Домовой

Глава I
Особняк
В каждом доме своя пьеса играет.
Каштановая аллея – одна из тех благополучных улиц, что удобно лежат в стороне от суетных районов города – все еще носит черты прежних эпох. До войны и падения Кёнигсберга места здесь были аристократические. В богатых домах среди садов и парков лелеяли звездные мечты прагматичная знать, преуспевающие купцы и виртуозная богема. Впрочем, и в нынешнее время здесь в этом смысле мало что изменилось. Вечерний покой после дневных забот приходит сюда гораздо раньше, чем в центральные кварталы города. И атмосфера улицы, где местами еще сохранились старые дома, брусчатка и каштаны, так вдохновенно цветущие в мае, и днем и ночью способствует отдыху, мечтательности и обретению свежих мыслей. Происшествия способного взволновать окрестности своим трагизмом тут ни как не ожидаешь.
Однако событие, о котором пойдет речь далее, все-таки встряхнуло небывалым шумом обыкновенный, тихий осенний вечер пропитанный ароматом увядающих садов и яблочного варенья, веющего из открытых форточек. Улица возле старинного особняка неожиданно взбудоражилась: приехали полицейские, врачи, за ними подоспели журналисты, вышли из своих домов соседи, останавливались любопытные прохожие, привлеченные незаурядной новостью, касающейся семьи известных и почитаемых в нашем городе театральных актеров. Все толпились, недоуменно глядели по сторонам и ждали разъяснений.
Дом, который так внезапно оказался под прицелом всеобщего внимания был построен в конце XIX века. Это кирпичный, двухэтажный особняк с верандой и выбеленными колоннами, подпирающими широкий балкон с витыми перилами, украшенными в прусском стиле дубовыми веточками с желудями. В окружении деревьев этот особняк выглядит величественно среди прочих состарившихся соседей. Тем более что в ходе недавнего ремонта обновили его классический фасад, отреставрировали вазоны по обе стороны лестницы да пристроили гараж с двускатной черепичной крышей. На лужайке за домом уныло мерцает маленький пруд, заросший по берегам тростником, а над водой склонилась дряхлая ива. Осенью сад приуныл: дорожки и газоны покрылись разноцветным полотном палой листвы, задремали корявые деревья, пожухли тростники возле пруда. Лишь на клумбах среди сорняков все еще цветут поздние георгины, астры и космеи. Кто был хозяином этого дома до войны – неизвестно, потому что он, собрав ценности, успел покинуть город заблаговременно; остались только мебель, кое-что из посуды и одежды.
Так что же произошло в упомянутый вечер? Долго дожидалась ответа бубнящая толпа. Наконец к собравшимся гражданам стали поступать в некоторой степени правдивые сведения, подогревающие любопытство. Выяснилось, например, что с хозяевами дома, слава Богу, все хорошо.
Ничего зловещего не предвещал этот вечер, когда супруги вернулись домой.
При свете уличных фонарей во двор въехала машина и остановилась перед гаражом. Из салона с полным пакетом продуктов выбралась высокая дама – актриса Русского драматического театра, элегантно одетая в норковый (в двадцати километрах к юго-западу от города есть звероферма) полушубок, поправила на голове шляпку клош и, бряцая связкой ключей, направилась по дорожке к темному крыльцу. Поднявшись по ступенькам, она включила свет, который тотчас же разлился золотом по всей веранде среди колонн, и стала отпирать дверь. А муж ее в машине, дождавшись, когда поднимутся жалюзи, покатил по хрусткому гравию в освещенный фарами гараж. Повозившись с замками хозяйка, ее звали Марина, вошла в дом, оставив дверь распахнутой, зажгла в вестибюле свет и стала снимать с себя полушубок, затем, повесив его на рожок немецкой стойки-вешалки, наклонилась, чтобы расстегнуть один и другой сапоги, после чего села в кресло и стянула их. Полная в груди и бедрах Марина была русской красавицей и славилась в городе как лучшая драматическая актриса, имевшая бенефисы и пользующаяся у критиков особым почитанием. Надев тапочки, она направилась в кухню, унося с собой продукты. Тем временем ее муж – главный режиссер и актер РДТ – Николай Суеруков, закрыл гараж и поднялся на крыльцо. Статный красавец с аккуратными усами и окладистой бородкой, над высоким лбом клином чернеют коротко стриженые волосы, в которых серебристыми нитями блестит седина – таков его портрет. Суерукову было пятьдесят три (он на два года старше жены). И был чрезвычайно деятельным человеком. Помимо выполнения режиссерских задач он постоянно играл в спектаклях. Заслуженный артист России. Оставшись на крыльце, он закурил и стал глядеть на тень Марины, скользящую в светлом окне круглого эркера, где была кухня. Любовь к жене была еще более подкреплена преклонением перед ее талантом. Она, Марина, была умна и чувственна. Светские манеры не изменяли ей ни при каких жизненных неурядицах. В любой ситуации она держала себя естественно, улыбалась лишь по исключительному поводу, строго вела себя в обществе, но при этом не стыдилась посмеяться в компании близких ей людей над каким-нибудь удачным анекдотом (в такой трагический вечер считаю лишним приводить здесь примеры), шуткой или пассажем, чего в театральном сообществе всегда предостаточно. В затруднительных случаях она оставалась невозмутимой. Из великодушия своего она регулярно совершала добродетельные поступки: то часть гонорара пожертвует больному ребенку, то в Красный крест передаст чего-нибудь из своего обширного гардероба и непременно всякий раз подаст нищему на паперти тем более на Рождество. Она играла на сцене, играла вне сцены – играла всюду, проницательно считая, что живет своей собственной пьесой, созданной для нее самим Господом Богом. Как талантливая актриса она умела маскировать свои тайны. Суеруков ценил свою Марину. Ее амплуа было дорого ему как на сцене, так и дома. А Марина уважала его творческое время. Тем более что он пребывал в беспрестанном поиске: ему нужны были новые пьесы, гениальные актеры, безупречно справляющийся со своими обязанностями хореограф и многое другое. Он постоянно изучал труды современных драматургов, ставил те из них, что нравились, но чаще всего разочаровывался: то пьеса представлялась ему вялой, то слишком фееричной, а то и вовсе пошлой. Когда было необходимо, всякий раз выручала из года в год все та же безупречная, незабываемая, вечная классика. Тогда он ставил спектакли по произведениям Чехова, Льва Толстого, Островского, Шекспира, Голдсмита, Ибсена, Лессинга, Филдинга, Хариса, Довженко и прочих любимых авторов. Среди современников его запросам больше всего соответствовал драматург Ефим Ярославский, с которым связывала еще и старая дружба. Пьесы этого автора Суеруков ставил охотно. Неудачи преследовали только последние произведения драматурга. Одна из таких пьес была все-таки хороша, но требовала доработки, а Ярославский куда-то пропал, как говорят, уехал в Москву к родственникам, и когда намерен вернуться – неизвестно. Поэтому задуманную работу пришлось отложить до его возвращения, о чем Суеруков весьма беспокоился, ведь в разгаре уже новый театральный сезон, а репертуар все еще не утвержден. Он был из тех режиссеров, которые видят актеров насквозь, какими бы опытными маскировщиками они не являлись. Женившись на актрисе, он с не меньшим пристрастием требовал от нее и ее партнеров по сцене указанных в пьесах действий, и в равной мере со всеми был очень строг. Между тем он доверял жене. Он безгранично дорожил ею. Нередко они играли на сцене блестящим дуэтом, и тогда совершалось чудо: зрители, словно завороженные следили за их проникновенной игрой, не пропуская ни единого слова, движения, мимики – так супруги очаровывали публику, вызывая благоговение в ее душе. И в конце спектакля этой удивительной паре аплодировали горячо, непременно стоя и долго. Выматывающие репетиции, спектакли, вечеринки в обществе Суеруковы переживали вместе. Но каждый новый день приносил им очередную порцию испытаний. И теперь, задержавшись на веранде, чтобы выкурить сигарету, Суеруков обдумывал предстоящий разговор с женой, который потребует от него незаурядного терпения. И вот, прижав конец окурка в пепельнице, что стояла на подоконнике, Суеруков вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Ужин вначале проходил в томительном молчании, обоих беспокоил не разрешаемый вопрос, и пора было уже в нем разобраться.
– Ты не хочешь меня понять, – удрученным голосом проговорила Марина. – Ты требуешь невозможного.
– Создал тебя Бог упрямой, и сам, наверное, не рад, – ответил Суеруков тихо и смиренно. – С тех пор, как появилась эта чертова пьеса, мы пребываем в какой-то не проходящей тревожности.
– Мне не хочется о ней говорить, – настойчиво сказала Марина и поднялась из-за стола, чтобы поставить на плиту чайник.
– Хорошо, но мы слишком много теряем, – с досадой проговорил Суеруков.
– Положить еще салату? – заботливо спросила она.
– Да, пожалуйста, очень вкусно, – ответил он, подавая ей свою тарелку. – Когда-нибудь мы будем жалеть.
Когда чайник зашипел, выдыхая из носика струю пара, Марина выключила под ним огонь, расставила на столе чашки, блюдца, затем сняла с остатков яблочного пирога вафельное полотенце, которым он был накрыт, и возмутилась:
– Опять проклятые крысы! Я помню, у нас еще оставался большой кусок. А теперь на двоих едва ли хватит! Утащили.
– С холодами в дом лезут, – уныло ответил Суеруков.
– До того обнаглели, что промышляют по столам! – она встала посреди кухни сердитая.
– Виртуозы, – ухмыльнулся он, глядя в свою чашку.
– Дорогой, не пора ли провести дератизацию?
– Завтра позвоню. На какой день было бы лучше? На среду?
– Не думаю. В среду мы идем в ресторан с гостями из Петербурга. Нам будет не до крыс.
– Черт, ведь я и забыл. Тогда в четверг.
– У нас весь день репетиции.
– Верно.
– Мы остались без пирога.
– Не лучше ли нам завести котов? – предложил Суеруков.
– Нет, что ты! – запротестовала Марина. – Никаких животных. Слишком много хлопот. И что с ними делать, когда отправимся на гастроли?
– Да, ты права, – вздохнул он.
– Завтра еще испеку «Шарлотку», – заботливо пообещала она. – Сегодня нет никаких сил.
– Ладно, придется оставить заявку на понедельник, – надумал он.
– Какую заявку, милый? – уточнила она, делая бутерброды с ветчиной и сыром.
– На борьбу с крысами.
– Ах, но с утра мы едем к Нине, а потом… потом вроде бы никаких планов. Впрочем, с Настенькой я могла бы посидеть одна. Это только до обеда.
– Мы неделями не видимся с внучкой, – посетовал он.
– А я о том же, – подхватила она.
– Так в понедельник?
– На вторую половину дня.
Некоторое время они пили чай в задумчивости. Поджаренные бутерброды вкусно хрустели. В целом, все было хорошо, только откуда-то снизу доносился осторожный шорох.
– Похоже, в прошлый раз яд пришелся крысам по вкусу, – вновь заговорила Марина. – Ты уверен, что следует обращаться в ту же контору?
– Поищу кого-нибудь понадежнее, – ответил Суеруков.
– Кстати, крысы стали разумнее: научились считать до двух и потом аккуратно накрыли пирог полотенцем.
– Может быть, ты думаешь, я его съел?
– Что ты! Конечно, нет. Но мог бы съесть его целиком. Ну что тут было оставлять? – Она посмотрела на мужа пристально и продолжила: – Не ухмыляйся. Я еще не сошла с ума. Пирог кто-то ел.
– Наверное, Нина заезжала с Настенькой, – догадался Суеруков.
– Она бы позвонила мне, – задумчиво ответила Марина. – И яблок, вспомни, в тот раз оставалось пять, а не четыре, точно тебе говорю.
– Пустяки. Мало ли у нас забот. Неужели мы должны еще и яблоки считать?
– Но если это так?
– Значит, утащила крыса.
– Но крысы не умеют открывать холодильник!
– Так они еще и в холодильнике?!
– Да.
– В тот раз, когда ты нашла потерянное полотенце в корзине для белья, мы договорились, что сунула ты его туда машинально.
–Договорились.
– Какой кошмар. Неужели мы начинаем терять память? Что будет с нашей карьерой? Мы же всего лишимся.
– С нами что-то происходит. Наш образ жизни губит нас. Мы от всего устали.
– А что ты предлагаешь? – с досадой в голосе спросил он.
– Много чего мы делаем машинально, – проговорила она трагически. – Только на том полотенце были пятна крови.
Это сообщение обескуражило Суерукова. Не найдя ничего в ответ, он покачал головой, поднялся из-за стола и ушел в гостиную. Там он взял с журнального столика газету «Культура» и, усевшись в кресло, погрузился в чтение.
Марина, прибравшись на кухне, направилась в комнату, что на втором этаже, и, когда проходила по коридору, заметила приоткрытую дверь чулана, она толкнула ее рукой, чтобы захлопнуть, но дверь не поддалась, словно бы изнутри что-то препятствовало ей. «Давно надо там порядок навести, – с негодованием подумала Марина. – Да все некогда. Пора бы разобрать и повыкинуть годами накопленное старье». Марина прижала дверь еще раз, но та вдруг спружинила, отворилась настежь, и к ужасу хозяйки из темноты чулана прямо на нее вывалился труп мужчины. Марина так истошно вскрикнула, что Суеруков с газетой подпрыгнул на месте, выругался и крикнул:
– Дорогая, что там у тебя?!
– Коленька! – сдавленным от страха и волнения голосом позвала она.
Суеруков явился незамедлительно и застыл, цепенея от изумления и взирая на заросшего старика, лежащего без признаков жизни у ног жены. Труп растянулся поперек коридора во всю свою длину, причем ноги его исчезали во мраке чулана, левая рука оказалась под головой, правая с неестественно вывернутым запястьем упокоилась вдоль тела. Его свернутая набок голова устрашала: давно не стриженая копна густых вьющихся темных волос, длинные усы и борода, за которыми давно не было никакого ухода, отчего они выглядели неряшливо. На мертвеце был приличный, но измятый костюм, на запястье позолоченные часы. Глядя на труп, потрясенная Марина дрожала, не в силах унять эту дрожь, из глаз ее катились слезы, и она всхлипывала, нервно и до хруста сжимая пальцы. Никогда еще не приходилось ей испытывать такого внезапного, откровенного ужаса. Суеруков тоже не скоро опомнился. Сначала он в недоумении долго глядел то на жену, то на мертвеца из чулана и думал: неужели Марина прятала от него этого человека? Потом, оправившись, наконец, от потрясения, он склонился над трупом, чуть повернул его голову, рассчитывая найти знакомые черты лица, и вдруг узнал его: да это же Ярославский! Неожиданное открытие так поразило его, что он почувствовал головокружение и оперся рукой о дверной косяк. Марина вскрикнула и зажала рот ладонью, глаза ее от страха были широко открыты, она вся дрожала, как в ознобе. Справившись с чувствами, Суеруков вопросительно посмотрел на жену, затем снова заглянул в тусклые глаза Ярославского и в его приоткрытый рот, в котором белел ряд нижних зубов, от чего выражение лица драматурга казалось зловещим. Теперь Суеруков буквально вцепился в это лицо глазами и никак не мог от него оторваться. «Что же это такое происходит?» – тихо произнес он трагическим голосом. Опознав своего друга, Суеруков испытывал смешанные чувства досады и ненависти. Ненависти к сложившимся обстоятельствам. Он был не в состоянии признать этой утраты. В голове не укладывалось, что Ярославского больше нет, а вместе с ним угасли и надежды. Но как все это могло произойти? Для чего Марина прятала ненавистного ей драматурга в чулане? Неужели она претворялась? Он сам не знал, что его заставляет думать так, и не мог прогнать от себя эти подозрения прочь. Как бы то ни было, Ярославский умер в его доме, и Марина теперь в ужасе от того, что так нелепо раскрылась ее страшная тайна. Но глядя на нее в эту минуту, невозможно было сказать, на сколько неожиданно для нее стало открытие Ярославского в чулане. Все удачно замаскировано испугом от произошедшего. Вероятно, в глубине души Суеруков надеялся, что все то, что он теперь думает о жене, в конце концов, окажется выдумкой его усталого воображения, вымыслом, разыгравшимся в столь необыкновенной ситуации. Тогда почему он сейчас так злится? Не лучше ли подождать результатов расследования. Но нет же, он едва сдерживает себя в подозрительности и готовится к тому, что следствие покажет жестокие результаты. Слишком бурно заработала фантазия. Никакой возможности не было ее укротить. Прятавшийся в его доме мужчина не мог здесь оказаться случайно, и Марина обязана, наконец, во всем ему признаться. Он должен услышать от нее правду. Пускай даже если это будет прямая, беспощадная, злая правда.
– Это он? – наконец произнесла Марина.
– Ярославский, – хмуро ответил Суеруков, бросив на жену взгляд полный презрения.
– Что же он делал в нашем доме? – дрожащим голосом проговорила она и шмыгнула носом.
– Ты меня спрашиваешь? – с раздражением произнес он.
Тон, с которым отвечал муж, испугал ее не меньше, чем неожиданное явление трупа, и она впервые не могла совладать со своими чувствами.
– А кого же еще, не Ярославского же, – обиженно произнесла она, вытирая ладонями слезы.
Сверкнув на жену полным негодования взглядом, Суеруков перешагнул через мертвого и направился в вестибюль к телефону, чтобы вызвать полицию.
С того страшного вечера прошли несколько дней полных тревог, волнений, подозрений. Суеруковым пришлось пережить нелегкое испытание: допросы у следователя, взаимные упреки, подозрения, обвинения, обыски в доме, пока, наконец, не пришло заключение экспертизы.
Следствие показало, что известный драматург Ефим Эмильевич Ярославский пятидесяти двух лет умер от сердечного приступа в тот же день, когда был обнаружен хозяевами дома. В ходе обыска в особняке и тщательного исследования чулана было выявлено, что Ярославский Е.Э. некоторое время проживал в этом доме тайно. В чулане были найдены матрас, кусок недоеденного яблочного пирога и, что важно, исписанные им ежедневник и стопка листов с набросками пьесы, а также несколько аккуратно заточенных карандашей. Из заключения судебно-медицинской экспертизы было установлено, что гражданин умер не насильственной смертью. Найденный в чулане дневник, после его изучения, исключает также вероятность незаконного лишения свободы данного гражданина.
После всех необходимых следственных процедур дело закрыли, а ежедневник передали хозяину дома, поскольку записи в нем касаются исключительно жизни его семьи и творческой деятельности. Таким образом, прояснилось многое, но еще больше вопросов остались открытыми. Потому, получив записи Ярославского, Суеруков принялся их изучать в надежде найти всему объяснение. И все не выходило из головы его то, как… как этот человек сумел почти три месяца незаметно для семьи прожить в доме, ни разу не покинув его и ничем не выдав себя?
– Я не знаю, – твердила свое Марина. – Поверь, я не представляю, как это возможно.
– Отчаянный сукин сын! – отзывался Суеруков о своем бывшем друге, читая его записи. – Но все-таки он гениален.

