Проверка на вшивость

           В помещении было сумеречно,  сыро, почти темно, почти ночь, что не отменяло того, что в нём собрался народ. Приступов клаустрофобии и нехватки кислорода никто  не испытывал, тем более, что сквозь периодически открывающуюся дверь проникал в душное, тёмное помещение свет и воздух,  хоть и    в виде никотиновых паров.  Это собравшиеся внутри  по очереди выходили на улицу, доставали из смятой пачки очередную сигарету, шумно затягивались, выпускали дым в лицо своему соратнику по табакокурению, потом с сочувствием  спрашивали,  не болит ли  у того сердце,  а то, вон вишь, ментоловые- то он  курит. Узнав, что нет, ещё не болит, но может, но пока ещё  нет, разворачивались, напоследок, почти на бегу, пыхнув уже в  приоткрытую дверь, обдав теперь всех  сидящих сизым не ментоловым  дымом, возвращались  внутрь и присоединялись к остальным,  не страдающим приступами клаустрофобии и вообще никакими приступами.

Потому, они продолжали сидеть на твёрдых неуютных стульях, как  в театре на дешёвой галерке, дружно молчать и сопеть. Периодически сквозь скрежет металла, издаваемого передвигаемыми  стульями, доносились их вздохи, говорить не хотелось, да и было не о чем.
 
Сидельцы собирались тут,  в этом малюсеньком помещении регулярно,  почти каждый год, для прохождения контроля над качеством их жизни. А так  как  жизнь лучше не становилась, и хуже тоже, вон и сердце ни у кого ещё так и не заболело от ментоловых сигарет, а  стучало, как надо, работало,  как заведённый мотор их личного автотранспорта, на котором некоторые из них прибыли сюда,  или нет, лучше, как будильник, заведённый  в понедельник, а прозвеневший в выходной, или даже в следующую пятницу, от чего в их жизни по-прежнему ничего не менялось, то и  они были сидельцами уже,  какой год, какой год заседали в этом малюсеньком помещении, почти театре-студии одного актёра.

        Почему одного, спросите вы, их же вон как много. Отвечу!

      Потому что каждый из них играл свою роль  и в своём собственном спектакле жизни, в качестве которой   хотели убедиться контролирующие их органы, те, что  платили им всем, тем, не страдающим клаустрофобией и вообще никакой фобией, а только боязнью остаться без халявных средств  к существованию, и потому вынужденных почти каждый год собираться здесь, под крышей этого, совсем не их дома,  и тихо, не крича и не буйствуя, сидеть на этих стульях и ждать своей очереди, когда   он или она,  смогут, наконец,  войти в свою роль и сыграть в не последнем спектакле,  не  своей всё же  жизни, чтобы потом заработать   кучу  аплодисментов от своих соратников,  и получить   ту, выписанную ему или ей  путёвку,  но  не на отдых  в санаторий, а на  почти безбедное существование, несмотря   на то, что ничего и почти  ни у  кого,  в этой жизни в позитивную  сторону не менялось.

       И потому они сидели, дружно молчали, потом дружно курили, одновременно   сочувствовали, что ни у кого ещё не болит сердце, а то мог бы и привилегированные условия той путёвки получить,  и снова сидели. Время суток в этом  помещении почти не менялось, тут всегда была удушающая ночь без какого-либо видимого  полнолуния, но это не мешало им всем понимать друг друга, и лучше, чем те, кто был  там, за дверью, которая привносила  свет в их беспросветное ожидание.
Просто они понимали и почти любили друг друга, находясь в одной лодке, где не было рулевого,  где все одинаково сидели  на вёслах и так же дружно гребли в одном направлении. Тем более, что ненавидеть им друг друга было не за что. Ведь у каждого была своя роль  и свой спектакль, с написанным  отдельным  сценарием. И потому, когда открывалась ещё одна дверь в этом помещении, они все сначала вопрошающе смотрели на неё, застыв  в молчаливом ожидании,  потом, как на экзамене,  желали удачи вызванному  лодочнику на ковёр,  и снова замолкали, ожидая своей очереди.

