Туман над городом

Однажды один из племянников мой бабушки, по имени Адик, я не шучу, именно так его  звали, съездил в Ригу и привёз оттуда красавицу-польку. Это вам история на червонец. Дело это было давно, то ли сорок лет назад, то ли все пятьдесят.
В общем, приезжает как-то раз наш Адик, а с ним женщина по имени Зося, которую никто до этого не знал и в глаза не видел. Изумление было – не передать, и это притом, что от Адика по традиции ожидали самого разного, больно уж был он озорной по характеру.
Проблемы Адика начались с имени. Дело в том, что назвали его действительно Адольфом, но вовсе не в честь сами знаете, кого. Просто был в те годы в городе врач-еврей, родом с Украины, носивший это имя, и вылечил он от болезни Боткина старшую девочку в их семье. Может, родители взяли это имя для сына из благодарности, или просто, сочли красивым, никто уже не скажет. Потом, конечно, пришлось менять на Аркадия. Но для своих он остался Адиком навсегда. Впрочем, такие звучные имена на Кавказе не в диковинку – тут всегда водились Фердинанды, Нельсоны и Тельманы, рассказывали, что однажды в армянской деревне в Карабахе, наслушавшись радио, назвали двойняшек "Молот" и "Рибинтроп", понятно, что последнего тоже пришлось переименовать.
Об Адике мне много чего рассказывали. Говорили, что он прямо с детства отличался невероятным женолюбием, и оттого очень страдал, причиной, видимо, было воспитание в неполной семье, под крылом бесчисленных бабушек и тётушек. Ни о чём, кроме девочек, он не думал, пребывал в состоянии постоянной влюблённости, что не позволяло ему нормально учиться. На беду, в Баку в те годы уже были одни смешанные школы, и вместо того, чтобы писать диктанты или решать примеры, Адик лишь вздыхал, не сводя круглых, навыкате, глаз с очередного объекта страсти. Кроме того, он чудил. Однажды где-то раздобыл живую змею и принёс в школу. Змея, конечно, сбежала, и учительница химии, дородная азербайджанка, испугавшись, кинулась в окно, благо, кабинет был на первом этаже, застряла в проёме, и её пришлось вызволять целой бригаде слесарей. В другой раз Адик пририсовал Ленину на портрете дымящуюся сигару, за что его чудом не выгнали. Учителя от него просто стонали. Развивался он не сказать, чтобы быстро, но умел работать руками, например, в восьмом классе отлил из свинца шикарные пистолеты, настоящие кольты, и сшил для них кобуры с бахромой. И когда решалась его судьба, доучиваться в школе или уходить, учитель труда, который ставил Адика на одну доску с чумой и холерой, сказал неожиданно ласково:
- Со своей стороны хочу заявить, что Адик у меня делает успехи. Адик, покажи, какие ты пистолеты смастерил!
И тут, прежде чем присутствовавшая на собрании Адикина мама, уважаемая Сара-ханум, успела сказать хоть слово, Адик выхватил из-за пазухи пистолеты, прокрутил несколько раз в воздухе, оглушительно выпалил в потолок (пистолеты эти ещё и стреляли пистонами, чтоб вы не подумали), потом ещё пару раз прокрутил, и, сияя, спрятал. Повис дымок и гробовая тишина – судьба Адика была решена. Его, говорят, даже сочли слабоумным и направили на комиссию, где Адик поначалу легко справлялся с заданиями, и был бы наверняка объявлен здоровым, кабы не оказалось среди врачей молодой докторши в очках, Адик как увидел её, так сразу засмущался и полностью вышел из беседы. Его пытались из ступора вывести, махали перед носом молоточком, даже кололи иглами, но всё было бесполезно, Адик молчал, как скала, только пыхтел и покрывался испариной.
Направили его в ПТУ, где он выучился на товароведа. Директором ПТУ был солидный земляк по имени Ашир Гаврилович, девочек в том ПТУ вообще не водилось, и все тамошние студенты выглядели одинаково – тёмный костюм, остроносые туфли, тонкие усики, и по-русски там никто толком не говорил. Адик же учился блестяще, быстро стал звездой, он вообще на редкость хорошо умел считать и знал цену вещам. Кроме того, у Адика нашёлся ещё один талант, в те годы – самый востребованный, он умел давать взятки. Разъезжая по западной части СССР, Адик открывал все двери и, вслед за тем, на базарах маленьких городов Украины и Прибалтики появлялись несравненные помидоры, огурцы и сладкие перцы из Азербайджана. Интереса к женщинам Адик не утратил, даже напротив, потеряв, наконец, девственность во время одного из вояжей, Адик стал ценить женщин лёгкого поведения, он кутил с ними в «Ширване» и «Наргизе» и катал на фаэтоне по набережной. Сара-ханум, узнав о таком поведении, срочно его женила, причём – на племяннице Ашира Гавриловича, но это мало чего изменило в жизни Адика.
И вот занёсла его как-то нелёгкая продавать баклажаны в Ригу, хотя, на самом деле, продавал он их в городе Даугавпилс, а в Ригу отправился отдыхать - знакомые азербайджанцы расхвалили латвийскую столицу, назвав «кейфовым городом». В Риге, в ресторане, к нему и подошла она, цокая каблучками, с меню в руках. Звалась она Зосей, были у неё абсолютно золотые волосы, прозрачные серые глаза, и была она высока - выше нашего Адика аж на целых пол-головы.
- Девушка, вы откуда? - спросил заплетающимся языком Адик, вместо того, чтобы сделать заказ.
- Из Даугавпилса! – ответила Зося, показав самые белые на свете зубы (у неё никогда на рабочем месте такого не спрашивали).
- И я из Даугавпилса!
- Ах, вы так шутите! – сказала Зося, смеясь, - Так что вы будете?
Адик потыкал пальцем в меню.
- Два первых блюда? – удивилась Зося.
Адик покивал.
Через некоторое время он ушёл, не заплатив и не тронув заказанное. «Сумасшедший» - подумала Зося. Через час, впрочем, он вернулся, с букетом гвоздик, таким огромным, что оттуда выпадали отдельные цветы, вечером того же дня повёл её в кино, потом – в гостиницу, а на следующий день предложил поехать в Баку. И они поехали. А жил Адик на Кривой улице, в двухкомнатной квартире, с женой и мамой, уважаемой женщиной, которую звали, как все мы помним, Сара-ханум. У Зоси, впрочем, был муж – бережливый латыш в жилетке и в круглых очках, старше её лет на двадцать. Она написала ему короткую записку, всего из двух слов: «прощай, Янис!».


