Мясорубка

                (из цикла «Госпожа Журавлёва»)


У Насти Самохваловой случилось горе. В воскресенье забастовал новый кухонный комбайн «Филипс».

Настя исчерпала весь арсенал ремонтных операций, которые знала. Дула в щёлочки на пластмассовом кожухе, стучала по нему кулаком, давила на клавиши в разных комбинациях и даже исполнила на них «чижика-пыжика». Но индикатор не горел, мотор каменно молчал, шнек не вращался. Лишь подтаявшее мясо изредка роняло в лоток мутные слёзы.

- Козёл китайский тебя понюхал! – Настёна обиделась и выдернула шнур из розетки.

Обложив матом бастующий агрегат вместе с фирмой «Филипс», Самохвалова выцарапала свинину из загрузочной чаши. Сунув измочаленные куски в холодильник, пошла искать по соседям нормальную механическую мясорубку без электронных премудростей.

Первым делом ноги несут её к Любке и Стёпке Журавлёвым, они живут неподалёку. Настя была подружкой у неё на свадьбе. Изба у Журавлёвых новёхонькая, из соснового бруса, с верандой и двором на пропитанных мазутом столбах. На дорогу смотрят два «городских» полноразмерных окна. Придя со сверхсрочной армейской службы, Стёпка срубил эту избу вместе с братьями и отцом, и привёл сюда восемнадцатилетнюю новобрачную Любку Курахову.

Настя девчонка не завистливая, но порой размышляет: почему кому-то много, а другим – ничего? Вот у Журавлёвой здоровенный муж, новый дом, натуральные льняные кудри до плеч. Любкины глаза голубые и дерзкие, как у лайки породы хаски. Губы – две сочных фруктовых дольки. Груди – стенобитные орудия, ими с разбегу забор проломить можно. Целая молочно-товарная ферма, а не грудь, это вам не плосковатая Настя с честным первым номером.

Тело у Любки тяжёлое и звонкое как свежий колодезный сруб. Промеж собой колхозные мужики зовут женские прелести «навесным оборудованием», будто обсуждают достоинства трактора. С их кобелиной точки зрения Люба Журавлёва, бывшая Курахова, укомплектована по последнему слову техники. Её навесные формы не во всякую юбку сложишь - восемьдесят три кило. Когда Любка упихивает себя в тесное платьице, сзади резко очерчивается рисунок лифчика и трусиков. Лямки и кромки бюстгальтера напоминают выступающие скрепки арматуры на бетонной стене, а трусики похожи на треугольный австралийский бумеранг, туго впившийся под платьем в молодое дамское сальце.

Из декрета Любка вышла, дочке Ленке год и девять месяцев. Смешная карапузка растёт, уже бегает. Сидит Журавлёва бухгалтером в бывшем колхозе, а ныне ООО «Техно-агросоюз», на калькуляторе щёлкает да губы красит. Её суженый Степан Никифорович в жизни ни единой книги не прочёл, кроме воинского устава, зато своими клешнями порвёт пополам любой, самый толстый талмуд из деревенской библиотеки. Стёпка умеет водить грузовую машину и с закрытыми глазами настраивает сеялку – хоть пунктирную, хоть гнездовую. Работает в том же «Техно-агросоюзе» вместе с женой. Берётся за всё подряд: шоферит, пашет, кочегарит, буртует силос и пьёт водку.
 
С его упругой Любкой полдеревни мечтает переспать, даже главный агроном Михалыч-Бухалыч, только Стёпку все боятся. А Настя старше Любки на четыре года и до сих пор не замужем. Квасится на полставки помощника воспитателя и ноль семьдесят пять ставки нянечки в детском садике. Чужие дети до того осточертели - собственных заводить страшно. И не от кого. Ни жениха у Самохваловой, ни толкового любовника.

***

Ближнее к воротам окно Журавлёвых распахнуто настежь. Настя – круглолицая, веснушчатая, в обрезанных до колен леопардовых бриджах, обтянувших ладную попу, - уже издали кричит:

- Хозяйка! Любаня!... Дома ли?...

- Тихо! - доносится из избы приглушенный Любкин голос. – Разоралась! В ворота не стучи. Поди сюда, в садок.

Самохвалова смешно и озадаченно моргает. Лопаясь от любопытства, схватилась за подоконник, вскочила на завалину, сунула нос в открытое окно.

- Привет, - шепчет она в избу. - Маленькая спит, ага?

На подоконнике вперемешку свалены таз, губка, скомканные прошлогодние газеты  и синяя бутыль стеклоочистителя. Настя приподнялась на цыпочки, заглянула в избу поверх флакона с моющим средством.

Горница Журавлёвых является предметом её тайных воздыханий. Просторная, с высоким потолком, вход на кухню убран бамбуковой занавеской, играющей на сквозняке. Полированный сервант, гладильная доска, телевизор, мягкая мебель – два кресла и раскладной диван. Настя помогала Любке выбирать расцветку в поселковом мебельном салоне из семи или восьми комплектов. Взяли весёлый бело-рыжий фон с золотистыми листьями.

На полу лежат простые домотканые деревенские половики, но Самохвалова знает, что Журавлёва прячет деньги от пьющего Стёпки и копит на импортный палас. 

Любовь Петровна Журавлёва-Курахова барышней восседает на стуле перед выключенным телевизором, отдувая с лица надоедливых мух. Спина прямая, ноги расставлены нескромно и широко, руки неудобно выгнуты за спину, словно Любка пыталась расстегнуть сзади лифчик и замерла на полдороге. Голубые Любкины глаза сверкают как январский лёд на изломе. Между раздвинутых ног в ржаных колготках, в нагретом женском паху заметен съехавший набок капроновый шов, перечеркнувший серединку алых плавочек. При появлении Насти Журавлёва даже не оторвалась от стула, лишь тряхнула головой, отсылая с румяного лица буйные светлые волосы. 

- Привет, Любань, - понизив голос, Самохвалова прыскает в кулак. – Чо сидишь такая… строгая? Прямо памятник, а окошко недомытое бросила?… Тазик стоит, пена остывает.

- Да не кричи, дура, ради Бога! – Журавлёва неуклюже возится на стуле, будто разбитая внезапным инсультом. Спина и зад у Любки остаются недвижимы, шевелятся только плечи и толстые коленки. – Ленка на веранде спит, наигралась-наелась. Журавлёв во дворе где-то шастает... Тьфу, сука! Отвяжись ты!...

Последнее относится к прилипчивой золотистой мухе, норовящей сесть Любке то на ляжку, то на нос, то на воронёную бровь. Вместо того чтобы вынуть руки из-за спины и прихлопнуть мерзавку, Любка по-рыбьи выпячивает фруктовые губы, дует себе под растрёпанную льняную чёлку. Кудри на лбу радостно подпрыгивают и встают торчмя. Муха неторопливо поднимается к люстре, видно догадываясь, что Любке её не достать. На люстре висит перекрученная липучка, точь-в-точь похожая на ржаные колготки, облегающие Любку. Но золотистая злодейка не клюёт на ловушку, она ищет случая спикировать на тёплые Любкины ляжки. 

- Опять Степан пирует? – спрашивает Настя понимающе.

