Апофеоз восьмидесятых

Сей символ уничтоженья,
Белый череп гробовой.
А. Н. Майков. Магдалина

Над Лихоборкой высящийся бред,
стотысячеметровый лазарет,
вместилище отчаянья и злости,
шизофрении тридцать третий вал:
кого бы от чего уврачевал
биохазард, стоящий на погосте?

Вздымающийся мусорной горой
торжественный советский недострой,
срамной стеклобетонный параноик,
в котором, зазывая храбрецов,
стоят тринадцать сотен мертвецов
и стерегут тринадцать сотен коек.

Надеется созвездие Дельфин,
что в этом котелке бурлит морфин,
и разъяренно Волк небесный воет,
от ломки стервенея и дрожа,
уверенный, что там, внизу, ганджа
или другой какой каннабиноид.

Жираф, Стрелец, Возничий и Тукан
уж если не на шприц, то на стакан
хотят потратить голубые гроши,
надеются на кайф и на экстаз,
но здесь метан, но здесь горчичный газ,
не лучшая находка для наркоши.

…Кипела стройка в тот далекий час,
когда страна готовила для нас
наручники, решетки и удавки,
рубли перемножались на ноли,
надежды и претензии росли,
и становились голыми прилавки.

Слабела власть, и мучилась в парше,
и расползались плесенью в душе
бессмысленные горечь и обида,
и часто ленинградец и москвич
идя сдавать анализы на ВИЧ,
держал в кармане дозу цианида.

Ужаснее, чем огненный дракон
обрушился полусухой закон,
похоронил мечту о бутерброде,
и благодатью, посланной с небес,
бокал с одеколоном «Русский лес»
вполне серьезно числился в народе.

О, торжество индийского кино,
о, славные пшено и домино,
счастливая советская рутина,
когда под новый год в любой семье
бурлила жизнь в салате «Оливье»
и в разведенном водкой «Буратино».

Никто не знал: кого куда пошлют,
в Сибирь или на станцию «Салют»,
и осторожно думать начинаю:
пожалуй, вправду виноват застой,
что в Эрмитаже серной кислотой
балтийский патриот облил «Данаю».

Не позабыть той сказочной поры,
когда гурьбой пошли в тартарары
и семилетний план, и кукуруза,
когда любой бывал и глух и нем,
внимая, как хоралу, Boney M.,
и Челентано пополам с Карузо.

Опять дурит империя ребят,
и миллионы стариков скорбят
о том, что Феликс убран с пьедестала,
и горько плачет русская душа
о порции пюре и гуляша,
которых нынче нюхать бы не стала.

И в дамках царь, и в дворниках нацмен,
и никаких на свете перемен,
томленье духа, увяданье плоти,
и все никак больницу не снесут,
и похоронит только Страшный Суд
утопию, утопшую в болоте.