Золотой мост

ЗОЛОТОЙ МОСТ

Время схоже с кораблём, внешне неподвижно стоящем на поверхности моря, но на деле, несущемся так же стремительно, как выпущенная стрела. Ещё дни и годы, незаметно нанизывающиеся на нить жизни, сравнивают с птицами, одна за другой выпархивающими из гнездовья. Разница лишь в том, что птицы имеют обыкновение возвращаться в родные места, а годы уходят безвозвратно.
Когда я начал открывать для себя мир, то тогда ещё не знал, что 93 процента территории моей республики занимают горы. Потому что там, где прошло моё детство, в солнцеобильной Вахшской долине, кругом, насколько хватает глаз, ширятся необъятные равнины.
С детства мой слух привык к разнообразию языков и говоров - таджикскому, русскому, узбекскому, немецкому... Как сейчас помню, мама вынимает из раскалено готанура горячие лепешки, а рядом наша русская соседка выпекает хлеб в длинной печи с широким полукруглым жерлом. Закончив дело, довольные хозяйки обычно обмениваются плодами своего великого труда: мама, с красным отсветом огня на лице, передает соседке лепешки, а та протягивает ей мягкий душистый каравай.
Родители мои родом из кишлака Рарз, что расположен в вер¬ховьях Зеравшана, именуемых раньше Фалгаром (Фалгар или Фаргар на древнетаджикском языке означало «Сияющие горы».). Но они не были переселенцами, как большинство жителей Вахшской долины. Про¬сто моего отца Сайфиддинова Мирсаидали, офицера милиции, час¬то переводили по службе из одного района в другой. Так получи¬лось, что пуповину мою в один из декабрьских дней 1954 года пе¬ререзали в пограничном городке на берегу Пянджа, рядом с Афга¬нистаном, а вырос я в центре Вахшской долины, где, кажется, мо¬жет плодоносить, приложи только руки, любое из семян, припасен¬ных в Ноевом ковчеге. Но больше всего меня восхищает вахшский лимон, крупный, сочный, по цвету и форме похожий на маленькое солнце.
Правильно говорят: что не стало воспоминанием, того не было. Из впечатлений раннего детства мне чаще других припоми¬нается такой эпизод. Мама всегда с нетерпением ждала писем из Рарза от нашей бабушки. Бабушка была неграмотной и диктовала свои послания кому-нибудь из соседских детей-школьников. По¬этому письма были разные по почерку, но почти всегда одинаковые по содержанию. В них бабушка обычно коротко сообщала о себе, и затем подробно расспрашивала всё о нас. Однажды зимой долго не было вестей и мама сильно переживала. Когда, наконец почтальон принес письмо и мама торопливо вскрыла конверт, оттуда выпало несколько маленьких камешков. Помню, как мама разволновалась при их виде. «СангиВатан»  - «Камни Родины», повторяла она, це¬луя камешки и прикладывая их к глазам. С неожиданным проявле-нием подобного чувства я, спустя время, столкнулся еще раз. По соседству с нами жила болгарская семья. Правда, болгарский язык из всех членов обрусевшей семьи знала только старая и беззубая, но очень трудолюбивая и жизнерадостная бабушка, бабушка-болгарка, как называли все её. Она часто заглядывала к нам во двор, подолгу беседуя за пиалкой чая. Как эта болгарская семья оказалась в Таджикистане, я не знаю, но помню, бабушка-болгарка  рассказывала, что до приезда в Вахшскую долину они жили на Крымском полуострове.
Мой старший брат Музаффар, увлекавшийся музыкой, где-то достал пластинку с песнями популярного тогда болгарского певца Эмила Димитрова. Однажды, когда бабушка-болгарка по обыкно¬вению сидела у нас и пила чай, брат поставил пластинку. Сначала бабушка не поняла в чем дело, потом до нее дошел смысл некото¬рых слов полузабытой родной речи. Услышав слова, она заволно¬валась, точь в точь, как когда-то моя мама при виде камешков с её родины.
Что творилось тогда в душе старой болгарки, которую судьба забросила так далеко от родных мест, я не знаю. Но хорошо помню, как на глазах у неё выступили слезы. «О чем эта песня, бабушка?» - поинтересовались мы. «О любви!»  - коротко ответила она.
Каждое лето во время каникул отец возил нас в Рарз, к вечно скучающим по нас бобо  - деду по отцу, и биби  - бабушке по мате¬ри. Многие удивлялись, что наша семья, живя вдали от Рарза, про¬должала говорить на рарзском диалекте, как если бы мы и не уез¬жали никуда. Наверное, этим мы главным образом обязаны своей матушке, УмаровойОимкалон, ангелу-хранителю нашего домаш¬него очага, неутомимой труженице и бесконечно доброй, как и все Матери. По её словам, до своего замужества, она ни разу не бывала даже в соседнем селении. На новом месте любые впечатления у неё невольно ассоциировались с укладом и бытом, к которым она при¬выкла в родном Рарзе. Когда в детстве мы, братья, Музаффар, я или Рустам, не поделив что-то, затевали ссору, а то и давали волю ру¬кам, мама, становясь между нами, с укоризной говорила: «Ну что же это вы... Прямо-таки Офок и Шоходжа!».
Что она имела в виду, мы тогда ровно ничего не понимали. Лишь спустя время я узнал о том, что в Рарзе некогда жили два не¬примиримых брата  - Офок и Шоходжа. Длительный разлад между ними, как и в библейском сказании о Каине и Авеле, завершился трагически. Произошла эта история очень давно, но до сих пор она бытует в Рарзе, и её обычно вспоминают, когда хотят разнять бузо¬тёров.
На первый взгляд я и мои братья мало чем отличались от непо¬седливых рарзских мальчишек. И все же существовало одно разли¬чие, которое с каждым нашим приездом в Рарз становилось замет¬нее. Живя в интернациональном поселке Вахш, мы неплохо гово¬рили по-русски. А в Рарзе с его стопроцентным таджикским насе¬лением не каждый взрослый человек мог свободно изъясняться по-русски, не говоря уже о детях. Однажды представился случай, ко¬гда я на глазах у восхищенных сверстников смог продемонстриро¬вать свое умение обращаться на языке межнационального общения.
За кишлаком, в живописном ущелье Тагоб разбила лагерь гео-логическая поисковая группа. Поговаривали, что геологи на берегу Зеравшана, что в переводе на русский означает «Златоносный», ищут золото. Однажды, когда я вместе с другими мальчишками на¬ведался в ущелье посмотреть на работу геологов, ко мне подошел с просьбой один местный житель. Он хотел узнать, не желают ли геологи купить абрикосы, которыми всегда славился Фалгар, и в особенности Рарз. Абрикос по сей день считается, чуть ли не глав¬ной статьей дохода жителей этого горного края. И не случайно раньше в ходу была такая прибаутка:

Абрикос поспел,
Фалгарец стал весел.
Абрикос вышел,
Фалгарец нос повесил.

В общем, человек тот решил, что с задачей посредника я справлюсь лучше, чем кто-либо, потому что все геологи были рус¬скими. Переборов робость, я обратился к одному из них, и как мог, изложил просьбу предприимчивого дехканина. Посоветовавшись, геологи договорились о цене, и вскоре тот человек привез на осле большую корзину абрикосов. Геологи отведали сочных плодов и поинтересовались, что это за сорт.
- Махтоби,  - ответил хозяин.
«Махтоби» значит «лунный». Но я не знал, как перевести это слово и смущенно молчал.
Кстати, спустя годы я услышал легенду, которая повествует о том, как был выведен этот удивительный сорт абрикоса. Жил ко¬гда-то молодой садовник по имени Джахонгир. Пришёл он сватать¬ся к возлюбленной. Родители девушки говорят: «Выведи такой урюк, чтобы плоды в звездную ночь с луной спорили».
Много лет работал Джахонгир, черенки со всего края прино¬сил, прививал их, ухаживал, ждал урожая. Но всё было не то, и по¬рой у него опускались руки. Но его возлюбленная терпеливо ждала и любовь заставляла Джахонгира продолжать неистовый труд.
