Переходный период

Переходный период

     Собственно говоря, это действительно был период, когда я переходил из Целиноградского в Тбилисский мединститут.
     Получив согласие из ТГМИ и разрешение на перевод из Москвы (!), я, после закрытия зимней сессии и прощания с друзьями, забрав из института документы, вылетел домой. (см. мои «Целиноград...»)
     Мама, «пробившая» этот перевод во всех трёх городах, бабушка были на седьмом небе от радости.
Но разве бывает в жизни без «но!» ?
Это, как с головами Гидры.
Отрубишь одну — вырастет другая, а то и две сразу!
     Начну с того, что меня не прописали на жилплощадь, с которой я три года т.н. выписался в связи с отъездом на учебу в другом городе. В домоуправлении (тогда были они) потребовали справку из института, что я являюсь их студентом.
В институте же отказались выдать ее потому, что без подписи ректора на моем заявлении о зачислении они не могут оформить мои документы.
А ректор в отпуске. А учеба началась.
Ситуация, похожая на целиноградскую — «В ожидании ректора».
     Узнав расписание занятий 4-го курса русского сектора, я пошел на первую же общую лекцию. Там я встретил Темури Л., который перевелся из Целинограда сразу же после первого курса, и прибился к его группе.
     Ассистентам, проводившим занятия, я объяснял, что  перевожусь в Тбилиси и жду приказа о зачислении, а пока не хочу терять времени и пропускать занятия. Так как они знали, что ректора нет, то разрешали присутствовать на семинарах.
Я даже успел получить зачеты по организации здравоохранения (занятия вел сам партком института!) и неврологии. Естественно, зачеты ставили мне в конспект, а у себя делали пометку, т.к. у меня не было зачетки и я не был внесен в список группы.
     Наконец, ректор вышел на работу и в канцелярии мне сказали, что он не подписал моё заявление, так как разрешение на мой перевод давал не он, а его заместитель, когда он находился в осеннем отпуске, поэтому он не принимает меня и я могу возвращаться обратно откуда приехал.
     Надо сказать, что этот человек, сван по происхождению (а они, как известно, обладают некоторыми чертами характера, среди которых упрямство занимает не последнее место), был известен еще своей неограниченной властью в институте, да и вне его, благодаря дружеским отношениям с Первым секретарем компартии Грузии, — генералом, прекрасным стрелком, с которым они вместе часто охотились.
     Естественно, немалую роль играли и связи, которые  предоставлял ему его пост, ведь для многих родителей было делом престижа устроить своего ребенка в мединститут. Престижно было и женить/выдать замуж отпрысков за врача, или студента-медика.
«О! Невестка врач!» — эта фраза уже о многом говорила. И неважно, какая она была специалист, работала ли вообще хоть день.
     Говорили, что в институт поступали по заранее составленному списку, куда можно было попасть или по большому блату, или за большие деньги, или как представителю автономной республики или национального меньшинства. Или, чтобы очень повезло, если, будучи золотым медалистом, удалось сдать экзамены на отлично.
     В создавшейся ситуации со мной надежда была только на то, что у меня были все законные основания и разрешения.
Но не судиться же с ректором!
     Пошел в Минздрав — не помогло и ходатайство замминистра.
     Представьте ситуацию: денег на взятку нет, большого блата нет, о возвращении в Целиноград и разговора нет.
И тогда, как говорят в грузинских сказках, мама обулась в  железные лапти — ;;;;;; ;;;;;;;;; — и пошла вновь в атаку.
     На этот раз было ясно, что без поддержки ЦК компартии тут ничего не получится. А пробиться туда — что крепость штурмовать.
     Чтобы записаться к кому-то на прием, нужно было снизу, из «предбанника», послать телеграмму (платную, конечно; специально имелся для этого пункт!), да еще и не одну, пока какой-нибудь секретарь или помощник не обратит внимание на них и не соизволит ответить.
     Люди ходили туда не один день и стояли в очереди часами.