Краем уха она улавливает, как во дворе что-то громыхнуло, затем раздался невнятно-матерный монолог Любкиного мужа. Голос то приближается, то удаляется. Насте не хочется, чтобы пьяный Журавлёв застукал её на завалинке. Бухих мужиков Самохвалова не любит. 

***

Настя переводит взгляд на подругу. Семейные бабы в деревне Паромное к Любови Петровне Журавлёвой относятся по-разному. Злые сплетницы считают её зазнайкой, пустышкой, скандалисткой, а некоторые – шлюхой. Никакой шлюхой Любка отродясь не была и ничего предосудительного не делает, но… 

Сами понимаете, достаточно дважды пройтись по деревенской улице в короткой юбке, зажечь похотью женатых мужиков, и репутация потаскухи тебе обеспечена. А Любовь Петровна принципиально носит только короткие юбки, балует себя ласковым тонким бельём, кремами и высокими туфельками. Вдобавок её покойная матушка Юлия Дмитриевна строгостью нравов действительно не отличалась. Родила Любку без мужа, много меняла сожителей, крепко прикладывалась к бутылочке.

Теперь бремя мамкиных похождений тенью лежит на пышной белогривой дочери. «Шлюхин приплод» - молчаливо сигналят друг другу бабы.

Не обращая на них внимания, Любка выросла красивой и тяжёлой как купеческая ладья. После родов крупная Стёпкина супруга раздобрилась ещё на добрый пуд. За осанистую полноту Любку в Паромном иногда дразнят «ЖИРавлёвой». Даже ослепший дед Куделя до сих пор помнит её сисястой и крепкой школьницей с наглыми губами.

- Шмачная дефка! – авторитетно подтверждает он, если разговор заходит о Любке. – Ишо угланкой была, а вымя – што твой штог шена. На коромышле не унефёшь!

Дам с внушительными размерами на селе зовут «сытыми». Любка самая что ни на есть сытая девка. Щедро отлитая фигура, могучий зад, роскошный бюст развёрнут словно тульская трёхрядная гармонь. Сейчас её пушечные ляжки расставлены на ширину стула. Затянутые в колготки мягкого коричневого оттенка, ноги Любки кажутся вылепленными из ржаного хлебного мякиша. Колени переливаются тысячей капроновых звёздочек, будто мякиш круто обдали зернистой солью. Ладные икры подвёрнуты под сиденье, напоминая двух глянцевых шахматных ферзей.

Настю Самохвалову безмерно удивляет, как бесшабашная Журавлёва зимой и летом носит дорогой капрон. Экономные сельские бабы над колготками трясутся, на выход их берегут, на новогодние праздники… В клуб на танцы принарядиться, к гинекологу на приём, или в город съездить. А Любовь Петровна без колготок жить не может, разве что картошку в капроне не копает.

Да, на картошку Журавлёва идёт в другом боевом наряде. Отправляясь на огород, она упаковывает свою задницу, свою гладкую «мадам Сижу» в блестящие гимнастические лосины, просвечивающие насквозь и глубже. Через эластичную сеточку на теле проступает каждая складка, выпуклость и ямочка, вплоть до цвета и модели трусиков. Не лосины, а информационный стенд, все дамские секреты - как на витрине. Если Любка стоит на грядках кверху пышным лайкровым задом, проезжающие мужики заворачивают шеи в три оборота и путают педали с рычагами.

Когда чужие парни заглядываются на лосиновую задницу Журавлёвой, похожую на карту ночного неба, муж Стёпка бесится от ревности. Он сильный и драчливый. Трезвым Журавлёв ещё смолчит, но после знатной выпивки станет вспыльчив и злопамятен. Влетит и парням, и Любке, и её лосинам.

Любка жалуется, будто по пьянке муж отбирает и рвёт у неё самые соблазнительные «бл**ские» тряпки. Прячет от мужа новые лосины и мини-юбки. Так не дразнила бы своего зверя туго обтянутой жопой, и дело с концом!

В отличие от Любки, Настя никому не показывает трусики под одеждой. Тем более трусики у неё простецкие, дешёвые, да и сексуальных лосин в гардеробе нет. Есть зимние шерстяные гамаши, кожаные брючки для торжественных дней, спортивный костюм и джинсы, джинсы, джинсы... Настя предпочитает штаны, с которыми не нужно морочиться, вон как леопардовые бриджи, что прильнули к ней в обтяжку. Целых колготок в шкафу лежит всего две пары, зато драных - вагон. Они же, колготки, от любого чиха расползаются. То в садике малышня за ноги воспитателя схватит, то дома кошка на колени прыгнет… Не напасёшься на всех тонкого, чувствительного капрона.

За то Настя и недолюбливает синтетические колготки, потому что за ними нужен глаз да глаз. В какой-нибудь особо важный момент они норовят сползти, пустить стрелку или намозолить швами женское причинное место. И жарко в них летом, как в микроволновке. Тело преет и зудит. Иногда после колготок на изнанке ляжек и ягодицах выскакивает потница - гадкие водянистые прыщики.

***

Тапочек на сидящей Журавлёвой нет. Ухоженные ногти на босых ногах сияют сквозь колготки, будто розовые пластинки ярового чеснока. От пышных бёдер и под горло Любка укутана в какую-то белёсую римскую тогу в мелкий серый рубчик, без карманов и пуговиц. Талия крепко перепоясана ремнём. Тога плотно обтягивает Любку, из-под неё на волю рвутся стиснутые груди. Сочно выпирают кругляши живота, рассечённые складками. Сытый Любкин стан похож на сборную детскую пирамиду из дутых пластиковых колец. У Насти в садике стоят такие пирамиды, ростом с пятилетнего ребёнка.

От разваленной на стуле праздной Любаши несёт горячим женским мясом, ароматами нездешних духов и помадой из кокосового масла. Она сидит парализованной раскорякой, заведя руки назад, дует и плюёт в золотистую муху. С носа у неё капает. Тут Самохвалова наконец вспоминает, зачем пришла к соседке.

- Любка, у меня комбайн отказал. Не включается, фуфло китайское. А свинина от Мирякиных киснет. У тебя старая мясорубка была, дашь попользоваться?

Любовь Петровна ещё раз шевелится на стуле и опять становится похожа на  парализованную старуху. Она как-то странно дёргает мощными плечами в римской тоге и руками за спиной, напоминая бабочку в паутине. Лицо Журавлёвой постепенно окрашивается малиновым румянцем – краска поднимается от шеи и заливает скулы неровными потёками. 

- Есть мясорубка… - шипит Журавлёва, с опаской оглядываясь на дверь. – Тихо ты! Видишь – связал меня, змей ревнивый? Своей рубахой, ремнями... Минут десять уже сижу…

В изумлении Настя разевает рот и даже отодвигает тазик с мыльной водой, чтобы лучше разглядеть пленённую подругу, похожую телом на тяжёлый и звонкий колодезный сруб.

Теперь она сообразила, что на Любку намотана никакая не римская тога, а безразмерная мужнина полотняная рубаха задом наперёд. Пуговицы крепко застёгнуты на спине, руки Журавлёвой вдеты в длинные рукава и заведены назад. Манжеты рукавов крест-накрест связаны за спинкой стула. Поперёк живота Любка приторочена к стулу ремнём, а ещё двумя ремнями злобный Степан прихватил её к ножкам за толстые ржаные икры, напоминающие шахматных ферзей.

