На пороге книги. Главы 1-2. На пороге книги. Музий

        АНДРЕЮ И АЛЁШЕ,
        БЕЗ КОТОРЫХ Я БЫ НИКОГДА НЕ  ДОБРАЛАСЬ ДО ПОРОГА КНИГИ


- Что происходит за этой дверью?
- Книга теряет свои листья.
- Что за история в этой книге?
- Осознавание крика.
[...]
- Где происходит действие книги?
- В книге.
- Кто ты?
- Привратник этого дома.
- Откуда ты пришёл?
- Я скитался.
[...]
- Каков твой жребий?
- Открывать книгу.
- Ты в книге?
- Моё место на пороге.
- Чему ты учился?
- Иногда я останавливался на дороге к источникам и вопрошал знаки, вселенную моих предков.
- Ты рассматриваешь уже пойманные слова.
- Да, ночи и рассветы слогов, которые принадлежат мне.
- Твои мысли блуждают.
- Я блуждал две тысячи лет.
- Мне трудно следовать за тобой.
- Я тоже часто пытался сдаться.
- Здесь есть какая-нибудь история?
- Моя история была рассказана много раз.
- В чём твоя история?
- Наша, в той мере, в какой она отсутствует.
[...]
- Где ты находишься?
- В том, что я говорю.
- В чём твоя правда?
- В том, что меня ранит.
- А твоё спасение?
- В забвении того, что я сказал.
- Можно мне войти? Становится темно.
- В каждом слове светится фитиль.
- Можно мне войти? Вокруг моей души становится темно.
- Вокруг меня тоже темно.
- Что ты можешь для меня сделать?
- Твоя доля удачи в тебе самом.
- Писание ради писания ничего не даёт, лишь выдаёт презрение.
- Человек написан и связан с местом.
- Я ненавижу то, что сказано в месте, которое я оставил позади.
- Ты торгуешь будущим, которое тут же переводится. То, что ты оставил позади — это ты без тебя.
- Ты сталкиваешь меня с самим собой. Как я могу выиграть эту схватку?
- Поражение — та цена, о которой было договорено.
[...]
- Мне холодно. Вокруг темно. Позволь мне войти в дом.
- На моём столе стоит лампа. И дом находится в книге.
- Значит, в конце концов, я буду жить в доме.
- Ты будешь следовать книге, каждая страница которой — это бездна и на каждом её крыле сияет имя.

Эдмон Жабес, На пороге книги


1. НА ПОРОГЕ КНИГИ

Tu es celui qui ecrit et qui est ecrit.
Edmond Jabes

Ты пишешь и написан тоже ты,
ты открываешь — ты открыт.
Ты — на пороге книги, ты — внутри.
Читаешь тоже ты, прочитан — ты,
и вот, написан и прочитан, с высоты
написанной заглядываешь в книгу
и себя читаешь вновь —
глава открыта про любовь,
но языки смешались все, как в Вавилоне,
и заново переоткрыть слова
твоя теперь задача…
Слова пока не значат
почти что ничего — их сотворить
сначала должен ты —
ты пишешь... и написан будешь ты.