И вот раз вышел Джахонгир ночью в сад и увидел, что по небу плывёт полный месяц, а деревья отсвечивают тысячами крошечных лун.
Взял он на заре поднос и стал срывать плоды. Несколько штук упало в воду. Нагнулся садовник, чтобы взять их, а из воды глянул на него... седобородый старец. Посмотрел он вокруг и увидел на вершине горы свою возлюбленную, превратившуюся от долгих лет ожидания в каменную статую.
Говорят, эту каменную женщину и сейчас можно увидеть над абрикосовыми садами.
Вахш и Рарз. Равнина и вершины. Лимон и абрикос. Солнце и луна... В жизни нашей семьи эти два уголка таджикской земли за¬нимают такое же место, как дневное и ночное светила на небе, как берега для реки.
Приезжая в тихийРарз, на родину предков, мы вскоре начина¬ли тосковать по Вахшу с его шумными многолюдными улицами, по друзьям и соседям. Много лет живя там, мы всем сердцем полюби¬ли этот край, но нас всегда согревала мысль о том, что где-то дале¬ко, в краю сияющих гор, у нас есть родной и надежный причал - Рарз.
Я невольно сравнивал и проводил параллели между этими такими разными, но одинаково мне дорогими землями. На юге трава выгорает в мае, тюбетейка  - за лето. В детстве в знойную пору, об¬жигая ступни на горячем асфальте вахшских улиц, мы бегали ку¬паться на канал. И я видел там большую гидроэлектростанцию с мощными турбинами. А в Рарзе тогда с наступлением сумерек включали небольшой дизель, с помощью которого в домах на не¬сколько часов зажигался тусклый электрический свет. Много лет спустя в другом горном кишлаке  - Дардаре я встретил человека по имени Дизелбек, названного так в честь появления в их селении первого дизеля  - источника света и тепла.
В Вахше в каждом доме был установлен водопровод, а в Рарзе по всем дворам через желоба бежали ручейки с прозрачной водой, в чистоте которой никто не сомневается.
Спустя годы я услышал рассказ о том, как народный поэт Тад¬жикистана МирзоТурсун-заде, побывав в этих краях, обратил вни¬мание на то, что арыки в некоторых местах облицованы бетонными плитами.
«Не «пеленайте»  ручьи,  - взмолился поэт  - Когда они в таком одеянии, не слышно журчанья воды, не пахнут травой берега...»
Не могла, не хотела восприимчивая душа поэта смириться с тем, что блекнет, утрачивает свои первозданные краски живая при¬рода.
В Рарзе, упоминание, о котором встречается еще в согдийских документах 7-8 веков, найденных в 1932 году в крепости Муг, по¬следнем пристанище правителя Согда Деваштича, оказавшего дли¬тельное сопротивление арабским завоевателям и поплатившего за это жизнью, меня пленяло и поражало многое: подпирающие небо горы, сады - оазисы на каменных террасах, неукротимый Зеравшан, стремительно катящий свои мутные волны к древним таджикским городам  - Самарканду и Бухаре. Сам кишлак делится на семь гузаров-кварталов: ДжуиБоло, Сор, Чукурак, Мирон, Бекиток, Хусайнон, гузар Ишанов. И в каждом гузаре своя мечеть. Особенно впе¬чатляет многоколонная, с резными дверями соборная мечеть -Масджидиджомеъ.
По количеству мечетей раньше можно было судить, насколько велик кишлак. Самым большим в этих краях считался Урметан, - там восемь мечетей, а значит и гузаров. Следом идет Рарз. Зато в Рарзе есть достопримечательность, подобие которой можно уви¬деть только ещё в двух кишлаках  - Варзе и Фатмеве. Это минаре¬ты, построенные ещё в XI веке.
Пожалуй, здесь будет уместно привести историю, о которой в своём «Дневнике Искандаркульской экспедиции» рассказал Абдурахмон Мустаджир. К слову, так называемая Искандаркульская экспедиция, снаряженная в 1870 году по приказу начальника Зеравшанского округа генерал-губернатора А.К. Абрамова, имела целью под видом научных изысканий оружием присоединить к Российской империи земли вольнолюбивых горцев. Упомянутый Мустаджир состоял в экспедиции в качестве проводника и переводчика.
Так вот, Мустаджир, между прочим, сообщает и о том, что уникальные минареты в Варзе, Фатмеве и Рарзе были воздвигнуты на средства индийского принца Султона Джалолиддина. Присни¬лось ему, что он совокупился со своей матерью и был страшно на¬пуган этим. Во имя спасения души богобоязненный принц решил совершить добродетельные поступки. Таким образом, появилось несколько молелен и минаретов. Только вот почему индийский принц местом искупления грехов избрал далекие и труднодоступ¬ные фалгарские кишлаки, в том числе и Рарз, Аллах лучше знает.
Насколько эта история соответствует истине, судить нелегко. Но совершенно ясно, что минарет в Рарзе, как и разрушенная ста¬ринная крепость Сибаска, в своё время имели ещё и оборонное значение.
В долгожительстве с рарзским минаретом, пожалуй, может тя¬гаться лишь могучая вечнозеленая арча, одиноко возвышающаяся на склоне горы напротив кишлака. Она стоит в таком месте, что её хорошо видно издали, с любой точки Рарза. Известно, как медлен¬но, всего лишь на считанные миллиметры в год вырастает арча. Так сколько же веков прошло, сколько сменилось поколений, пока арча в Рарзе достигла таких внушительных размеров. И за все это время никто ни разу не осмелился занести топор над ней. Потому что, согласно преданию, арча принесена в жертву ради благополу¬чия и изобилия на этой земле. Больше я нигде не встречал жерт¬венных деревьев.
Я часто с интересом думаю, почему о моих дорогих рарзских земляках в народе полушутя говорят: «Если даже входишь в рай, убедись сначала, нет ли там рарзца...» Может, это связано с неза¬висимым и ершистым характером, которым отличались мои пред¬ки, а может, правдивым и колким языком, который часто досаждал окружающим.
В Рарзе, в гузаре Джуи Боло, до сих пор стоит полуобвалив¬шаяся мельница, которую называют «Осиёи Хамроходжа»  - «Мельница Хамроходжи». Всякий раз, когда я бываю там, мне вспоминаются слова Вардгеса Петросяна: «Нет ничего печальнее, чем вид остановившейся мельницы». Хамроходжа - это имя моего прадеда по материнской линии. По рассказам видевших его людей, это был огненнорыжий человек с голубыми глазами, вспыльчивый, самоуверенный и упрямый. Крепкий и состоятельный хозяин, он мечтал о сыне, но жены, а их у него в общей сложности было четыре, рожали только дочерей. Однажды из-за ничтожного проступка он в ярости вы¬гнал из дома свою первую жену, мою прабабушку. Потом, узнав, что жена беременна, он смягчился и сказал, что вернет ее обрат¬но, если она родит сына. Но Богу было угодно так, чтобы опять родилась дочь.
Когда пришло время выдавать замуж Каромат, мою бабушку, прадед поехал на осле через перевал делать покупки на знаменитом Ура-тюбинском базаре. На обратном пути в горах его вместе со спутниками настигла сильная пурга. Все решили бросить поклажу и налегке уйти из опасного места. Но Хамроходжа, не желавший возвращаться домой без приданого для дочери, заупрямился и ос¬тался один на перевале, надеясь переждать пургу. Через два дня его, окоченевшего, нашли под снегом.
Я уже говорил, что бабушка была неграмотной, но дома у нее хранилась стопка старых книг на арабской графике. Меня до сих пор поражает, с каким благоговением, сначала обмыв руки водой, она прикасалась к этим книгам, бережно сдувала с них пыль. Книги принадлежали ее мужу и моему деду МирзоУмару, который, по воспоминаниям бабушки, был намного старше её. Он в своё время закончил медресе в Самарканде, слыл ученым человеком и вместе со своим братом Мулло Кошифом открыл начальную религиозную школу  - мактаб в гузаре. Но в середине 30-х годов, боясь преследо¬ваний, которым подвергались тогда религиозные люди, он уехал в Самарканд к своим друзьям и с их помощью был назначен имамом одной из пригородных мечетей. Вскоре он умер, и его похоронили на старинном кладбище ШохиЗинда.