     Мама всё же добилась приема у Секретаря ЦК, которая, рассмотрев документы и признав мои права на зачисление, перенаправила нас ко Второму Секретарю ЦК, который, в свою очередь повторил то же самое, добавив при этом, что всецело поддерживает нас, но приказать ректору зачислить меня не может.
     На рабочем столе секретаря мама заметила список внутренних телефонов ЦК и запомнила номер Первого Секретаря.
     Выйдя в приемную, она, воспользовавшись тем, что время было позднее и в приемной не было никого (даже секретарша куда-то отлучилась), набрала номер и услышала голос Мжаванадзе.
     Быстро представившись, она попросила принять ее по моему делу, но в ответ услышала, что попала не туда (!) «Как же так, я же узнала Ваш голос, Василий Павлович!» — воскликнула мама (а не узнать его характерный говор с русским акцентом было просто невозможно), но трубку повесили.
     Круг замкнулся.
     Тогда бабушка сказала, что сама пойдет к ректору и он не  сможет отказать пожилой женщине. Пошли все вместе.
     Мама рассказала ректору, что была на приемах у Секретарей ЦК и что они признают законность разрешений на мой перевод.
Тогда ректор заявил, что т.к. учеба давно началась (действительно, прошло уже почти два месяца), то уже поздно догонять и он ничего не может поделать . В ответ на это, показав конспекты, я сказал, что не пропускал лекций и занятий и даже имею зачеты, на что он жутко разбушевался, обвинив меня во лжи.
     Он грозился уволить всех преподавателей и вызвал того самого парторга, который, поставил мне «отличный» зачет, благо его кабинет был неподалёку. Испуганный партийный начальник местного масштаба «ушел в незнанку», мямлил что-то невразумительное; в общем, нас выставили из кабинета и я был рад, что еще ушли живыми.
     Правда, как видно, всё же где-то что-то «сработало», потому что, когда я зашел потом в канцелярию забрать бумаги, оказалось, что,не приняв в зимний семестр, он наложил резолюцию зачислить меня в институт с сентября, повторно на четвертый курс.
     Так я потерял один год, но кто уже об этом думал!
     Итак, с институтом худо-бедно, но разобрались.
     А вот с «НО!» (помните, я упоминал о нем в начале?) еще нет.
Институт справку не выдает, без нее не прописывают, без
прописки не устроишься работать — значит, ты тунеядец, можно попасть на учет в милиции за уклонение от общественно-полезного труда, что весьма неприятно и чревато. Могла быть неприятность даже посерьёзней — загреметь по статье за уклонение от воинской  службы, т.к. я не мог стать и на воинский учет.
     А если учесть, что в начале лета истекал и срок действия паспорта — то кругом клин!
     Стало ясно, что в Тбилиси этот заколдованный круг не разорвать, поэтому поехал в Туапсе, к папе, который к этому времени получил однокомнатную квартиру и перебрался в нее из своего рабочего кабинета главного врача.
     Надо сказать, что всё было сделано оперативно, по закону — прописка, паспорт, учет — и меня даже оформили на работу фельдшером в летний пионерский лагерь им. Володи Дубинина, где я еще школьником провел несколько сезонов.
     До заезда детей еще было время, но надо было ознакомиться с ведением документации, просмотреть учебники педиатрии и инфекционных болезней (всё же три курса — это хорошо, но, когда имеешь дело с детьми, явно недостаточно).
     Т.к. лагерь принадлежал Туапсинскому порту, то медобеспечение его было за счет портовой больницы: медперсонал, медикаменты, перевязочный материал и пр. Жил я в отдельном деревянном домике с 4-мя комнатками. В двух были палаты, а в одной — амбулаторный кабинет.
Врач с семьей жили в домике на отшибе.
     Была еще одна не очень приятная сложность в лагерной жизни: не было центрального водопровода и вода, подающаяся по внутрилагерной сети, поступала из какого-то естественного источника в большой бак, установленный на высоких опорах.