Кельга Лудиани



2. МУЗИЙ

        Она сидела на пороге книги, медленно смаковала любимый улун с женьшенем и думала: как  же всё-таки образовать мужской род от слова «муза»? Муз? Музий? Музон? Наверное, лучше всё-таки «музий». Музий, вдохновитель. Ей было странно, почему никто не ввёл такого слова до неё. Ведь не только у поэтов-женщин (поэтэсс? поэток?) и художниц бывали мужчины-вдохновители, но и у многих авторов-мужчин — у того же Сократа, у Марселя Пруста, у Мишеля Фуко, у её любимого Эдмона Жабеса, подарившего ей упоительное умение сидеть на пороге книги, на этой мерцающей грани двух заглядывающих друг в друга миров, и внимать им обоим.  И ещё она думала о том, как же ей изобразить музия… Канон изображения муз, в виде прелестных обнажённых или полуодетых юных дев, здесь никак не подходил. Конечно, и музии могли быть юными и сложенными как античные боги, но не это же главное. К тому же ее собственный музий был далеко не юн, хоть его вечное мальчишество и восхищало её. Он был старше неё лет на десять и время от времени любил называть себя стариком, и представлять его в образе прекрасного дискобола или юного Давида было бы странновато… И вообще, не тело же главное…  А что? Конечно же, душа! Душа, окрылённая и окрыляющая, дарящая свет, отважная и открытая новому, творящая новые пространства и излучающая тепло… Ну, совсем как у бедного Йорика — человека бесконечного остроумия и неистощимого на выдумки, который тысячу раз таскал на спине юного Гамлета и о котором повзрослевший Гамлет вспоминает с такой проникновенной теплотой.
        Впрочем, её собственный музий больше походил не на Йорика, скорее — на Мерлина. Или на Гэндальфа. Только вместо посоха у левого бедра этого Гэндальфа  висела шпага. Гэндальф со шпагой? В этом образе уже начинает сквозить нечто фаустовское… Что ж, пусть так и будет — Йорик-Гэндальф-Фауст… Сам он, впрочем, любил, чтобы его называли Райнером. Решено, пусть будет Райнер-Йорик-Гэндальф-Фауст! А вот и он, лёгок на помине, с мягкой, почти кошачьей грацией приближается к порогу книги из мира, называющего себя реальным. В руках у него — её вчерашний стих.
        — Здорово, Кельга! — радостно кричит он в качестве привета. «О, слышал бы ты мой сегодняшний рассветный стих», — думает она с тайной иронией. А вслух произносит:
        —  Здравствуй, Райнер! Что пишешь?
        Музий погрустнел…
        — Этой ночью я что-то был больше читателем, — вздохнул он.
        — Бывает, — согласилась она, подвигаясь и освобождая для него место на пороге книги.
        Но он почему-то не решился сесть на пороге и устроился в мягком кресле «реального» мира. «Поразительно! - пронеслось у неё в голове, — мои рассветные стихи, написанные как раз в «реальном» мире, ему нравятся гораздо меньше тех, что рождаются на пороге, а вот сам он предпочитает находиться именно в этом «реальном» мире…» Она, конечно, знала, что мужчины бывают логичны только в книгах, да ещё когда занимаются математикой (в этом случае, правда, не все), но всё же время от времени это снова, почти как в детстве, её удивляло… Женщины тоже не так уж часто бывают логичными, - зазвучал у неё в голове голос её мудрого сына, и она не стала с ним спорить.
        — Ты злишься, — вдруг сказал он, не спрашивая, а утверждая,  как нечто само собой разумеющееся. Ей стало неловко.
        — Злюсь, — согласилась она, давно решив никогда с ним не лукавить.
        — Ты злишься на меня, Кельга, — мягко добавил он. И она вспомнила, что вообще-то его звали Аурелий, и что это его настоящее имя ей очень нравилось. — Не злись на меня, Кельга. Вот послушай….
        И каким-то непостижимым образом он очутился уже по ту сторону порога, внутри книги, и начал ей читать:

Птичка безрассудная
С беленькими перьями,
Что ты все хлопочешь,
Для кого стараешься?
Почему так жалобно
Песенку поешь?
Почему не плачешь ты
И не улыбаешься?
Для чего страдаешь ты,
Для чего живешь?
Ничего не знаешь ты, -
Да и знать не надо
Все равно погибнешь ты,
Так же, как и я

        Она помнила эти стихи Николая Олейникова, написанные в зловещем 1937 году. Но когда Аурелий их читал, она вдруг очутилась вместе с ним в книге, в том самом тысяча девятьсот тридцать седьмом. И увидала Николая Макаровича Олейникова — сильного, умного, страстного и в то же время мягкого и застенчивого… и ещё совсем молодого. И увидела маленькую птичку с беленькими перьями и красной головкой, на которую Николай Макарович смотрел с мучительной тоской … Ей  вспомнилась его строчка, давно засевшая в памяти: «и вьюга меня замела»… Как замела вьюга её деда и её бабушку,  и как чуть не замела всё та же вьюга её мужа в оптимистичную и полную надежд «перестройку», проведя его через психушку и наглядно показав, каким становится человек, когда ему отключают лобные доли… И потом, в самом серьёзном ведомстве страны, ему ещё вежливо об этом напомнили...
        Да, они были в книге, и книга была в них. И книга эта по-прежнему дышала мучительной тоской.
        — Ты можешь понять, Аурелий, почему эта книга всё длится и мы никак не можем из неё выйти?
        — Может быть, Кельга, потому что мы ее никак не допишем и никак не прочитаем?
        — Но я хотела писать совсем другую книгу! О любви!
        — Пиши о любви, Кельга. Но пусть в твоей книге будет и Николай Макарович Олейников с его «неуловимыми, глухими и неприметными» словами, и твоя застрелившаяся бабушка, и твои репрессированные дедушки и твой прошедший по самой кромке вьюги Арсений...
        Теперь они сидели на пороге книги рядом и понимали друг друга без слов. На прощанье Кельге захотелось прочесть ему четверостишие, которое написалось этой ночью и было навеяно его давними строками, которые она очень любила:

        Стихотворенье есть творенье
        стиха самим стихом…
                А.П.

Стихотворенье есть творенье
пути, пространства и себя
себя душой определенье
в просторах новых бытия.

        — Здорово, — сказал Аурелий. — А продолжение у этих строчек будет?
        — Всё может быть, — улыбнулась Кельга.