      В этот раз первым был Серж, молодой человек интеллигентной наружности,  вечно носивший с собой дипломатический кейс, в котором у него лежал костюм,  необходимый ему для предстоящей роли, и он предварительно зайдя в туалетную комнату на пути к тому маленькому душному помещению, переодевался  в него,  и уже выходил оттуда  в рабоче-крестьянском прикиде, без шляпы и очочков в тонкой золотой оправе, гордо направляясь к своим соратникам, которые всё равно его уважали, даже не зная о его интеллигентном настоящем, оставленным  им за входной дверью. Да и как они могли не уважать его. Он же был одним, что называется, из наших, из тех, кто приехал сюда, пусть и на общественном транспорте,  а не на личном автомобиле, но тоже для прохождения проверки на вшивость.

И они не  просто  уважали  его, как своего соратника по несчастью,  ведущего положенный образ жизни, но вынужденного вместе со  всеми проходить эту безобразную  проверку на вшивость, они радовались за него.

          Как?  Да, очень просто. Как только открывалась другая, не входная   дверь и  в   дверном проёме   появлялось счастливое лицо очередного  лодочника,   и было понятно, что всё закончилось удачно, сидельцы  встречали его  дружными аплодисментами,  а в этот раз Сержа, одержавшего  в очередной раз победу. Они сохраняли чувства локтя уже с того момента, когда все сгрудились под крышей не своего дома и дружно молчали, думая каждый о своём, и обо всех вместе.


Их судьбы были похожи, хотя   сюжет спектакля и   отличался.  И все они уже на зубок знали свои роли, потому и исполняли  их блестяще, безошибочно произнося фразы и ремарки, положенные по сценарию, написанному их же  рукой. Каждый из них был в своём роде непревзойденным писателем, и даже не фантастом, а великим  драматургом,  когда  главную роль в написанном их рукой спектакле играл он сам.

    Вот и Серж, по обычаю, уже вошёл в раж, ещё находясь в середине сценической площадки, где зрителями была та комиссия, которая просто обязана была засвидетельствовать тот факт,  что он соответствует принятым нормам и стандартам нормальной жизни, и выдать ему ту путёвку на безбедное существование.

И потому он, стоя на одной ноге, второй делал какие-то невообразимые па, превосходя в  балетном искусстве Кису Воробьянинова, когда тот занял третью позицию и тоже просил на пропитание, точно так же стоя  перед многочисленными зрителями, правда,  в горном ущелье на перепутье туристических дорог.

       Кто был удачливее в своей игре, трудно сказать, но Серж  в этой жизни,  был так же интеллигентен,  как и Киса   в той,  своей, состоящей из 12-ти стульев, пусть и придуманной писателем,  и точно так же носил шляпу и, если не пенсне, то  очки, что украшали его аристократическую  переносицу.
 
       О, да, Серж был  аристократом и ещё каким,  и   великим актёром   одновременно,  честно   отрабатывающим бесплатную путёвку на халявную жизнь, действуя  от всей души, и на все сто. От всего сердца он клялся перед той комиссией, что просто не может нигде работать, не способен, потому что два раза   в день, вот как сейчас, он падает на пол и бьётся в истерическом припадке, боясь навредить себе,  а главное, окружающим. Но особенно плохо он себя чувствует, когда нет в кармане    его отглаженных брюк зелёных, приятно шуршащих   листочков,  а не в тех трениках,  которыми он сейчас тщательно вытирал пол, демонстрируя всю свою трудовую непригодность, а больше неприспособленность. И потому,  для верности, для пущей убедительности, Серж вдруг резко поднялся, перестав биться в эпилептическом  припадке, забыв,  кто он есть,  простой тунеядец-халявщик, а не больной на голову пациент,  подскочил к столу, жестом оратора осадил только открывшего рот председателя  комиссии,  и сам начал выписывать себе требуемый документ, выхватив из кармана своих замызганных  треников белый листок, чем так поразил весь состав комиссии,  не только председательствующего благообразного вида дядечку, что все они дружно закивали головами в надетых белых колпачках, что означало вовсе не осуждение, а понимание и согласие с действиями подопечного, который просто уже сам и выдал  себе так необходимую ему  для нормального сосуществования с остальными членами общества бумазею, называемую путёвкой на безбедную  халявную жизнь.