Ненадолго пережил своего брата и Мулло Кошиф. К слову, это имя ему было дано в честь деда, которого старики в Рарзе и поныне именуют Мулло Кошифи калон, то есть Мулло Кошиф старший. Это под его руководством была воздвигнута в Рарзе самая большая, соборная мечеть  - Масджидиджомеъ с резными колоннами.
Самые теплые чувства у меня вызывают всегда воспоминания о другом моем дедушке, от которого идет наша фамилия.
...В гузаре Чукурак по сей день сохранился старый узкий двор, обнесенный высоким дувалом, с тяжелыми потемневшими ворота¬ми. Здесь когда-то вместе со своими сыновьями  - Мухиддином, Нуриддином и Сайфиддином жил дехканин Кори. По воспомина¬ниям стариков, знавших его, он умер незадолго до начала Великой Отечественной войны.
Это был коренастый, широкоплечий человек с чёрной густой бородой.
Ростом он был невысок, и, может поэтому, его ещё называли Корича  - Маленький Кори. У него были сильные мускулистые руки, и однажды он на спор, высунувшись из окна своей болохоны-мезонины над воротами, ухватил и поднял туда проходившего по улице взрослого человека.
Один старый рарзец рассказал мне следующее: «Дом твоего прадедушки Кори находился рядом с новой школой. Он часто си¬дел на суфе  - глинобитном возвышении возле своего дома, и доб¬родушно наблюдал, как детвора торопится на уроки. Иногда он ос¬танавливал нас, пробегавших мимо мальчишек, и, с улыбкой по¬хлопав по плечу, говорил: «Хонед, хонед, мулло шавед»  - «Учи¬тесь, учитесь, будьте учёными!»
Мне дороги эти скудные сведения о моих предках, которые я по крупицам собирал много лет. И поэтому, я хочу привести здесь ещё один случай, связанный с именем дедушки Кори. Однажды он решил организовать туй-свадьбу, на которую пригласил много на¬роду из дальних и близлежащих кишлаков. Провести столь боль¬шое мероприятие всегда непросто, и дедушке помогала вся наша родня. Ночью накануне туя Кори обошёл свой двор, чтобы убе¬диться ещё раз, как идут подготовительные работы, и остался дово¬лен. Дрова были заготовлены впрок, бычок освежеван, наварена халва, испечены лепешки. Вдруг он заметил человека, прикорнув¬шего между двумя огромными котлами. Подойдя ближе, он узнал повара из кишлака Дарг, которому предстояло приготовить утром плов для гостей: «Почему ты спишь здесь, а не в доме?»  – спросил его Кори. На что, покачав головой, повар ответил: «В своём ли вы уме, уважаемый? Как же я могу в эту ночь оставить свои котлы без присмотра? Ведь вы пригласили назавтра столько людей. А тут может подкрасться какой-нибудь зверь или нечестивое животное и нагадить. Но и это ещё ничего. У человека есть друзья, есть враги. А вдруг какой-нибудь ваш недоброжелатель подсыпит в котлы яд. И кто тогда будет в ответе. Конечно же, я. Поэтому я останусь но¬чевать здесь».
Эти слова простого повара, пронизанные чувством высочай¬шей ответственности за свое дело, до глубины души тронули Кори. И когда свадьба завершилась благополучно, он щедро вознаградил его и с почестями проводил домой.
Как только подросли сыновья Кори, старший из них  - рослый и сильный Мухиддин, взяв в подручные молодого Сайфиддина, отправился на заработки в Самарканд. Там им удалось устроиться ох¬ранниками на складах крупного фабриканта, еврея Абрама Калонтарова, больше известного как Аброми Калам, Абрам Карандаш. По своим торговым делам тот ездил в Санкт-Петербург, Москву, Париж и Берлин.
Купец приходился внуком Моше Калонтарову, основополож¬нику «махаллаи яхудиён», еврейского квартала «Восток» в Самар¬канде и более сорока лет, до самой своей кончины в 1878 году ис¬полнявшему обязанности калонтара  - старосты иудейской общины. Отсюда и фамилия Калонтаровых. В роскошном особняке, постро¬енном Абрамом Калонтаровым в 1916 году в центре Николаевского проспекта (ныне ул. Шарафа Рашидова) находится краеведческий музей. Дом этот, по сути, был реквизирован, хотя по документам хозяин «подарил» его новой власти. Жизнь дороже любых хоромов.
На службе у фабриканта Мухиддин и мой будущий дедушка накопили приличные деньги и задумали пустить их в дело. Сайфиддин на свою долю решил приобрести овец, а Мухиддин возра¬зил: «На что мне бараны? То мор случится, то волки сожрут. Одна морока с ними». Вернувшись в Рарз, он, не мешкая долго, приобрёл большой участок земли. Но очень скоро, когда в стране начался процесс коллективизации сельского хозяйства, этот участок у него отняли. «Эх, и землю сожрали волки»  - сказал в сердцах Мухид¬дин. Эта фраза едва не стоила ему головы.
Вероятно, в те годы в одиночку вести хозяйство было нелегко, и поэтому сыновья Кори не спешили отделяться и еще долго жили вместе в отчем доме. Отсюда в годы второй мировой войны на борьбу с фашизмом один за другим ушли мой отец и его двоюрод¬ные братья  - Мирмухаммадамин, Нозим, Нарзи и Камар. Живыми домой вернулись лишь двое  - мой отец и Нарзи Одил, впоследст¬вии ставший известным журналистом.
В том же гузаре Чукурак жил ещё один ветеран войны, учи¬тель географии дядя Темурхон, который до самой смерти носил в своём те¬ле осколки вражеского снаряда. Природа наделила его замечатель¬ной памятью и редким красноречием. Дядю Темурхона можно было слушать часами, так много он знал и так интересно рассказывал. Но больше всего он любил вспоминать о своём отце, Эшонхоне. Это был знаменитый на всю округу знаток шариата  - факех и исце¬литель. Именно Эшонхон в своё время и заключил мусульманский брак  - никох между моими родителями. Кажется, не было такого вопроса, на который Эшонхон не знал ответа и рарзцы обращались к нему с самыми неожиданными просьбами. Однажды у одного человека перестала мочиться корова. Проходит день, два и, видя, как мучается скотина, человек тот, не долго думая, пригнал её к дому Эшонхона. Вышел Эшонхон, осмотрел корову и подтвердил, что на неё навели порчу. Затем он прошептал какое-то заклинание, подул в одно ухо коровы, потом во второе. После того, как это было про¬делано трижды, корова тут же на глазах изумленного хозяина ис¬пустила мочу и, задрав хвост, побежала домой.
Но вскоре после этого случая Эшонхона посадили в тюрьму. Против него было выдвинуто довольно тяжкое обвинение: распро¬странение религиозного суеверия, знахарство и невесть ещё что. Но Эшонхону повезло, уже через год его освободили. Могло быть и хуже. Время было такое.
А вот ещё один случай, о котором мне поведал дядя Темурхон. Приснилось ему, что видит он советского руководителя Никиту Сергеевича Хрущева, и что тот расчёсывает свою лысую голову гребнем. Наутро он со смехом рассказал свой сон отцу и попросил истолковать. «Тише ты,  - зажав сыну рот рукой, ответил Эшонхон. - И пока больше никому ни слова. Твой сон означает, что вокруг Хрущёва что-то затевается. Вот увидишь, скоро его скинут».
Четырнадцатого октября 1964 года состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором Н.С. Хрущёв был освобожден от всех занимае¬мых постов. В один миг эта новость облетела мир, но в Рарзе об этом событии знали ещё за два дня до его свершения. Вспоминая об этом, дядя Темурхон в знак удивления брался за ворот своей рубахи и вновь повторял: «Хотите  - верьте, хотите  - нет, но имен¬но так всё и было».
Между прочим, Эшонхон приходился двоюродным братом за-мечательному таджикскому поэту НакибхонуТугралу, продолжате¬лю традиций великогоБедиля. Почти все стихи Туграла переложе¬ны на песни и очень популярны в народе.