Любаша и раньше проговаривалась Насте, что Стёпка в припадке ревности бьёт её, запирает на замок, вяжет по рукам и ногам. Но Любовь Петровна по жизни мастерица приврать. Насчёт битья Самохвалова верила, на селе мужики исстари своих баб гоняли, особенно раньше. Её дед Аркадий тоже бабулю вожжами воспитывал. Стёпка у Журавлёвой и вправду малость диковатый, когда напьётся. А вот про связывание – Настя Любке не верила. Зачем бы Степану вязать свою супругу? Куда она денется?

Настя справедливо полагала, что женщин связывают только сексуальные маньяки в детективных сериалах или отмороженные мафиози, которые похищают любовницу миллионера. Недавно в каком-то фильме трое быков в кожаных куртках схватили на улице подругу главного героя, заковали в наручники и запихнули в багажник. Девчонка была симпатичная, рыженькая, длинноногая. Потом её показали в плену – полуголую, опухшую, прикованную наручниками к стулу. Между голых бёдер пленницы тикала зловещая бомба с часовым механизмом. На месте рыженькой Настя обмочилась бы от жути прямо на бомбу и замкнула все контакты, которые там есть.

Героиню немножко жалко, хотя, конечно, через пару серий рыженькую всё равно спасут. Это же кино, там всё понарошку. На экране сексуальные маньяки крутят руки женщинам, чтобы изнасиловать в кустах, мафиози надевают на красавиц наручники, чтобы требовать за них выкуп.

А Стёпка?... Совсем он дебил, что ли? Какой ему резон насиловать Любку, свою законную супругу? Она и по доброй воле ему даст, если будет не очень пьяный. Выкуп за неё требовать тоже не с кого. Родни у Любови Петровны почти не осталось. Всех накоплений у Любки – те денежки, что припрятаны от мужа на "прожитьё" и на обновы, да ещё в дальний ящик отложена выручка от продажи мамкиного дома. Стоит ли возиться, привязывать к стулу жену, коли деньги всё равно в семью предназначены?

Но Любка сидит в смирительных узлах, и руки у неё отклячены назад, и золотистая муха безнаказанно вьётся над головой, а волосы облепили сахарный помадный рот. Бомбы с часовым механизмом между ног у Любки нет. Между сливочных упругих бёдер сияют только искристые колготки цвета ржаного хлеба с перекошенным швом да алые трусики. Вот Любовь Петровна изогнулась набок, и толстые ляжки в капроне влажно скрипнули. Скрип колготок походит на клёкот простуженной коростели.

Верно, Журавлёвой очень жарко сидеть истуканом, туго замотанной в ремни и мужскую рубаху. Но плен её, с точки зрения Насти, выглядит совсем не страшно. Ничем Любаша не напоминает бледную замученную узницу из сериала про мафию. Крупная, пышная, розовощёкая, она скорее смахивает на бронзовую львицу при входе в драматический театр. Любовь Петровна дёргает узлом рукавов за спиной, морщится в тщетном усилии оторваться от сиденья, облизывает конфетные губы и блестит шипящими ржаными бёдрами.

- За что он тебя? – Самохвалова опять настороженно косится в сторону ворот. В ограде квохчут рыжие куры, а Стёпка по-прежнему бунчит и ворошит железки. 

Шмыгнув носом, Любовь Петровна отплёвывается от кружащей мухи, в очередной раз бессильно напрягается, пробуя разорвать завязанную за спиной рубаху. Ремень впивается ей в живот, тестом пыжится под рубчатой материей молодая грудь. Голубые глаза в обводах туши лезут из орбит. Бесполезно, в роли смирительной рубашки Стёпкин наряд - просто находка. На широченные Стёпкины плечи и жилистые обезьяньи руки ничего из покупного китайского барахла не налезает, поэтому сорочки для него шьют на заказ, из толстой фланели и поплина. С тем же успехом Любка пыталась бы разодрать дерюжный мешок из-под сахара.

- За то, что дракон ревнивый! – бурчит она. – Я стою, окошко мою… Парень мимо ехал, у меня дорогу спросил… А этот!... Прибежал, накинулся…

Оказывается, спозаранку у Степана болел зуб, и он бродил по соседям – искал бражки для зубной анестезии. В отсутствие мужа Любовь Петровна, накормив и усыпив покладистую Ленку, взялась мыть стёкла и наводить чистоту. Назло всем сплетницам Журавлёва влезла на окно в коронном наряде: короткая блузочка-кантри в лиловую и белую клетку, с косой горловиной от плеча до плеча, грудь наполовину открыта. Волосы тщательно расчёсаны белокурыми волнами, и даже ногти на ногах подкрашены. Надевать во время уборки старые и выцветшие обноски не в её обычае. По улице ведь тоже люди ходят, и что они подумают? Подумают, что у двадцатилетней замужней Любки приличной одежды в доме нету?

Любовь Петровна драила окно без юбки: так ей было сподручнее расхаживать по подоконнику и приседать на корточки. Полные ноги до костяной твёрдости обтянуты колготками цвета ржаного каравая, под подолом сердечком алеют трусики. Загляденье!

Мимо ехала чёрная запылённая иномарка (Журавлёва в них не разбиралась). Молодой, бритый наголо водитель по пояс высунулся из машины и спросил у красавицы-хлопотуньи, где найти дом Кольки Корзуна. Нина Корзун была давнишней подругой Журавлёвой, а деловитый Колька умел варить трубы и класть печи, к нему часто ездили заказчики из соседних мест.

Конечно, разодетая Любовь Петровна не могла просто махнуть рукой в направлении корзуновского двора. Ей было скучно без собеседника. Пока не подступил сенокос, а в деревне царит затяжная летняя полудрёма, не каждый день выпадает оказия пообщаться с новым человеком. Журавлёва наградила водителя чёрной лайбы ослепительной улыбкой, подбоченилась в оконном проёме и пустилась объяснять:

- Во-он за тем домом с красной крышей будет развилка… Видите, две скворешни в палисаде? Это Брянцевы живут, у которых телёнок в прошлый год утонул… За ихним домом свернёте направо, упрётеся в старую водокачку. Про неё одна слава, что водокачка, раньше она со скважины на свинарник воду гнала, теперь скважину замыло, другую у речки пробурили, а свинарник закрыли и растащили, и башня только место занимает… - тут природное любопытство одержало верх. - А вы к Корзунам по какому делу? Он всё умеет, Колька-то. Нам вот ограду крыл, банный котёл вмазывал...

Завязался разговор. Бритоголовый парнишка был хорош собой, да и Любовь Петровна в облипающей блузке-кантри и колготках «Грация» чувствовала себя девкой не из последних. Небось не Маша с Уралмаша. Фигуристая, яркая, грудастая. Прохаживаясь по окошку, Журавлёва оживляла рассказ энергичной жестикуляцией, а порой (почти неумышленно) картинно побрасывала плечами и качала широкими бёдрами в шелестящем капроне. Возможно, в процессе у неё даже немного задралась блузка. А разве это преступление? Под клетчатой лиловой блузкой у Журавлёвой вполне приличные колготки - чистые, блестящие, без петель и затяжек. Кто не верит, подойдите и убедитесь. Трогать красавицу Журавлёву нельзя, у неё мужик на расправу скор. Но смотреть - пожалуйста.