Увидев, краем глаза, что всё уже состоялось, радостный Серж в подтверждение  своему диагнозу, тут же снова сел на пол, заёрзал своими штанинами по не тертым половым доскам, потом  изобразил из себя довольного всем и собой,  в том числе,  самца-гориллу,  захлопав кулаками по своей тощей груди, вскочил, отряхнул запачканные треники, будто потёр от удовольствия руки, схватил выписанную бумажку и почти вприпрыжку направился к двери, где  его уже ждали театралы-соратники, тоже знавшие свои роли наизусть.

         Победа Сержа вдохновила  их всех  на их собственную победу, и хотя они больше ощущали на своих  головах не лавровые  венки, а терновые венцы, они всё равно готовы были взойти на ту Голгофу, которая принесёт им удачу в их несчастной, а на самом деле, жутко счастливой жизни, где каждый исполнял свою роль,  а  они, эти соратники в надетых терновых венцах, куда  как  более удачно справлялись со своей задачей.


                ***


      Собравшись в кружок под крышей не своего дома, они тихо, чтобы не привлекать внимания  посторонних,   праздновали  уже их  общую  победу, им хотелось качать друг друга на руках, бросать тела своих соратников высоко  в воздух, как раньше дамы чепчики кидали в тот же воздух, но они могли только дружно выкурить ментоловый косячок, зная, что у них-то, ни у кого  сердце не заболит   ни  завтра и ни   послезавтра, им же  надо ещё в следующем году снова здесь встретиться  на знакомые  посиделки.

     Когда  снова, теперь уже  юная девушка  по имени  Маша, расскажет им всем,  как она  сыграла свою роль в их   общем спектакле, называемом «Мы больные, мы психбольные, потому что вам так захотелось, нас за таких иметь» и потому она, милая, очаровательная  дива почти святая Мария-Магдалина   поутру вставив   в свои ясные синие очи контактные   линзы, сверху, уже на входе в  кабинет, являющийся   в тот момент сценической  площадкой,   надев очки, в завязанном тугим узлом под подбородком  линялом   платке, будто Серж в трениках, почти  ковыляя и подволакивая правую ногу, вышла на сцену, села на предложенный стул в самом  центре  сцены, и замерла.

     Она, не Киса Воробьянинов,  а Штирлиц на допросе у Мюллера  в   гестапо, терпеливо ждала вопросов, на которые должна была дать правильные ответы, чтобы не промахнуться  и не стать предателем того диагноза, который ей приписали врачи, надев тот  терновый венец  на голову  с платком.

 И вот, викторина  КТО ? ГДЕ? и ЗАЧЕМ?  началась,  именно  в тот  момент, когда знакомый уже благообразного вида старичок в надетом колпачке строго-вкрадчиво  спросил:


           — Ну-с, а как вы себя ощущаете, сейчас? —   чуть не добавив, « в  надетом терновом венце, не колет, не жмёт? —   Но вовремя спохватился, поправил на своей   голове докторскую  шапочку с вышитым красным крестом,  сделал вид, что закашлялся и продолжил, не дожидаясь правильного ответа от Штирлица  на  поставленный вопрос им,  Мюллером.


Он ведь  уже на входе всё понял,  только  глянув на Машеньку, смотревшуюся, как-то неприглядно, потому что  очки надетые ею   на линзы, усиливали имеющийся  у неё   дискомфорт при передвижении,  она чувствовала  себя по всем статьям неуверенно, что  бросалось в глаза, не вызывая лишних вопросов,   и доктор в белом колпачке почти ликовал, сам  ощущая  внутри себя победу, потому что ещё и  понимал, что  не ошибся  тогда, когда вешал ярлык психбольного на это юное создание. И потому он мысленно  поправил  на своей голове не терновый венец,  а лавровый венок, и уже для приличия, ибо всё было ясно без слов,  спросил:

             —  Так значит, всё по-прежнему.  Плохо спите, голубушка моя, настроения нет,  и не предвидится? —   С неприкрытой надеждой в голосе   закончил он.


