ТЁТЯ МАША

               
В канун своего возвращения, после двадцати прошедших лет, мне не спалось.
Вспоминалось то далёкое утро. Двор спал непробудным сном, когда я вышла. Только слышно, как тишину нарушали звуки метлы дворника,  тёти Маши. Издали увидев меня, она прервала работу. Дожидалась, когда подойду ближе. Двор у нас большой: пока шла, цокот каблуков отдавался эхом во всех дальних уголках.
Поверх одежды зимой и летом у тёти Маши всегда надет рабочий длинный передник, как у школьниц в те времена, белый либо чёрный – в зависимости от сезона. Она была женщиной старше шестидесяти с глубокими морщинами, изрезавшими молодость. Черты лица были настолько искажены, что невозможно определить, как она выглядела раньше. Вместо носа – словно кусочек пемзы, губы – синюшные, глаза поблекшего, видимо, когда-то голубого цвета. Худощавая, с горбом на спине. Физически очень сильная. Могла одна вручную погрузить полный мусора контейнер, поднимая в машину.
Опираясь на метлу, скрестив ноги, тётя Маша закурила. Смотрела, как я подходила. Поджидала, озабоченная моими переживаниями. На расстоянии трёх шагов заговорила:
– Здравствуй, родненькая. Куда спозаранку? Чего случилось?
– Здравствуй, тёть Маш, знакомые лекарство привезли. На встречу еду, забрать. Заказывала для мамы.
– Петушок ты мой золотой. Как спала сегодня Нидяр ханум?
Маму звали Нигяр. Почему-то тётя Маша всех переименовывала на свой лад, меняя хотя бы одну букву. Во дворе все к этому привыкли, более того – это давало некую привилегию, особый статус отношений с тётей Машей – статус своего. К чужим она относилась чуть ли не враждебно. Была защитницей всех жителей двора. Как орлица вступалась за каждого. Для неё не имело значения, прав или неправ. Главное – свой. Рядом с нею мы чувствовали себя детьми, её крыло ощущалось везде, в каждой квартире большого дома.
– Тётя Маша, вот Вам ключи, вдруг не успею к девяти, напоите маму чаем и купите, пожалуйста, свежего хлеба.
– Ты моя ласточка, лети, родненькая, не беспокойся, тётя Маша всё сделает. А Валидка в садик?
Валидком она называла мою пятилетнюю дочь, Валиду.
– Тёть Маш, не знаю, чего-то она рассопливилась. Посмотрите, если что, пускай денёк дома побудет.
– Не пущу! Нечего, к себе заберу. Вечером приведу без соплей, птичку нашу.
Я поцеловала её в щёчку, удалилась в спешке, слышала позади: «Иди с Богом, родненький», – зная, что она рассекает крестом воздух.
Тётя Маша была одинокой. У неё не было никого. Работала по утрам и вечерам дворником, остальное время дня – лифтёром, сиделкой, няней – кому как надо из соседей. Уезжая, ей оставляли на попечение животных, ключи от квартиры, чтобы поливала цветы. Выручала всех. По своей щедрости заработанные деньги, по тем временам немаленькие, тратила на чужих людей: воплощала их мечты в жизнь. Покупала куклы, велосипеды, мячи и всякие игрушки, которые стоили непозволительно дорого для родителей. Получала от этого особое удовольствие. Бывало, напечёт пирогов, печенья и раздаёт детишкам, играющим во дворе. Всем вязала подарки, при этом тщательно выбирала пряжу.
Жилья своего у неё не было. Жила в подсобном помещении, выделенном от работы: без канализации, без туалета. Воду таскала из колонки, уборной пользовалась дворовой, благо она у нас была. И никогда ей в голову не приходило приобрести хотя бы комнату в коммуналке. Деньги самой были не нужны, зарабатывала – раздавать. Все дети, побросав свои машинки, лопаточки, бежали к ней, едва услышав голос. Она часами рассказывала им сказки, устраивала спектакли, играя все роли одна. Мы, взрослые, бросали дела, сидели как заворожённые зрители.
