На пороге книги. Глава 6. Гарь, Адам

6. ГАРЬ, АДАМ

Кельга проснулась на рассвете. Перед её глазами ещё стояло печальное лицо Аурелия, с которым она разговаривала во сне, и который переживал сейчас кризис отношений со своей возлюбленной... Как только она зашевелилась, к ней на кровать тут же запрыгнул Муркис, уткнулся ей в шею, запел свою мурлыкающую песнь и стал её вылизывать своим шершавым язычком. Из окна тянуло гарью — горели торфяники и леса, пожар так и не удалось потушить, хоть пожарные вертолёты и пролетали над их садом каждые десять минут туда и обратно. Интернет работал с нулевой скоростью — связи с внешним миром не было. Солнце вовсю светило, но висящая над землёй густая дымка рассеивала его лучи;  мир был плотно окутан этой дымкой и пропитан запахом гари.
В довершение всех забот этого утра оказалось, что ночью, пока Кельга спала, Муркис притащил в дом ещё одну мышь (точнее, землеройку, но это ничего не меняло...) и снова её упустил. И теперь им предстояла грандиозная перестановка — чтобы юный кот мог гоняться за своими мышками без помех… Голова была тяжёлой…  Впрочем, не всё было так плохо — электричество работало, исправно гудел старенький облезлый ЗИС, и на его фоне таинственным синим светом мерцал стеклянный электрический чайник. Но гарь её удручала — и, чтобы не увязнуть в унынии в ожидании южного ветра, который мог бы сдуть всю эту гарь на север, Кельга решила продолжить свой перевод «Адама» Эдмона Жабеса. Правда, она не нашла в сети французского оригинала и переводила «Адама» с английского текста Розмари Уолдроп, но это было явно лучше, чем ничего. И вообще, переводы Розмари Уолдроп ей нравились.

АДАМ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ ТРЕВОГИ

Так, вместе с нехваткой,
была рождена тревога.

Упавшее яблоко — с той самой ветки,
с которой сорвала своё Ева — продолжает гнить
у подножия сваленного дерева.
Разложившийся плод. Имя ему: ТРЕВОГА.
Образ пустоты прежде пустоты.
Вгрызаясь в яблоко, знала ли Ева, что она
поглощала свою душу?
Что если книга была бы лишь бесконечной памятью
о недостающем слове?
Так отсутствие обращается к отсутствию.
«Моё прошлое взывает ко мне,» - сказал он. «Но моё
будущее всё ещё не уверено в ассортименте
своей корзины».
Представь день, которому не предшествовали другие дни,
ночь, перед которой не было других ночей.
Представь Ничто и нечто в центре
Ничто.
Что, если тебе скажут, что это крошечное нечто
и есть ты?

И Бог создал Адама.
Он создал его человеком, лишив его памяти.
Человеком без детства, без прошлого.
(Без слёз, без смеха и без улыбок.)
Человеком, вышедшим из Ничто, и неспособным даже
претендовать на долю этого Ничто.
Задумывался ли Бог на мгновение, что одним ударом Он
лишил этого человека того, что впоследствии Он предоставил
всем прочим существам?
Адам, сын Ничто по воле Бога, плод бессмысленной
доброжелательности,
плод, созревший прежде созревания, дерево, одевшееся листвой
прежде, чем вырасти, мир, завершённый прежде
возникновения из ничто, но только в
Разуме Бога.
Человек странных мыслей, от которых, однако,
зависит его жизнь.
Человек, прикованный цепью к Лишённости, к отсутствию
из отсутствий.
Прошлое даёт нам уверенность. Человек без уверенности,
кому он предоставлен? Чему?
Человек без света,  без тени, без корней и пути,
без места, не считая части того места, лишённого времени,
которое человеку безразлично.