               —  Ой,  как плохо-то всё. —  Закачал при этих словах головой   доктор    и зачмокал пухлыми губами.


Потом,  посмоковав ещё чуть-чуть эту новость, что ой,  как плохо-то,  удовлетворённо потёр руки,  от радости понимания,  что всё по-прежнему, и лучше не будет,  следом с гордым  видом римского  патриция -победителя посмотрел на своих коллег-зрителей, сидящих вместе с ним в амфитеатре,  в  первом ряду партера, ища   у них поддержки своей уверенности  и наконец, вынес  долгожданный вердикт, громко  выкрикнув, как на аукционе:


                —  Продано!


А на самом деле, он   сказал просто и лаконично : Продлить!

Что означало, лично  для Машеньки, продление её халявного существования ещё на какой-то период, и то, что у неё–то в действительности  всё не просто хорошо,  а просто  отлично. Что она отлично в очередной раз справилась со своей ролью, сыграв её не в своём спектакле  из собственной жизни, и что сейчас её искупают в овациях её соратники-сидельцы,  с нетерпением ожидающие её выхода за дверью.


Ведь на то они и были соратниками, чтобы вместе,  дружно праздновать одинаковый  успех в проверке на вшивость, пусть и только выкурив тот ментоловый косячок  во время  празднования  и ничего более, а потом,  тихо разойдясь  по домам,  каждый со своей личной  историей, в соответствии с которой,  из них  зачем-то сделали психов, которыми они,  на  самом деле,  никогда и  не являлись, но зато всегда имели при себе  ту путёвку, листок белого цвета, позволяющий им  в тяжёлые моменты их   жизни  оставаться на плаву, а не умереть с голоду, что ждало тех, кто был нормален в глазах  общества и  тех победителей в надетых белых колпачках и в  лавровых  венках.

    Собственно,  ту  проверку на вшивость  не мешало бы пройти  и им  всем, назвавшимися психиатрами,  или хотя бы  на профпригодность, сначала ошибочно-намеренно поставивших диагнозы этим людям-сидельцам, заставив их  играть   не свои роли в своей жизни,  а потом каждый год дружными кивками своих  голов, украшенных лавровым листом,   подтверждающих    свои бесконечные   ошибки.


    Но ведь не зря говорят, что лучше учиться на чужих ошибках, не допуская своих, вот потому все любители ментолового косячка и оказывались на высоте, взбираясь на Голгофу и там празднуя свою  победу пусть и в  надетых терновых венцах,  не будучи христострадальцами. Зато какую победу. Реальную, а не выдуманную, сумев обойти ошибки врачей-психиатров и не допустить своих собственных. Воистину, умные и прагматичные люди, эти психбольные с припаянными им по случаю диагнозами Кисы Воробьянинова,  Штирлица и всех остальных персонажей из чужих сюжетов и  не ими написанных  книг, но   позволяющим им вести нормальный цивилизованный образ жизни, не оказываясь на самом дне помойной ямы, куда каждый раз стремится определить многих людей подлая  старуха-жизнь.

    Жаль, что и её,  эту старуху  нельзя проверить на вшивость, возможно, она не была бы тогда такой подлой,  эта жизнь, а устыдилась бы своих многочисленных ошибок,  из-за которых страдают нормальные люди, не имеющие возможности выучиться на чужих ошибках, не допуская своих, потому что ошибки старухи - жизни слишком  непредсказуемы,  и она всегда с ними  будет на шаг, а то и  на   два,  впереди того, кто не успел понять, что произошло и исправить ситуацию, и потому случайно   оказался  без вины виноватым или  просто психбольным среди дружных сидельцев под одной  крышей не своего дома в тесном душном помещении, где не принято враждовать, а  наоборот,  быть локтём к локтю, что имеет одно название- простая  дружеская  поддержка среди своих.


20/09/2018 г.
Марина Леванте