Глава II
Из дневника Ярославского
18 августа.
Какое все-таки необыкновенное это дело – писать о себе следующее: я, драматург Ефим Ярославский, пропал из виду 17 августа. И пусть мои знакомые недоумевают, задаваясь вопросом, куда я подевался, и находят свои собственные объяснения, соображения, домыслы, но мое исчезновение не лишено уважительной причины.
С некоторых пор мои пьесы перестали интересовать театральное сообщество. На сценах играют разве что мои старые произведения. Но это меня никак не устраивает, пока я жив и творю, игнорирование моих новых вещей меня здорово удручает.
Так случилось, что сотрудничество с режиссером Суеруковым потеряло всякий смысл, он перестал интересоваться моими новыми работами, мы больше не находим общий язык, когда речь заходит об их постановке. Другие театры тоже интересует нечто совершенно иное, а не мои пьесы. Я лишился потребности сочинять. Мои сочинения не приносят мне ни радости, ни денег для существования, ни аплодисментов благодарной публики. Такое депрессивное состояние слишком затянулось. Теперь я могу не писать и оттого больше не чувствую никакого дискомфорта, как бывало прежде. Вот уже несколько месяцев я не создаю ничего нового – мне не пишется. Пребывание в таком подвешенном состоянии удручает. Неужели я все-таки исписался? Ну а коли так, придется, решил я, найти себе иное поприще. Например, не плохо бы устроиться дворником: с утра подмел доверенный участок страны и – свободен. Можно подыскать себе место на соседней автозаправке, в слесарной мастерской или на торговом складе. Будет трудно в начале, ведь прежде я никогда так не работал, полжизни отдав творчеству. Но ничего, привыкну – с такими вот мыслями я бродил по городу. Вынашивал эту идею. Все заверял себя: довольно, именно завтра я перешагну порог своей новой работы. Но проходили дни. Все что-то откладывалась моя затея. С мечтами бродил я по улицам, погрузившись в мысли, словно философ Кант на ежедневной прогулке. А в сердце моем все еще жило, теплилось желание творить. И оно никак меня не отпускало.
В поисках новых идей я был готов блуждать часами, остерегаясь попасть в тупик, который бы надежды мои оборвал, словно спасительную нить в лабиринте, из которого есть только единственный выход. Я должен отыскать его, этот выход, как можно скорей. Так бродил я пока однажды не оказался на Каштановой аллее именно в самой старой ее части, где сохранились роскошные особняки, словно выходцы из прошлого, стоящие посреди садов за высокими ограждениями. Можно подумать, провидение нарочно привело меня к дому Суеруковых, где в прежние годы я часто бывал.
Тут я должен признаться, что принадлежу к роду не самых удачливых людей, но всегда достигающих задуманной цели упорным трудом и терпением, которое мне никогда не изменяло. Я стойко дожидался подходящего случая, ловил его, хватал налету и немедленно им пользовался. Любое отступление могло бы ущемить мое самолюбие, подорвать веру в себя, свои силы, упорство.
Окончил я филологический факультет Московского университета в 1968 году. В студенчестве успешно занимался в драматическом кружке, когда мы с талантливыми ребятами ставили спектакли по Грибоедову, Островскому, Гоголю. И весьма успешно. Но гуманитарное образование открывало передо мной не очень много путей в большую жизнь знаменитостей. Я не хотел преподавать и не любил этого. Я стал писать пьесы. Вот, что мне по-настоящему нравилось. Я быстро нашел себя в творчестве. Всего два года по окончании университета я отработал в школе, преподавая русский язык и литературу ученикам, настолько далеким от этих предметов, что я быстро потерял к этому поприщу интерес. Между тем я продолжал писать. Над первой своей пьесой работал я самозабвенно, и в 1971 году моя драма «Вишня на пустыре» была с успехом поставлена на сцене. Мне тогда очень помог известный режиссер Иванов. Именно он вселил в меня веру, что я смогу вырастить богатый «сад», создавая новые произведения. Тогда я оставил школу с ее учениками глухими к прекрасному миру литературы. И началась новая жизнь.
Да, это было волшебное время полное надежд, стремлений и первых успехов. Скоро мою «Вишню» поставили на многих сценах страны. Я получал гонорары, творил новые произведения, много ездил по России, пока не приглянулось мне Балтийское побережье, где и решил остаться, чтобы писать среди высоких дюн, сосновых лесов и сизого моря – здесь все под рукой, все то, что создает особое творческое настроение, когда легко погружаешься в создаваемые образы, и они являются тебе яркими картинами, готовыми сценами и благородными героями. Как удачны созданные мною в те годы пьесы: «Дух созидания», «В пух и прах», «Маленькая вечерняя комедия». Их охотно ставил в своем театре Николай Суеруков. Они, эти старые, теперь уже действительно старые, произведения все еще востребованы на сценах России и за рубежом.
Я был молод, и бурная жизнь сама диктовала мне оригинальные сюжеты, все удавалось мне: комедии, трагедии, водевили… я творил и был успешным автором.
Но шло время. Коммунистическое государство, сменив политический курс, вдруг превратилось в капиталистическое, причем в самой дикой его форме. Осталась в прошлом диктатура цензуры, на ее место явилась диктатура кассы, у которой иные требования. К моим старым пьесам пропал интерес. А новые произведения никак не удовлетворяли изменившиеся потребности публики. Однажды Николай сказал мне прямодушно: у тебя, мол, появились признаки творческого захирения, что заметно отражается на качестве нового материала. Я оказался в растерянности. За последний год я не написал ничего нового, хотя в голове бродят любопытные замыслы, но мне никак не удается их поймать, чтобы развить на бумаге и создать нечто совершенное. Вместо этого я теряюсь, путаюсь в паутине непривычной для меня новой жизни, и, не зная ее как следует, выдаю пустые фальшивки.
Я все больше утверждаюсь в мысли, что мои старания напрасны. Я не в состоянии придумать нечто такое, что удовлетворило бы вкус нынешней избалованной, искушенной, капризной публики. Такое, что царапало бы ее нервы, захватывало дух и вызывало неудержимую бурю эмоций. Я искал себя заново в этом суетном море перемен. И не находил. В поисках идеи перебывал в разных закоулках нашего города: кафе, барах, больницах и министерствах. Но все, что после этого выходило – лишь глупые поделки для самодеятельной сценки в каком-нибудь сельском клубе. Дома, по возвращении, я просматривал свои записи, пытаясь найти в моих наблюдениях какой-нибудь смысл. Бесполезно. Так проходили дни за днями, месяцы, год. Я чувствовал, как на меня наваливается безысходность. Вот он я теперь – старый, забытый, потерявшийся в самом себе человек.
И пришел этот августовский день, когда я оказался у дома Суеруковых. Это был теплый солнечный день. Я стоял перед воротами, глядел на старинный особняк, на деревья в саду, цветущие клумбы, и мечтал, будто бы в этом доме обитает некая тайна. Мысль эта так ярко блеснула в моей голове и так ясно, словно звездочка, что я тотчас ею увлекся.
Я бывал в гостях у Суеруковых много раз и хорошо представлял себе всю обстановку в доме. Но всякий раз, покидая их, мне казалось, будто я упускаю из виду что-то важное. И меня вновь к ним тянуло. Благо, что меня принимали по всякому поводу, хотя не уверен, что принимали радушно. Я возвращался в этот дом и снова чувствовал притягательность некоей тайны, которая здесь скрывалась, осознавал ее, но никак не мог оформить словами.
И вот я снова перед этим домом. Вновь появилось непреодолимое желание познать его тайны. Я озаботился этой идеей, не совсем еще понимая, каким образом мне это сделать. Но вдруг почувствовал, будто, если приду к Николаю, он выручит меня, обнадежит, подскажет, как быть. Я сейчас же должен с ним поговорить. Не знаю, откуда у меня родилось такое смелое заблуждение, но я решил, как и прежде довериться интуиции.
Я открыл калитку, она почему-то оказалась не запертой на ключ, прошел по дорожке, поднялся на крыльцо и позвонил. Если Николай и Марина дома, размышлял я, то, прежде всего, сообщу им о своих намерениях оставить творчество, заняться каким-нибудь делом и попрощаться с театром. Я был уверен, не смотря на наши разногласия, они примут меня хотя бы из жалости и сочувствия. Сколько нынче поэтов, художников, докторов наук трудятся на торговых складах, чтобы обеспечивать себя хотя бы малым довольствием. Вот и мне совсем не зазорно так же зарабатывать на жизнь. На звонок никто не ответил. Я позвонил снова. Видимо, сегодня попасть в дом не удастся, попробую в другой раз, решил я, и пошел прогуляться по саду.
Сад показался мне еще более запущенным, чем прежде, за ним давно не было никакого ухода. Да и когда хозяевам следить за ним? Они все дни в театре или на гастролях. Сад одичал, зарос сорняками и очень сырой. Зато яблони теперь нарядно украшены зреющими плодами, на клумбах среди кустов, крапивы и полыни высовываются стройные гладиолусы, сияют желтые и белые головки хризантем и благоухают первые флоксы. И я отчетливо услышал аромат уходящего лета – сладковато-пряный, грибной. Впрочем, грибы здесь тоже нашлись: на длинных ножках с юбочкой раскрыли здесь свои зонты белые поганки. Но меня по-прежнему влекло в дом. И я глядел на занавешенные окна, чувствуя, как он одновременно неприступен и притягателен. Я должен непременно проникнуть в него. Что-то отчаянно влекло меня внутрь. Какая-то надежда, что удовлетворение моего любопытства послужит толчком для нового творческого замысла. Я начал терять голову. В таком душевном порыве находился я, что был готов на любой отчаянный поступок ради достижения тяготившей меня тайны. И когда, возвращаясь из сада, увидел приоткрытое подвальное окно, совершенно утвердился в своем решении не в силах ему противиться, отказаться, хотя и осознавал последствия такого дерзкого поступка.
Итак, я совершил ужасное – проник в чужой дом. Презрев все законности общества, словно кошка, пробрался в подвал через окно, которое оказалось мне по размеру. Собой я не велик, без округлости живота, который часто встречается у мужчин моего возраста, и вполне еще ловок. Теперь я очутился в полумраке незнакомого мне небольшого сырого помещения, не представляя, что буду делать дальше, и что из моего безрассудного похождения выйдет. В окно проникал слабый дневной свет. Мои глаза вскоре привыкли к полумраку, и тогда я разглядел несколько стеллажей, на которых громоздились стеклянные банки каких-то солений, коробки с хламом и стопки старых журнальных подшивок. Из-под пола крытого некрашеными досками веяло тяжелой сыростью – не потому ли хозяева держат окно открытым? В углу между стеллажами вдруг прошмыгнула маленькая хвостатая тень: похоже, не я один пользуюсь радушно открытым окном. И тихо вокруг. Крыса немало озадаченная внезапным появлением чужого человека затаилась в каком-то укромном закутке. В другой стороне подвала вверху я разглядел дверь, к ней вела металлическая лестница в один оборот, тогда я живо поднялся по ней. Дверь оказалась запертой на засов. Присмотревшись в светлую дверную щель, я увидел язычок задвижки и решил, что сдвинуть его не составит большого труда. Я спустился к стеллажам, нашел в деревянном ящике ржавое полотно ножовки и, утвердившись в намерении, вернулся к двери. Свою импровизированную отмычку я просунул в щель и после нескольких неловких попыток наконец сдвинул засов. Мой замысел удался. Я осторожно вышел из подвала и оказался в вестибюле. Дверь я прикрыл, решив, в случае чрезвычайных обстоятельств покинуть дом тем же путем, каким в него проник.
Теперь я оказался в знакомой обстановке. Дверь, в которую я вошел, находится под деревянной лестницей, ведущей на второй этаж дома. Вестибюль здесь просторный. Входная дверь с улицы – напротив, по обе стороны от нее – занавешенные тюлем окна, у задней стены возле стеклянной двери в сад стоит высокая пальма в кадке, а рядом диван, два кресла, в центре помещения разместился журнальный столик с желтой орхидеей в горшке. От вестибюля справа, если стоять лицом к уличной двери, начинается длинный коридор, уводящий в кухню и гостиную. Проходя по этому коридору, я заглянул в чулан, затем в туалет и ванную комнату. Далее, слева, отворяется дверь в просторную светлую кухню. Кругом ни души.
Я зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Мои глаза выражали протест: зачем я это затеял? Не лучше ли прекратить и вернуться домой, в свою маленькую квартиру на пятом этаже, пока еще не поздно. Я был возбужден, как мальчишка, совершающий какой-нибудь дерзкий поступок, зная, что за него жестко отходят ремнем. Сомнения терзали меня. Я повернул вентиль, из крана заструилась холодная вода, и я умылся.
Кухня частью располагается в эркере с большими окнами полукругом, здесь стоит большой накрытый скатертью обеденный стол, а в остальной части: мойка, стол для готовки, подвешены шкафчики, в одном из них, открытом мною наугад, на полке оказалась богатая аптечка с упаковками бинтов, таблеток, тюбиками мазей, пачками растительных чаев и прочими лекарственными средствами.
Затем я направился в гостиную. В коридоре и комнатах развешаны по стенам картины – все это работы местных живописцев: пейзажи, уцелевшие немецкие улочки, морское побережье. В гостиной знакомая мне обстановка: сервант со стеклянными дверцами, диван, кресла. Я подошел к окну и долго глядел на цветущий под солнцем старый сад. В памяти моей тотчас же воскресли звуки прежних вечеринок: голоса друзей, звон бокалов, музыка. И я замечтался. Опомнился я, когда услышал гудение с улицы, поспешил в вестибюль и, посмотрев в окно, убедился, что это фургон подъехал к соседнему дому за высоким забором.
На втором этаже мне прежде бывать еще не доводилось, и я зашагал по деревянным ступеням, придерживаясь рукой за перила. Там, наверху, я нашел три комнаты. Первая из них – рабочий кабинет хозяина – довольно просторная с большим столом возле окна, шкафами, полки которых сверху донизу заполнены книгами, в углу на тумбочке стоит гипсовый бюст Гофмана, на стенах, где еще оставалось свободное место, развешены картины. На письменном столе привычный беспорядок из книг, стопок важных бумаг, рукописей, среди которых возвышается плоский монитор компьютера. Что ж сумбурная обстановка здесь вполне соответствует героической натуре творческого человека.
Затем я перешел в спальню. Кроме широкой кровати, огромного платяного шкафа здесь разместился еще и большой роскошный трельяж с трюмо. Туалетный столик заставлен декоративными флаконами, пузырьками, тюбиками, пудреницами, шкатулками с драгоценностями, всюду расставлены семейные фотографии в рамках. Я живо представил себе Марину, сидящую перед трюмо, совсем как в театральной гримерке, и то, как она ловко управляется со всем этим изобилием эликсиров женской красоты. И вдруг глядит на себя в зеркало и, трогая морщинки на лице, трагически восклицает: «Давно ли я была Джульеттой, Эсмеральдой, Катериной?!»
Третья комната, которая прежде служила детской, а теперь, когда Нина живет с собственной семьей отдельно, стала спальней для гостей. Я едва успел войти в это помещение, осмотреться в его обстановке: письменный стол, на котором стояла хрустальная ваза с букетом из трех увядших чайных роз, справа в углу кровать, слева платяной шкаф… как вдруг услышал гудение подъехавшей к дому машины.
Я подошел к окну и осторожно посмотрел во двор. Марина уже направлялась к двери с ключами. Нужно немедленно покинуть дом. Я так увлекся, что совсем потерял представление о времени. Впрочем, Суеруковы вернулись раньше обыкновенного. Пока Марина, звеня связкой ключей, открывала дверные замки, я бегом по лестнице слетел в вестибюль, замешкался и, вместо того, чтобы повернуть налево, где была дверь в подвал, второпях зачем-то юркнул направо, очутился в коридоре и, прежде чем хозяйка распахнула дверь, заскочил в чулан, где наспех пробрался за ряд висевшей на стойках старой одежды и там, у стены, затаился во мраке. Я так разволновался, что не сразу отдышался, и, чтобы не выдать себя, отчаянно пытался сдерживать свое шумное дыхание.
Буд-то шквалом ударил страх. Что, если меня обнаружат? От волнения в висках бешено пульсировала кровь – головная боль на сегодня обеспечена. Признаюсь, на этой волнительной сцене я действительно струсил, но поскольку деваться мне было некуда, то я собрал свою волю и постарался вернуть себе самообладание.
Вскоре, поставив машину в гараж, вошел Николай. Уже успокаиваясь, я стал прислушиваться к разговору хозяев, почувствовав себя в безопасности. Я отчетливо слышал их речь, их шаги по коридору и хлопоты на кухне, а между тем размышлял, как незаметно покинуть дом. И в голову полезли мысли о спасении. Одна из них убеждала меня, что сидеть мне придется до ночи, пока Суеруковы не лягут спать, а потом я выберусь наружу через подвал и вернусь домой.
Медленно текло время. Пребывая в плену чулана, я все больше прислушивался к разговору хозяев, стараясь ничего не упустить. Не наследил ли я где, не оставил ли какой-нибудь улики, не выдаст ли меня незапертая дверь в подвал? Ползли час за часом, и все настойчивее и явственнее стучалась ко мне в сознание некая оригинальная идея. Поначалу она испугала меня, и я отбросил ее, но вскоре она упрямо вернулась. Тогда я проникся к ней интересом, и она мне понравилась.
Мысль эта отчаянная заключалась в том, чтобы тайком провести в этом доме несколько дней, собрать кое-какие любопытные сведения и тогда сочинить пьесу о жизни театральных актеров, только не в привычной для них рабочей обстановке, а в быту. Почему бы и нет? Сейчас это модно. И если я справлюсь, то докажу Суерукову, что способен еще на кое-какие неординарные решения. Уверен, двух-трех дней жизни в семье тайком вполне будет достаточно. Судя по тому, сколько в чулане пыли и паутины, хозяева редко сюда заглядывают. Так что я уверенно могу делить это помещение с пауками и не о чем не беспокоиться. Чулан послужит мне надежным убежищем. Все равно Суеруковы целыми днями пропадают в театре. У меня будет сколько угодно возможности покинуть дом. А пока начну собирать материал для новой пьесы. Я создам ее. Она прославит меня. Так, с каждой минутой я все больше утверждался в этой авантюрной идее.
Поскольку я не был готов к добровольному заточению в чужом доме, то со мной не оказалось ни блокнота, ни авторучки, ни сменного белья. Но я решил, что легко и незаметно найду кое-что в доме моего режиссера при первой необходимости, тем более что в хаосе его кабинета мне наверняка удастся позаимствовать что-нибудь из письменных принадлежностей незаметно. Мое отсутствие дома никому не покажется странным. Квартиру я запер. Меня некому хватится. А соседи наверняка решат, будто я снова уехал в Москву к родственникам. С питанием и водой здесь явно забот не будет. Холодильник на месте. А кроме того я не слишком прожорлив и могу довольствоваться незначительным количеством пищи без разносолов, было бы молоко. Ну да с Богом. Как сказано в Евангелии: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться». Я буду трудиться, и за свое сочинение авансом буду получать и скромную пищу и кров. Словом, постараюсь быть не очень обременительным для хозяев этаким домовым, которого подкармливают, чтобы задобрить. О домовом все слышали с детства, но никто никогда этого духа не видел, однако надеются на его миролюбие… Думая обо всем этом, я постепенно утвердился в своем решении.
Что нужно творческому человеку прежде всего? Свобода. Меня давным-давно не связывают больше ни семейные, ни служебные, ни материальные узы. Я могу рассчитывать лишь на свои силы. И волен распоряжаться своим временем, как сочту нужным. И эта независимость помогает в работе. Всякое обязательство – это могила для творческой души, оно крадет время и силы, все то, что могло быть использовано для созидания. Именно поэтому каждый настоящий художник стремится к свободе. Он ищет независимости. И когда находит, является вдохновение. Оно – есть жажда творить, стремиться к совершенству, желание раскрыть всю полноту таланта.
В моем пристанище оказалось довольно просторно, несмотря на груды ветхих, никчемных вещей. Полагаю, в прежнее время, здесь была отдельная комната. Вдоль стен на стеллажах хранится давно забытый хлам, собранный, наверное, за полвека еще родителями Николая. На вешалке, которая расположена во всю ширину чулана теснятся: пальто, куртки, костюмы, платья – все таких старомодных фасонов, которые теперь уже никому не к лицу. Пожалуй, все эти вещи вполне могли бы пригодиться на театральной сцене. На полу сложены коробки с обувью. Несколько мужских туфель валяются под стеллажом, их наверняка не раз примеряли здешние крысы в поисках подходящего сооружения для гнезда. Воздух в чулане вполне сух, но пахнет ветошью и грызунами. Между стен проходит вентиляция, три зарешеченных окошечка я заметил под потолком, благодаря чему звуки из дома доносятся до чулана, как в телефонную трубку. Для ночлега мне, как по заказу, приготовлен матрас, свернутый пухлым рулоном в углу. Я расстелил его вдоль задней стены. Вытянувшись на нем, я так воодушевился, что ощутил потребность сочинять и, унимая это желание, обдумывая те строки, которые должны будут появиться на бумаге, я с нетерпением стал дожидаться наступления завтрашнего дня.
Первую ночь в чулане я провел спокойно и даже выспался, уставший после напряженного полного сомнений и волнений дня. Спал я, не раздевшись, в костюме. Утром, когда меня разбудил стук каблуков по полу в коридоре, я очнулся, опомнился и потянулся на своем ложе. Прислушиваясь к разговору хозяев, я понял, что они собираются на очередную репетицию. Да, да, слышал я, что генеральный директор Аполлон Иванович Чезарин – человек строгих порядков и бдит дисциплину. Несмотря на жалобы сотрудников – в том числе и людей творческих – он все равно обязывает являться на работу без опоздания к девяти часам, а вечером покидать РДТ не ранее шести. Правда, для артистов предусмотрен другой распорядок – они едва ли не живут в этом театре сутками. Так что Суеруковым приходится мириться с режимом, словно от этого зависит их актерская судьба. Наконец хлопнула входная дверь, загудел двигатель машины, и дом погрузился в тишину.
Осторожно я выбрался из чулана, подошел в вестибюле к окну и с краю, где неплотно прилегает занавеска, проводил взглядом машину Суеруковых. Проехав ворота, она повернула на улицу и дальше скрылась из виду за деревьями у перекрестка. Ворота автоматически закрылись. Теперь я почувствовал себя вольно и, предвкушая спокойный творческий день, поднял вверх руки, сцепил пальцы замком и с блаженством потянулся до хруста суставов. После этого я сделал несколько наклонов, приседаний и вращений телом.
Что новый день сулит мне? До вечера, пока Суеруковы не вернутся, я займу себя творчеством. Но все по порядку. Прежде всего, я посетил туалет, затем ванную, где почистил зубы пальцем с горошиной пасты, умылся и поглядел в зеркало на щетину, пробившуюся на моем лице, и решил, что бриться не буду; я всегда брился гладко, но теперь ради искусства придется этой привычкой пожертвовать – я все-таки должен быть скромнее и хранить неприкосновенность предметов личной гигиены хозяина. Наконец, приведя себя в порядок, я смело прошагал на кухню завтракать. Подогрев полстакана молока, я выпил его вприкуску с ломтем белого хлеба. Тут уж я должен проявлять сдержанность, чтобы мои посещения кухни не вызывали потом подозрений, все-таки не курорт здесь. Немного подкрепившись, я почувствовал себя бодро и уверенно зашагал на второй этаж. Теперь в этом гостеприимном доме следовало приготовиться к первому трудовому дню.
В комнатах оказалось вполне уютно, правда всюду чувствуется некоторый беспорядок, свойственный очень занятым людям.
В кабинете Николая, в этом бардаке среди книг, бумаг и прочих вещей, я нашел под столом заточенный карандаш, а на книжной полке – чистый ежедневник в кожаном переплете, подаренный Николаю коллегами, как мне помнится, на Рождество несколько лет назад. После этого, спустившись в вестибюль с добычей, я удобно устроился в кресле у окна, в которое светило бледное заспанное в облаках солнце, и принялся делать вышеизложенные записи.