В период, когда Зеравшанская долина в результате вооружен¬ных столкновений бойцов Красной Армии и матчинских моджахе¬дов оказалась в водовороте трагических событий, Туграл без суда и следствия был расстрелян по приказу командира прибывшего на¬кануне отряда красноармейцев. Любимого своим народом поэта по злому навету обвинили в пособничестве врагам новой власти. Это произошло 26 июня 1919 года на родине Туграла  - кишлаке Зоосун. Стоя весь в белом одеянии у подножия невысокого холма, куда поэта повели на казнь, он попросил лишь об одном,  - дать ему воз¬можность написать короткое письмо жене  - красавице Истамгуль. Когда через три дня, после того как в Зоосун стало стекаться большое количество людей, опечаленных трагической участью Туграла, было дано разрешение на погребение его тела. В кармане поэта об¬наружили клочок бумаги со словами, обращенными к жене.

Ты вольна, мой цветок, поступать как сердце велит,
заклинаю,
Я же, как соловей, с болью разлуки с тобой этот
цветник покидаю.

Истамгуль до конца своих дней сохранила верность памяти Ту¬грала, одного из самых любимых поэтов таджикской земли.
Помню, как радовалась мама, когда дедушка неожиданно привез из Рарза к нам, своим внукам в Вахш... дойную корову. Чтобы животное не испугалось и не выпрыгнуло в дороге, дедушка ехал в открытом кузове машины. А было это глубокой осенью, дул холод¬ный пронизывающий ветер, в воздухе, как говорится у нас, стоял запах снега. Я видел, как от ветра у дедушки слезились глаза, капли влаги превратились в маленькие бусинки на усах и бороде. Но де¬душке очень хотелось, чтобы у его внуков всегда было молоко, и он стойко проделал длинный путь через Анзобский перевал. Видимо, он понимал, что на зарплату сына в то время приобрести дойную корову было непросто.
Поразительно, но даже тогда, когда единственный сын дедушки, мой отец, находился в звании подполковника, когда у него уже родились свои внуки, в глазах дедушки он всё равно оставался ребёнком. 
В доме все незаметно улыбались, если отец запаздывал с работы, а дедушка начинал беспокоиться и то и дело спрашивал: « Бачадкуджошуд?» - «Куда девался ребёнок?»
Много лет спустя, я вычитал у французского драматурга Огюстена Бомарше следующие слова: «Каждый человек всегда чей-нибудь ребёнок».
 Однажды в детстве я стал очевидцем эпизода, который навсе¬гда остался в моей памяти. Как-то заглянув к бабушке Каромат до¬мой, я увидел, что она, разостлав на земле палас, вместе с невест¬кой, женой своего единственного сына Хамроходжи, стегает курпачи  - узкие ватные одеяла. И, как всегда, ведёт с ней свои нескон¬чаемые беседы. Потом, разогнув спину, бабушка стала жаловаться на годы, на здоровье.
- Боюсь, умру скоро,  - вздохнув, сказала она.
- Будет вам, тетушка,  - стала успокаивать её невестка. - Бог даст, проживете все сто лет.
А бабушка опять за своё: умру да и всё.
- Вечен один Бог,  - тихо сказала она,  - а мы, рабы его, смертны. И неожиданно спросила:
- Когда это всё-таки произойдёт, как ты будешь оплакивать меня, невестка?
Та хочет обернуть всё в шутку, но бабушка настаивает на ответе.
- Ну как все оплакивают, так буду и я,  - развела руками не¬вестка.
- А ты прямо сейчас и покажи,  - просит бабушка.
Невестка встала, накинула на голову платок, как это делают плакальщицы, придя в дом усопшего и, слегка раскачиваясь, стала причитать:
«Ой, тётушка моя! Вой, тётушка моя! Никогда я не слышала плохого слова от вас. На кого вы оставили нас, милая тётушка?!»
И настолько эта сцена была разыграна правдоподобно, что ба¬бушка вначале опешила и только затем стала весело смеяться.
- Спасибо тебе, невестка. Теперь я умру спокойно.
Затем, вытерев слёзы, бабушка, как ни в чём не бывало, приня¬лась за прерванную работу.
Словом, как человек я появился на свет в цветущей Вахшской долине, а вот настоящим мужчиной, как меня уверяли в детстве, я стал в Рарзе. Вот как это произошло. Когда настала пора мне и братьям делать обрезание, отец привез нас в Рарз, к нашему добро¬му и милому деду Сайфиддину. Дело в том, что обряд обрезания считался в те времена пережитком прошлого и члены партии, к ко¬торым принадлежал и мой отец, вынуждены были совершать его чуть ли не тайком, где-нибудь в глухом месте.
Пока шла подготовка ктую  - пиршеству, я был довольным и радостным. Обязательный для мальчиков из мусульманских семей ритуал обрезания представлялся мне красивой игрой, сулившей много приятных мгновений, связанных с подарками, обновкой, обилием восточных сладостей. Но в одно прекрасное утро явился  усто - мастер и я заметил острую бритву в его руках. Незаметно улизнув из комнаты, я стал ждать, что будет.
Неожиданно заорал благим матом Музаффар. Не дожидаясь, пока меня, как и его, передадут в руки усто, я перелез через дувал и во весь опор побежал из Чукурака в ДжуиБоло, где находился ба¬бушкин дом.
Я, зная, что бабушка Каромат в это время находится у изголо¬вья своего любимца Музаффара, преспокойно залез на высокую яб¬лоню и стал уплетать сочные плоды. Через час, догадавшись, где я прячусь, во двор, с трудом переводя дух, примчалась бабушка. Увидев меня на макушке яблони, она стала умолять, чтобы я не¬медленно спустился, уверяя, что мне совсем не будет больно. Тут подошли и другие.
«Ты хочешь стать настоящим мужчиной?»  - кто-то спросил громко. «Да, хочу»,  - с готовностью ответил я. «Тогда спускайся и потерпи немного. Только выдержав это испытание, можно стать настоящим мужчиной».
Соблазн стать настоящим мужчиной был так силен, что я, за¬быв о страхе, быстро спустился с дерева и добровольно сдался в цепкие руки родственников.
Помню ещё одно празднество в доме дедушки, когда выдавали замуж младшую тётю  - Зухру... Вечером обряженную невесту, по красивому обычаю, дошедшему до нас из глубины веков со времён огнепоклонничества, трижды обводят вокруг полыхающего костра. Затем её сажают верхом на покрытую попоной  - сюзане лошадь. Поводья берет в руки брат невесты, то есть мой отец, и свадебная процессия, освещая путь горящим факелом, под звуки песни «Ёр-ёр-ёроне!» направляется в дом жениха...
Не знаю, чем это объяснить, но не было ни одного случая, чтобы отец ни то, чтобы ударил, пальцем дотронулся до нас, детей. И все-таки авторитет его для нас был непререкаем. Когда мне было лет шесть или семь, я совершил проступок, за которым незамедлительно последовало первое и, как мне кажется, суровое наказание отца. Проходя мимо какой-то строительной площадки, которых в Вахше тогда было много, я подобрал кем-то оброненный или забытый не¬большой молоток. Дома, узнав об этом, отец, несмотря на то, что уже вечерело, приказал мне отнести злополучный молоток обратно. Ос¬лушаться я не смел и, глотая слезы от обиды, вышел из дома... Те¬перь, воскрешая в памяти этот эпизод, я также думаю о том, что здо¬ровые семена, попавшие в душу ребенка, не пропадут зря.
У отца было много друзей и приятелей самых разных нацио¬нальностей. К их числу относился и Андрей Иванович Левин, на протяжении четверти века, с 1937 по 1962 год возглавлявший кол¬хоз «Ленинград» Вахшского района. Потом я узнал, что он был из сосланных, но благодаря своему уму, хватке, организаторским спо¬собностям добился всеобщего уважения, стал Героем Социалисти¬ческого Труда.