Слушай, помнишь, как утренний туман опускался на Торговую и Кривую, лёгкий-лёгкий туман, совсем прозрачный, ложился ненадолго, до первых по-настоящему жарких лучей, пока земля не успела разогреться, а воздух – прийти в движение? Помнишь, как со скрежетом открывались жалюзи закусочной и тира, и заспанные рабочие в кепках-аэродромах сгружали арбузы с грузовика, а во дворе магазина на Телефонной разбивали бочки с брынзой, и пахучий белёсый рассол стекал на мостовую? Помнишь, как первые порывы бриза, почти неощутимые, заставляли дрожать зелёную лапшу на пальмах, и как выходили поливальные машины на площадь возле «Беш мяртябя»? Как акации роняли свое белые цветы, похожие на цветы фасоли, и самые первые ласточки кружились над башнями Мирзабековского дома?
Увы, моя тётка, как все советские люди, помнит дом и работу, телевизор с певцами, конечно, базары и магазины помнит, родню, разбросанную ныне на пять стран, соседей – каких с симпатией вспоминает, а каких – вообще без оной, помнит даже приезд Хрущёва, но то, как город пробуждался поутру, она просто никогда не замечала.
- Слушай, Хана, а Адика ты помнишь?
- Адика? Который из дома ушёл и пропал?
- Ну, наверное. А что, десять Адиков было? Один и был!
- Который гяхпя* домой приводил?
- Тот самый.
- Бабкин племянник?
- Да э, да!!
- Не, не помню!