Эту воду надо было предварительно хлорировать, а потом проверять на степень хлорирования, взяв пробу из отдаленного крана. При подмешивании специального индикатора в пробу, вода должна была окрашиваться в слабо-голубоватый цвет.
     За этим строго следила Санэпидстанция порта, у которой на побережье было всего три подобных объекта (еще турбаза и спортлагерь), так что если не через день, то пару раз в неделю они наезжали регулярно и в любое время дня. Заодно, конечно, проверялась и кухня, складские помещения, туалеты (выгребные, естественно), снималась проба пищи, или иногда блюда бралась с собой для проведения анализа на соответствие нормам состава и калорийности.
     В общем, надо было все это хозяйство держать под своим медицинским контролем, тем более, что все санитарные врачи знали меня если не с самого раннего, то уж точно со школьного детства и были друзьями отца. А уж подвести его я не мог ни в коем случае.
     А что врач? Очень веселый дядька, ЛОР по профессии, сперва еще сидел на «приёме», но, когда приехала его семья, увидев, что я справляюсь сам, он уже самоудалился от дел, периодически появляясь во время приездов СЭС, а потом, после окончания его отпуска, уехал раньше завершения потока, так что всю итоговую
работу по контрольному обследованию детей перед их отбытием и составлению отчетной документации проводил уже я.
     А потом вышло так, что врачей, желающих провести лето в п/л больше не нашлось — так я и стал и.о. врача до конца сезона.
     И все меня так и звали: «доктор». Или по имени-отчеству!
     Сперва я ходил по территории в брюках, рубашке и белом
халате, но потом скатился к шортам и майкам, хотя во время приёма, или заходя на кухню, сверху надевал халат, или белую короткую куртку, которую брал у поваров.
     Вообще-то, надо сказать сразу, что, проработав в этом лагере три моих студенческих летних сезона, я понял насколько важно, когда ты спокоен за то, что относится к состоянию и работе пищеблока.
     Дело в том что лагерь был своего рода полигоном кулинарного техникума, в котором готовили корабельных поваров-коков. Здесь старшекурсники проходили практику под присмотром опытных преподавателей. Так что мне практически не приходилось вмешиваться в «технические» вопросы, хотя, конечно, я следил за
прохождением ими медосмотров, состоянием санитарных паспортов и, больше для порядка, ведением соответствующих журналов с расчетами раскладок продуктов, и калоража пищи.
     И что главное — я должен был «снимать пробу» со всех приготовляемых блюд до того, как их начнут выдавать в столовую, давая разрешение, или делая при необходимости замечания, расписываясь в соответствующем журнале. Т.е. вопрос питания у меня был разрешен, можно сказать, на самом высоком уровне, так как повара, которые жили тут же, в лагере, и питались вместе со всеми, готовили всё просто по-домашнему.
     А какие они пекли булки, пирожки или запеканки! А какую картошку они жарили мне, зная, что я ее люблю!
     Кстати, насчет поваров. Надо ли уточнять, что это были в подавляющем большинстве представительницы прекрасного пола?
     Со всеми сопровождающими и вытекающими из этого явлениями и событиями?
     Особенно, если учесть, что недалеко от нашего лагеря с одной стороны располагался студенческий спортлагерь, а с другой — турбаза? И где каждый божий вечер устраивали танцы?
     Танцы устраивали и у нас, но, конечно, на них «чужих» не пускали. Нам хватало и своих студентов-«танцоров», так как (еще одна важная особенность!) наш пионерский лагерь являлся еще и базой, где проходили летнюю практику студенты Армавирского педагогического института, которых, естественно, сопровождали свои
педагоги-руководители, строго следившие за составлением планов и претворением в жизнь воспитательно-оздоровительных мероприятий «в духе... и  в соответствии с решениями» руководящих органов.
     В общем, и за этот фронт можно было бы не особо волноваться.