Шофёру иномарки явно понравилось точить лясы со сдобной деревенской молодухой. Он даже вышел из машины. Любка подмигнула ему коленками. Но в самый интересный момент нелёгкая принесла домой Стёпку.

Бритый гость был тоже не субтильного сложения, однако стал мелок и незначителен против двухметрового Журавлёва, от которого несло перегаром, уксусно-горькой «Примой» и суровым крестьянским характером. Подмышкой Стёпка нёс бутыль подкисшей браги из ягодных отжимок.

- Слышь, ты, ….? – сказал Журавлёв. – Чё … встал … как …? … это моя баба … Мотай отсюдова, … кент…! Кру-угом!

- Э-э, а в чём проблема, братан? – смешался приезжий. Не хотелось ему терять лицо перед роскошной стекломойщицей.

Пьяный Стёпка не любил повторять дважды. Он поднял с земли кирпич и шутя раскрошил в кулаке. В траву струйкой брызнула красноватая крошка.

- … ! я тебе … ! щас … яйца так же зажму, салага, – мрачно пообещал Журавлёв и осыпал чело гостя кирпичной пылью. Будто святой водой окропил.

Случайный Любкин собеседник надул мускулы на щеках, но понял, что в поединке со Стёпкой поимеет бледный вид. Супруг этой знойной блондинки с голыми плечами вколотит его в землю до самой Аргентины и свечку не поставит.

Обтирая лицо от кирпичной крошки, корзуновский гость заскочил в чёрную иномарку и уехал совсем не в том направлении, которое ему указывала Любка. Не иначе, он больше пялился на грудь и ноги стекломойщицы, чем слушал.

Стёпка отряхнул ладонь и поднял мутный взор на Любовь Петровну. Она замерла на подоконнике в позе фотомодели с неограниченным контрактом. Полуобнажённые Любкины бёдра сверкали ярче вымытых оконных стёкол. Между толстых ног под подолом клубился соблазнительный полумрак. Дунь с поля ветерок – и лучи солнца высветят алое сердечко трусиков.

- Шалава! Чо уж сразу не разделась перед ним? – Степан грязно выругался. – Друган твой, в окошко сигануть к нему хотела? Щас я тебе выпишу бубликов…

- Какой друган? Первый раз его вижу! Чо ты блажишь?... – запричитала Любка, но было поздно. Шестерёнки семейного скандала завертелись.

Зайдя в избу и не слушая оправданий, муж навешал распутной супруге хороших звонарей. Таскал её за белые вихры и валтузил под сытые духмяные бока. Жену Стёпка воспитывал вполсилы, иначе давно бы убил ненароком.

Любка боялась разбудить дочку, поэтому сносила расправу молча и упорно сопротивлялась. Изредка она подвизгивала:

- Стёпка!.. Совсем уже, што ли? Пусти!..

Она была сильной бабой и росла в деревенском труде. Средний мужик навроде Кольки Сметанина терпел бы от Любови Петровны конфуз и поражение. Но Стёпка был природно здоров и первый кулачный боец Паромного. По лицу красавицу-жену он никогда не бил, зато умел больно бить по другим местам – в шею, подвздошье и почки, - не оставляя синяков. Так его учили в армии, два года срочной да три года сверху. А служил он в морских частях пехоты.

Связывать жену Стёпка не собирался, просто назидательно лупил за очевидный и мнимый разврат с мужиком на чёрной машине. Однако Любка, зажатая в угол и утомлённая побоями, пригрозила вдруг забрать Ленку из колыбели и бросить мужа насовсем.

Не следовало Любке распускать язык раньше времени. Журавлёв тотчас взбесился не на шутку, схватил из груды чистого белья свою белёсую рубашку, стегнул жену по жирным и жарким плечам – и понял, чем предотвратить распад семьи.

Усевшись на негодницу супругу, он с бранью замотал её в собственную рубашку, закрутил рукава на спине. Скулящая Любовь Петровна приобрела портретное сходство с пациенткой психиатрической лечебницы в смирительной упряжке.

- По закону мне дадена! Добром не уйдёшь! – брызнул слюной Степан, и рожа его с распухшей от зуба щекой стала тупой и злобной. – Ишо раз увижу с лысым кобелем – за ноги на тополях развешаю!

Осерчавший муж водрузил неверную жену на стул, туго пристегнул ремнями за талию и щиколотки, и сказал, что не видать подлой Любке свободы целую вечность, или пока Ленка не проснётся. А если Стёпка немедленно отыщет в сарайке строгий собачий ошейник, то посадит супругу на цепь и натянет по дому стальную проволоку-«шестёрку». Будет Любка ходить на привязи вдоль стеночки от постели до плиты, и вряд ли сможет вываливать в окно свои сиськи перед каждым кентом на иномарке.

***

- Вот… арестовал, - горестно говорит Любовь Петровна, пытаясь почесаться ухом о вывернутое белое плечо. – Ленка спит, а он, паразит… наверно, ошейник ищет, раз обещал.

Настя Самохвалова уже забыла про тающее дома мясо и сломанный кухонный комбайн. Она представляет себе подругу прикованной за шею к стальной проволоке, и жалеет Любку, почти как ту рыженькую недотёпу в наручниках и с бомбой.

- Ну и сволочь твой Стёпка! – шёпотом возмущается она. – Бьёт, скандалит, руки вяжет… Как ты до сих пор молчишь-то, Любаша? Взяла бы вилы – да по хребту!...

- Думаешь, не брала? – ворчит укутанная в рубаху Любовь Петровна. Бисеринки пота блёстками дрожат у неё подбородке. – И граблями отбиваюсь, и сковородкой… Был грешок, даже за топор хваталась, ночью решить его хотела. Да сонного Стёпку рубить – в тюрьму за то посадят, а Ленку на кого брошу?..

Она снова отплёвывается от въедливой мухи и скрипит ржаными блестящими ляжками. За спиной Любка пытается проковырять ногтями завязанные фланелевые рукава изнутри, но ничего не получается. 

- Попробуй с ним сладь, вон какой мерин здоровый. Сержантом с армии вернулся, самбист-каратист. Приёмами владеет. Я граблями как-то замахнулась, он их сразу отобрал да об колено сломал. Руки мне назад связал, на погребнице запер… Цельный час умоляла, чтобы распутал и в туалет выпустил. Чуть в колготки не опросталась.

Любовь Петровна шевелит грудью, завёрнутой в грубое полотно, кряхтит. Скорбная гримаса омрачает её хорошенькое личико с лазурными глазами хаски. Натруженные ногти в рукавах потрескались и заныли, под них набились мелкие катышки ворса.

- Больно? – участливо спрашивает Настя. Ей сроду не приходилось сидеть в смирительной рубашке, тесных трусиках и колготках, привязанной к стулу кожаными ремнями.
 