Эти воспоминая были так живы, что, казалось, я не уезжала оттуда совсем. Так хотелось обратно в эту сказку. Каждую ночь снился, как явь, волшебный мир нашего двора. Сожалела, понимая, как много потеряла и что никогда этого уже не восполню.
Разъехались почти все. Времена были такие. Остались немногие, которые в силу обстоятельств не смогли никуда уехать.
Не сомкнув глаз, провела ночь. Рассветало, когда я стала собираться в аэропорт. В самолёте тоже не спалось: очень хотелось вернуться обратно, но в то же время было страшно.
Наконец, я в такси. Подъезжаю. Так волнуюсь, что не чувствую ног; отпустила машину у парадного входа. Вокруг всё знакомо, но пахнет чужим. Двор похож на одинокого, брошенного старика, благодарного всем за милостыню, чтобы как-то жить.
На лавке сидели две женщины, напоминающие тех, которые ходили по утрам, крича во дворах:
– Старый вещь! Покупаешь?
Они повернулись в мою сторону, странно посмотрели, как на не ко двору пришедшуюся, спросили:
– Что надо?
Я растерянно, запинаясь, поздоровалась и задала вопрос про тётю Машу.
– Нет, не знаем, – ответили они неохотно.
Извинившись, кивнула головой в сторону подсобного помещения:
– Кто там живёт?
Окинули меня взглядом, как ненормальную.
– Это не жильё, там никто никогда не жил, – продолжили. – Вы не туда зашли, здесь «чентр», в таких местах люди, неприученные вселяться куда попало.
Попросив прощения, отошла. Присела прямо на бордюр, рядом с «тётьмашиным жильём», напротив когда-то ювелирной мастерской. Все окна были заколочены чёрными решётками, напоминающими ограду на кладбище. Я свесила голову, из опущенных глаз слёзы капали на асфальт.
Внезапно услышала шаги, приближающиеся ко мне. Вспомнила, как из окна полуподвала тёти Маши были видны только ноги. Шаги остановились. Я увидела мужские туфли, джинсы от обуви до колен. Подняла глаза вверх: стоит молодой человек лет тридцати.
– Здравствуйте! Вам помочь?
– Нет, – качаю головой, пытаясь встать.
– Я, по-моему, Вас знаю.
– Откуда? – сквозь слёзы выдавила с трудом.
– Вы жили в сорок пятой.
Вскочив, взяла его за плечи, стала вглядываться в каждую деталь лица. Не найдя ничего знакомого, отпустила. Опустошённо, еле слышно произнесла:
– Так не шутят.
– Может, я ошибся, прошу простить. Вы не мать Валидок?
– Конечно, дорогой, правильно! – опешила я. – Ты кто? Чей? – спрашивала, задыхаясь.
– Не волнуйтесь, сейчас воды принесу.
– Подожди, потом. Тётя Маша где? Жива?
Парень начал издалека:
– Помните Алика? Мастера из ювелирки?
– Да, конечно!
– Я сын его, частенько приходил к отцу, знаю двор неплохо, больше со слов бати. Ювелирку закрыли сразу, как только вы разъехались. Всё стало другим, непонятным для нас…
– Пожалуйста, не томи, что с тётей Машей? – не выслушав до конца, перебила я.
– Её давно нет.
– Как? Кто хоронил? Где?
– Не знаю, отец рассказывал, что она исчезла со двора, никто даже не заметил, когда. Предположительно, какое-то время безвылазно сидела дома. Может, болела или упала. Кто его знает? Ведь она была уже стара. Заметили только, когда пошёл трупный запах. Вызвали милицию, хоронить было некому. Кто, куда и как её повёз – не знаю.
– Господи! – взревела я. – За что? – еле волоча ноги, ушла со двора, теперь – навсегда.
И мой сон, с таким же постоянством, сменял другой. Ко мне приходит тётя Маша, просит хлеба или воды напиться. Одна-одинёшенька, с закрытыми глазами, безнадёжно истощённая жизнью в ожидании смерти.