19 августа.
Новый день в доме Суеруковых начался для меня так же беззаботно, как и предыдущий, так что я с удовольствием набросаю теперь несколько любопытных диалогов из тех, что мне довелось услышать накануне вечером.
Я заметил, что хозяева приходят домой обессиленные, как будто весь день трудятся в каком-нибудь янтарном карьере, но если бы только репетиции были так изнурительны – вовсе нет, больше всего их утомляют закулисные козни, скандалы, интриги, накапливающиеся день ото дня, и затем выплескиваемые с новой удручающей силой, как только назреют, да так, что съедают все благие творческие мысли. И хуже всего, если эти конфликты становятся всеобщим достоянием, благодаря газетным журналистам, которые слетаются на место события, словно кусачие осы на сладость, и потом пишут свои дерзкие статейки в прессе, становясь на сторону то одного, то другого героя сплетен, сдабривая писанину вымыслом собственного производства. На моей памяти было немало шумных разборок в труппе. Однажды поссорились славные друзья актеры Веселинцев и Митрофанов, не поделив роль купца Дикого в «Грозе», которую оба готовы были играть в наилучшем свете. Помню, сколько жалобных обращений получал от них Суеруков, и как терялся он в мучительных раздумьях, кому все-таки отдать эту роль, поскольку оба одинаково талантливы, как выбрал он Веселинцева, после чего Митрофанов оскорбился и, хлопнув дверью, ушел из труппы навсегда, затаив обиду. Проходят одни неурядицы, на их месте назревают и прорываются новые. Артисты – народ эмоциональный, импульсивный, с чувством собственного достоинства. Неудачное слово режиссера может послужить искрой, попавшей в легковоспламеняющийся материал, и новая истерика разгорается, словно пожар. Не всегда Николаю удается, приложив незаурядную твердость духа и жесткую волю, поддерживать в своей труппе порядок, добиваться непререкаемого подчинения, поддерживать свой авторитет. Все хотят быть счастливыми, но путь к счастью скандалом не пробивается, а только разрушается.
На этот раз их театральный разговор начался сразу по приходу – в вестибюле.
– Как же я вымоталась, – пожаловалась Марина. – Выясняли бы они отношения в мое отсутствие. Так нет же…
– Только бы эти девицы не выкинули номер в новом сезоне, я рассчитываю на обеих, – сказал Николай.
– Совершенно невозможно сосредоточиться.
– Преподать бы им урок.
Затем супруги направились по коридору в кухню.
– Я поговорю с Татьяной, – пообещала Марина. – Ей придется уступить. По моему мнению, на роль Светланы в «Вишне» больше подходит Ирина.
– Хм, попробуй, – ухмыльнулся Николай. – Как бы ни пришлось мне выгнать из спектакля обеих.
– Но ты ведь этого не сделаешь?
– Нет, не сделаю.
– Тогда оставим этот разговор, надо что-нибудь придумать на ужин, – предложила Марина, посчитав за благо не продолжать эту животрепещущую тему и отложить ее на завтра.
– Согласен, – промолвил Николай задумчиво.
Они вошли в кухню, Николай поставил пакет с продуктами на стол, а Марина открыла холодильник, желая осведомиться, что там есть из съестного.
– У нас еще остались рыбные котлеты, я отварю картошки, сделаю пюре с жареным луком, как ты любишь, есть еще редис, огурцы и помидоры на салат со сметаной и парочка бутылок пива. Холодного, мой милый.
– Отличная идея, дорогая.
После этого супруги занялись своими делами: Николай ушел в гостиную с газетой ждать ужин, а Марина принялась чистить картошку, варить, парить с привычной расторопностью.
Спустя некоторое время они встретились за кухонным столом.
– Все это нужно доесть, – сказала Марина заботливо. – Завтра я приготовлю чего-нибудь новенькое. Что бы тебе хотелось, милый?
– Не утомляй себя у плиты, – ответил Николай. – Мы могли бы обойтись каким-нибудь салатом, цыпленком-гриль и печеной картошкой из «Виктории».
– Нет уж, я не позволю каким-то магазинным поварихам кормить моего мужа, – твердо сказала Марина.
– Но это облегчило бы тебе жизнь, – промолвил он.
– Я люблю готовить.
– Тогда завтра можно было бы обойтись омлетом с ветчиной.
– Но к чаю я испеку пирог с индюшачьим фаршем и овощами.
– Мы так поздно приходим.
– Ничего, я успею. Можешь не сомневаться.
– О, неугомонная!
После ужина Николай отправился к себе наверх поработать. Марина прибрала на кухне и потом около часа принимала ванну, полагаю, с лечебными солями. Наконец они вновь встретились уже в спальне. Тогда я высунулся из чулана и услышал обрывок их разговора:
– Давай хотя бы сегодня не станем затрагивать эту тему, – с мольбою в голосе проговорила Марина. – Слышать о Чезарине не хочу.
– Я от него не меньше устал, – согласился Николай. – Но все-таки подумай. Ведь он все равно не оставит это дело в покое.
– О, Господи!
– Нам придется найти этому какое-нибудь решение.
– Только не сегодня.
– Разумеется.
Этот последний диалог показался мне пустым, но, подозревая в нем какую-то важность, я решил его записать.
Своего часа я дожидался терпеливо. И вот дом погрузился в сон, тогда я отправился на кухню и с аппетитом пожевал немного хлеба с холодным молоком. Пусть это и скромный ужин, но он позволил мне быстрее уснуть.

21 августа.
С тех пор, как я поселился в доме Суеруковых, прошли три дня, но удача, к сожалению, по-прежнему обходила меня стороной: ничего интересного, что пригодилось бы для создания пьесы, не происходило. Хозяева так поздно возвращались домой, что я заскучал. Благо, что в доме достаточно книг, за чтением которых я проводил эти дни.
В библиотеке Николая оказалось немало книг по истории Восточной Пруссии, произведения немецких поэтов этой земли в переводах Сэма Симкина и повести прусских писателей. Николай, было время, испытывал страстный порыв поставить на сцене что-нибудь из прусского прошлого, но Чезарин своею безоговорочной властью эту идею пресекал, убеждая режиссера, что такие постановки будут способствовать распространению идей германизации нашего края и, как следствие, возбуждать сепаратистские настроение у местных жителей. «Среди русских драматургов немало интересных певцов родной земли, – утверждал Чезарин, – а неметчина совершенно уже здесь неуместна». Подобные умозаключения хозяина театра вызывали бурю протестов. Николаю приходилось искать в ответ убедительные доводы, мол, историю купировать нельзя, иначе пробелы заполнятся ложью, но упрямый директор противился.
На полке среди книг я на свое счастье нашел каноническое издание Ветхого и Нового Заветов в одном томе – весьма своевременная находка. Будучи в затруднении я взял привычку обращаться к Библии. И это помогает мне в поиске надежного совета. В послании к Римлянам сказано: «…от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам». Я готов ждать сколько потребуется. Я останусь в этом доме еще на некоторое время. Буду терпеливо переносить неудобства ради сбережения тайны. Ведь не может жизнь актеров вне театра быть такой постной, заурядной и скучной, как у выпивающего дворника. Наверняка в этом доме достаточно секретов, которые он не торопится передо мною раскрыть, и потому я вынужден ждать. Впрочем, я вовсе не горюю, ведь здесь так вкусно готовят.