«В начале 30-х годов нашу семью раскулачили,  – рассказывал он.  - Хотя и была  - то у нас всего лишь небольшая мельница и пара быков. А вот теперь да, я богач. У меня свой дом, дача, собственная «Волга». Каждый год езжу к родичам на хутор».
К концу жизни Андрей Иванович перебрался обратно в Рос¬сию, в Краснодарскую область. Но вскоре затосковал и решил вер¬нуться обратно в Вахшскую долину, к которой прикипел сердцем. Уже и собрался, купил билет на самолёт и умер от инфаркта в тот же день.
Эту историю я не раз слышал от отца, который всегда добрым словом поминал своего старшего товарища.
Помнится, ещё в школьные годы я побывал в одном из самых живописных уголков Таджикистана  - на озере Искандаркуль, кото¬рое сравнивают с полноводной чашей в ладонях Фанских гор. По¬мимо всего моё воображение тогда поразил и вросший в землю ря¬дом с местной метеостанцией громадный камень со множеством фамилий на поверхности.
Первую надпись, слово «руские», ещё в 1870 году выбили на этой уникальной книге посетителей русские первопроходцы  - участ¬ники экспедиции генерала А.К. Абрамова, в состав который входил и выдающийся исследователь и путешественник А.П. Федченко.
Кто знает, может быть «автограф» на камне был выведен его рукой. Спустя некоторое время, когда выполняя диктант, я написал слово «руские», сознательно опустив одно «с», наша учительница Анна Степановна Муминова, женщина невысокого роста, русово¬лосая, с живыми голубыми глазами, сделала мне замечание. Тогда я рассказал о камне на озере и памятном знаке участников экспеди¬ции. В ответ учительница с сомнением покачала головой.
И всё же, со временем я убедился, что никакой ошибки на кам¬не допущено не было. В словаре Владимира Даля, вышедшего в 1908 году, это слово так и обозначено. Даль тут же разъясняет, что «россиянами при написании слова через два «с» нас стали называть поляки».
По соседству с нами, через невысокий забор, долгое время жи¬ла русская семья с редкой фамилией  - Девкины. Глава семейства, дядя Лёня, по профессии был строителем, а его жена, тетя Маша, работала ветеринаром. Мы были очень дружны, хотя нередко и ссорились, чтобы затем тут же помириться с их детьми Васей и Та¬ней.
Дядя Лёня был любитель выпить, и нередко возвращался до¬мой навеселе. В такие минуты он доставал свою гармошку, садился на стул посреди двора и заводил песни. Голос у него был звонкий, чистый, да и инструментом он владел хорошо. Послушать его ино¬гда собиралась чуть ли не вся улица. Мне же почему-то запомни¬лась одна из песен репертуара дяди Лёни, которую он пел с особым вдохновением:  - «Хотят ли русские войны?»
Однажды, играя со спичками, одиннадцатилетний Вася устро¬ил в нашем дворе пожар. Огонь разгорелся так, что пламя подня¬лось выше деревьев. Мама едва успела выпустить из хлева корову. В тот день, пока подоспела пожарная машина, в одночасье у нас сгорели сарай, коровник, запасы кормов и дров. Понятно, что родители мои были сильно расстроены. Но когда кто-то посоветовал отцу обратиться в суд и потребовать возмеще¬ние ущерба, он тихо, но твёрдо возразил: «Какие тут могут быть суды. Ведь мы соседи?»
В конце 1971 года отца назначили начальником Айнинскогоотдела внутренних дел и он, к вящей радости дедушки, после мно¬голетней работы в различных районах и городах республики, вер¬нулся к себе на родину. Когда после обязательной в таких случаях беседы с одним из руководителей области, секретарь Ленинабадского обкома партии КароматМирзоалиева представила его пер¬вому секретарю Айнинского райкома ЁрмуродуГиясову, и они, шагнув друг другу навстречу, обнялись, с удивлением заметила:
- Так вы уже знакомы?
- Ещё бы,  - ответил ЁрмуродГиясович!  - Ведь мы когда-то, совсем ещё юнцами, вместе уходили на фронт.
- В таком случае вы, вне всяких сомнений, сработаетесь,  - ска¬зала на прощанье секретарь обкома.
Мне также хочется рассказать о случае, о котором мне стало известно со слов шофёра отца, сержанта милиции ХоджамкулаСаидова. Дело заключалось в том, что один молодой человек по имени Хаклиддин из кишлака Хушекат, славившийся как непре¬взойденный охотник и меткий стрелок, на свадьбе своего земляка во время потасовки пырнул кого-то ножом. Суд приговорил его к трём годам лишения свободы, но тот убежал и стал скрываться в горах. Так прошёл не один год. Сотрудники милиции не раз пыта¬лись выследить новоявленного абрека, но ему, ловкому и сильному, хорошо знавшему все тропинки в родных горах, всегда удавалось уйти от преследования. Положение осложнялось ещё и тем, что Хаклиддина никак не хотели выдавать его родственники.
На них тогда и вышел начальник райотдела милиции. Он дока¬зывал им необратимость наказания, что находясь в бегах, страдает не только сам человек, но и его семья, близкие. Эти разговоры во¬зымели действие, и вскоре через родных Хаклиддина начались с ним переговоры. Тот в конце концов дал согласие на встречу, но при этом поставил условие, чтобы начальник пришёл в ущелье один и без оружия. Отец это предложение принял.
Дело было зимой. Шахристанский перевал, к которому ведёт Хушекатское ущелье, был закрыт и поэтому казался совершенно пустым. В обусловленном месте отец вышел из машины, передал пистолет своему шофёру, а дальше пошёл пешком. Вскоре он скрылся за выступом скалы, где начиналась извилистая тропинка.
Время текло, но отец всё не возвращался. Шофёр стал нервничать. Но, помня наказ начальника о том, чтобы не предпринимать опро¬метчивых шагов, продолжал настороженно ждать. Наконец на тро¬пе появились два человека и остановились на невысоком холме. То были мой отец и Хаклиддин, исхудалый, обросший, с винтовкой на перевес. О чем они говорили так долго, никто не знает. Но шофёр видел, как на прощанье они крепко пожали друг другу руки.
На другой день Хаклиддин сам пришёл в милицию с повинной. Отсидев положенный срок, он затем вернулся к нормальной жизни и стал уважаемым человеком.
Лишь спустя годы, повзрослев, я понял, что у отца была какая-то особая, врожденная интеллигентность. Он никогда не позволял себе закурить сигарету в помещении, где находился грудной ребе¬нок. Больше всего отец любил цветы, которыми всегда, где бы мы ни жили  - В Вахше, в районном центре Айни или Рарзе, усаживал двор. Последний раз он одарил букетами роз малышей из нашего квартала, впервые идущих в школу. Это было ясным утром первого сентября 1997 года. В тот же день его увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Может, так и надо, тихо и достойно уходить?...
В тот день, когда хоронили отца, протиснувшись сквозь тесное кольцо людей, к тобуту  - носилкам для покойника, приблизился Хусейн-девона, юродивый Хусейн. Никто точно не знает, сколько было ему лет, не знал, смыкает ли он когда-нибудь глаза для короткого сна. Рано утром или поздно ночью с Хусейном можно было встретиться на кривых улочках Рарза, в тихом саду или подворотне. Бормоча бессвязные слова, запас которых у Хусейна был очень скуден, с неиз¬менной трогательной улыбкой на лице, сгибая худую спину, он, по какому-то наитию, неустанно собирал камни на дороге и склады¬вал в сторонке. Всех без исключения, будь то стар или млад, Хусейн-девона называл «Бобо»  - «Дед». Взрослый человек не решит¬ся обидеть юродивого, боясь прогневить Аллаха, а вот дети не упускали случая потешиться над беднягой. То рожицы строили ему из-за угла, то, подкравшись, могли сорвать тюбетейку с его плеши¬вой головы. Спасаясь от задиристых мальчишек, Хусейн-девона часто забегал в дом моего отца. Здесь он даже в грязной обуви мог пройти в мехмонхону  - гостиную и сесть на почётное место. Отец только благодушно посмеивался и матери наказывал не выражать своё неудовольствие... Постояв у тобута, Хусейн-девона вдруг за¬крыл руками заросшее лицо и, что-то бормоча, всхлипнул. Я разо¬брал лишь два слова: «Бобо мурд»,  - «Бобо умер». До этого никто не видел, чтобы Хусейн-девона плакал.