Настя думает, что напрасно во всём завидует Любке. В замужестве, видать, тоже есть свои подводные камни. Ребёнок, новый дом, мягкий гарнитур – это здорово и классно. Но получать от мужа нахлобучку за то, что поговорила с незнакомцем из окошка? Перебор…

А ведь на свадьбе до синевы выбритый Стёпка с русым чубом и неумело повязанным галстуком на бычьей шее был почти красив. Так бывают красивы дикари и гладиаторы, идущие безоружными на схватку с пещерным медведем. Огромный пиджак лопался у него на бицепсах. Стёпка на потеху всем поднимал на плечи свадебный стол с усаженной дюжиной пьяных гостей, подбрасывал невесту Любку выше крыши, хлебал неразведённый спирт из её туфель, жаждал драки и смотрел на мир с удалой яростью счастливого самца.

Засватанной Любке соседки потом долго мыли кости. На бракосочетании Любка щеголяла в белоснежном платье, где от пояса до оборок юбки колыхался один полупрозрачный тюль – все коленки и самоварные бёдра на виду! Спелая грудь плескалась через край корсета парным молоком из переполненной фляги, лицо напомажено как у куклы, на шее – яркие засосы, знаки животной Стёпкиной нежности.

До свадьбы Стёпка хранил перед невестой целомудрие, мечтая в первую же ночь зачать Любашке сына-наследника. Под рёв «горько!» беззастенчиво мял доставшееся ему богатство, пил горячий Любкин рот, сдавливал в объятиях так, что у новобрачной за малым дыхание не останавливалось. Любка хохотала, отбивалась, пряталась за подруг, дразнила Стёпку своей белизной и близостью…

Три года назад это было. Любовь Петровна и вправду быстро понесла от большого звероватого мужа. Беременной он её не обижал, хоть и оказалась Любка до Стёпки распочатой. Но когда вместо сына Степана Степановича родилась у Журавлёвых нежная дочурка Леночка, а Любовь Петровна вновь перелезла в короткие юбки и пригрозила от пьющего Стёпки уйти, то зажили они как все живут в Паромном: от склоки до драки.

***

- Так-то не шибко больно, - вывернув шею, Любовь Петровна хрустит спелёнутыми назад локтями. – Ремень на живот давит… и в грудях тесновато. Грудь у Стёпки-падлы хоть и колесом, а моя всяко больше! На коромысле не унесёшь, как дед Куделя говорит, - невесело хвастает она. – Ещё в правом боку ломит, под печень он мне саданул, гадюка, пока связывал. Мизинец на ноге мозжит, верно, заноза воткнулась, когда меня с подоконника волок. Не вижу и достать не могу… Уф, до чего душно-то сегодня...

Любовь Петровна умалчивает ещё об одном своём ощущении. А правда в том, что когда мстительный Стёпка связывает и надолго бросает её беспомощной и побитой, то в закоулках Любкиного тела вдруг оживает половое томление.

Да. Если Любовь Петровна немного посидит связанной, то вскоре в низу живота у неё набрякнут и зачешутся женские признаки, по жилам забегают цыпки, а соски начнут буравить лиф тупыми щенячьими носиками. С каждой минутой Любовь Петровна всё гуще потеет, в горло ей стреляют спазмы, а мокрые тесные колготки глубже впиваются в набухший пах и держат её в постоянном напряжении. Желание выворачивает женщине бёдра, иссушает рот, покалывает звенящие мышцы вокруг пупка. Перед глазами скачут всполохи, похожие на вспышки дискотечного стробоскопа. Внутренняя пытка длится час, два, три… ровно до тех пор, пока Степан не изнасилует жену (чего уже давно не хочется) или не отпустит её на свободу, потому что пора идти по хозяйству. Лишь после этого соски пленницы неохотно отмякнут, а женская сущность выдавит последние капли жара в подкладку шёлковых трусиков.

Сегодня всё повторилось. Стёпка стащил Любку с окна, ударил в косточку за ухом, в печень и дважды в солнечное сплетение. Это было больно и совсем не сексуально. Но потом Стёпка размотал рубаху, грубо связал жене руки – и в паху Любови Петровны моментально проступила непрошеная сладкая сырость. Пока муж вязал её ремнями к стулу, Любка уже задрожала от возбуждения, а этот пьяница ничего не понял.

Перед собой-то нет смысла запираться: необъятная и неприступная Любовь Петровна сексуально возбуждается, когда Стёпка мучит и связывает её против воли. 

- Это цветочки! На прошлой неделе я всю ночь на пузе пластом пролежала, будто лом проглотила! Он, пёс, за голову мне руки завязал, и ноги согнутые привязал, пятками к жопе, а конец верёвки между ляжками продел. Туго затянул, до упора! Знаешь, как в паху натёрло?… Все мышцы под утро заколели, еле на работу собралась.

Самохвалова поневоле смотрит на обтянутый трусиками треугольный Любкин лобок, выглядывающий из-под рубахи. И туда Стёпка продевал ей верёвку?

Ужас! Настя морщится, непроизвольно щупает леопардовые бриджи в собственном драгоценном паху. Зубы ломит при мысли, что кто-нибудь завяжет ей ТАМ верёвку. Она же впивается. Раздирает… Режет… Нет, пока Настёна жива, ничего подобного творить над собой не позволит! Даже мужу, если таковой случится.

- Садюга твой Журавлёв! Ты это… в милицию на него пожалуйся, что ли? Пусть отправят на пятнадцать суток, на казённую кашу.

- Кому-кому? – изумляется потная Любка в смирительной рубашке. – Палычу пожаловаться? Этому говнюку в фуражке? Да я видеть его не могу!
 
- А-а-а.. вообще-то да, - соглашается Самохвалова. – Вихлянцев тут не катит.

Капитан Евгений Палыч Вихлянцев, участковый уполномоченный деревни Паромное, подлый и трусоватый мужичонка. Против Стёпки Журавлёва он слова не скажет, сам его боится до заворота кишок. Храбрый Евгений Вихлянцев только перед испитыми алкашами, перед бабами и районным начальством. Если же участкового зовут разнять клубную драку, Палыч расчётливо хватает из толпы тех, кто послабее. Конфликтовать со здоровыми мужиками участковый избегает, зато любит надевать служебные наручники на провинившихся женщин и уводить их в свой кабинет «на индивидуальную профилактическую беседу».

Клан Самохваловых приходится Вихлянцеву какой-то дальней роднёй, числится он им как «бабушкиного гулевана племянник» или отставной козы барабанщик, вроде бы по линии того же деда Аркадия. Благодаря хрупкому родству, егозу Настю участковый не трогает, лишь облизывает глазёнками её крепкую фигурку и хмуро здоровается. Зато Любаша Журавлёва до замужества тоже бывала в наручниках «на беседе» у Вихлянцева. Она утаивает от подруг, какую профилактику с ней проводил Евгений Палыч, но с тех пор ненавидит вислогубого участкового лютой ненавистью.

***

Настя решает, что хватит терять время впустую. Сдвинула тазик, газеты и флакон, подтянулась и перемахнула в горницу.

- Сейчас распутаю тебя, Любка. Отведу к себе, пересидишь малость…

- Ой, прячься! – испуганно перебивает Любовь Петровна, заслышав тяжёлые шаги мужа. – Ещё и тебе попадёт до кучи! Ему же пьяному трын-трава, на ком зло срывать.

Самохвалова хочет сигануть назад в окно, но передумывает и встаёт за шторку. Она же худенькая, не то что мадам ЖИРавлёва со щедро отлитой фигурой и сытым задом.