23 августа.
Вчера вечером, скрываясь в чулане, я на ощупь сделал кое-какие наброски, которые видятся мне вполне пригодными для рождения новой пьесы. На этот случай я предусмотрительно позаимствовал у Николая несколько листов писчей бумаги. И вот теперь при свете дня, удобно устроившись в кресле у окна в вестибюле, я переписал все в лучшем виде.
Суеруковы вернулись домой в изрядном раздражении. Разговор между ними поначалу долго не слагался. Но кое-что я успел ухватить.
– Дорогой, ты еще не звонил Нине? Пожалуйста, предупреди, чтобы они не ждали нас на выходных. – Марина была чем-то расстроена, и в голосе ее отчетливо звучали нотки досады.
– Я как раз собирался, – сердитым тоном откликнулся Николай.
В следующую минуту он уже говорил по телефону:
– Привет, моя дорогая… Как вы там?.. Молодцы! Но я звоню, потому, что должен сказать, у нас не получится встретиться на выходных… Понимаешь, детка, много работы. Но обещаю, мы приедем к вам в ближайшее время, как только выдастся денек… Мама очень устала… Теперь с нас шкуру сдерут, если не уложимся к сроку, а время-то как раз поджимает… Вот и умница… А мы выдержим. И не такое ставили. За нас не волнуйся… Спасибо! Не в первый раз. Уверен, грядет нелегкий сезон. Большие творческие планы… Я рад, что ты все понимаешь… Люблю тебя. От мамы привет. Поцелуй от нас Настеньку и привет Алексею… Разумеется, все будет сделано, я обещаю… Тебе тоже удачи… До скорого, детка!
Положив трубку на телефон, Николай вернулся в кухню и, устроившись за столом, стал ждать, пока Марина раскладывает по тарелкам винегрет, потом вареный картофель и следом ломти жареного судака.
– Нина передает привет, – сказал он.
– Спасибо! У них все в порядке? – поинтересовалась Марина.
– Да, ничего нового.
– Когда-то все было не так удручающе.
– Было время золотое.
– Ох, не говори, и мы были гораздо моложе.
– Теперь не знаешь, что ждет нас завтра. Люди перестали ходить в театр. А цены на билеты снова поднимают.
– Чезарину все мало.
– Не вмешивался бы он в нашу работу.
– Он понимает все как-то по-своему. Не театральный он человек. Можно подумать, или это мне так кажется, он больше не доверяет нам. Слышит только себя.
– Не кажется, а так оно и есть. Дождется, что на спектакли будут ходить только наши родственники и друзья – и все бесплатно.
– Все могло быть иначе.
– Он ведет себя, как диктатор, – продолжал возмущаться Николай. – На сегодняшнем собрании у него только и было разговору, что о падении интереса к нашим спектаклям. – Считает, мы увязли в болоте, делаем что-то не актуальное. Но ведь подорожание билетов только усугубит дело. Людям теперь не до зрелищ. Хватило бы корзину продуктами наполнить.
– И вот из-за этого аспида мы катимся к черту, – возмутилась Марина. – Довольно. Давай спокойно поужинаем. Еще положить винегрету?
– Да, пожалуйста, очень вкусно. А вспомни Ярославского, ведь его «Пропащая» – вполне обнадеживает.
– Пожалуйста, не надо опять.
– И жаль Свиржицкого, – вспомнил недавнюю потерю Николай. – Гениальный был актер. Его теперь очень не хватает. А ведь когда-то народ валом валил, чтобы увидеть спектакль, где он в главной роли.
– Он так говорил! – согласилась Марина и принялась нахваливать покойного: – У него такой баритон! Я, бывало, заслушаюсь. Профессионал.
– В «Вишне» особенно хорош был. Ведь ты любила его. Я это знаю.
– Любила его талант. И сейчас люблю. Он мой учитель.
– Ваш дуэт вызывал у зрителей восторг.
– Еще бы, – ухмыльнулась Марина. – А мы стареем.
– Ну, это нам вовсе не мешает, – оптимистично сказал Николай. – И ты могла бы не противиться роли в «Пропащей».
– Ненавижу!
– Я начинаю думать, на место Алеси теперь вряд ли подберу подходящую исполнительницу главной роли.
Представляю, как в эту напряженную паузу, Марина посмотрела на мужа пристально, как ее губы чуть дрогнули, как в глазах промелькнула досада.
– Скажи, ведь ты любишь ее?
Николай, поймав ее ревнивый огонек во взгляде, уверенно проговорил:
– Я влюблен в ее талант. Она блестящая актриса, моя воспитанница, мне нравится ее игра.
– Как всегда ты умело уходишь от прямого ответа, – со вздохом произнесла Марина.
– Успокойся, дорогая, – попросил он. – Кроме тебя мне никто больше не нужен.
– Шарлотка, надеюсь, удалась, – спохватилась она, снимая с пирога полотенце, которым он был накрыт. – Сейчас будем пить чай.
Марина вновь захлопотала у стола.
– А все-таки, куда запропастился Ярославский? – задумчиво проговорил Николай.
– Понятия не имею, – ответила Марина, разливая по чашкам чай.
После ужина Николай по обыкновению направился поработать в свой кабинет. Марина, прибравшись на кухне, ушла в гостиную, поставила в проигрыватель диск с записью оркестра Гленна Миллера и, устроившись на диване, погрузилась в раздумья. Зная ее много лет, я был уверен, что в те минуты она размышляла не иначе, как об Алесе.

26 августа.
Вместо трех дней в доме Суеруковых я провел неделю. И снова мои мысли вернулись к той минуте, когда я решился на этот поступок. Я теперь совершенно не понимаю, как осмелился на него, но по-прежнему осознаю, что в доме содержится какая-то таинственная сила судьбы, скрытая от посторонних глаз. Прошедшие дни были полны тревог и сомнений, но над всеми, выпавшими на мою голову испытаниями, как сияющая звезда в ночном небе, висит большая мечта. Ради нее я готов потрудиться.
За то время, что я живу здесь, в иной семье можно было бы собрать материал не только на пьесу, но даже на целый роман. И все-таки я полон творческих надежд. Незаметная жизнь вместе с героями моей будущей драмы хоть и сопряжена с некоторыми трудностями, лишениями, риском, но я понемногу привыкаю, приспосабливаюсь и терплю. Словно азартный игрок, я все еще уверен в непременном успехе и решил, что не оставлю этот дом прежде, чем соберу достаточно материала, а после вернусь в свою квартиру, чтобы закончить работу над пьесой. Я обрету себя в новой форме драматического произведения. Ни это ли стоит моих терпеливых исканий? Я решительно должен остаться. Чем дольше я продержусь здесь, тем лучше. Я перенесу этот дом со всей его обстановкой и обитателями на театральную сцену и заставлю его жить перед глазами благодарной публики.
Режим своего скромного бытия соблюдаю я строго. Проводив хозяев, я умываюсь, затем иду в кухню, чтобы выпить кофе и после этого устраиваюсь у окна в вестибюле, чтобы увлеченно поработать. Я делаю наброски, собирая идеи со всех бумажных клочков, накопленных за предыдущий вечер, выписываю цитаты из книг, продолжаю вести дневник. И так работаю несколько часов. Потом делаю разминку. Как убеждал в своих трудах Иммануил Кант: величайшее наслаждение – это отдых после плодотворной работы.
Я приноровился регулярно мыться под горячим душем. Небольшая стирка нижнего белья тоже много времени не отнимает. Все быстро сохнет под горячим утюгом.
Обедать я стараюсь по возможности сытно. Марина вкусно готовит. Все что хранится в буфете, холодильнике, на столе – в моем распоряжении. То, что полагается резать, я отрезаю тоненьким ломтиком, то, что разливают по тарелкам, я позволяю себе вполовину меньше, то, что пересчитывается, я беру так, чтобы изъятие не было заметным. Я не должен есть последний кусок, допивать последнюю чашку или оставлять за собой огрызок – никаких признаков моего пребывания на кухне. Зная особенности моего пищеварения, я остерегаюсь пить свежий кефир, хлебать гороховый суп и есть неспелые фрукты. В чулане возле матраса я держу обрезанную бутыль из-под воды и свиток туалетной бумаги на всякий случай. Этот импровизированный горшок спасает меня в затруднительной ситуации. А после использования тщательно закрываю его пластиковым пакетом от запахов. Позже, когда остаюсь один, я выливаю его содержимое в унитаз, ополаскиваю и, протерев от брызг, уношу в свое убежище. И вновь удивляюсь я, как слепо надеются друг на друга супруги. Николай даже не поинтересуется, куда испарилась пустая бутыль, которую он поставил возле мусорного ведра. Он уверен, что ее выкинула Марина.
После обеда я иду в кабинет Николая. Среди его книг я нахожу достаточно полезного чтения. С книгой я спускаюсь в вестибюль и уютно устраиваюсь в кресле.
У себя дома по вечерам после дневных забот я был не прочь выпить чего-нибудь покрепче. Сто граммов коньяка не помешали бы для снятия напряжения, к тому же бар у Суеруковых полон изысканными напитками, но я вынужден избегать его. Нет, вовсе не из опасения, что, войдя в дом, хозяева обнаружат на диване пьяного Ярославского, не из-за того, что из чулана до их чутких носов донесется запах отработанного алкоголя или, что еще хуже, пьяные песнопения о том, как славно живется драматургу, и даже не из-за того, что в непотребном виде я вдруг явлюсь к ним в спальню в самый романтический момент с предложением похмелиться. Нет, все это пустяки. А боюсь я того, что моя затея вдруг сорвется, меня разоблачат, выставят на улицу, и тогда самое важное, чего я с таким нетерпением дожидаюсь, будет упущено, а моя задуманная пьеса потеряна так и не родившись. Ведь любой новый день способен принести мне какое-нибудь важное откровение.
Мне жаль, что я не могу здесь слушать музыку, хотя в гостиной стоит дорогая стереосистема, а в шкафчике за стеклянными дверцами хранится на зависть богатая коллекция дисков с классикой, роком и джазом. У Николая отличный музыкальный вкус. И в этом наши интересы во многом совпадают. Но я вынужден усмирять свое желание послушать что-нибудь из Рахманинова, Бетховена, джаза или рока. Музыку я очень люблю. Она вдохновляет меня, выстраивает в голове логику моих рассуждений, навевает свежие мысли. Дома я слушаю великие произведения по вечерам. Но в нынешней обстановке, погруженный в музыкальные образы, я мог бы пропустить возвращение хозяев. По этой же причине я не включаю телевизор. Впрочем, кроме новостных программ, там больше и смотреть нечего. А новости я и так получаю регулярно из свежих газет, которые приносит Николай, поэтому я вполне представляю, что творится в мире – за пределами домашнего пространства. Но ничего нового там не происходит. Вновь вижу статьи с вечными темами: очередная критика необъективности современных премий, раздаваемых писателям, драматургам и театральным режиссерам; далее очередной цикл русофобии в Европе и Америке, появляющийся из какой-то своей рациональной выгоды; вновь репортажи о военных действиях на Ближнем Востоке и прочие все те же цепляющие душу материалы только под свежими названиями. Они циркулируют, как времена года в наших краях.
Все те люди, что оставили след своего величия в истории человечества прошли те или иные испытания. Многим досталось терпеть поболее моего. Так было с Христом, со святым Антонием и с Матвеем, не раз искушаемых дьяволом и его бесами. Немало терпели Ломоносов, Суворов, Гумилев. Ведь при всех строгостях моего быта я вовсе не чувствую себя обездоленным, затравленным или угнетенным отшельником. Я волен прекратить свои испытания в любой день, когда на это решусь, и покину дом незаметно. А пока я тут счастлив, и мне удается передвигаться по дому даже в присутствии хозяев, когда они заняты в своих комнатах наверху, сидят за ужином или отдыхают в гостиной. Я знаю, что мне следует избегать больших зеркал, которые на мою беду здесь повсюду: одно с человеческий рост стоит в вестибюле справа от выхода, другое – в ванной, третье – я, впрочем, уже упоминал, трюмо в комнате на втором этаже и, наконец, самое коварное зеркало в шкафу, что в гостиной, ведь оно за стеклянными дверцами, и я часто забываю о нем. Зеркала для меня чрезвычайно опасны. Их губительная сущность заключается в том, что мое нечаянное отражение вдруг может возникнуть и промелькнуть в поле зрения хозяев с такого ракурса, о котором я даже не подозреваю.
Ночью я ложусь спать не раньше хозяев. Что, если я захраплю? Это выдаст меня непременно. И хотя я давно не замечал за собой такого нежелательного свойства, кроме одного случая, когда несколько лет назад я вдруг проснулся, разбуженный собственным храпом громким и раскатистым, как майская гроза. Должен признаться, вчера посреди ночи я тоже проснулся от кошмарного видения, в котором украдкой пилил деревья в саду Суерукова, пока хозяева спали, но, повернувшись на другой бок, безмятежно заснул и проспал до утра.
И все-таки вчера я допустил серьезную ошибку. На мое счастье она сошла мне с рук. Но послужила уроком. Днем, чтобы удобно расположиться за журнальным столиком со своими бумагами и книгами Николая, я переставил орхидею на солнечный подоконник, а потом забыл вернуть ее на место. Вечером, заметив непорядок, Марина едва не вывела мужа на скандал. Долго пыталась она вразумить Николая, что солнце вредит цветку, и умоляла больше к нему не прикасаться. Николай ей возражал, убеждая, что она сама поставила растение на подоконник и забыла. Спор унялся лишь, когда он вынужденно признал вину и обещал, что больше это безрассудство не повторится.
Несмотря на трудности мне хорошо в этом доме. Я давно привык к одиночеству. И так самозабвенно, как теперь, мне прежде еще не приходилось работать. Ведь в моей скромной квартире я редко находил покой столь необходимый для сочинительства. В окружении соседей, их орущих телевизоров, музыки, ругани я, бывало, почти не слышал себя. Здесь же мой голос счастливо прорвался. Я уверен, успех, наконец, придет ко мне, и пьеса удастся на славу. Я живу вместе с героями и, хотя не вижу их лиц, жестов, движений, а только слышу их, мое воображение умело дорисовывает их образы, воспроизводит картину происходящего в доме так, словно я нахожусь рядом с ними, и это делает мою работу необыкновенной и увлекательной.