     Но молодость есть молодость, студенческие годы — это все же особое состояние тела и духа, так что мне приходилось думать не только о состоянии здоровья почти двух с половиной сотен детей, но еще и более полусотни взрослых людей с их болячками.
     Однажды ночью, помню, позвали в палатку на выселках», где у одной из женщин-поварих заболел живот. Оказывается, он болел уже не первый день, но она принимала болеутоляющие и пр.
     Ночью ей стало хуже. Расспросив больную и прощупав живот, я понял, что картина не укладывается в клинику аппендицита, или колики.
     Я чувствовал, что молодая женщина что-то не договаривала.
     Ясно было, что больную надо госпитализировать и я послал за шофером, удалив всех из палатки, а сам сказал ей, что подозреваю у нее внематочную беременность, но для этого она должна сказать мне о состоянии ее цикла. И тогда она созналась в задержке его.
     Конечно, в лагере была своя машина — открытый грузовик, на котором возили продукты и хозяйственные грузы.
     Разумеется, был и шофер — Виктор.
     Естественно и то, что он был выпивший. Крепко выпивший.
     Это был бывший моряк лет сорока, как я сейчас понимаю, еще молодой, хотя тогда он казался мне уже стариком. Телосложения он был квадратного, с несколько цилиндрической (из-за вздутой от эмфиземы лёгких), грудной клеткой. Собственно, из за бронхиальной астмы он и был списан на берег и стал работать водителем.
     В сырую погоду у него приступы учащались. Он принимал свои препараты, но иногда приходилось выводить его из приступа уколами. Жил он в лагере один, так что, думаю, не отказывал себе ни в чем, в том числе и в выпивке.
     Правда, он мог каким-то образом если уж не протрезветь окончательно, то довольно быстро максимально мобилизоваться, и в таком состоянии водил машину, вероятно, на подсознательном уровне, буквально спрямляя повороты и зигзаги тогдашней старой дороги между с. Агой и Туапсе, так что никто так и не поверил, когда мы говорили, что домчались в больницу за 15 минут.
     (Если бы я стал ночью вызывать районную «скорую помощь», то еще неизвестно, сколько часов понадобилось бы нам на всё!)
     Больную сразу взяли на операцию и спасли от серьезных осложнений. Мне было важно и то, что мой диагноз подтвердился.
     Можно многое вспомнить как из врачебных, так и из бытовых случаев, особенно этого, первого для меня, сезона.
     Не забуду мальчика из Новороссийска, который, выпрыгнув в окно во время «мертвого часа», наступил ногой на гвоздь, торчащий из доски, валящейся в кустах. Большой ржавый, естественно, гвоздь прошел через пятку, не задев, слава Богу!, кости и вышел около щиколотки.
     Благодаря предусмотрительности папиной операционной сестры Тани, у меня была чуть ли не «малая операционная», поэтому мне, сделав хорошее обезболивание, удалось удалить гвоздь без разреза, даже прочистить канал и, проведя противостолбнячный  курс уколов, вылечить мальчика. (Надо сказать, что когда я показал мальчика моему отцу, приехавшему на другой день, в выходной, я заметил, что, ему было приятно, что и как я сделал, хотя, для порядка, и отметил, что не стоило рисковать.)
     Кстати, «Серый» (Серёжа) был старшим из двух братьев,которые очень хорошо играли в футбол. Надо было видеть, как эти десяти- и восьмилетний (небольшие по росту) «малявки» обыгрывали здоровенных «пацанов» из старших отрядов! Они их «водили» как хотели!
     (В Тбилиси сказали бы «мотали»: «Он так хорошо мотается!», или «Кончай мотаться! Дай пас!»)
     Надо сказать, что в лагерь приезжали дети «со всех концов Советского Союза» (как пелось в популярной песне того времени).
     Особенно выделялся последний, обычно — 7-ой, отряд, весь составленный из архангельских или мурманских детей и воспитателей. И выделялся не только тем, что малыши и старшие дети не распределялись по другим возрастным отрядам, а стояли все вместе на линейках, а и своим внешним видом — все, как один, белокурые какой-то особенной белизной, в т.ч. и кожи.