В избу вкатывается Стёпка с мордой, перекошенной от флюса.

- Развяжь мне руки, Степаша? - говорит ему со стула Любка. Шов на её ржаных колготках пахнет подопревшим сеном и тугой женской сладостью. – Развяжь по-хорошему, мухи уже одолевают! Зачем меня замотал? Полна изба работы стоит. Окошко недомыто, половики не хлопаны, суп не заправлен... Сам же скоро жрать запросишь!

- Проститутка! – непримиримый Степан разматывает по полу проволоку. – Ошейник тебе нарыл, носи на здоровье!

В руках у Стёпки латунный держак для настенного огнетушителя. Должно быть, хозяйственный Стёпка когда-то свистнул его с фермы «Техно-агросоюз». Две дуги на шарнире закручиваются барашковой гайкой и получается кольцо размером с большое блюдце. В Настином садике огнетушители тоже висят в латунных держаках.

Подойдя к связанной Любке, Стёпка соединяет кольцо на её белой мясистой шее. Любка злобно вертит головой. Держак оказывается в самый раз: не сдавливает горло до удушения, но слишком узок, чтобы снять его через верх: подбородок помешает.

- В самую тютельку! – Степан брякает дугами. – Заместо гайки замочек приспособлю, в гараже где-то есть. И струну тебе до кухни протяну, чтобы из избы ни шагу.

- Балда! – стонет возбуждённая Любка со слезами в голосе. – Развяжь руки, поигрался и хватит. «Замочек, струна»… Мне до магазина за крупой надо, пока Дашка не закрылась. Мне до огорода надо, огурцы поливать. Ты ведь не польёшь?... А на работу я завтра как?

Её ржаные колготки маслянисто сверкают в солнечном свете, а кошачий запах от возбуждённой набухшей промежности щекочет обоняние. Не утерпев, Стёпка кладёт жене на ляжку мозолистую ладонь, крепко сжимает. Плоть, обтянутая капроном, хрустит сочной арбузной коркой.
 
- На колготки ты, сука, денег находишь, перед кобелями в окне прыгать, - Стёпка придвигает лицо к жене. – А на водку мне утре дала? Не дала!

Стёпкина ручища скользит по Любкиной ноге, вцепляется ей в горячий мокрый пах. Не в силах уберечься от грубости мужа, Любка воет и метко плюёт в Стёпку.

«Отвернись! Это ихнее дело, супружеское», - говорит себе Настя, укрытая за шторкой с разноцветными колокольчиками. Она резко отворачивается, чтоб не смотреть, как Стёпкины пальцы рыщут в промежности распаренной Любки, задевает лбом за распахнутую раму и, конечно, поднимает нечаянный шум.

- Отставить! Кто там у нас? – тут же настораживается бдительный Стёпка. – Полюбовника успела позвала? Ах ты стерва…

Он вытаскивает могучую руку из-под связанного Любкиного живота, похожего на сборную детскую пирамиду из дутых пластиковых колец. Швыряет ошейник на пол, откидывает шторку.

- Хо, кто к нам пришёл! – гоготнув, Стёпка взирает на съёженную Самохвалову, но сразу хмурится. – Настюха, ты чего тут делаешь? Никак, в окно залезла? Против меня с Любкой замышляете?

- Не трожь её! – кричит Любка, изгибаясь в своей римской тоге и треща рукавами.

- У меня мясо, Степан! – частит Настя, отодвигаясь лопатками вдоль стенки. - Лида Мирякина хрячка колола! Комбайн крякнул, «Филипс». Тает оно! Портится. Мясорубку мне надо! Пусть Любка мясорубку мне даст!

Стёпка мало что понимает из Настиной скороговорки, но к Самохваловой он относится по-дружески, уважает её папу и деда Аркадия, а по весне без очереди пашет ей мотоблоком огород.

- Ты это, Настюха… вылазь и подожди на улице, - он кивает на скорченную Любку. – У нас вишь, семейная полундра и тактический разбор, ага… Жена, где у нас мясорубка? Я щас вынесу.

- Развяжь меня, ты сам не найдёшь! – отзывается упрямая Любовь Петровна и снова принимается грызть крупные конфетные губы.

Стёпка лишь машет Насте, мол, не до тебя сейчас, иди отсюда с богом.

Самохвалова рада, что дёшево отделалась. Она уже собирается последовать мудрому совету, как вдруг на дороге мяукают тормозные колодки - кто-то остановился перед Журавлёвской избой.

- Э, хозяин! Выходи, говорить будем! – кричат с улицы.

Недомытое Любкой роскошное «городское» окно внезапно взрывается брызгами - с улицы влетел ноздреватый дорожный камень. Стекло зубастыми чешуйками стучит о дно таза. Связанная Любка ахает, Настя вздрагивает. Стёпка чернеет и очертя голову бросается во двор, оттуда – на улицу.

У дома стоит давнишняя чёрная иномарка и ещё одна машина. Целая ватага парней играет бицепсами, покуривая фильтрованные сигареты. Из глубины комнаты Настя насчитывает восемь человек с цепями и арматурой. Видно, тот парнишка, в которого Степан бросал кирпичной пылью, не захотел оставить поступок Журавлёва безнаказанным.

- Восемь мужиков с палками приехало, - Настя оборачивается к связанной Любке. – Начешут холку твоему Стёпке, как пить дать.

- Ха! – усмехается Любка, и муха украдкой садится ей на пропотевшие ржаные колготки. – А вот спорим, мой тугодум хоть батальон раскидает? 
 
Любка знает что говорит. Журавлёв в последнее время часто выпивает и много курит горькой «Примы», но силушки в старшем сержанте запаса отдельной штурмовой бригады хранится ещё немерено.

- За морскую пехоту! – орёт Степан, бесстрашно врываясь в толпу. Он всегда любит добрую драку, и в одиночку раскрошить восьмерых-десятерых ему не в новинку.

Первых двух неприятелей Стёпка просто сшибает грудью наземь, третьего ловит за пояс и хрястает о чёрный багажник. Четвёртый успевает достать Журавлёва арматурой по бычьему плечу, но тот вслепую выкидывает натренированную пятку, добавляет локтем – и парень с воем сгибается пополам.

- Ух, Стёпка их метелит! – Настя осторожно обходит окно, чтоб не порезаться, двумя пальчиками поднимает ноздреватый камень и бросает в чью-то клетчатую спину, но не попадает.

Ломая челюсти и рёбра, Журавлёв опрокидывает вражеское воинство, рассеивает и размётывает "городских фраеров" в дорожной замшевой пыли. Что там цепи и штакетник? Остановить Стёпку может лишь прямое попадание фугасного снаряда. Спустя полминуты уцелевшие дружки бритоголового, дрогнув, бросают арматуру и пускаются наутёк. Стёпка в азарте мчится за ними, хохоча и гикая, топча одуванчики солдатскими башмаками сорок шестого размера.

Попетляв между штабелями дров, погоня скрывается вдали. Из форточек соседних домов высовываются любопытные носы. В оседающем пыльном облаке на дороге угадываются сбитые кепки, пачка сигарет, хулиганская велосипедная цепь.