27 августа.
Во тьме я прозрел. То время, что я просиживаю тайком в чулане, не проходит напрасно, я размышляю. У меня достаточно времени, чтобы думать, слушать и видеть. Видеть благодаря воображению. Я приспособился делать записи на клочках бумаги на ощупь, чтобы потом при свете дня переписать их в дневник и дополнить.
Для будущего спектакля все важно: взгляды актеров, движения, жесты, голоса, состояние их души, способы выражения чувств – все то, что в отдельности неуловимо глазом зрителей, но в целом дает им представление о характерах, созданных драматургом, раскрывает его замысел, который режиссер сумел перенести на сцену, а талантливые актеры правдиво воссоздать своим исполнением. Автор пьесы ни одной детали не может упустить особенно в репликах. Уверен, если бы на удачную постановку пришел слепой человек, он «увидел» бы не меньше чем зрячий. Как важно, что и как говорят актеры на сцене! Именно правдивости диалогов я всегда добиваюсь. Ведь некоторые современные режиссеры больше занимаются смелыми экспериментами, и не заботятся о самовыражении актеров, как это делали Товстоногов или Смоктуновский. Этак дойдем до того, что актеры будут играть посредством телефонов, не отрываясь от их экрана. Это, конечно, гипербола, но молодые актеры уже перестают передавать зрителю эмоции для понимания чувств героев и глубины всего спектакля. Я стремлюсь к иной цели. Моя новая пьеса должна будет и развлекать зрителя, и захватывать его душу, и будоражить его чувства. Я отработаю свою пьесу так, чтобы актеры сумели прожить ее на сцене во всем богатстве моего замысла. Понятно, что это зависит не только от меня, но и от актерского мастерства и умелого руководства режиссера. Я-то знаю, как нелегко приходится актерам в работе над собой, чтобы их собственное Я уступило место личности вымышленного героя. Они перевоплощаются в иного человека со всеми его характеристиками, не только внешним, но и внутренним миром. Я верю в талант Марины. На сцене она гениальна. Ее работа над собой изнурительна, но она не сдается, и талант помогает ей прожить героиню перед глазами сотен зрителей так, как задумывал автор пьесы. В этом проявляется ее искренность и честность. Ей подвластно почти всё. Лишь одно досадно – Марина намеренно сужает свое амплуа, хотя известно, она способна играть широкий диапазон ролей. Я до сих пор не могу понять причины. И по-прежнему слышу ее спор с мужем по этому поводу. Николай, находясь в поисках актрисы на главную женскую роль в пьесе «Пропащая», выбивается из равновесия. Он в отчаянии. По его мнению, только две актрисы способны создать правильный образ этой героини: Алеся и Марина. Но Алеси нет, она уехала, а Марина почему-то противится. Что это, тщеславие примы, гордыня, слабость? Или что-то другое кроется в ее протесте? Откуда такое решительное «нет»? По мнению Николая именно этот спектакль в новом сезоне мог бы иметь шумный успех. Он принес бы немало денег. Так было в прошлом сезоне, когда на сцене играла Алеся и своей игрой производила такое сильное впечатление, что в финале, когда задвигался занавес, зал аплодировал ей, стоя, все кричали «Браво!» и долго удерживали ее на сцене. Чезарин тоже, понимая выгоду, надеется на возвращение «Пропащей», зрители ждут этого спектакля в новом сезоне, критика пишет благожелательные статьи.
Речь идет о моей драме «Пропащая», которую я написал несколько лет назад, но она не сразу была принята театральным сообществом. Прежде чем на постановку решился Николай, эта пьеса была отвергнута многими театрами, режиссеры которых были убеждены, что спектакль не будет интересен зрителю. Но Суеруков сумел найти в ней золотое зерно и преподнести зрителю в лучшем виде. В этой постановке для двух актеров несчастная молодая женщина Прасковья, лишенная всякого счастья и надежды, едва не погибает в руках безжалостного сутенера. Ее незавидная судьба заслуживает сочувствия. И зритель сопереживает ей. В особенности то завораживало и увлекало зал, как смело эта хрупкая женщина смогла провести негодяя и спастись. «Я заразилась», – сообщила она сутенеру. Борьба Прасковьи воодушевляет. Его хотелось наблюдать, обсуждать, пересказывать. И газеты с восторгом об этом спектакле отзывались. Такова моя последняя пьеса, вернувшая былую славу труппе Суерукова и подогревшая интерес горожан к театральной жизни.
Главную роль исполнила молодая актриса Алеся. Она была лучшей. И когда, в конце прошлого сезона, ей пришлось покинуть труппу, Николай потерял покой. Бесконечные пробы претенденток до сих пор заканчиваются разочарованием. Подающие надежду актрисы с хорошим образованием не удовлетворяют своей игрой требования режиссера. Николай отсеивает их за скудность выразительных средств. Но в этом ли дело?
Вчера после ужина супруги отдыхали в гостиной. Марина полулежала на диване, наверное, облокотившись на подушку с изящным голубеньким лубочным узором. Николай, стоя у окна, глядел в сад, залитый рыжим светом заката.
– Ты знала, за кого выходишь, – с досадой сказал он.
– Да, но когда мы познакомились, я мечтала, что вне театра мы будем жить как нормальные люди, а получается, ты все время переносишь работу домой, – трагическим голосом произнесла она.
– Опомнись, что ты говоришь? – все так же раздраженно сказал он и повернулся к ней. – В театре, на банкетах, дома – мы всюду вместе. Разве этого мало?
– Я не это имела в виду, – с грустным вздохом сказала она.
– Так что же тебя не устраивает?
– Я надеялась, ты будешь со мной не как с актрисой, а как с женой.
– Ах, вот оно что!
– В театре ты – диктатор, я подчиняюсь твоей режиссерской воле, ты можешь управлять мной, как шарнирной куклой на ниточках. Но дома мне этого не надо. Ты часто злишься, выходишь из себя по каждому пустяку, в чем-то подозреваешь. Я не люблю, когда ты орешь на меня, как на… на глупую бестолковую статистку какую-нибудь… С Алесей ты был другим.
– Что?! – возмутился он этим замечанием.
– Боже, как я устала, – вздохнула она опять.
– Да, но когда ты упрямишься… – Николай принялся ходить по комнате из стороны в сторону. – Мне ничего не остается.
– А мне совестно перед труппой, – обиженным тоном призналась Марина. – Меня это унижает.
– Ты ведь правильно понимаешь, от этого зависит судьба постановки, – собравшись с мыслями, он сел на диван рядом с Мариной и заговорил увереннее. – Успех нашего театра. И если что-нибудь на репетиции идет не так, я сгораю от досады. Прости, иначе не получается.
– Я это уже слышала, дорогой, – сказала она невозмутимо.
– Тогда почему ты не желаешь прислушаться к моим доводам?
– О, Господи, опять!
– Эта роль для тебя. Пойми, никто не исполнит ее лучше. Только ты.
– Это амплуа не соответствует моему стилю. До сих пор я играла дам светских, высокого положения, умных. Зрители запомнили меня такой. А что же теперь? Теперь ты принуждаешь меня опуститься до уровня простой девки. Проститутки! Как ты себе это мыслишь?.. Нет, я не могу. У меня не выйдет. Я упаду в глазах поклонников. Они ждут от меня совсем другого. Ждут примера успешной женщины.
При всех талантах Марина не имела способности ответить мужу настолько категорично, чтобы вопрос для обоих был решен раз и навсегда, она понимала, что спорить с ним бесполезно, и защищалась, как могла упрямо.
– Но в этой пьесе это великая роль.
– Вот и найди на нее актрису.
– Есть только ты, золото мое, только ты способна раскрыть эту роль глубоко.
– Не лукавь.
– Поверь, эта роль не так плоха, как ты возомнила себе. Это роль сильной женщины, победившей страх и отчаяние. Это роль женщины с крепким характером.
– Вот и хорошо, – отмахнулась Марина. – Только найди для нее кого-нибудь еще… – Она перевела дух. – Послушай же меня. Что это за роль такая? Я не хочу мочиться посреди сцены на глазах публики, изображая измученную проститутку, не хочу этих ужасных, пусть и завуалированных, постельных сцен с бесконечной вереницей самцов, которыми руководит сутенер Миша в твоем исполнении. Все это неприемлемо. Прошу тебя, избавь меня от всего этого кошмара.
– Твое упрямство не знает предела, – Николай поднялся с дивана.
– Нет, нет и нет.
– Мы живем, благодаря театру, которому отдали всю свою душу. От нас ждут по-настоящему великих сцен. У нас нет других забот. Есть только наша игра.
– Не правда. Этот дом. Ведь мы запустили его. Выйди в сад. На что он похож?.. Дикие страшные кущи. У нас ни на что не хватает рук. Придет время, и крысы начнут водить хороводы на наших глазах посреди гостиной, а в саду заведутся волки.
– Как сказано-то. О, как сказано! Гениально. Ты способна на такие блестящие экспромты, не сходя с дивана. Потрясающе! Только кассовые сборы из года в год падают. А содержание здания дорожает. У нас грядут сокращения. Я разрываюсь на части, чтобы найти достойную пьесу и выпустить ее на сцену так, чтобы у нас вновь появились очереди за билетами, а за углом театра перед началом спектакля толпы неудачников с мольбою вопрошали: «У вас нет лишнего билетика?», а потом аншлаг. Тебе достаточно доводов, отчего мы не можем позволить себе содержать прислугу?
– Не кричи, пожалуйста. У меня начинает болеть голова, когда ты кричишь.
– Извини-те.
– И вообще, я не хотела бы вновь что-либо слышать о «Пропащей».
– Значит, – развел руками Николай, – не бывать аншлагу, очередей в кассы, хвалебных статей в прессе. Со временем о нас забудут.
– Верни свою Алесю, – скептически произнесла Марина.
– Она уехала в Петербург.
– Разве?
– Что тебя удивляет? – с обидой сказал Николай и тут же спохватился: – Хочешь чего-нибудь выпить?
– Выпить? – задумчиво переспросила Марина.
– Да, именно выпить, снять напряжение.
– Плесни на пару глотков, пожалуйста.
Николай подошел к бару, открыл застекленные дверцы, пробежал глазами по ряду бутылок и, достав коньяк «Инстербург», показал бутылку Марине. Она чуть кивнула. Тогда он поставил на журнальный столик два бокала, налил в них коньяку и подал один жене. Некоторое время они безмолвствовали, задумавшись, явно не желая продолжения затянувшегося спора. А потом разбрелись по комнатам наверху, бросая друг другу ни чем непримечательные реплики.

30 августа.
Следующие несколько дней ничего такого, что можно было бы использовать в задуманной пьесе, услышать мне не пришлись. Суеруковы возвращались домой очень поздно, уставшие. После ужина расходились по комнатам к своим занятиям, чтобы не трогать друг друга, пока не придет время отправляться ко сну.
И вот наконец вчера вечером прозвучал очередной диалог, заслуживающий внимания. Оба сидели за ужином. Как я потом, около полуночи, с аппетитом узнал, в их меню на этот раз были: вареный картофель со сметаной, отбивная по-французски, отведав которую, я вновь почувствовал себя достойным человеком и сливовый компот. Так вот за едой Николай тем ни менее не скрывал своего негодования.
– Нет, Чезарин ничего не хочет понять, – хлопнул по столу рукой. – Он не слышит меня! Я не могу ставить новую пьесу без специально пошитых для нее костюмов. Их нужно шить! Вместо этого, ради экономии, он предлагает воспользоваться тем, что уже есть в нашем гардеробе. Одеть, скажем, Хлестакова в костюм Сирано де Бержерака!.. Все очень просто, зритель не заметит подмены, критика закроет глаза. Но кого мы обманываем? Да мы себя обманываем… Нет средств на покупку новых тканей. А почему бы нам не остановиться на тех пьесах, для которых костюмы были пошиты еще лет двадцать назад, когда в ходу еще были копейки? Мы сэкономим, выплатим зарплату заждавшимся рабочим и раздадим актерам премии... Но это конец. Я не могу ставить новые спектакли без костюмов.
– Ну что тут поделаешь, – посочувствовала Марина. – Положить еще картошки?
– Да, пожалуйста, – ответил Николай и продолжил кипятиться: – Я знаю, к чему он клонит. Он толкает нас к идее пересмотра классики на современный лад. Мол, это модно. И костюмов шить не нужно, а брать всё из магазинов «Second Hand». Вот, где экономия… Он не замечает наших стараний. Он тогда видит результат, когда идет приток денег с проданных билетов. А качество спектакля – не важно. Зрителя надо развлекать.
– У театра нет больше денег, – вздохнула Марина, дождавшись, когда муж сделает паузу.
– Потому что нет зрителя. И круг замкнулся, дорогая, – ответил он.
– И мы никак из этой западни не выберемся, – заметила она печально.
– Благодаря политике Чезарина, – с иронией сказал он.
– Безнадежно, – вздохнула она.
На некоторое время они задумались. Молча заканчивали свой ужин. А потом, судя по звяканью посуды, Марина принялась убирать со стола.
– Поздно уже, – сказал Николай, словно бы только сейчас глянул на часы.
– Да. А я собиралась еще постирать. Белья накопилось – с гору, – усталым голосом произнесла Марина.

2 сентября.
День за днем проходит моя тайная жизнь в семье режиссера. Я довольствуюсь скромным бытом, что отведен мне судьбой, как домашний дух. Я словно играю в прятки. Если проиграю – окажусь на скамье подсудимых за вероломное проникновение в чужое жилье. Прежде мне еще не приходилось играть с законом. Риск – не моя среда. Адреналин в критические минуты переполняет кровеносную систему. Сердце стучит так, что едва не проламывает ребра, а кровь пульсирует в голове, словно это стучат молоты.
Когда-то Николай рассказывал мне, что его отец – Владимир Суеруков – генерал, участник Восточно-Прусской операции и штурма Кёнигсберга получил этот дом в конце войны. Когда родители умерли, Николай остался в нем как наследник. В гостиной на стене висят несколько старых семейных фотографий и портрет отца. Из Москвы по окончании института Николай привез жену, а потом у них родилась дочь. Вчера они были вместе – родителей навестила Нина. Они собрались в гостиной за чаем. Я знал Нину еще подростком и часто видел ее в театре и здесь, в этом доме, когда бывал в гостях. Теперь ей двадцать шесть лет, она не испытывает никакого интереса к театральному искусству и выучилась на зубного техника. Стройная, с завязанным в хвост светлыми волосами, кареглазая с тонким изгибом бровей и маленьким носом, как у матери, на которую она очень похожа. Ее двухлетняя дочь Настенька недавно научилась ходить, а говорить пока не умеет, вместо этого она то и дело хнычет, требуя к себе внимания. Муж Нины – Алексей – военный офицер, капитан, и Николай всякий раз непременно интересуется его успехами, хотя ответы дочери всегда односложны: «Все у него хорошо».
На этот раз, выпив чаю, Николай признался, что его ждет работа, откланялся и поднялся в свой кабинет. После его ухода мать и дочь заговорили откровенней. А я подошел к двери чулана и стал прислушиваться, чтобы ничего не пропустить.
– Мы стали часто скандалить, – с сожалением призналась Нина.
– Что такое, милая? – спросила Марина с притворным любопытством.
– Он не слышит меня, – пожаловалась Нина.
– Да, у мужчин частенько портится слух, – улыбнулась Марина. – Но тотчас восстанавливается, когда им говоришь, то, что они хотят услышать. Поверь мне, это все капризы. Мы с отцом тоже нередко спорим. Он пытается изображать, будто у него все под контролем. Как бы ни так. Пусть мое мнение его удручает, но я добиваюсь своего, чего бы он там не говорил.
– Но мама, Алексей все-таки не прав, – покачала головой Нина.
– А в чем, собственно, дело? – спросила Марина, поднимая с пола Настеньку, которая все настойчивее пыталась взобраться к ней на колени. – Да ты моя крошка. Ты моя славная. Иди к бабушке.
– Он перестал мне доверять, – трагическим голосом сказала Нина.
– А ты не думала, что у него кто-нибудь еще завелся? – отняв свой взгляд от ребенка, холодным тоном проговорила Марина.
Тут Нина испуганно посмотрела на мать. Пауза.
– Мам, ну что ты?! – наконец проговорила она с изумлением. – Что ты такое говоришь?
– Тогда в чем же дело? Значит, какой-то пустяк, – махнула свободной от ребенка рукой. – Не бери себе в голову.
– Я не знаю, что и подумать, – с трепетом выговорила Нина.
– Тогда не понимаю, на какой такой почве у вас разногласия.
– Сама не знаю.
– Все пройдет, как сезонная хандра проходит, и жизнь наладится чудесная и безоблачная. Но ты держись. Не смей впадать в отчаяние. Это лишнее.
– Да, мама.
– Ты думаешь, у нас с отцом все гладко, как на льду? – продолжила Марина тем же невозмутимым тоном. – Вовсе нет. Не обходится без разговоров на повышенных тонах. И причин для этого море. Он ведь режиссер. А я – его дорогая актриса, что в театре, что дома. Ищет на роль в одной омерзительной пьесе звезду, а я отказываюсь. Ужасная, скажу тебе, роль. Сопротивляюсь, как могу. Вот на этой почве мы последнее время и заводимся. Скоро открытие сезона. А репертуар не утвержден. Никаких свежих идей. Из-за этого начальство злеет. Вот нам и достается, – махнула рукой. – Ну да ерунда. Рабочие, понимаешь, моменты. А у вас, дорогая, вся жизнь впереди. И семью ты должна сберечь. Береги ради дочери.
– Ах, какая же ты у меня мудрая, – сказала Нина ласково и обняла мать с малышкой на руках.
После этого разговор потек веселее. Марина с ласкою и поцелуями обратилась к Настеньке. И Нина все умилялась, глядя на них.

3 сентября.
Что скажу я, когда меня обнаружат? Я должен быть к этому готов. Ничего подходящего на ум не приходит. Голова тут работает вхолостую, не производя хотя бы какой-нибудь маленькой полезной идеи. Вот Николай открывает дверь в чулан, включает свет, проходит, что-то ищет и, вдруг – ваш пропащий герой с виноватым лицом испуганно моргает, словно кот, пойманный на воровстве сосисок. Изумление искажает лицо Николая. Я с досадой гляжу на него снизу вверх, тщетно пытаясь придумать объяснение, но вместо слов лишь растерянно качаю головой. Мы оба долго молчим, взирая друг на друга, как два истукана, пока Николай не опомнится от потрясения и не вытащит меня из убежища за шкирку. А потом будут вопросы. И мне придется находить на них ответы. На ум приходят разные варианты развития сюжета, но приснился мне недавно именно этот, и теперь, словно сценка из пьесы прокручивается перед глазами по многу раз. Мне совершенно нечего будет сказать, нечего, кроме правды. Вот, мол, собираю материал для новой пьесы о театральной семье, и вы с Мариной служите мне верными прототипами главных героев. В этом вот ежедневнике и еще на бумаге наброски будущего произведения. Не слишком много, чтобы вышло что-нибудь приличное. Увы, не успел и каюсь в своем дерзком поступке. Я слишком долго искал новый сюжет и нашел его как раз в вашем доме. И может быть, мне простят этот поступок во имя Мельпомены и Талии. Или же я найду себя на другом поприще. Таким будет мой честный ответ. В Первом послании Петра сказано: «Ибо, если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые». И нет во мне сомнения в том, что умысел мой благой.
Да, все так и никак иначе. Во имя искусства я заперт в этом доме. И на мое счастье тайна моя пока не раскрыта. Суеруковых занимают совершенно другие вопросы, за которыми они ничего больше не замечают.
– Мы совсем забросили сад, – промолвила Марина, стоя у темнеющего окна в гостиной. – Он зарос, и цветы сами борются за жизнь с сорняками и, к сожалению, безуспешно.
– Нам не найти на него времени, – с досадой ответил Николай, сидя с газетой в кресле. – Весь день мы в театре, возвращаемся поздно, когда сад засыпает во тьме.
– И все равно надо что-нибудь делать.
– Отец когда-то гордился своим садом. Они с мамой проводили в нем много времени. Все что-то сажали, поливали, пропалывали. И сад радовал их. Жаль, но из меня не вышел садовник.
После этого супруги долго молчали. Марина поставила в проигрыватель диск с ноктюрнами Шопена и прилегла на диван. Николай продолжал читать газету, с шелестом переворачивая ее страницы. А время неумолимо бежало к ночи.
– Теперь меня даже музыка не успокаивает, – призналась Марина. – Голова забита всякой чепухой.
– Слишком много переживаний, – заметил на это Николай.
– Это страшно утомляет.
– Надо бороться.
– Я стараюсь… Пожалуй, спасение можно найти только во сне… Принять таблеток, лечь в постель и погрузиться в сон. Выспаться наконец.
– Вчера я долго не мог заснуть. Все думал, как вернуть «Пропащую» на нашу сцену. Все мысли только о ней.
– Хотя бы на ночь уйти от забот.
– Как долго мне искать?
– Нам бы съездить к морю.
– Что?
– Почему бы на следующий выходной не отправиться на побережье?
– Удачная мысль.
– Только ты и я.
– Обязательно поедем.
– Там такой воздух! Он утешает меня, успокаивает. Я там чувствую себя много лучше.
– Посмотрим, что у нас во вторник.
– По-моему никаких планов, – задумчиво промолвила она.
– Хочется верить, ничего не появится внезапно, – сказал он.
После этого пауза снова затянулась надолго. Комнату наполняла умиротворяющая музыка Шопена. Марина начала дремать. Николай продолжал чтение.
– К твоему сведению, – вдруг заговорил он, – здесь пишут о сокращении бюджета. Мол, театры должны стремиться к самообеспечению. Если так, будущее РДТ под угрозой.
– Как это возмутительно, – опомнившись, произнесла Марина.
– Согласен.
– Что же делать?
– Я теперь в растерянности.
– Зачем ты все это читаешь? – с досадой упрекнула Марина. – Довольно, я, пожалуй, пойду наверх. Попытаюсь уснуть.
– Я скоро приду, – пообещал он.
– Пожалуйста, не буди меня, если я усну.
– Хорошо, дорогая, не буду.
– Боже, как я устала, – поднимаясь с дивана, проговорила Марина, и побрела из гостиной прочь.
– Да, нам нужно отдохнуть на побережье, – сказал Николай ей в след.