Я иногда задумываюсь, а правильно ли отец в своё время ре¬шил, поступая на службу в милицию, которой посвятил всю жизнь. И все чаще прихожу к выводу: да, именно такие люди, убежденные, что злом не воюют во имя добра, и должны стоять на страже закона и правопорядка.
Давно прошли детство и отрочество, но впечатления и картины тех лет продолжают жить в моём сердце и памяти. Воспоминания пробуждаются во мне, подобно тому, как по весне начинают ожи¬вать и распускаться цветы и деревья в саду. Разница лишь в том, что цветы цветут только раз в году, а воспоминания могут прийти ко мне в любое время и в любом месте, даже когда я их не жду, ко¬гда нахожусь во власти сна. Они согревают мне душу, но нередко и бередят её, отдаваясь горечью утрат. Но всё равно, сад моей памяти мне бесконечно дорог, я люблю и берегу его.
Глубоко в душу мне запали слова немецкого писателя-сатирика Жана-Поля Рихтера: «Воспоминание  - это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны».
После окончания Таджикского государственного университета я некоторое время жил в Худжанде, потом вновь учился в Ташкен¬те, а теперь вот осел в Душанбе.
Все эти годы я пишу прозу, драматические произведения, ре¬дактирую, перевожу с таджикского языка на русский и наоборот. Меня приняли в Союз журналистов, а затем и в Союз писателей. В общем, я давно и, кажется, навсегда попал в плен, о котором гру¬зинский поэт Паоло Яшвили очень метко сказал: «Осладостная ка¬торга, о, Слово...»
Друзья и знакомые спрашивают иногда, что означает мой псевдоним Суруш.
У меня давно сложилось мнение, что вопрос о писательских именах гораздо шире, чем кажется на первый взгляд, и выходит за рамки чисто литературной атрибутики. В этом, кстати, убеждают и воспоминания устода Айни, где он делится тем, как в молодости долго и придирчиво искал себе литературное имя. Там же, на при¬мере своего безвременно ушедшего из жизни друга, талантливого поэта Хайрата, он рассказывает о том, как удачно выбранный псев¬доним может стать своего рода эквивалентом, зеркалом души твор¬ческой личности.
Конечно, не исключено и другое: поэт может взять себе псев¬доним Оташ, т.е. Огонь, и даже слагать красивые, правильные по форме стихи, которые при этом всё равно будут холодными, как ледовые сосульки или запоздалая свадьба.
В словарях встречается множество толкований слова «Суруш». В древнеиранской мифологии так именовался ангел-вестник, пере¬дававший, подобно кораническому Джибрилу, «вахй»  - божествен¬ные откровения первому вероучителю и пророку на земле  - Заратустре. Согласно преданиям, Суруш приносит преимущественно ра¬достные и светлые вести и предостерегает людей от злых сил.
Признаться, я не первый, кому приглянулось имя мифическогодобровестника. Кто читал персидский вариант «Тысячи и одной ночи», наверняка обратил внимание на имя МирзоСуруш, упоми-наемое в предисловии. Это псевдоним иранского поэта прошлого века Мирзо Мухаммада Али, который шахским повелением сделал перевод поэтических фрагментов неповторимых восточных сказок. Это был блестящий поэт, и читатели не должны его путать с дру¬гим Сурушем, который, несмотря на небесное происхождение сво¬его имени, писал приземленные, будничные стихи и поэтому подвергся резкой критике со стороны выдающегося азербайджанского просветителя и демократа МирзоФатали Ахундова.
Нередко бывает и так, что имя или псевдоним писателя, увен¬чанного лаврами и обременённого славой, начинает автоматически, по инерции работать на своего обладателя. И тогда очередное про¬изведение писателя воспринимается уже не по его художественным достоинствам, а по фамилии автора. Чтобы убедиться, кто на кого работает  - имя на писателя или наоборот, японские стихотворцы когда-то прибегали к удивительному способу, о котором не мешало бы помнить и нам. Известный поэт оставлял на время своё имя или псевдоним и печатал стихи под совершено незнакомой и непри¬метной фамилией. И если его стихи по прежнему звучали свежо и вдохновенно и вызывали подлинный интерес у взыскательных чи¬тателей, то поэт убеждался, что пользуется заслуженной славой, и опять начинал публиковаться под своим прежним именем.
Когда широко отмечалось 100-летие выдающегося казахского писателя МухтараАуэзова, о нём было опубликовано много доб¬рых и поучительных воспоминаний. В одном из них приводился и такой эпизод, когда на встрече с читателями ему был задан в какой-то мере бестактный вопрос: почему он, прекрасно владея русским языком, пишет книги на казахском? Автор всемирно известного романа «Путь Абая», подумав, спокойно ответил так: «Дорогие мои, поймите, мне даже сны снятся на моём родном казахском. Как же я могу писать на другом языке?».
Прочитав эти строки, я невольно задумался: а на каком языке снятся сны мне? Почему мне трудно иногда вспомнить, на каком языке  - таджикском или русском  - у меня родилась та или иная мысль? Две великие стихии, какими являются мой родной, таджик¬ский, и русский языки, объяв меня с детства, мирно уживаются во мне, чередуясь и дополняя друг друга. Для меня они, как два чис¬тых и звонких ручья, стекающиеся с гор, чтобы затем слиться в едином потоке.
По разному оценивают люди феномен двуязычия. Один индий¬ский писатель сравнил чужой язык с любовницей, а родной  - с ма¬терью. По его мнению, любовница, пусть и прекрасная, в трудную минуту может изменить, отвернуться, но материнская верность не имеет границ.
Уверен, что так считает не один только индийский писатель. Но лично мне больше импонирует другая аналогия, которую про¬водит в своей замечательной книге «Мой Дагестан» Расул Гамза¬тов, делясь мыслями о значении русского языка для его края, где чуть ли не в каждом ауле  - свой язык. Нельзя одновременно си¬деть на двух конях. Но их можно запрячь в одну арбу, тогда по¬клажи можно увезти вдвое больше. То же самое можно сказать и о языках.
Традиция двуязычия в мировой литературе, в том числе и пер¬сидско-таджикской, известна с древнейших времён. Вспомним хотя бы великого Ибн Сину, НосираХисроу, Хайяма. Они одинаково блестяще творили как на таджикском, так и на арабском. Таких по¬этов и ученых называли «зуллисонайн»  - двуязычный.
Известны и трехязычные поэты. Например, Саят  - Нова слагал песни на трёх языках  - армянском, грузинском, азербайджанском. На трёх языках  - азербайджанском, фарси и арабском писал и Фузули.
Когда я сажусь за письменный стол, то не всегда ещё знаю, на каком языке  - таджикском или русском мои мысли будут перекла¬дываться на бумагу. Мне кажется, что нужные слова, словно птицы, вылетают из двух гнёзд и, догоняя друг друга, начинают кру¬жить надо мной.
Эта метафора появилась отнюдь не случайно. Я был поражён, когда узнал, что пернатые во время дальних перелётов в трудную минуту поддерживают друг друга. Происходит это так: слабая, ус¬тавшая птаха садится на спину более дюжего товарища и таким об¬разом, не отставая от стаи, отдыхает и восстанавливает силы.
Так вот, когда я пишу на родном языке, мне кажется, что рус¬ский в этот час опускается на его могучую спину и во время пере¬дышки продолжает полёт. И наоборот, когда языком творчества становится русский, таджикский язык также  - получает отдохнове¬ние на богатырских плечах своего брата.
Конечно, очень важно, на каком языке сочиняет свои произве¬дения писатель, но куда важнее другое  - о чём он пишет, как, что хочет сказать. Чехов утверждал, что литература не должна зани¬маться мелкотемьем, ей надлежит ставить актуальные, общечело¬веческие вопросы.