Вдыхая дымный воздух, прочитывая английские строки и записывая их по-русски, Кельга — пожалуй, впервые за свои почти шестьдесят лет — ощутимо представила себе жизнь Адама и Евы в раю, и жизнь эта показалась ей удручающе пустой и унылой. Эдмон Жабес был бесконечно прав; день, которому не предшествовали другие дни, ночь, перед которой не было других ночей, человек, у которого никогда не было ни детства, ни юности, который однажды вдруг возник из небытия телесно взрослым, и при этом беспамятным и невинным как новорождённый младенец — что привлекательного могло быть в этой райской жизни? И разве не была Ева абсолютно и бесповоротно права, сорвав своё яблоко и тем совершив самый первый, изначальный поступок в мире, где поступков не было никогда, начав таким образом человеческую историю? Перестав быть милой игрушкой скучающего доброжелательного Бога и вступив на трудный путь к себе самой? На свой собственный путь… Вторым поступком в мире стало изгнание из рая, этот неожиданный поступок разгневанного Бога. Почему неожиданный? Потому что Кельгу учили, что Бог всеблаг и всеведущ… Мог ли Всеведущий не предвидеть унылой скуки в своём умильном раю и взрывающего эту скуку поступка Евы? Мог ли Всеблагий не простить сорванное яблоко, этот первый шаг на пути человеческого познания? Получается — мог.

Так вещи должны себя чувствовать. Но даже им, несомненно,
присуща их память-вещей, воспоминания о дереве и стали, глине
и мраморе. Воспоминания о медленном продвижении к идее,
к знанию той вещи, которую они были призваны воплотить.
О пустота! Не к чему прислониться, не на что опереться,
не это ли и есть тревога?
Время придаёт нам форму. Без прошлого нет настоящего,
и не может быть представлено никакое Я.
Сирота в самом полном смысле этого слова, лишённый
отца и матери, но также и себя самого — не возникаем ли мы
в этот момент телесного и духовного опыта? — чем могли быть
для него видение и слышание? Что могли значить говорение или
действие? Каким весом могло обладать слово, какими отзвуками
в будущем? Что оно могло ему дать? Какой удовлетворённости,
какого успокоения мог он ждать от любого жеста?
Открытия, встречи, удивления, разочарования,
изумления? Возможно. Но в сравнении с чем, в ответ
на какой внутренний вопрос, если сопоставить
совершенно не с чем?
Ключ лежит в оплодотворённом яйце,в зародыше, в плоде.
Вот тайна и чудо.
Плодотворная забывчивость. Она толкает нас звучать душой
и духом во имя духа и души. Она помогает нам очищать
различные тропы сознания, учиться и разучиваться, брать то,
что предлагается, будь то на рассвете или ночью, каждый день,
короче, создавать себя самих.
Я не есть. Всё, чем я когда-либо был, это человек, которым жизнь
позволяла мне быть.
И вот я существую, отлитый в форму лучшим и худшим, всем,
что я любил и от чего бежал, что я обретал и что терял, отлитый
секундами и во власти секунд, по мере усыхания жизни.


К концу дня задымление потихоньку сползло-таки на северо-запад, дышать стало легче и небо снова стало голубым — после целого дня гари и белёсого неба это был праздник! Арсений и Кельга плыли по озеру, смотрели на голубой купол неба с застывшими на нём стайками подсвеченных солнцем облачков и наслаждались этими последними мгновеньями лета. И долго потом сидели на берегу, грызли яблоки и растворялись в окружающей их красоте неба, воды и земли. Правда, облако гари отступило не так уж далеко — весь северо-запад был затянут дымкой и граница чистого неба проходила почти над ними.
Вечером, сидя на пороге книги, Кельга читала стихи Розмари Уолдроп. Огромная жёлтая луна, ещё почти идеально круглая, висела над горизонтом, а вокруг были разбросаны сверкающие гвоздики звёзд. «Стихотворение, подобно попытке вспомнить, есть движение всего тела, - писала Розмари, и Кельга была с ней совершенно согласна. - Вы следуете туману и вступаете в более глубокий туман. Может быть, дверь впереди отделяет факты от естественной привязанности. Откуда мне знать. Слишком многое я встречаю в каждом зеркале». Кельга смотрела на седую улыбающуюся Розмари и улыбалась ей в ответ. В каждом зеркале она тоже встречала слишком многое.