5 сентября
Когда-то давно, в юности, я думал, что впереди ждут меня выдающиеся события, много замечательных вещей, увлекательная жизнь. Я представлял себя великим драматургом. И как следствие: гастроли по всему миру, европейские и американские сцены, мировое признание. Все радости жизни будут получаться сами по себе. Нужно только творить оригинальные произведения. Я все ждал, когда начнется эта другая, настоящая, жизнь. Учился, работал с напором, ни в чем не сомневаясь. Но с годами мои первичные ощущения начали рассыпаться, словно сверкающие блики на поверхности озера перед ненастьем, стали гаснуть. Но разочарование не пришло. Во мне по-прежнему крепилась надежда. Между тем я все больше понимал, что настоящее, грезившееся мне когда-то в прошлом, не так радужно и прекрасно. Многие мечты разбились о время, сгинули в его бесконечности, они так и остались приятными воспоминаниями позади моей жизни. Были и достижения. Успехи приносят мне радость, когда о них думаешь. Но теперь я понимаю, что жизнь складывается как-то не так, идет по иному тракту, и все время тревожит чувство, будто чего-то в ней не хватает. Мир так устроен, что в нем полно личных разочарований и побед. Чего больше – зависит от меня самого, моего восприятия действительности. Но почему так происходит? Наверное, реальность фильтрует мою жизнь, отбрасывая, как пестрое конфетти, все лишнее, неправдоподобное, надуманное юными переживаниями. Остается лишь то, что мне по силам, а может предначертано судьбой. Тогда и незачем лезть в бутылку. Счастье можно найти где угодно. Даже в этом вот чужом доме. Здесь я вполне доволен своими открытиями, творчеством, беззаботным существованием. Тут владеет мною великая идея. Я отдан ей целиком. Как мало для этого нужно. И почему мне раньше это в голову не приходило?

7 сентября
Шорох на крыльце. Щелчки в замке. Они вернулись.
– Я нашел замечательный домик на побережье, – сказал Николай. – Тебе он понравится.
– Да, милый, нисколечко не сомневаюсь, – ответила Марина. – Мы будем долго гулять у моря. А потом я приготовлю нам чудесный ужин.
Пустое это.

9 сентября.
В наши дни литература больше не потрясает умы, не ведет к революционному сознанию и не испытывает власть держащих на прочность. Писатели не беспокоят правителей своим ярким критическим словом. Авторы могут творить все что угодно. А ведь прежде было по-другому.
От родителей Николаю досталась богатая библиотека. И он дополнил ее современниками и авторами, которых запрещали печатать в тоталитарное время. На полках собрались вместе почти все поэты Серебряного века. Каждый раз я беру очередной томик и перечитываю стихи, которые в недавнем прошлом невозможно было где-либо достать. Они были запрещены. Теперь мне доступны произведения расстрелянного поэта-футуриста Сергея Третьякова, прозаика Бориса Пильняка, погибших в тюрьмах и лагерях Осипа Мандельштама и Всеволода Мейерхольда, уехавших заграницу Владислава Ходасевича, Константина Бальмонта, Дмитрия Мережковского, Евгения Чирикова, Зинаиды Гиппиус, Ивана Санина, беспощадно гонимых Михаила Зощенко, Николая Никитина и Михаила Слонимского. Все тут, в кабинете Николая, собрались. Они принадлежат вечности. Влияние их огромно. Яркими драматическими образами они наполняют душу до краев. Перечитывая стихи, рассказы, пьесы этих авторов, я, будто окунаюсь в неумолимое прошлое.
Ко мне стали приходить образы пережитого. Детство. Наша семья дома на одной из Ярославских улиц. Моя настоящая фамилия Фридман. Это по совету матери я сменил ее на другую, вымышленную, чтобы при поступлении в Московский университет не было каких-либо политических препятствий. Недолго думая, я взял имя нашего родного города. Ярославским я остался на всю последующую жизнь.
А дело в том, что дед мой Даниэль Фридман слыл в Ярославле лучшим портным. С молодых лет он шил для местной знати. Дворяне охотно делали заказы на богатое платье, и он преуспевал. Своему делу обучил сына Эмиля. Потому после смерти отца Эмиль Фридман продолжил портновское дело. Кроме этого он интересовался литературой и собрал богатую библиотеку. Помню, он очень любил стихи, читал их по памяти. К несчастью, при Советской власти дело его заметно поугасло. Он продолжал шить, но все больше зарабатывал в своей мастерской на ремонте одежды: подшивал, штопал, зашивал. Между тем его личностью интересовались органы безопасности, будто бы он считался не благонадежным. Были аресты, допросы и в конце концов – тюрьма, из которой он больше уже не вышел. Мне тогда шел восьмой год. Помню, как вернувшись в тот день от отца, мать села на кухне вся бледная. Тихо всхлипывая, она закрыла лицо руками и залилась слезами от бессилия. Я встревоженный подошел к ней, обнял и заревел юным бычком, не зная еще, что произошло, но чувствуя беду. «Нет больше отца», – только и проговорила она. В комнате все замерло в мертвом оцепенении. Мы долго сидели, не зная, что делать дальше. И помощи ждать было не откуда. Наконец, мать зашевелилась, поднялась и понурая стала собираться на почту, чтобы разослать телеграммы родственникам. Так мы с ней остались вдвоем.
Мать преподавала немецкий язык в школе. Сочувствия к себе она не ждала. Да и не могло быть его. Чего я не понимал в то время так это то, отчего таких трудолюбивых людей как мои родители, которые за всю жизнь ничего дурного не совершили, могли погубить. Отчего им уделялось такое пристальное внимание? С горьким чувством непонимания рос я. Но в то же время развивались во мне: протест, отчаяние и страсть ко всему новому. В старших классах мне горящему, впечатлительному, вдохновленному запрещенными стихами Зощенко хотелось творить и быть признанным. Именно тогда я понял, чего по-настоящему желаю, чему должен посвятить свою жизнь, отчего никогда не отрекусь – от поэзии русского слова. Я писал, хотя в стихах не очень преуспел, выходило что-то уж очень стихийное:
За что, как вешний вихрь,
Страсть рвет мою душу в клочья?
Я готов встряхнуть весь мир,
В поисках истины в рифмованных строчках.

А рассказы получались вполне себе ничего. Я решил, что стану прозаиком. Но когда открыл для себя театр Мейерхольда и написал несколько пьес, понял, что рожден создавать именно пьесы. И вот уже несколько десятилетий пишу для театра. И долгие годы самым благодарным моим почитателем была мама. Бывая в Москве, она непременно ходила в театр, чтобы не пропустить постановку очередной моей драмы. А потом писала: «Ефим, мальчик мой, ты слишком откровенен». Но я знал, что по-другому не могу, я все же должен разобраться в этом сложном вопросе: за что все-таки терзали невинных.

10 сентября.
Режиссер это не тот тип людей, который будет решать кроссворды зная, что через два часа его повесят, скорее всего, он запустит газетой с этими кроссвордами в карателя. Его темперамент таков, что он будет горячо переживать за любой пустяк, заламывая руки, мерить шагами комнату, взывать к Богу – и все потому, что прима капризничает и отказывается от главной роли. Человек иного склада вообще не придал бы этому значения и поберег бы свои нервы для более существенных дел (у черствого душой и здоровье крепче), но такие люди к театру, как правило, не имеют никакого отношения или совсем его не любят. Режиссеры, артисты, творческие люди иных профессий – в целом наделены тонким трепетным чувством, но при этом невероятно уверены в себе. Среди них немало упрямцев, таких как Николай; он – Ахиллес, бесконечно мчащийся за черепахой, который не в силах ее догнать.
Твой талант, мой режиссер, заложен в тебя Богом. Ты учился, чтобы развить его в наилучшем виде и стать успешным. Выходишь на сцену, чтобы представить публике свои способности, безупречную игру, обаяние. Ты достиг желаемого, мой режиссер, потому что раскрыл себя миру, сверкая, словно звезда. И мир открылся для тебя. Стоит тебе пожелать, и он предложит тебе свои сокровища, подмостки любого театра; играй. Лишь бы твое сердце, душа, голос никогда тебе не изменили, поддавшись пороку гордости или тщеславия. И это нелегкое испытание – находиться в плену собственного триумфа. Мало кто умеет, преодолев соблазны, испить чашу большой жизни до конца; ибо сорвавшиеся – обречены. Обречены пасть, лишившись крыльев вдохновения, и вынуждены шарить по земле, повизгивая как мыши, в поисках съедобных отбросов. Но ты не такой, мой режиссер. Твой талант никогда не допустит падения.
Я часто бывал на репетициях в разных театрах и не только по поводу собственных пьес. Мне любопытно было наблюдать за тем, как выкладываются актеры, всецело подчиняясь своим деспотичным режиссерам. Их работа всякий раз завораживала меня, заставляя просиживать в полумраке зрительского зала часами, вслушиваясь в реплики режиссера, которыми он пытался наставлять своих актеров. «Повернись на три четверти к залу. Нет, черт возьми! Направо… О! Теперь правильно. Свет! Где свет, спрашиваю? Направьте софиты на замок. Красный, синий, желтый… Белый свет на Бержерака. Так-то лучше. Еще раз эту сцену. Музыку!..» Как вместе они вытачивали истинные образы своих героев. Как играли жизнь. Актер, по Товстоногову, и есть театр. Все остальное служит актеру или хотя бы не мешает ему.
Удачная постановка навечно поселяется в душах людей, занимающихся искусством, и вызывает в них неугасаемый трепет перед подлинным гением сцены. Внутренняя сила характеров героев потрясает. Таково чудесное воздействие света высшего ума и таланта. Неискушенные зрители тоже получают массу эстетического удовольствия, находя в театре часы отдохновения от ежедневных забот. Перед ними раскрывается жизнь, полная любви, страдания, красоты и отчаяния. Так, театр переполняет зрителя созвучием всех страстей, позволяя тем самым облегчить душу и найти решения собственным жизненным трудностям. Это значит пьеса, благодаря таланту режиссера и виртуозности исполнителей, проникла в глубины чувств зрителя и охватила все его существо благотворным сиянием.
В целом же театр – это еще и государство в миниатюре, он, словно зеркало, отражает наш мир. И любой сторонний исследователь за кулисами может собрать, как из мозаики, полный образ современного состояния дел в нашем обществе. В театре найдутся доверчивые служащие готовые по секрету поделиться откровениями, своими обидами, жалобами, наблюдениями и прочими сплетнями. Волшебная сила взаимопонимания между собеседниками захватывает, раскрепощает, как чудесный эликсир, и сближает, тогда разговор становится приятным и полезным времяпровождением. Рабочие, художники, инженеры по освещению и звуку в свободную минуту весьма разговорчивы. Я любовно называю их «мои шпионы», на что они простодушно улыбаются и, помахивая пальцем, отшучиваются. Особенно мне дороги те, кто в театре служит давно. За дружеской беседой я каждый раз узнаю много полезного. Ведь они знают, понимают и разбираются в гораздо более обширных вопросах, чем думает о них высокое начальство. Все эти люди – полезные винтики и колесики в театральном организме, олицетворяющем собой государство, их явно недооценивают. Впрочем, сейчас не об этом.
Я все еще помню судорожное рукопожатие Николая, которому был удостоен после того, как на сцене отыграл его спектакль по моей пьесе «Вишня на пустыре». После этого между нами возникла дружба. И было весьма успешное сотрудничество. По его мнению, многие мои пьесы так ярко подходят к нашим серым улицам, унылым дворам и шпиленосным кирхам, что они непременно должны быть поставлены на местных сценах, чтобы развеять всякую меланхолию. Меня это замечание воодушевило. И вот я здесь.

11 сентября.
– Как странно! – крикнула Марина в комнату, где сидел с вечерней газетой Николай.
– Что? – спросил он.
– Вода в чайнике горячая, – ответила она.
– Солнце из окна нагрело, – предположил он.

12 сентября.
Суеруковы провели на побережье два дня. Сняли в Светлогорске маленький домик среди сосен на холме, откуда было совсем близко до пляжа, к которому вела песчаная тропинка сначала через старый парк, а затем среди березовых склонов вниз, на берег. Так живописал это место Николай, когда, вернувшись, разговаривал с Ниной по телефону. Они хорошо отдохнули накануне открытия нового театрального сезона, прежде чем вновь нахлынула работа и увлекла их в пучину бесконечных забот, репетиций, спектаклей.
Начитался же я книг за дни их отсутствия. Но, даже оставаясь один, я должен был проявлять осторожность, чтобы не попасться на чужие глаза. Я ни разу не покинул дом, опасаясь зорких соседей, которые частенько проводят время у себя во дворе или в саду. Мне приходилось экономить продукты, поскольку хозяева мало что оставили в своем холодильнике, и я приспособился варить кашу на воде из тех круп, что хранились в кухонном шкафу. Я по-прежнему читал и писал в вестибюле, поскольку не имел представления, когда хозяева вернуться.
И вот они вернулись. Был тихий солнечный вечер, когда я услышал гудение подъехавшей к дому машины, поглядел в окно, захлопнул Библию и вместе с ней удалился в чулан. Вскоре послышались бодрые голоса в вестибюле:
– И вот мы уже дома, – сказала Марина. – Этих выходных никогда не хватает.
– Мы найдем время, чтобы выбраться на побережье еще не один раз, – пообещал Николай. – А теперь пора настроиться на большую работу.
– Какой же ты у меня зануда, – игриво промолвила она.
– Посмотрим, какова ты будешь завтра на сцене, – отшутился он.
– Как ты можешь такое говорить?
– В твоем таланте я не сомневаюсь. Надеюсь, и завтра ты будешь на высоте. Работать, работать до изнеможения.
– Тиран.
Затем я слушал их бесцветные голоса, доносящиеся с кухни:
– Мне помнится, у нас оставалось несколько бутылок «Остмарка», – сказал Николай.
– Две бутылки, милый, – ответила Марина, заглядывая в холодильник.
– И все? – удивился он.
– По-моему их было только две, – уверенно сообщила она, подавая ему одну, тотчас покрывшуюся испариной. – А сколько тебе нужно?
– Сколько есть, – произнес Николай, сдернув открывашкой крышку с горлышка зашипевшей бутылки. – Выпьешь?
– Было бы кстати, а потом надо подумать, что приготовить на ужин, – ответила она, принимая бутылку и садясь напротив мужа.
– Обойдемся макаронами с пармезаном, – предложил он, с кратким шипением открывая вторую бутылку.
– Как прикажешь, мой господин, – сказала Марина и сделала глоток.
– Иван – наш сосед – сказал, мы забыли выключить свет в кухне, – вдруг проговорил Николай, немного отпив из бутылки.
– Неужели? – удивилась Марина.
– Он сейчас пытался меня убедить, будто вчера вечером видел свет в окне.
– Ну что за глупости? – сказала Марина, поднимаясь из-за стола, после чего стала наливать в кастрюлю воду, чтобы вскипятить.
– И чего это ему в голову пришло? – с недоумением проговорил Николай, сделал еще несколько глотков пива и стал глядеть, как Марина зажгла горелку и поставила на плиту кастрюлю для варки макарон, звонко накрыв ее крышкой.
– Он слишком много себе думает, – сказала Марина и, достав из холодильника треугольник сыра, стала натирать его в тарелку мелкой стружкой, от чего на столе ритмично зазвякали чашки.
После этого я слушал их, когда они вновь разговорились, за едой сдабривая макароны остатками кетчупа, который выжимали из бутылки до сиплого свиста.
– Какой распорядок на завтра? – поинтересовалась Марина.
– Посмотрю трех новых актрис, – ответил Николай. – Может, на этот раз повезет.
– Скорее бы уже, – вздохнула Марина. – Не будь придирчив.
– Нет, черт возьми! – возмутился он. – Из тех кандидаток, что я до сих пор смотрел, выбрать некого. Они на пробах в элементарном себя так показывают, что подмывает крикнуть: «Не верю!» И ты говоришь, я придирчив! Напрягая свои творческие силы, дорогая, я пытаюсь привести к жизни весь механизм взаимодействия игры актеров, технических средств, музыки. Если кто и блеснет на сцене – то благодаря моему избирательному вкусу.
– Согласна, дорогой, только не нервничай, – умиротворяющим тоном проговорила она. – Хочешь еще оливок?
– Пожалуй.
– Тот, кто блеснет на нашей сцене, надолго не задержится. Молодежь рвется в столицу. Одни преданные нашему театру старики продолжают здесь играть. Так что же дальше? Я имею в виду планы на завтра.
– Потом репетиция «Доходного места», надо вернуть себе форму, а тебе сосредоточиться на роли.
– Ты слишком строг.
– Вечером нас ждет ужин в «Атлантике» с каким-то журналистом. Попрошу тебя завтра оставить остроты и колкости. Критика должна быть на нашей стороне.
– Постараюсь.
И наконец я слушал их сонные голоса на пути в спальню:
– Я валюсь с ног, милый. Мне кажется, теперь я засну и никогда больше не проснусь.
– Что за глупости?
– Так благотворно на меня подействовал хвойный воздух на побережье.
– Будешь хорошо себя вести, дорогая, – проговорил он, целуя ее, – мы будем выезжать чаще.
– Господи, ну какой же ты все-таки зануда, – сценично вздыхая, ответила она.

