22. 09. 2018. Л. Улицкая, Казус Кукоцкого

Ужасная  и непростительная особенность  моего развития – полное невежество в последнем периоде существования русской литературы. Вообще-то, не только русской. Но это мои родной язык, а я в последние 30 лет – треть моей жизни, пришедшаяся на Израиль, - практически перестал читать литературу художественную. Потому что сам стал писателеv.
 
Сапожник – без сапог. Только в пошитых собственноручно, неумелыми, растущими из его зада, руками.

Оправданий такому уродству нет. Объяснение дано – в предыдущих двух абзацах. Не мне судить, стоила или не стоила игра свеч. Но результат – налицо.

Между тем, нравится он мне или не нравится  (конечно, не нравится!), - не видеть  его и не страдать от него не могу. Но даже в свои последние годы (а они ведь, как ни крути, именно последние, «считанные», хотя никто не скажет, сколько осталось, да и осталось  ли?! – предпринимаю усилия восполнить, насколько успею, случившийся пробел. И вот прочёл одну из  книг новой для меня писательницы.
Она, как помнится лишь на 12 лет моложе меня – немного, но, значит, войны (второй мировой и Отечественной, советско-германской) не помнит, а я её, «мамочку», в уме и сердце ношу всю, от первого до последнего дня, для меня ею определилась вся жизнь страны с 1945 года, да и нашей семьи - во многом.(Правда, с учётом событий внутреннего советского политического переворота 1934 – 1938 гг). Об этом периоде она (Л.Улицкая)  лишь начитана, а я помню и расстрелянных дядю Моню Факторовича и дядю Серёжу Иванова, для меня и воркутинский Речлаг, и мордовский Дубрав лаг были ОБИТАЕМЫ – притом,  и моими собственными мамой и папой… Да ведь и я там побывал, пускай лишь в недолгих гостях. Есть разница???

Потому (оставляя без оговорок  и безусловный талант автора, и её  бОльшую искушённогсть, её бесспорное мастерство в лепке сюжета), не могу, заранее не могу избежать некоторого чисто случайного чувства – нет, не превосходства, но преимущества:  преимущества ВОЗРАСТА. Прекрасно понимая, что оно же – и недостаток, если не порок.

Но приступим к оценке. Она в главном положительная: я читал -  увлечённо. Потому что она (авторка;  по-украински это правильно. Почему по-русски нельзя?)  явно увлечённо писала. Это безошибочно передаётся  читателю.
 
Сразу же признаюсь: в силу ли собственного   склада психики или это впечатление объективно, однако вся вставная «Первая тетрадь Елены» представляется мне как скучная эзотерическая, а потому  абсолютно ненужная вставка, лишь мешающая развитию сюжета и отнимающая  у читателя время. Уверен: автор не согласится со мною. Но притворяться всепонимающим – не хочу. Я эзотерики не понимаю  и своей ущербности не чувствую.

Вторая проблемная для меня особенность книги – общая для множества произведений новой, постперестроечной, постсоветской в основном, литературы: её  откровенно и оглашенно  «нецензурный» характер, её  безудержная интеллигентско-дикарская пляска на костях условностей, пристойностей и растоптанных моральных вековых запретов всей прежней литературы.
Будем объективны:  вся культура как таковая и развивалась-то  в сторону всё большего усложнения , всё более тонкого градуирования  оттенков допустимого и запретного. Раблезианство, да и всякие иные «непристойности», выходящие за пределы допущенного литературного этикета предшествовавшего Средневековья, оказались вполне приемлемы для элиты наступившего Возрождения. Однако – именно для элиты!  Читающее мещанство по-прежнему не допускало раблезианских вольностей в свой круг чтения. Помнится, с каким изумлением я в отрочестве впервые прочёл в издании «Гаргантюа и Пантагрюэля» для взрослых, что Гаргантюа не СМОРКАЛСЯ  в гусят, а ПОДТИРАЛСЯ ими!  Я и сейчас не понимаю, почему надо было  ИМЕННО  ТАКИМ образом адаптировать  для деток вечную книгу   французского  мудреца: что, они, современные детки, не подтираются после горшка, что ли?!

И однако именно такова  особенность культуры: выражаться околичностями! Именно поэтому  мы в России, создавшей за века развития русского языка целый словарь для наименования понятий урологической, дефекационной и сексологической деятельности человеческого организма, вынуждены пробавляться не энергичными и вполне выразительными глаголами, существительными и прилагательными, а также и междометиями, специально на то и созданными народным гением, но для смоблюденния приличии требуется  заменять те слова длинными эвфемизмами, подобно  тому, как гоголевские    дамы вместо «я высморкалась»  выражаются  пышно и церемонно:  «Я обошлась  посредством платка».