     И характером были посдержаннее, дисциплинированнее. Не «зажатые», а естественно спокойные. Уже в начале июня, когда для местных вода в море еще недостаточно прогрелась, и, придя на пляж, они не лезли в воду, или делали это не очень охотно, «архангельцы» готовы были вообще не вылезать из воды!
     Обычно, их присылали на все три потока, поэтому они были единственными, кто оставался в лагере во время «пересменок» —благословенных двух-трех дней относительной тишины и спокойствия в лагере после разъезда детей одного и началом заезда детей следующего потока. В такие дни мы, я с некоторыми вожатыми и воспитателями, любили уходить на водопады реки Небуг в ореховом заповеднике соседнего одноименного села. Иногда брали и некоторых оставшихся на пересменку старших детей.
     Везли с собой «сухой паек» (и не только!), ставили там палатки, готовили на костре, лазили по рукавам водопада, прыгая с него в воду там, где это позволяла глубина реки, пели песни, пекли картошку — в общем, вытворяли на свободе все, что положено по молодости лет...
    Надо ли говорить о том, что папина гитара была  в моем полном распоряжении?
    А потом начинался опять заезд — медосмотр (не проглядеть вшей!), проверка медсправок, первое взвешивание и замер роста (обычно, это проводилось еще пару раз), первые простуженные, первые ангины и фурункулы, и пошло, и пошло… — и днем и ночью, без выходных и сменщика… до конца августа, пока, взвесив и записав рост последнего ребенка, написав и сдав отчет, не поймешь, что можешь пару дней принадлежать самому себе: хочешь — спи, хочешь — читай, иди на море, или поезжай в город, — в общем, полная возможность исполнения всего того, о чем мечтал три месяца!
     Ан нет! — Ничего не хочется! Чего-то не хватает! Даже ночью прислушиваешься к шорохам, отмечая сквозь сон, что если он раздается чуть ближе, значит сейчас скрипнет вторая ступенька, два-три шага и кто-то постучит в дверь и приглушенно позовет:
«Доктор!.. Иракли Георгиевич!»

     Вот так, собственно говоря, и прошел мой тот самый «переходный период» с конца января по конец августа 1968 г.
     Я получил на руки «Трудовую книжку», в первой записи которой будет указано, что я начал свою трудовую деятельность с должности фельдшера п/л им. В.Дубинина.
Кстати, там же, в конце «книжки», на специальной странице, будет и единственная запись-благодарность «за добросовестное отношение к своим обязанностям и активное участие в общественной жизни» за подписью Качкурина, начальника лагеря.
     Надо признать, что его самого я так и не могу себе представить —он только изредка появлялся на людях во время торжественных линеек. А где он был и чем занимался остальное время — тайна сия мне неизвестна. Да, собственно, во вмешательстве его, как видно, и не было особой необходимости.
Но за благодарность «с занесением» я ему признателен.

     А потом я вернулся в Тбилиси, взял справку из института, прописался, стал на военный учет.
     Первого сентября пошел в институт, познакомился с новыми однокурсниками. Второго сентября в группу пришла девушка Нина, и начался уже совсем другой период моей сперва студенческой, а потом и нашей с ней семейной жизни.
     Пройдут годы и летом 1976 года, мы, уже вместе с детьми, опять попадем сперва в пансионат, граничащий с «моим» пионерским лагерем, а со следующего года, уже Нина начнет работать там врачом и лагерь станет уже «их» местом, где они проведут четыре летних сезона. И сейчас, через сорок лет, тепло вспоминая те годы, мои, уже взрослые дети, у которых растут уже свои дети, иногда вместе поют лагерный гимн:
Лагерь «Володя Дубинин»
около моря стоит…
      И я им подпеваю, потому что пел его еще в то время, когда сам был пионером (а было это лет 60 тому назад!)
03-05. 09. 2018 г