- Здоро-ов твой старший сержант… - смеётся Настя. – Пошла я на кухню за ножиком. Развяжем тебя, пока бегают. Стёкол-то накрошили…

- Ну, здравствуйте, девчонки, - говорят в разбитое окно.

Над подоконником возникает бритая голова. Любовь Петровна узнаёт в ней своего утреннего собеседника, ехавшего к Кольке Корзуну. Из-за него, собственно, Стёпка и усадил её в смирительную рубашку. Сейчас владелец чёрной лайбы держится за надорванное ухо и выглядит помято. Он стал одним из тех, кого Стёпка сбил с ног при первой атаке, в горячке не добил и умчался ловить остальных.

- Гы-гы-гы, - щерится бритый. – Плох тот хозяин, что усадьбу настежь оставил.

Он видит стекломойщицу Любку в ремнях, с расставленными жирными ногами в колготках. Видит Любкины алые трусики и шов, пахнущий подопревшим сеном, ошейник с проволокой на полу и растерянную Настю в леопардовых бриджах.

Тогда бритый кричит назад:

- Пацаны, а этот бешеный – выдумщик! У него тут две девки красивых, одна связанная. Мож, пощупаем, пока пахан у них гуляет?

- Где? Где, Киря? – нестройно раздаются голоса. – Ух ты!

Любка и Настя обескураженно смотрят, как в избу один за другим влезают трое оскалившихся пришельцев. Один, которого Стёпка швырнул о багажник, держится за отбитый бок. Другой, прихрамывая, небрежно вытирает испачканные землёй руки о занавеску с колокольчиками.

- Пошто в избу с грязными ногами? – возмущается Настя. – Вас никто не звал! Любка, скажи им?...  Щас Степан вернётся, причешет против шерсти!

Настя - обычная доверчивая девушка, которая живёт одна и работает на полставки помощника воспитателя плюс ноль семьдесят пять ставки нянечки в детском садике. Она как-то не думает, что от связанной Любки помощи ни на грош, а главная боевая единица и защитник Стёпка с улюлюканьем носится по деревне, не подозревая, что за гости к нему пожаловали.

Самохвалова осознаёт беду только тогда, когда двое парней обступают её, ловят под футболкой за честную девичью грудь с первым номером и волокут к дивану – к весёлому бело-рыжему фону с золотистыми листьями.

- Вон проволока, давай свяжем! – говорит кто-то, и Настю утыкают лицом в подушки.

- Совсем уже, што ли? – рявкает Любовь Петровна. - Отпустите её!

Потирая драное ухо, бритоголовый Киря обходит кругом красавицу в смирительной рубашке, раздевает взглядом тело, звонкое и тяжёлое, словно колодезный сруб.

- Ты мне в окне сразу понравилась, пампушка, - говорит он загадочно. – Тащусь от пампушек. Прямо Саманта Фокс…

Любовь Петровна беспомощно вертит запечатанными руками за спиной, слипшиеся белые волосы мешают ей следить за передвижениями Кири. 

- Валите из нашего дома! Ты же к Корзунам ехал? Так езжай. И Настюху отпустите! Я кричать буду! – басом грозит она.

Киря мотает подбородком в сторону улицы.

- Этот лось – твой муж?

- Да! - с вызовом заявляет Любка исподлобья. – Он морпех, он всем накатит!

Бритоголовый показывает на белёсую римскую тогу, стянувшую Любке груди и руки. Пинает латунный ошейник, брошенный на половики.

- А вы продвинутые тут, колхозники. Маркизы де Сады с деревни Паромное, ха-ха-ха!... Часто он тебя связывает, ага?

- Не твоё дело.
 
- Не моё, ласточка, - соглашается Киря. – Но твой муж меня пид@ром сегодня назвал. Сейчас он далеко. И тебя с Настей не слышит…

Он вдруг нагибается к Любови Петровне и сгребает её за слипшиеся волосы, трясёт как шкодливого котёнка.

- Мужа нет, ты сидишь связанная. И за его плохое поведение ты сейчас возьмёшь у меня в рот и отсосёшь... Поняла, пампушка?

- Не-ет! – кричит Любовь Петровна, выгибаясь на стуле и по-коростельи скрипя ржаными колготками. – Люди! Степа-а-ан!...

- Вя-мя?... – пищат от дверей.

Сонная Ленка в перекошенной рубашонке, спотыкаясь, входит в горницу и высовывает нос из играющих на сквозняке бамбуковых занавесок.
 
- Дочь? – быстро спрашивает Киря у пленницы.

Связанная Любовь Петровна не отвечает, однако её голубые глаза хаски моментально наливаются кровью. Маленькая Леночка - её слабое и уязвимое место. Госпожа Журавлёва вдруг понимает, что задумал бритоголовый Киря. Понимает, но не верит. 
 
- Ленку не трожьте! – кричит с дивана барахтающаяся Настя, с которой снимают леопардовые бриджи и задирают до подмышек камуфляжную футболку.

Киря подходит к Ленке и легонько берёт её за спутанные волосёнки. Чуть дёргает. Ленка не знает, что делает в доме этот странный дядя с кровоточащим ухом. Ей становится больно и она плачет.

- Вя-мя!.. Олна…

Не отпуская девочку, Киря внимательно смотрит в багровое от боли и жары лицо Любови Петровны.

- Ну как, пампушка? Договоримся? Или…
 
- Договоримся, - помертвелыми губами говорит Любовь Петровна.

Киря подходит к связанной, пахнущей возбуждением и ненавистью Любке Журавлёвой. Попутно он нашаривает пояс штанов и ведёт за собой безутешно ревущую Леночку.



Стёпка преследовал пятерых налётчиков до продуктового магазина и дальше. Его волосатые кулачищи работали без устали. Противники летели с ног, теряли гонор и зубы, и Стёпкина ладонь оглаживала им загривки как чугунная сковорода, а растоптанные ботинки сорок шестого размера отбивали колокольный набат на мослатых задницах в заграничном трико.

На шум из участка выглянул прилизанный участковый Вихлянцев, для порядку сказал:

- Ты мне давай без убийства, Журавлёв! Привлеку согласно букве и параграфу...

- Уйди, капитан, - на бегу Стёпка выломал палку из забора Генки Феоктистова. – Уйди, Палыч, покуда я на двух лейтенантов тебя не раскроил. Душа моя горит. Они мне окно раскокали и на бабу мою заглядывали…

- Давай всё-таки без тяжких телесных, - попросил участковый и снова затворился в кабинете. Он сразу заметил, что Журавлёв бьёт не местных и успокоился. Глядишь, как-нибудь и пронесёт.
 
Вихлянцев действительно боится Стёпки. Когда участковый таскал к себе в камеру молодую пьяную Любку в наручниках, Журавлёв ещё не был на ней женат и служил сверхсрочную в Балтийске. Но теперь Евгений Палыч с замиранием сердца ожидает, что рано или поздно Любовь Петровна расскажет мужу о профилактике участкового с дамским контингентом - и Вихлянцева можно будет вычёркивать из списка здравствующих.

Пятого и последнего врага Стёпка настигает у коровьего выгона, и делает ему строгое внушение, и отучает приезжать в деревню Паромное с велосипедной цепью. А когда неприятель раскаивается и надолго обретает упокоение на сырой земле, Журавлёв потирает на широкой груди рубцы от арматуры и говорит:

- Второе отделение, шлюпки на воду! На кого залупнулись, шнурки? Знай морскую пехоту! 