13 сентября.
Во мне по-прежнему сидит ощущение, будто я ни в чем не преуспею, меня забудут. Где они ушедшие от нас провинциальные писатели, артисты, музыканты? Обладатели престижных премий, завсегдатаи фуршетов, любимцы публики. Их время прошло. Теперь их поминают разве что близкие. Вот и мои пьесы забудутся вскоре после того, как Бог призовет мою душу. Такие мысли нагнетают печаль. Чувство беспомощности окутывает меня с головой. Неужели мое имя никогда не появится в списках великих драматургов. Зачем я тружусь?
Всякий блуждает в поисках своего пути. Находит, если повезет, и создает нечто бессмертное. Вот, например, экспериментатор Серебряков. Весьма изобретательный режиссер. Сейчас работает над зеркальной пьесой, в которой герои исполняют роли своих актеров, проживающих на сцене драматические моменты театральной жизни. Еще не разработанный художественный метод. Серебряков смелый человек. Берется за невозможное. Говорит, эту идею увидел во сне: «Вдруг очутился я в просторной комнате с большим зеркалом во всю стену; в зеркале этом паясничает гоголевский Чичиков; с ужасом я проснулся от того, что этот Чичиков изображал меня, будто двойник». Но разве не достойны наши талантливые актеры и режиссеры того, чтобы их играли знаменитые герои? С этим риторическим вопросом Серебряков взялся сочинять. И досочинялся до того, что теперь на сцене его театра ставят пьесу «Моя театральная судьба», где играют тот самый Чичиков, дядя Ваня, Кабаниха и прочие знаменитости. А что в этом плохого?
Трусость перед риском лишает мир искусства замечательных эстетических открытий.

15 сентября.
Вот уже скоро месяц, как я проживаю в доме Суеруковых, этот месяц немоты. Странное выходит дело, я только теперь заметил, что провел все это время в молчании. O, silentium!  Впервые я поймал себя на этой трепетной мысли, когда стал свидетелем ссоры Марины и Николая. Они не разговаривали несколько дней. Мне совершенно не о чем было писать. Три человека в одном доме живут и все молчат. Тогда-то и опомнился я, что за месяц не произнес ни единого слова, одни только мысли, из-за которых я вел безмолвные диалоги с воображаемым собеседником или самим собой. И вот теперь, когда я понял это, заговорил вслух, чтобы расшевелить голосовые связки. Целыми днями, оставаясь один, я могу разговаривать сколько угодно, уверенный, что меня никто не слышит. Я начал вслух размышлять – появилась такая привычка. Со стороны это, наверное, похоже на сумасшествие. Так сходят с ума одинокие люди: сначала говорят с собой, потом с вымышленным человеком и наконец с Богом. С Ним я пока еще не заговорил, но отчетливо ощущаю его присутствие, и Святое Писание помогает мне в этом. Он где-то рядом. И вот подтверждение в Ветхом Завете: «На всяком месте очи Господни; они видят злых и добрых… Ибо очи Мои – на всех путях их; они не скрыты от лица Моего, и неправда их не скрыта от очей Моих… Может ли человек скрыться в тайное место, где Я не видел бы его? говорит Господь. Не наполняю ли Я небо и землю? говорит Господь… И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его: Ему дадим отчет».
В Писании от Матфея сказано так: чтобы человек обрел проницательность, необходимо, чтобы Бог даровал ему Всевидящее Око, просветил ему очи и открыл очи сердца для познания, иначе человек видя, не будет видеть.
Я очень надеюсь, Он не сердится на меня за отчаянный мой поступок – наблюдение жизни чужой семьи, не приукрашенной для посторонних, а такой, какая она есть у этих людей, не подозревающих, что за ними подсматривают. В Библии и на это нашелся пример: «И послал Иисус, сын Навин, из Ситтима двух соглядатаев тайно, и сказал: пойдите, осмотрите землю и Иерихон». И посланникам его удалось разведать обстановку, скрыться от погони, вернуться к царю и рассказать обо всем, что видели. И воспользовавшись сведениями, царь возвысился. Нет, мой поступок безвинен, и Бог поспособствует свершению моего замысла.
Вчера я допустил еще один промах. Вот как это было. Подкрался безмятежный вечер. Забывшись в своих мыслях, я стоял у кухонного стола и ножом очищал яблоко от кожуры. Как вдруг хлопнула входная дверь. От этого неожиданного звука я вздрогнул, как подстреленный, и порезал указательный палец левой руки. Порез был не глубокий, но капли крови упали на стол и еще несколько на пол. Тогда я мигом схватил кухонное полотенце, стер кровь на столе и полу, обернул им пораненный палец, сунул яблоко и очистки в карман пиджака и выглянул в коридор. В дом вошла Марина. Она распахнула зонт и поставила его на пол, затем принялась снимать плащ и полусапожки. Как я потом узнал из ее разговора с Николаем – к этому времени они уже общались друг с другом, хотя сдержанно и сухо, – она вышла из машины у соседнего магазина, чтобы купить продуктов, а Николай, поставив машину в гараж, некоторое время копался в ней, проверяя масло. Как бы там ни было, я оказался в западне, и мое необъяснимое пребывание на кухне вряд ли бы понравилось Марине. Надо было спасаться.
От волнения отчаянно заколотилось мое сердце, я едва сдерживал дыхание, ноги мои мелко дрожали, и словно бы пустили в кафельный пол корни. Марина вот-вот направится в кухню и тогда…
До чулана мне теперь не добраться. В спешке я промелькнул в гостиную. И в это время в дом вошел Николай. Разувшись, Марина взяла пакет с продуктами и направилась в кухню. Я заметался по гостиной, как пойманная в ловушку лесная зверушка. В доме не так много потайных уголков, где можно было бы спрятаться, поэтому, недолго думая, бросился я к окну и укрылся там за тяжелой бордовой портьерой. Не самое надежное место: если Николай что-нибудь заподозрит, ему достаточно будет взять большой кухонный нож и с криком: «Крыса, крыса!» проткнуть меня так, как это сделал Гамлет с Полонием, спрятавшимся за ковром.
Шел сильный дождь. Он барабанил по подоконнику, и дробь эта отдавалась во мне, точно и меня поливал этот дождь. От волнения я так взмок, что рубашка прилипла к спине. От потрясения я дрожал, как маленькая собачонка, мелко и нервно. Если сделается плохо – грохнусь на пол без чувств, и спектакль наш будет окончен. Но этого никак нельзя допустить: слишком рано, не достаточно собрал я материала для пьесы. Тогда ладонью я крепко прижал к груди свой нательный серебряный крестик, что висит на цепочке, и почувствовал рельеф его. Господи, спаси и сохрани!
Пока хозяева занимались своими делами: Марина готовила ужин, а Николай, напевая себе под нос, мылся в душе, покинуть убежище я не решался. Слишком велик риск наткнуться на кого-нибудь в коридоре. Пришлось ждать подходящей минуты. Потом мой друг в одном халате вошел в гостиную, включил телевизор и устроился перед ним в кресле. Работающий телевизор усложнил мое положение – теперь я ничего, кроме него, не слышал и не мог ориентироваться на звуки, чтобы знать, где и чем заняты хозяева. Впрочем, по шелесту газетных страниц я понял, Николай читает. Я начал готовиться к худшему: придумывать речь в свое оправдание, чтобы произнести ее, когда меня обнаружат ошеломленные хозяева. Но я так переволновался, что никакие подходящие мысли не шли на ум, я только лишь тщетно пытался взять себя в руки.
Шло время, и ничего не было слышно, кроме стучащего за окном дождя, разговоров героев какой-то мыльной оперы из телеящика, и шелеста газеты в руках Николая. Так протекли полчаса. И вот Марина позвала мужа к столу. Заметила ли она отсутствие полотенца? Наверняка все заметила. Только никак не могла вспомнить, куда его положила. Может быть, машинально сунула в короб с бельем, приготовленным для стирки? Орущий на всю комнату телевизор по-прежнему не позволял мне тайком покинуть убежище. Я мог только догадываться, чем заняты хозяева в эту минуту. И все-таки мне очень не хотелось простоять весь их ужин по стойки смирно, прижавшись спиной к холодной стене, как часовой, да еще у окна, за которым льет осенний дождь.
Как вдруг телевизор умолк. От внезапно нахлынувшей в комнату тишины меня снова прошиб ледяной пот. Это Марина выключила телевизор. Но почему так тихо теперь? Где же она? Я, было, подумал, что хозяйка крадется в мою сторону со шваброй, чтобы резко откинуть занавеску. Но в следующую минуту услышал ее голос на кухне. Она предложила мужу открыть бутылку красного вина. Наверное, решили выпить за примирение, а то затянувшееся между ними безмолвие всем порядком надоело.
Как не молился я о спасении, но ужин с красным вином, салатом из креветок, картофельным пюре и тресковыми котлетами мне пришлось провести за портьерой. Все эти полчаса за столом супруги были малословны. Говорили о внучке, что у нее температура, что Нина не приедет на выходных в гости, что нужно их проведать самим, да только некогда. Потом Марина принялась убирать со стола и мыть посуду, а Николай отправился наверх принести из шкафа свежее полотенце. Я слышал шум воды из крана, звонкое бренчание посуды, стук нечаянного падения в раковину мыла – Марина сейчас стояла спиной к двери, и я решил, что ждать дольше нечего.
Осторожно выглянув из-за портьеры, я вышел, просеменил на ватных ногах с дрожащими коленями к выходу и, переведя дыхание, прошмыгнул в коридор, и дальше на цыпочках направился к спасительной двери чулана. Да не успел: внезапно послышались сбегающие по лестнице шаги Николая, который, найдя полотенце, спешил отдать его жене. Я резко развернулся и бросился в туалет. Когда мой друг, прошагав мимо, вошел в кухню, я, что было духу, пулей дунул в чулан. Там, в спасительной темноте моего славного убежища, я, наконец, отдышался. Моя рубашка промокла насквозь. Я продрог, простояв слишком долго у холодной стены, но спасся. Наверное, запах чужого пота должен был смутить хозяев, особенно Николая, когда он проходил по коридору с полотенцем, но я заметил, что с кухни веяло такой крепкой смесью запахов жареного лука и рыбы, что он мог бы замаскировать присутствие в доме и дюжины усталых атлетов, вернувшихся с олимпийских состязаний. Слава Богу, я вновь сумел сохранить свою тайну.
Мой раненый палец больше не кровоточил. Размотав полотенце – этот важный предмет реквизита, я бросил его на пол, решив, что завтра подложу в старый ротанговый короб с бельем, который, помнится, стоит в ванной возле стиральной машины. После этого я лег на матрас и в блаженстве вытянулся на нем во весь свой рост. Не трудно представить себе, что было бы, заметь Марина несколько алых капель на полу и столе. Что подумала бы, как посмотрела бы вокруг, затем на потолок, как подивилась бы тому, что кровь свежая и, не находя никакого объяснения, откуда она взялась, стерла бы капли тряпкой. Подозреваю, она бы стала выяснять их происхождение, спросила бы мужа, вновь принялась бы обвинять во всем злополучных крыс. Но все обошлось. И размышлять об этом в безопасности было весьма щекотливо для нервов. Вспомнив, что в кармане пиджака осталось не дочищенное яблоко и серпантин его шкурки, я вынул его и принялся грызть, и не было для меня большего счастья, как вновь очутиться в покое чулана.

17 сентября.
Бог даст, закончу работу над пьесой и устрою себе отпуск; поеду к морю отдыхать. Сниму там дом и проведу безмятежные дни. И там, в покое, где только ветер дышит в соснах, найду иные сюжеты, характеры, образы. А пока мне следует потрудиться. Вчера у хозяев снова зашел разговор о Миржданском. Что ж, талантливый актер, согласен. Марина сидела в кресле, Николай распахнул окно в кухне и все ходил к нему курить. Он редко курит, но когда нервничает, потребность его в табаке увеличивается. Марина не любит, когда он дымит в комнате, не выносит она табачного запаха, потому выгоняет мужа на крыльцо, а сегодня, видимо, разговор между ними был таким, что не до порядку ей стало, и позволила мужу курить дома.
– Он все глядит на меня хитрым глазом, а я не могу сосредоточиться, когда на меня так смотрят, – раздраженно пожаловалась она. – Жутко. Собралась с мыслями и закончила сцену, как только не врезала ему по лицу, сдержалась… Нахал.
– Он неисправимый балагур, – благодушно согласился Николай. – Но другого партнера на эту роль искать уже поздно.
– Поверь, он специально упустил эту фразу в своей реплике. Как он мог! Ведь это ключевая фраза. Я должна была ответить на нее так вдохновенно! Я столько готовилась. Ведь этот ответ – лучшее, что есть в спектакле. А он…
– Успокойся, уверяю тебя, он попросту забыл эту фразу.
– Нет, не верю.
– Зачем ему, старому дураку, с тобой ссориться?
– Он делает это назло. Чтобы испортить мне заглавную сцену. Потешается. Да, он хорошо посмеялся, заставив меня выкручиваться на ходу.
– О, как с вами трудно ладить! – громко сказал Николай по пути к кухонному окну.
– Терпеть его не могу! Слышишь? – крикнула в кухню Марина. – Необузданный лихой негодяй!
Спустя некоторое время Николай вернулся и разговор возобновился.
– Зато Миржданский умеет представить публике все свое актерское обаяние, – сказал он.
– Плевать, – бросила она.
– Ловкий малый. Когда-то он играл в «Евгении Онегине» в знаменитом Эпидавре. Да, было дело.
– Недолго его там терпели.
– В Эпидавре… Там, где одновременно следят за действием четырнадцать тысяч зрителей – огромная честь. Ты можешь себе представить? Четырнадцать тысяч! Красота, античность, потрясающая акустика. А у нас и двух сотен человек не набирается в зале… Все-таки он артист редкого таланта с живым умом, большими знаниями, голосом.
– Вот голос-то меня и раздражает.
– Зато у него весьма вместительный мозг. А память! Отменная память гения.
– Здоровый, хитрый бык. Смотри, а то уведет какую-нибудь хорошенькую актрису из-под твоего носа.
– Ну, это ему не удастся.
– Почему же?
– Я вас всюду достану.
Тут Марина рассмеялась.
– Ну вот, хотя бы ты повеселела, а то совсем расклеилась ты у меня, – он присел к жене и, приобняв ее, стал целовать.
– Прекрати, – отстранилась она. – Перестань, говорю. Твой Миржданский – хам и безнравственный человек.
– Тебе никто не нравится, – вспыхнул Николай. – Оставить тебе моноспектакль? Что ты будешь делать? Разговаривать с хризантемами? Да?
– Я выйду на сцену, – мечтательно заговорила Марина, – встану перед притихшим залом и прочту монолог Татьяны. Так прочту!..
– Ты устала, моя дорогая, – констатировал Николай, доставая из пачки очередную сигарету. – А впереди сезон. Осталась уже неделя. С таким настроением мы ни к чему не придем.
– Я в порядке, – махнула она рукой.
Пауза. Оба задумались. Затем Николай снова ушел в кухню. Когда он вернулся, Марина заговорила уже в ином – более жизнерадостном тоне, словно ее подменили. Он сел на диван.
– А на выходных мы поедем к Нине, – доброжелательно сказала она. – Проведем с внучкой хотя бы несколько часиков. Она такая крошка. Эти ее маленькие пальчики, ручки, ножки – как я их люблю. Наш милый ребенок. Она быстро растет. Вырастит без нас. Со временем мы ее даже не узнаем. Я так хочу побыть с нашей малышкой.
– Обязательно их навестим, – согласился он. – Настенька – такой светлый ребенок. Ангелочек.
– Я испеку им яблочный пирог, – мечтательно промолвила она.
Пауза. Снова задумались. Мысль отправиться к дочери порадовала обоих, но какие-то тревоги все еще будоражили впечатлительный ум актрисы, и Марина вновь нахмурилась.
– Знаешь, мне кажется, Сияльцев чрезмерно осведомлен, – заговорила она бесцветным печальным голосом. – Не слишком ли мы глубоко впускаем его в нашу жизнь?
– Что ж, он критик и должен знать все или почти все, – легкомысленно пояснил Николай. – К тому же дружественный нам критик. Его статьи в газетах помогают горожанам не забыть о том, что есть такой театр, что для них играют такие выдающиеся актрисы как Марина Суерукова, что она не всегда блистает положительным настроением, однако для вас, зрители, она готова на любые жертвы.
– Только не надо бы ему копаться в нашей личной жизни. Это совершенно лишнее. Запрети ему писать о таких вещах.
– Понимаешь ли, я не могу запрещать журналистам писать, не в моей это власти.
– Тогда я не хочу его видеть.
– То, что прочтут о нас в прессе, зависит от него и от нас самих.
– О, не зли меня. Вечно мы от кого-нибудь зависим. От людей, которые вертятся вокруг нас, пытаясь извлечь себе выгоду.
– Но такие, как Сияльцев, создают нам достойную репутацию…
– Довольно, – отрезала она. – Никто не должен вмешиваться в нашу жизнь.
– Ну что ж, обещаю, я поговорю с ним, – прежним любезным тоном проговорил он. – Ты права, незачем выносить нашу личную жизнь на всеобщее обсуждение.
– Пускай пишет о театре, Миржданском, Чезарине, что угодно, только не лезет в наш дом.
– Он пишет, дорогая, пишет и ничего лишнего.
Тут Николай поднялся с дивана и, подойдя к жене, обнял ее за плечи.
– Ах, оставь, не сегодня. Прошу тебя, не будем. Пожалуйста, мне надо побыть наедине со своими мыслями.
– Как угодно, дорогая.
Николай пошел в кухню закрыть окно, а потом поднялся в спальню. Марина осталась в гостиной и вскоре задремала.