По правде говоря, мне очень приятно, когда критики отмечают одну особенную черту в моих произведениях: это национальный колорит, символичность образов. Действительно, я всегда стрем¬люсь проникнуть в национальную суть, раскрыть национальный характер.
Но как сделать, чтобы колорит был по-настоящему яркий, соч¬ный, а не искусственно штампованный и не кичливо выпячивае¬мый, как порой у иных авторов.
Мне вспоминается поучительный случай, о котором мне как-то поведала Маргарита НаимовнаКасымова, ведущий режиссёр «Таджикфильма». Многим запомнилась прекрасная кинокартина «Ходжи Насреддин в Бухаре», где главного героя блестяще сыграл Лев Наумович Свердлин. Так вот, посмотрев этот фильм, один старый таджик сказал: «Всё хорошо, замечательно, но почему роль Ходжи Насреддина исполняет не мусульманин?» «Как вы узнали?»  - все были поражены. «Очень просто,  - прозвучало в ответ.  - Ни один мусульманин, помыв руки, не станет трясти кис¬тями, пока не вытрет их полотенцем. Это грех...» Действительно, в фильме есть эпизод, где Ходжа Насреддин, то бишь, актёр, обмыв руки, трясёт ими. Это запрещено шариатом, но во время съёмок никто не обратил на это внимание. А жаль. В искусстве, литературе не может быть мелочей.  Потому что любая фальшь, дисгармония не останутся незамеченными.
Безусловно, настоящей биографией писателя, художника явля¬ется его внутренняя жизнь, история его духовного роста и поисков истины, что затем отображается в его творчестве. Но разве можно отделить внутреннюю биографию писателя от внешней, от среды, где формировался его характер и мужал талант, от истоков, пи¬тающих воображение, от памяти, которая преломляется и синтези¬руется в продукт творчества. Это как две струны одного дутара, в совокупном звучании которых рождается музыка, песня...
Моё поколение стало очевидцем событий, имевших на пороге XXI века поистине судьбоносное значение для многих народов.
...Крушение великой державы, триумф и трагедию которой афористично выразил один из современных политиков: «У того нет сердца, кто не жалеет о распаде Советского Союза, но у того нет головы, кто думает, что его можно восстановить».
Обретение Таджикистаном государственной независимости и разгоревшаяся вслед за этим событием гражданская война, послед¬ствия которой мы будем ощущать ещё долго, ибо верно сказано: раны, нанесенные собственной рукой, заживают труднее.
И всё же, из этой войны таджикский народ вышел совершенно обновленный.  Правда, внешне это мало заметно: уклад жизни, тра¬диции и обряды остаются почти незыблемыми. Тем не менее, тад¬жики в настоящее время практически новый народ. До известной степени он раздвинул узкие рамки своего мышления, а общество стало более терпимым к различным и даже противоположным иде¬ям и позициям. Но самое главное, пройдя через испытания и жерт¬вы, обратившись к своим национальным истокам, таджикский на¬род обрел почти забытое чувство собственного достоинства, без че¬го никто и никогда не сможет занять подобающего места под Солнцем. Только осознав своё достоинство и значимость, можно подняться во весь рост, подобно тому, как поднялся пораженный на все четыре ноги любимый конь древнеиранского царя Гуштоспа, после того, как в него вдохнул чудодейственную силу Заратустра.
«...Надо отдать справедливость, что по настоящее время тад¬жики являются народом самым живучим,  - редкая нация получила столько и таких сильных ударов, как таджики, но достаточно было дать им незначительную передышку и они снова оживали». Цитата эта заимствована из книги известного русского исследователя Н.Г. Павлова «История Туркестана», изданной в Ташкенте ещё в начале нашего столетия. Оглядываясь на длительный исторический путь своего народа, я также всё больше убеждаюсь в том, что он облада¬ет удивительной жизнестойкостью, огромным запасом духовной и нравственной силы, созидательным потенциалом, которым требу¬ется выход, чтобы нация ощутила прилив новой энергии и получи¬ла мощный импульс для дальнейшего роста.
Безусловно, весомый вклад Аджама, как в древности имено¬вался обширный фарсиязычный мир, в мировую культуру, общече¬ловеческую копилку Истины, Добра и Справедливости, неоспорим. Мы, таджики, по праву гордимся этим и любим ссылаться на дос¬тижения, которым мир обязан нашим гениальным предкам. Но меньше всего я хотел бы, чтобы мы, таджики, стали похожими на кичливого павлина, который только то и делает, что, обернувшись, любуется своим пышным хвостом.
Хочется вспомнить, что в разгар освободительной борьбы индусов против английских колонизаторов, в Лондоне вышла злопытальная книга, во многом гиперболизированная и сильно задевающая национальные чувства индусов. Но когда её показали Махатме Ганди, лидер индийского национально-освободительного движения сказал: «Я бы хотел, чтобы эта книга имелась в каждой индусской семье. Нация должна знать свои пороки, чтобы избавиться от них».
В моей пьесе «Вы меня ещё успеете убить...», поставленной в 1997 году на сцене Русского драматического театра имени Вл. Маяковского в Душанбе, один из героев с жаром говорит: «У наро¬да с великим прошлом и будущее должно быть великим». Вопрос в том, когда наступит оно, это будущее. Но одно совершенно оче¬видно: каждый из нас способен хоть чуточку сделать мир лучше, чем он его застал.
Понятно, что большие социальные потрясения, постигшие на¬род, ритм насыщенного событиями времени, в котором живет пи¬сатель, не могут не наложить печать на его творчество. Хотя, ко¬нечно, не так просто в часы тяжких испытаний, когда в стране ца¬рит произвол, а на улицах раздаются выстрелы, быть духовным пастырем народа, его совестью, до конца оставаться честным и объективным. Куда проще уединиться в башне из слоновой кости и безмятежно погрузиться в свои вирши, чем противодействовать злу. Но разве ветер может оставаться недвижимым? Разве писатель, если он любит свой народ не только устами, но и сердцем, станет искать уголок, где можно спрятаться от суровой действительности? Но, оказавшись между различными полюсами, писатель подчас сталкивается с необходимостью выбора. Какой общественной, социальной идее  - передовой или ретроградной от отдаст предпочте¬ние, дело его совести...
Как же прав поэт, воскликнувший когда-то:

В душе моей таится скорбь; сказав её  - язык сожгу,
А если скрою, то боюсь, что мозг костей моих сожгу.

...Пишу эти строки, а в памяти почему-то вновь оживает пе¬чальный эпизод из раннего детства. Случайно я стал свидетелем, как в тихом вахшском парке мальчишки постарше меня жестоко расправлялись с беспомощным щенком, забрасывая его увесисты¬ми камнями. Щенок забился в угол под скамейкой, жалобно скулил, но ватага маленьких карателей продолжала делать свое черное де¬ло. Мне было очень жаль несчастного щенка, но заступиться за не¬го я тогда не посмел... Не знаю, какая может быть связь между тем, о чем я писал перед этим, и данным случаем, но и сейчас, спустя много лет, у меня в ушах иногда раздаётся жалобное поскуливание издыхающего щенка, раздаётся, как призыв о помощи, которую от тебя ждут и которую ты обязан оказать, даже если в ней нуждается бессловесная тварь.
Тревоги и волнения, связанные с гражданской войной в Тад¬жикистане, в большей или меньшей степени нашли отражение и в моих произведениях, например, в пьесах «Вы меня ещё успеете убить», «Долгое, долгое эхо»,рассказе «Утренняя молитва». Война всегда привлекала внимание поэтов и писателей; великого мудреца из Туса, Абулькасима Фирдоуси, на¬пример. Насколько сильно, талантливо и масштабно описаны воен¬ные баталии в его бессмертной поэме «Шахнаме», которая в то же время полна и миролюбивой философии. А Лев Толстой? Вспом¬ним его «Севастопольские рассказы», «Кавказский пленник» и, ко¬нечно же, «Войну и мир». Писателей интересует война не сама по себе, а человеческая личность. Именно на войне она проявляется ярче всего. Если смотреть глубже, то за каждой войной стоит неви¬димый внутренний конфликт человеческого духа, человеческих ха¬рактеров. Именно этот конфликт интересует меня больше всего.