Поселились Зося с Адиком в двухкомнатной квартире на улице Кривой – одну комнату, которая побольше, перегородили пополам, и её стала делить уважаемая Сара-ханум с бывшей, официально – действующей, женой Адика, а в другой комнате угнездились Адик с Зосей. Там появился трельяж со всем, что прилагается – с пульверизатором, кремами в банках, пудрой и духами, а ещё - рижская радиола, что прямо с утра выдавала весёлые мотивчики на всю Кривую. Устроилась Зося парикмахершей в салон красоты, что возле папиросной фабрики. У нас её возненавидели сразу и навсегда, заподозрив, помимо всего прочего, в надменности. Адика осуждали тоже, но гораздо мягче.
- При социализме живёт, как какой-то хан, слушай, - говорил Ашир Гаврилович деду, крутя кости нард в кулаке.
- Ладно, да, - отвечал ему дед дипломатично, - У твоего отца их три штуки было.
Впрочем, наедине с близкой роднёй дед не был столь тактичен.
- А, слушай, кельнершу привёл! Кельнерша кто есть? ****ь, да! – говорил он дяде.
- А, слушай, немка, э! Немку привёл!
- Не немка, полячка!
- Ай, зяхермар**!
- Э, разницы нету! ****ь, да!
Сам факт двоеженства не так бесил, как Зосина необычная внешность и манеры.
- А, сейчас я шла по Кривой, а идёт эта белая гяхпя, и знаешь, что мне говорит? – возмущалась бабушка, придя с улицы.
- Что говорит?
- «Здраствутэ, тота Сима!» - говорила бабушка с ненавистью, коверкая слова.
- Совсем же она без стыда, слушай!
- Да э, да! Ни грамма стыда нет!
Впрочем, исключением были мои родители. Отец относился к Адику с большой симпатией, и его личную жизнь не обсуждал – Адик был покладистый собутыльник и, что самое важное, большой игрок в карты и нарды. Мама же моя у Зоси стриглась и брала выкройки, так что они вообще поладили. Потом мама рассказывала, что встретив нас на улице, Зося непременно брала меня на руки, и мама позволяла, хоть обычай и запрещал отдавать маленького ребёнка на руки бездетной женщине, но я этого, конечно, не помню. Вообще не помню никого - ни Зосю, ни Адика.
Помню, что в нашем доме использовали множество слов, чтобы описать поглощение пищи – кроме основного «кушаешь», говорили «трамбуешь», «хаваешь», «набираешься», «подзаправляешься». Вообще с едой тут было чертовски много связано – о ней говорили постоянно, ещё о базаре, о ценах на продукты, о том, что ели раньше «и жили до ста лет, а то и больше, потому что свежее кушали». Говорили о еде во время еды, до еды и после, ещё о том, что дядя Агарон счастлив, поскольку дома у него всегда хороший обед, а дядя Данил – несчастный человек, потому что нет дома для него обеда, жена «не может два яйца разбить», поэтому он курит одну папиросу за другой, и у него рак желудка. О том, что шафран полезен, обязательно рассказывали, на протяжении многих лет, одними и теми же словами – шафран хорош для глаз, для почек, для здорового стула и цвета лица. Помню ещё, как смотрел на тонущий в курдючном жире рис, пахнущий зиря*** и выкрашенный чем-то вроде жёлтой акварели, и испытывал приливы ненависти. Помню, как после еды обязательно пили горячий чай – шумно прихлёбывая и постанывая, и заставляли пить детей.
- После баранина всегда чай надо!
К чаю полагалась выпечка и конфеты, потом здоровый отдых, что-то вроде сиесты, а в конце – ужин, на сей раз сущие мелочи – салат с сыром, пирог с мясом и зеленью, курица с черносливом и снова чай.
Зося же никогда не готовила. То ли действительно «не могла два яйца разбить», то ли категорически не бралась за это дело, зато, говорят, обожала театр и кино. Ещё она ходила с Адиком на танцы в клуб офицеров – так и представляю плотного, невысокого Адика в мешковатом костюме, ведущего в вальсе худую, как жердь, Зосю, разряженную в пух и прах. Платьев у неё действительно развелось видимо-невидимо, а также туфелек, зонтиков и шляпок – к той куче, что уже была. Через год она заскучала, не то, чтобы её сильно угнетала молчаливая ненависть почтенной Сары-ханум, а также бывшей супруги мужа, превратившейся в коммунальную соседку, да и неприязнь всех окружающих в придачу – её это совсем не трогало. Просто ей всё надоело – и Адикина однообразная слепая любовь, и жаркий город, полный южан с липкими взглядами, говорящих на непонятных языках, и салон красоты в три окна, что возле папиросной фабрики. Однажды она уехала, без предупреждения, когда Адик был на работе. Оставила, по своему обыкновению, короткую записку «прощай, Адик» и упорхнула. Говорят, помогал ей выносить вещи весьма галантный неопознанный азербайджанец, хотя, может, это был просто грузчик.
Странно, что продолжение этой истории никто не смог мне достоверно изложить, словно в этой точке реальность разделилась на несколько дорог – одни говорили, что Адик нашёл Зосю в Риге и поселился там с ней, и оттуда помогал деньгами Саре-ханум, другие – что он в одиночестве отправился за границу, и слал деньги оттуда. Сара-ханум умерла, Адикина жена уехала, а тётя моя всё позабыла от старости.
- Слушай, а куда делся Адик?
- Откуда я должна помнить? Где-то делся, да!


Я тоже их совсем не помню, но отчего-то часто о них думаю. Представляю бакинское летнее утро, то самое, раннее, когда в воздухе туман, тёплый, как парное молоко, и их, идущих по Торговой – приземистый, кучерявый Адик, выбритый до синевы, пыхтя, тащит огромные чемоданы с вещами и радиолой, и рядом - Зося, похожая на картинку из журнала "Ванда", с крохотной сумочкой, в моднючем лиловом крепдешиновом платье и тёмных очках, в абсолютно немыслимой панаме с широкими полями, из-под которой выбивается золотая паутина её мягких волос, и при всём своём немалом росте - на таких каблуках, что кажется, ещё шаг, и она полетит над улицей. И нет во всём городе ни одного человека, что не посмотрел бы им вслед.


*гяхпя (азерб.) - проститутка
**зяхермар (перс.) - букально "яд змеи", ругательство
***зиря - пряность