город, и пальмы, и всё было, а тебя не было.
- Ну, знаешь, Самир, когда меня тогда не было, это ***ня и не страшно. Когда я уже есть, а потом меня не будет – вот это страшно.
- Нет. Страшно умереть, но не понять, что ты умер. Знаешь, почему мусульмане не пьют?
- Пророк вам запретил, - отвечаю, - Харам олсун.
- А почему запретил, знаешь?
Не открывая глаз, я покачал головой.
- А потому, что если человек умрёт пьяный, он не поймёт, что умер, и заблудится в трёх мирах.
- Знаешь, Самир, что у нас говорят? Вот у нас есть один раввин, Габо Элигулашвили его зовут. Так вот, Габо говорит, что самое важное это сны. Вот у тебя бывает такое, что ты видишь сон, а потом, ещё через месяц, например, ты видишь почти тот же сон? Такой же, но немного другой?
- Да это у всех бывает.
- Ну это потому, что мы строим свой мир в снах. Мы постоянно изменяем этот мир, который в наших снах, улучшаем его, делаем удобнее для себя, всю жизнь над ним работаем, поселяем в этот мир любимых людей, свои дома, свои сады, чтобы после смерти туда переселиться, и остаться там навечно. Чтобы всё там было. Это и есть рай.
- Вы заебали, ара, - по голосу Валеры было ясно, что он разозлился, - Я сейчас уйду просто, а вы оставайтесь с этими базарами.
- Ты просто смерти боишься, - сказал Самир, - А другим предлагаешь стрёмные вещи.
Повисла тишина. Я лежал, заворожённый причудливой игрой красных бликов под веками, и чуть не заснул, но услышал бормотание, а потом крики, и резко сел. Валера стоял с вытаращенными глазами, хрипел и держался руками за шею.
- Вадик, клади его на землю, - спокойно произнёс Самир.
- Что случилось, что?
- Ничего не случилось. Колосок в горло попал. Давай, только быстро.
Я схватил отбивающегося Валеру за плечи и повалил на песок, при этом больно ударившись, Валера рычал, пытаясь вдохнуть, жилы на его шее надулись, Самир, склонившись, раздвинул своими железными пальцами его челюсти.
- Не вижу ничего, наверное, глубоко ушёл. Бля, вот дурак, а.
- Как не видишь, как не видишь?
- Нет. Вижу. Слушай, держи его, а, он мне сейчас руку откусит.
И, на Валеркино счастье, выудил колосок и показал мне, держа двумя пальцами, как вредное насекомое.
- Хорошо, у него волоски длинные, так бы в лёгкие ушёл, и всё, ****ец был бы.
Валерка отдышался и сказал:
- Вы мне рот порвали!
- Ты на улице не рассказывай про рот, и всё будет заебись, - пошутил я, хоть было и не до смеха, меня аж трясло.
- А ты пацан, Валера, а я не прав был, - сказал Самир задумчиво, - Беру свои слова обратно.
Стали собираться домой. Валера шёл впереди, он сиял, доказав своё пацанство, за ним - Самир, а я замыкал шествие, и в конце пути, практически у самого города, Самир остановился, дождался меня, и сказал:
- А это смерть приходила, Вадик. Мы о ней говорили, и вызвали. Больше не надо о ней говорить. Лады, гардаш?
-Лады.
____
Мы идёт с Олей, её зовут Оля – странное птичье имя, я не знал ни одной Оли в Баку, хотя нет, одна, кажется, была, но ту Олю на самом деле звали Офа, и это была приземистая крикливая тётка с Чадровой улицы – идём к Ботаническому саду, держимся мизинцами, так было принято у нас в городе, а Оля не верит, считает, что это придумал я.
Со мной произошло нечто необычное – не знаю, как это описать, словно вся, накопившаяся за эти годы, проведённые в холодном городе, усталость - улетучились без следа. Было по-разному, да, но знаешь, как плохо, когда сеется мелкая кукурузная крупа с небес, серых, как больничное полотенце, и ты пытаешься по-черепашьи втянуть голову, потому что родился в другой стране, тёплой стране. «Слушай, Оля, я не понимаю как, но мне, как в юности, трудно дышать, словно изначальная энергия творения снова переполняет меня всего».
Идём к Ботаническому саду, но только не через главный вход, а к дыре в заборе, а рядом – труба, перекинутая через неглубокий овраг, колоссальная стальная кишка, выходящая из недр земли и туда же прячущаяся, что твоя река Стикс. «Знаешь, Оля, есть только один способ попасть отсюда в сад, надо пройти по трубе». Иду первым, Оля – за мной, её рука с немыслимо длинными пальцами подрагивает в моей руке, она боится высоты, и я изображаю, что боюсь, и у самого выхода, где труба окончательно исчезает, уходит в землю навсегда, оборачиваюсь – у неё серьёзное лицо, приоткрытый рот, глаза расширились, и в них – расширились чёрные круги зрачков, и я обнимаю её, дрожащую, и приживаюсь ртом к её рту, и дрожь передаётся мне. «Ты обманул меня, труба никуда не ведёт». «Это та самая Дорога Счастья, Оля, которая выходит в разных частях Земли».
___
Ухожу из кафе. Валера Мирзоян выходит тоже, проводить меня, он сильно качается, выпитое пиво сказалось.
- Слушай, давай дунем как следует? – сказал Валера, подмигивая.
- Не выдумывай, мне детей учить.
- Я тебе отвечаю, наоборот будет, самый охуенный урок будет.
- Слушай, а ты как работать будешь, ты уже такой хороший?
- Эээ, нет такого состояния, в котором Валера не может готовить! Я сколько не выпью, никогда не помню, чтобы падал.
- Ладно да, я помню, как нёс тебя на похоронах Самира. Ты вообще не ходил.
- А я и не помню, - сказал Валера и снова подмигнул, но невесело.
- Ты чего, там пахана его родня была, из Маштагов, с муллой, они на нас как на говно смотрели.
- Ладно да, что было, то было.
- Да. Что было, то было.
- Ну, ты не забывай меня. Ты приходи. Лады, братишка?
- Лады.
____
Я покажу тебе свою родину, Оля, мы пойдём утром, когда молочная пелена висит на городом, и пахнет морем и жимолостью, мы пойдём на самой заре, ещё до жары, пойдём, держась мизинцами, как у нас принято, и будут гудеть нараспев железные корабли в порту, и будет осыпаться персидская сирень возле мавританского фонтана с золотыми рыбками. В это долгое лето, когда гранатовые кусты уже занялись красным пламенем, и акации, душа моя, превратились в подобия сахарной ваты на палочках, я покажу тебе свою родину - древние бани с печной трубой в виде ракеты, аптеку и мавзолей Дервиша, Девичью башню и то место, где обезглавили апостола. Я покажу тебе рыночную площадь с привидениями, Верблюжий источник, каменные часы, которые всегда показывают одно и то же время, я покажу тебе голубиную башню в Молоканском саду, и фисташковое дерево, которое не изменилось за сто лет ни на йоту. Покажу тебе прямо сейчас, достаточно только дойти до края трубы, а потом спуститься вниз и пройти вдоль путей фуникулёра. Это довольно долгий путь, но у нас впереди огромное время, бесконечное время, Оля, Оля.