В памяти остался случай, очевидцем которого я был в местечке БихиштиЗахро, недалеко от Тегерана, где находится мавзолей аятуллыХумайни. Тогда для участия в четвертой годовщине смерти имама съехались сотни тысяч людей со всего мусульманского ми¬ра. В числе журналистов там оказался и я.
Огромная площадь, заполненная людьми, бурлила и волнова¬лась. Некоторые из религиозных фанатиков истязали себя желез¬ными цепями. После совершения традиционного молебна один из духовных предводителей произнес страстную политическую речь, вслед за которой воздух стали сотрясать воинственные лозунги. Один из них  - «Смерть СалмонуРушди!»  - заставил меня внутрен¬не содрогнуться. Я понял, что приговор, вынесенный руководите¬лем иранской революции автору «Сатанинских стихов», отнюдь не пустая угроза и что очень печально, не имеет срока давности.
И вдруг следом за этим кто-то совсем рядом громко и отчётли¬во выкрикнул: «Маргбаармани! Смерть армянам!». Этот жестокий клич потонул в шуме многотысячной толпы, но через минуту раз¬дался опять. Яне удержался и, оглянувшись, увидел элегантного человека лет сорока пяти с изрядно поседевшей шевелюрой. Разма¬хивая зажатой в кулак рукой, он призывал смерть на армян: «Маргбаармани!».
Невольно мне вспомнились Дни армянской литературы и ис¬кусства, которые когда-то прошли в моей республике. Выступая то¬гда перед нами, студентами университета, известный армянский поэт и прозаик ГеворкЭмин рассказал притчу:
«Таджиков и армян роднит многое, но прежде всего неистре¬бимая любовь к поэзии, вдохновенному слову. Это стало причиной того, что нашим предкам достались горы и они, подобно орлам, стали вить себе гнезда в недоступных отрогах. Ибо, когда Бог де¬лил землю между народами, армяне и таджики опоздали и пришли последними,  - они в это время были заняты поэзией».
Я решительно подошел к человеку с седой шевелюрой и спро¬сил, почему ему так ненавистен армянский народ. Он странно по¬смотрел на меня и запальчиво ответил: « Здесь каждый кричит о боли своего сердца. А у нас, азербайджанцев, сегодня только одна боль. Это  - Нагорный Карабах».
В разгаре была война за безраздельное владение Нагорным Ка¬рабахом, на который одинаково претендовали и азербайджанцы, и армяне. Ещё недавно, как и мы, таджики, граждане одной большой страны, они теперь стали заклятыми врагами.
Мы поговорили ещё. Седовласый, как и я, был гостем на иран¬ской земле. Я поинтересовался, откуда он так хорошо знает фарси. Оказалось, он востоковед по образованию и не один год находился в Афганистане в качестве военного переводчика.
Вечером, в фешенебельном отеле «Истиклол», где останови¬лась наша делегация, я рассказал о случившемся своему соседу по номеру. Он, к слову, тоже служил в Афганистане, хотя и не любил об этом говорить. Выслушав меня до конца, он побледнел. « Я ду¬мал,  - сказал он,  - что каждый, кто вольно или невольно оказался в Афганистане во время оккупации, тот до последнего вздоха будет против войны. Потому что это  - кровь, смерть, слёзы...»
Род человеческий не раз имел возможность убедиться: соци¬альные катаклизмы часто сопровождаются губительными стихий¬ными бедствиями. Вспомним, какое сильное землетрясение, по¬влекшее за собой людские жертвы, произошло в том же Афгани¬стане, раздираемом многолетней братоубийственной войной. Или разрушительные наводнения в Таджикистане в период затяжного гражданского противостояния... А спустя некоторое время в газе¬тах появилось короткое сообщение: «В Боснии не прекращаются необычные для этих мест лесные пожары».
Случайно ли это? Возможно. Но в этом постоянстве видится и ка¬кая-то закономерность. Словно Кто-то предупреждает обезумевших и ослепленных ненавистью людей о страшных последствиях. И Он име¬ет безграничное терпение, но, наверное, человечество ещё никогда не заставляло испытывать Его столько, как в нашем столетии.
Чем определяется активность художественного произведения? Злободневностью содержания, но еще больше тем, насколько писа¬телю удалось в основание своего творения положить идеи совре¬менности.
Когда в 1995 году вышел журнальный вариант романа «Чала», в котором описаны события столетней давности, читатели не раз говорили мне, что увлеченные повествованием, они часто ощущали прямую сопричастность с настоящим, когда минувшее обрастало плотью реальной действительности.
Но больше всего меня поразила реакция одного читателя, по¬жилого еврея, на мой роман. Дело в том, что в Бухарском эмирате для евреев был установлен 21 унизительных ограничений, делав¬шие их бесправными существами. Так, евреи в обязательном по¬рядке, дабы их можно было сразу отличить, должны были опоясы¬ваться грубой волосяной веревкой желтого цвета, называемой «зуннор». Евреи не имели права выступать свидетелями в суде, ез¬дить в городе верхом на лошади, прикасаться к продуктам питания продавцов  - мусульман на базаре. Достигший тринадцатилетнего возраста еврей должен был ежегодно платить подушный налог «чизья», после чего налогосборщик  - мусульманин наносил ему две пощечины. Не выдержав этих унизительных и тяжелых запретов, часть евреев перешла в ислам. Этих новообращенцев называли «чала». То есть, ни то ни сё, полуеврей - полумусульманин.
Всё это, нашедшее подробное описание в романе «Чала», по¬жилой еврей знал не понаслышке. «Я с удовольствием вырвал бы эти страницы из вашего произведения»,  - в сердцах бросил он. Оказывается, он опасался, как бы напоминание о давно забытом не привело бы к повторению истории... Действительно, оружие старе¬ет уже в литейных цехах, а умело разжигаемая ненависть к иновер¬цам не стареет никогда. Её из арсеналов прошлого можно затребо¬вать всегда. В этом люди убеждались не раз.
К счастью, были и другие отклики, например, Тимура Пулатова в российском журнале «Наш современник» (№3, 1998), подтвер¬ждающие, что при всей своей национальной обусловленности, чала  - проблема общечеловеческого, а не локального характера.
Помню и то, как при встрече со мной патриарх таджикского кинематографа, известный режиссёр и актер ТахирМухтаровичСабиров заявил без обиняков:
 - Слушай, читал твою «Чалу», материал так и просится на эк¬ран. Жаль, что у нас сейчас возможности не те. А то бы сам взялся за это дело. Ей Богу!
А один коллега  - писатель полушутя, полусерьезно так напут¬ствовал меня: «Хотя Ваш роман называется «Чала», я не хотел бы, чтобы в литературе Вы остались чала», (т.е.  - ни то, ни сё, полу...)
Что ж, не стану скрывать, на это надеюсь я и сам. В последнее время и в Вахше, и в Рарзе я бываю всё реже, больше наездами. Но знаю,  - подобно легендарному Антею, те¬рявшему силы, когда его отрывали от земли, я, чтобы уверенно ид¬ти по жизни, должен всегда возвращаться в страну моего детства, ощущать две опоры, две родные почвы. Это  - Вахш и Рарз.
Вот, пожалуй, и всё. Но в заключение я хочу в двух словах рас¬сказать об уловке одного дошлогорарзца, которого Ходжа Насреддин признал бы своим дальним родственником. Раскусив его хит¬рость, я долго смеялся. Тот рарзец, чтобы остановить многослов¬ную речь собеседника, но не желающий при этом обидеть его, дос¬тавал из кармана табакерку и, расхвалив свой нас  - жевательный табак, предлагал говоруну. Понятно, что, подложив под язык ще¬потку наса, человек вынужден был на некоторое время замолчать.
Я не стану дожидаться, пока у кого-нибудь из читателей воз¬никнет желание предложить мне нас, и поставлю здесь точку.
А эпилогом пусть станут слова, которые сказал Господь устами своего пророка Мухаммада (Мир ему и благословение Аллаха): «Не браните и не осуждайте время, в которое живёте. Ибо время  - это Я».

МарсурСуруш