Но – милостивые государи и государыни! – в том-то и состоит культура, чтобы предписывать любому времени, от Адама и даже от его яйца! – писаные и  неписанные правила принятого этикета. Представьте, что Вы купили за свои кровные денежки книгу и в ней, вместо целомудренного и изысканного  признания юной героини в очень откровенном её разговоре с матерью, где юная и вчера ещё невинная девица признаётся:  «Мамочка, мы с моим другом Серёжей перешли грань дозволенного… Да-да, мы с ним теперь связаны интимными отношениями» - вместо этого Вы читаете:  «Мама, вчера Сергей меня  вы..!!!» Ффу, ну разве можно?..

Так вот:  оказывается, не только можно. Но  именно так выражаются персонажи романа современной постсоветской  писательницы. Должен признаться, что лично я  владею эти разделом лексики родного мне русского языка в полном  совершенстве. И однако (не знаю, стесняться ли этого  или хвалиться),  рядовым на срочной службе в Советской армии, регулярно отказывался от очередного наряда на кухню офицерской столовой только потому, что там обслуживающий персонал (поварики и официантки) состоял из вольнонаёмных женщин. По особенностям меню  наряд на офицерскую кухню был и физически очень облегчённым (там не было ужасного количества посуды, которую перемыть, по сравнению с кухней солдатской, ничего не стоило, и там непременно перепадало полакомиться то жареной картошкой, то котлетами (чего в солдатском меню не бывало НИКОГДА). И всё-таки, побывав в этом гастрономическом раю  ОДИН РАЗ, я потом за годы службы неизменно уступал свою очередь кому-либо из товарищей – по одной неизменной причине:  эти официантки и поварихи, будучи женщинами, а порою и весьма недурными, в своей обыденной речи МАТЕРИЛИСЬ  неимоверно, как самые  отпетые  хулиганки. 

И вот так же, как неоднократный лауреат букеровской и иных литературных премий  госпожа  Людмила Улицкая (цитирую, в её передаче, реплику сотрудника одного из персонажей её романа  (персонаж сошёлся с героиней поле того как она забеременела и носит – донашивает! – плод любви одного из братьев-близнецов, с которыми она незадолго перед тем сошлась и живёт попеременно, - не зная, от кого из них должна вот-вот родить.  В это время по пламенной любви сошлась с третьим: саксофонистом. У него и спрашивает коллега и друг:
            
  — Ты что, больной, Серега? Танька девчонка хорошая, но как ты ее ебёшь с чужой начинкой, не понимаю.

Вот так, господа интеллигенты:  прямо, пряно  и весьма изысканно.
Не будем, однако, сводить разговор к проблеме культуры речи:   роман полон иной, и даже более  важной, проблематики. Например, другой герой, и самый  главный: потомственный  русский интеллигент , врач-гинеколог академик и профессор Кукоцкий (чей - центральный в романе «казус»!) занят был почти  всю советскую часть своей профессиональной биографии  борьбой за легализацию абортов,  которые подслеповатпая  советской власть в своё время полностью (кроме случаев жизненных показаний)  запретила. Это абортов не исключило, а лишь загнало их в  подполье и привело к варварским методам контрацепции вытравления плода  и к уголовному прерыванию  беременностей, к страшной смертности   женского населения. Фигура Павла Алексеевича Кукоцкого – величественный образец  случайно сохранившегоя в советской жизни бесстрашного врача-интеллигента, который  избегает двусмысленных  ситуаций (например, предательства идеалов и людей) лишь благодаря спасительному уходу в запои: этот способ в от века пьющей России оказывается наиболее невинным и правдоподобным  предлогом улизнуть от круговой поруки негодяйства)…

Казус Кукоцкого, однако, не только в этом. Писательница  показывает  главного героя в обтоятельствах до  уникальности сложных: страж  женского, материнского здоровья, сам он оказывается лишённым биологического отцовства: он полюбил пациентку, у которой вынужден ампутировать гангренозную матку. Женившись на этой женщине, - навсегда лишает себя возможности воспроизвести с нею новую жизнь, становится  любящим отцом (не поворачивается язык сказать отчимом) её дочери, потом ещё раз заменяет отца несчастной  сироте – одноклассницы своей приёмной дочери…   И, наконец, становится  воспитателем осиротевшей  названной внучки.
Потому что  его приёмная дочь – та, которая так и не узнала, от кого из близнецов – друзей детства – родилась её малютка, по нелепой случайности внезапно умирает, не успев родить второго ребёнка (на сей раз – от третьего «дяденьки»…)
Читателю есть над чем подумать. В частности, такая «новая семейная жизнь» - прогресс ли это или провал в давно преодолённый человечеством  первобытный промискуитет?

Бесспорно одно: читать Улицкую оказалось интересно. Читателя ждут неожиданности. Таковой оказалась для меня смерть героини – Тани Кукоцкой-Гольдберг. (Или – Зворыкиной? Виноват – не уследил: с кем же она расписалась? С одним из близнецов? Или -  с саксофонистом?

Закончим на этом  запись своих впечатлений. Читателям советую почитать.