На обратном пути Стёпка думает, что в отместку за разбитое окно надо бы сыграть шутку с вражьим транспортом, брошенным у ворот. Либо утолкать легковушки в речку Стрижиху, либо перевернуть кверху дном ради потехи? Будет хлыщам наука.

В пылу битвы Стёпка подзабыл, что оставил у себя в тылу троих недобитков. Но за два дома до родной избы его чуткое ухо различает пронзительный Ленкин рёв. Стёпка вспоминает, что Любка-шлюха по-прежнему томится связанной, а дочка, должно быть, проснулась мокрой, пошла искать мамку и сейчас, чего доброго, порежется о разбитое стекло.

- Ленка, на месте стой, раз-два! Батя уже идёт!

Гигантским прыжком Журавлёв врывается в избу и застаёт ужасную картину. На диване двое парней раскладывают Настю Самохвалову. Её руки связаны за спину проволокой, во рту торчит губка, которой Любка мыла окно. Крепкие ляжки Настюхи в леопардовых пятнах сливаются цветом с бело-рыжей обивкой дивана, купленного в поселковом мебельном салоне.

Третий враг, тот самый бритый урод Киря из чёрной иномарки, стоит перед сидящей Любкой, указывает на плачущую Ленку, ухмыляется и достаёт что-то из штанов, и подносит «это» к янтарным губам Стёпкиной жены…

Степан Журавлёв - полуграмотный тугодум. Положа руку на сердце, в обычное время он довольно скверный, деспотичный и скандальный мужик. Но надо отдать ему должное, Стёпка умеет превосходно драться и мгновенно оценивает ситуацию.

Хлёстким ударом ботинка он вдребезги раскраивает морду бритому недругу, подхватывает на руки Ленку. Вторым ударом ноги Стёпка расквашивает выпавшее из штанов «хозяйство» Кири.

- А-а-а!...

Киря по-бабьи верещит, а обезумевший Стёпка обращается в разрушительный смерч. Соседи только видят, как Журавлёв бьёт чьи-то головы о подоконник и вышвыривает наружу бездыханные тела - три штуки. Лица насильников, посягнувших на Стёпкино семейство, походят на комья сырого фарша, пропущенного через кухонный комбайн «Филипс». Из ушей у них течёт сукровица, вывихнутые руки висят плетьми, а челюсти явно сломаны в нескольких местах.

Зачистив помещение, Степан тоже выпрыгивает следом, намереваясь вколотить негодяев в землю если не до Аргентины, то, как минимум, до Ямайки. Но до этого не доходит. От участка к месту побоища спешит вислощёкий участковый Вихлянцев, размахивая табельным «Макаровым».

- Журавлёв! Ты опять?... – жалобно пищит Евгений Палыч. – Давай без смертоубийства, Журавлёв! Я буду вынужден открыть предупредительный… 

- Утопни, канифоль сухопутная, - говорит Степан и вытирает лоб окровавленной лапой. – Пускай моя дура хоть голышом окна моет, но пока жив гвардии старший сержант Журавлёв, бардака в этом доме не будет!

Он с чувством выполненного долга шевелит поверженных носком солдатского ботинка. Распахивает дверцу чёрной иномарки и от души мочится на водительское сиденье.

- Журавлёв… - от волнения Вихлянцев перескакивает на фальцет. – Прекрати самоуправство! Завтра потерпевшие напишут заявления, и я обязан буду…

- Никто - ничо - не напишет, - раздельно говорит Стёпка. – Я видел то, чего не видел ты. За мою Ленку я всем пасть порву. И за Любку тоже, хоть она и сучка.

Вернувшись в избу, Журавлёв развязывает Настю Самохвалову, отстёгивает от стула жену Любку, распутывает на ней ремни и рубашку. Некогда кристально чистая горница истоптана, занавески сорваны, мебель сдвинута со своих мест. Подоконник заляпан кровью, будто на нём разлили таз брусничного варенья. Золотистая муха, донимавшая Любку, всё-таки приклеилась с перепугу к витой ловушке, похожей на висящие кручёные колготки цвета ржаного хлеба. 

- Обиходь дитё, - говорит Стёпка освобождённой Любови Петровне. – Видишь, она в кровюку лезет? Да пожрать чего-нибудь собери, устал я...

Повертев перед Любкой держаком-ошейником, он бросает под диван вместе с проволокой.

- Далеко не убираю! Смотри мне!...

Взяв портновский сантиметр, Степан начинает обмерять разбитое окно и пить подкисшую брагу из ягодных отжимок. На почтительном расстоянии от машин и раскиданных фигур маячат ребятня и старухи. Мрачный участковый Вихлянцев накинул фуражку на плешь, сплюнул и ушёл прочь. Раненые бойцы слабо охают на травке, устилая её красной росой.

Любовь Петровна растирает опухшие локти, губы её дрожат. Потом схватила на руки Леночку, ощупывает – не мокрая ли?

- Вя-мя… - радостно говорит дочь. - Папа у-у-у как биль!

Стёпка с раздутой от флюса щекой скупо усмехается, довольный собой.

- Ещё как биль! Ну, я пойду? – говорит в пустоту Настя Самохвалова и выходит - через дверь.

Она бредёт по двору и думает: из-за чего это всё? Слишком много событий промелькнуло перед нею за каких-то полчаса.

Любка, конечно, зря вылезла мыть окно, сверкая ляжками и алыми трусами на всю деревню. Довыпендривалась - опять огребла от мужа, и страху за Ленку потом натерпелась. Но и Стёпушка её – совершенно без царя в голове. Зачем сразу бить жену за голые ноги и вязать к стулу смирительной рубашкой?

А этот лысый придурок на чёрной тачке? Тоже хорош. Отогнали тебя от чужой бабы – и поделом, нечего возвращаться с толпой дружков и колотить стёкла. Его, бритого Кирю, Стёпка утюжил дольше всех. Наверно, все кости в муку перемолол.

В итоге Настю только что едва не изнасиловали двое неизвестных битюгов – со скрученными руками и губкой во рту. Вот был бы фокус. Ох уж эти беспокойные Журавлёвы…

Настя выскальзывает из ограды на мазутных столбах и направляется к себе.

- Тпру, погодь-ка! – окликает Настю Стёпка, обмеряющий раму.

- А? – отзывается Настя.

Стёпка протягивает ей в окно увесистый пакет. Самохвалова смотрит на свёрток недоумённо.

- Бери, чего встала, Настюха? - нетерпеливо говорит Степан. - Сама же просила…. мясорубку.

- Юха сила!...  Юпку! – поддерживает Ленка. Она сидит на широченных плечах у отца, будто воробышек на прокопчённом тепловозе.

Ну и ворона! Настя думать забыла про бастующий комбайн, хрячка Лиды Мирякиной и лежащее в морозильнике мясо. А Стёпка – бдительный хозяин. Размесил восемь харь и всё ему нипочём. Помнит, зачем Настя в окно залезла.

- Ага, - улыбается она. – Молодец ты, Степан. Спасибо. Жду вас вечером на пельмени.

- Ени!... – подтверждает Ленка.

И дёргает отца-сержанта за русый свалявшийся чуб.