18 сентября.
Небо среди раскачивающихся на ветру ветвей деревьев приняло темно-фиолетовый оттенок с пепельно-серыми разводами и грозит сильным дождем с громом и молниями. Но в доме покойно, и пускай разверзнется гроза, мне все равно, что там, за окном, делается. Писать под шум дождя мне только впрок.
Сегодня на свою удачу в кухонном шкафу я, наконец, раздобыл маленький фонарик и теперь мог делать многочисленные заметки, сидя в темной глубине чулана и подсвечивая себе под карандаш его ярким лучиком.
На сей раз мои хозяева проснулись совершенно не в духе, словно оба видели один и тот же зловещий сон, в котором, наверное, таскали стокилограммовые мешки яблок, или что-нибудь в этом роде. Николай, собираясь на работу, ворчал по всякому поводу. Марина с раздражением бряцала посудой, когда готовила завтрак и потом, когда мыла и расставляла сушиться тарелки и чашки. В дурном настроении они уехали в театр. В чем же причина? Я слышал, как они за торопливым завтраком говорили о семье дочери.
– Мне развод их даже во сне мерещится, – сердито сказал Николай.
– Какой развод? О чем ты? Какие-то глупости, – всполошилась Марина.
– Видел, как Нина и Алексей делят имущество, а меня в судьи позвали, чтобы по справедливости.
– Ну, этому не бывать. Помирятся.
– А разве они в ссоре?
– Ничего серьезного, милый.
– Дай-то Бог.
Еще вчера вечером об этом и речи в доме не было. Суеруковы были настроены благодушно. Говорили мало, по пустякам, лишь для того, чтобы замаскировать свои глубокие мысли. Николай читал газету в гостиной. Марина заканчивала мытье на кухне после ужина.
– Что хорошего пишут? – спросила она, входя в комнату.
– Хорошего? Ничего… Пишут, «Маски» раздают нынче тем, кто вызывает у зрителей больше эмоций. Как будто между театрами устроено состязание по вышибанию слез, смеха или гнева. А кроме эмоций – ничего больше нет. Пустота. Не справедливо все это.
– Я никогда не доверяла премиям.
– Но у тебя «Признание».
– Ах, подумаешь, снизошли однажды.
– Ты не справедлива.
– После присуждения этой премии, Чезарин стал относиться ко мне предвзято. Признаюсь, меня это выводит из себя.
– Не принимай к сердцу.
– Он всегда искал повод в чем-нибудь урезонить меня.
– Он ко всем так относится.
– Что-то не верится.
С этими словами Марина ушла в ванную комнату. Николай погрузился в чтение. Вижу, словно свидетель, как его глаза быстро бегают по строкам. Он пытается вникнуть в текст, но разговор с женой никак не оставляет его, голова теперь полнится мыслями далекими от напечатанного в газетных колонках. За это время Марина умывается, затем снимает с вешалки полотенце, вытирает руки, лицо, складывает полотенце вдвое и вешает его на место, после этого берет щетку, расчесывает перед зеркалом волосы; вдруг ей мерещится что-то, она резко оборачивается, но ничего необычного не видит, тогда она кладет щетку на полку и принимается загружать в стиральную машину белье из короба, затем, засыпает в контейнер порошок, шмыгает носом, включает режим стирки и возвращается в гостиную.
– Забыла тебе сказать, Нина сегодня звонила. Настенька поправилась, – сообщила она, садясь на диван.
– Очень хорошо, – ответил Николай.
– Вот отдадут ее в сад, Нина начнет работать, редко будем видеться.
– Не рано ли в сад? Она такая крошка. Пусть бы подросла.
– Им трудно сейчас. Нина собирается работать. Нашей помощи маловато.
– Алексей должен защищать интересы семьи сам, чтобы не оказаться банкротом. Они обязаны научиться справляться с любыми трудностями.
– Ну что тут поделаешь? Сначала мы живем для себя, затем для детей, потом для внуков, пока нам не придет конец.
– Было бы кому позаботиться о нас после нашей смерти.
– Вот это меня не волнует совсем.
– Всякое бывает.
– А ты все с газетами, – с укором произнесла Марина.
– Я, бывает, нахожу спасение в газетах от того, что меня угнетает, – признался Николай.
– Я это заметила.
– Ты что-то хотела?
– Яблок в этом году много.
– Как обычно.
– Выгляни в окно.
– Толку-то с них.
– Пропадают.
– Едоков у нас мало.
– Это уж точно. Может, Нина приедет, соберет на варенье.
– Я позвоню ей.
Пауза. Они долго сидели молча. А время шло уже к полуночи.
– Пора бы ложиться, – сказал Николай, складывая газету.
– Да, я скоро приду, – ответила Марина и, поднявшись с дивана, подошла к окну, за которым во тьме ничего уже не было видно.

19 сентября.
Сижу я в чулане, как выброшенный на необитаемый остров моряк после кораблекрушения – в одиночестве, где и потолковать не с кем, хотя и не остров здесь, и люди вокруг есть, и жизнь, как у домашнего питомца – без всяких забот и сытная.
Очень хочется с кем-нибудь поговорить, выйти из своего заточения и завести разговор с хозяевами, но понимаю, что это невозможно. Обычно мы не задумываемся над тем, как это важно – наше общение, оно происходит ежедневно само собой. И ценность его становится особенно понятной, когда оказываемся в одиночестве, и не от кого требовать к себе внимания.
Вчера вечером Суеруковых навестил наш общий друг архитектор Олег Всемилов. Марина накрыла для гостя стол в гостиной, и они пили чай за разговорами. Вскоре Марина оставила мужчин и отправилась наверх отдыхать. А друзья продолжили беседу, как будто не виделись много лет. И мне было очень жаль, что я не мог выйти к ним и присоединиться, как бывало раньше.
С Олегом меня познакомил Николай много лет назад. Помню, произошла наша встреча в кафе «Причал», где мы время от времени отмечали какую-нибудь дату или событие. В тот раз, когда я пришел в кафе, Николай был уже там и угощал коньяком Всемилова. Теперь не могу вспомнить, по какому поводу мы тогда встречались, но я присоединился к ним, и Николай представил мне своего знакомого.
Олег высокого роста, худощавый, с рыхлой бородкой, всегда в костюме при галстуке. Тогда он показался мне очень серьезным, молчаливым и доброжелательным парнем. Но это оказалось первым впечатлением, не очень верным, поскольку я потом убедился в его открытости, общительности и простодушии. С тех пор мы остались друзьями и часто виделись на многочисленных фуршетах, кинофестивалях и на открытии чьей-нибудь персональной выставки живописи. Обычно мы спорили о литературе, особенно о запрещенных в то время поэтах и писателях: Зощенко, Солженицыне, Довлатове, которых читали по рукописным копиям, ходившим среди здравомыслящих творческих людей, говорили о театре, кино, живописи. Много спорили именно о живописи, потому что все мы очень ей интересовались, ведь художники так разнообразны в своих течениях, манерах преподнесения правды, колорите, что всегда находилось, кого восхвалять, кого, наоборот, ругать. Помню, что Олег плохо отзывался о Малевиче, считая его работы черствыми или каменными, даже слепыми. Зато он восхвалял живопись Врубеля, Шагала и Матисса. Рассуждали мы о картинах местных художников: Рябинина, Булгакова, Шерстяного и часто сходились во мнении, что они достойные провинциальные таланты, чьи произведения самобытны, честны и смелы. Придет время, их имена непременно перейдут в ранг всемирно известных живописцев. Немало вина было выпито в их мастерских, особенно у Рябинина в его «башне». Но их картины, в самом деле, хороши и без вина. Мне даже хотелось проникнуть в них каким-нибудь фантастическим способом. Особенно в старые дворы Булгакова из его детства с их брусчаткой, кособокими немецкими домиками, стрижеными корявыми деревьями, залитыми янтарным светом.
Олег работает в архитектурно-проектной компании, целыми днями чертит эскизы новых зданий, создает макеты и рисует. В свободное время он занимается живописью. Его акварели просты, содержательны и выразительны, хотя и написаны в приглушенных тонах, словно взятые из сновидений. Все это натюрморты, пейзажи, городские улочки, а портреты он не создает – не любит, оправдывая это тем, что их давно сменила художественная фотография. Я не согласен с таким утверждением, но спорить не желаю, все равно писать в этом жанре Олег не станет.
Когда я увидел его акварельный натюрморт: три ветки вербы в банке с водой, то долго стоял перед этой работой в задумчивости. Всего три ветки с мохнатыми почками, но воды в банке изображено столько, что ее пьют лишь две вербы, а третья не дотягивается до ее кромки, и мне, глядя на эту картину, все хотелось подтолкнуть эту несчастную ветку или же подлить для нее воды, иначе она обречена погибнуть. Я проникся к этой драме сочувствием. А Николаю она показалась слишком «литературной». Что все-таки показывает нам эта картина? Одиночество в топе, жестокость судьбы или насилие в неволе. Исполненная в приглушенных тонах, она, тем ни менее, взывает к себе, привлекая внимание сюжетом. В тот раз мы долго спорили об этом творении Олега, но каждый остался при своем убеждении.
Вчера в гостиной Николай и Олег, угощаясь коньяком, засиделись допоздна. А я с удовольствием их подслушивал.
– Как правильно, что ты пришел, Олег, у меня накопилось много мыслей, которые я хотел с тобой обсудить наедине, – благодушно произнес Николай.
– Сколько угодно, хотя сейчас моя голова занята одним вопросом, – признался Олег.
– Каким же?
– Стоит ли вообще восстанавливать Королевский замок.
– Но в центре города не должен простираться такой ужасный пустырь. Рано или поздно, его надо застроить. Вот уже почти шестьдесят пять лет ничего не делается. Какое-то проклятое место.
– Не думаю, что замок нужно воссоздавать целиком – в довоенном виде. Достаточно отстроить западный флигель с башнями.
– В кирпиче, но не в стекле и бетоне, как мечтают кое-кто из твоих коллег архитекторов. Впрочем, твой проект вполне годится.
– В замке можно было бы создать музей археологии, кафе, художественную галерею.
– Бесспорно.
– А я знаю, ты не отказался бы и от современной сцены.
– Об этом я и хотел с тобой поговорить.
– В моем проекте предусмотрена и она.
– Если наша идея одержит победу, я мог бы реализовать кое-какие свои замыслы, не оглядываясь на диктатора Чезарина.
– Непременно. Но РДТ после ремонта заметно преобразился. В лучшем виде.
– Но это едва ли спасает наше положение, очень шаткое и хлипкое.
– Серебряков со своей труппой разместился в старом сараеподобном немецком бараке, который не сегодня, завтра объявят под снос, но каждую неделю у него хорошие кассовые сборы. Много рекламы, увлекательные постановки, призы.
– Я мог бы тоже так развернуться, не будь над головой начальства, – сокрушенно проговорил Николай. – Чезарин выходит из себя, когда слышит об успехах Серебрякова. А в последнее время мы едва ли находим общий язык.
– Ну что тут ответишь? – пожал плечами Олег.
– Если честно, я не нахожу достоинств у Серебрякова. Он ставит что-то такое эпатажное, рассчитанное на публику, не блистающую эстетическими понятиями. Все эти современные переработки классики, скандальные, пошлые пьесы нашего времени. Не в моем вкусе.
– Теперь вся наша культура на этом канате балансирует. Одни верны классике, другие переделывают ее до неузнаваемости. Достойные современные драмы тоже задвинуты. Возьми сегодняшнюю, пользующуюся массовым спросом, литературу. Она призвана удовлетворять лишь низменные интересы читателей: детективы, эротика, боевики. Настоящие произведения с богатым языком и образами почти никто не читает. Таков итог очередного похода на русскую культуру на традиционную духовность низкопробного западного чтива – разносчика дурного вкуса в красивой упаковке.
– Понимаешь, Олег, в нашем театре давно сложились традиции. Разве можно ломать их в угоду вот этой самой невзыскательной публики? У нас есть верные нам зрители, ценящие классический театр и современников с хорошим вкусом, но их мало. И все-таки я уверен, пройдет еще несколько лет, накушаются зрители низкопробных пошлых поделок и вновь потянутся к истинному искусству. Они будут требовать и классиков и достойных современников. Нужно набраться терпения.
– А пока время серебряковых. Сейчас они снимают сливки. Пускай, имеют право на существование, а потом время все лишнее обязательно отсеет.
– Да, только дождемся ли мы наступления этого золотого времени?
– Если по Чехову, ждать осталось лет сто.
– На постановки к Серебрякову дважды не ходят. Но Чехова, Островского, Ибсена нашим зрителям хочется пересматривать многократно. Они всякий раз открывают для себя что-нибудь новое. Не говоря уже о важности таких спектаклей для молодежи. Как бы мы не просеивали всю мировую драматургию в поисках лучших образцов – все равно остается классика с ее идейным содержанием, мастерством, искренностью.
– Вот вы в прошлом сезоне поставили «Пропащую» Ярославского. Почему бы ее не вернуть. Помню, был аншлаг.
– Я работаю над этим.
– Тогда в чем же дело? Где Ярославский? Он мог бы создать еще что-нибудь свежее.
– Ярославский в Москве, Алеся, исполнительница главной роли, уехала в Петербург, на ее место актрисы все еще нет, – с досадой в голосе признался Николай.
– Мне кажется, я видел ее недавно, возле «Маяка», – сообщил Олег.
– Кого?
– Да, да, без сомнения, это была она.
– Тебе померещилось.
– Не могу сказать точно, я проезжал в машине, но был уверен, это Алеся.
– Не знаю, что и подумать, – заволновался Николай.
– Тогда выпьем за успех в твоих новых поисках, – предложил Олег.
И они выпили, а потом пришло время прощаться, и Олег перед уходом подтвердил еще раз: «Нет, мой друг, это была все-таки она, Алеся.

20 сентября.
Как во всех незаурядных театрах упадочность проявляется в демонстрации пошлости. Голые на сцене, натурализм излишней физиологии, брань… Забота об эпатаже приводит к декаденсу. Такие спектакли шокируют. Потом мало живут. В истории театрального искусства места им не будет. В душе они оставляют пустоту как анекдот, над которым смеются однажды, такие спектакли больше не смотрятся.

21 сентября.
Я ждал этого. У меня не было по этому поводу сомнений. Я только мог догадываться о том, когда наконец это произойдет, и вот дождался, мой режиссер. Я проявил изрядное терпение, желая найти подтверждение моим подозрениям, и, наконец, убедился. Тема неисчерпаема: жизнь человека – большой мир, и счастье тому исследователю, которому доводится в него погрузиться с благими целями познания. Чем дольше я живу в этом доме, тем больше укрепляюсь в правильности моих намерений.
Я с удовольствием бы провел в твоем доме год, мой режиссер, но это лишнее. Во всяком случае, я постараюсь продержаться здесь как можно дольше. Я привык довольствоваться малым. Все здесь так славно складывается, что уже и не знаю, каково мне будет возвращаться к прежней жизни, вновь прокисать в своей квартире, возмущаться шумным вакханалиям соседей, их воплям, благодаря которым я невольно посвящен во все их жизненные обстоятельства. Здесь же в отсутствии хозяев я чувствую себя властителем дум.
Я полюбил твою семью, мой режиссер, сумел проникнуться к вашей жизни сочувствием. Я испытываю радость, досаду, тревоги вместе с вами. Уверен, более благотворной обстановки не сыщешь для творчества немолодого, безработного, брошенного на произвол судьбы драматурга, коим я стал. Здесь, в этом особняке – мой пансион, дом творчества и библиотека. И если ты, мой режиссер, однажды не застанешь меня врасплох, то я потружусь на славу и создам в твоем доме чудесную пьесу. Я посвящу ее тебе, поскольку она будет создана, благодаря твоему невольному гостеприимству. Вы дарите мне смысл жизни, преподносите пищу для ума, подаете идеи для новых сюжетов. И вот одна из них – долгожданная.
Вчера, сидя в вестибюле у окна за чтением газеты «Культура», я едва не упустил внезапного возвращение хозяина посреди дня. Голос Николая вдруг донесся со двора. Торопливо бросив газету на журнальный столик, где она и лежала, я украдкой посмотрел в окно и увидел его и Алесю. Они быстрым шагом направлялись к дому. Сделав это наблюдение, я мигом вернулся в чулан и затаился в его глубине, прежде чем входная дверь распахнулась, и они вошли в дом.
– Здесь никто нам не помешает, – обнадеживающе проговорил Николай.
– А твоя жена? – осматриваясь в вестибюле, спросила Алеся, словно боясь, что Марина вот-вот выйдет из-за угла.
– У нее сейчас репетиция, – он звонко поцеловал девушку в губы, – до вечера занята, – помог ей расстегнуть пальто, но снимать его Алеся не стала, – репетирует с Миржданским, – повлек за собой по коридору, – у нас достаточно времени, побыть наедине. А после я вернусь в театр.
– Хитрец, – улыбалась Алеся, позволяя ему обнимать и целовать себя, пока они шли в гостиную.
– Жаль, что ты так скоро уезжаешь, – проговорил он.
– Оформлю продажу квартиры и снова в Питер.
– Тебе там лучше?
– Да, но мне не хватает тебя.
– Я знаю.
Пауза. Оба замерли в поцелуе. Но вскоре Алеся опомнилась.
– Погоди, мне все же как-то неловко здесь. Никак не могу расслабиться. Такой большой дом. Непривычная обстановка, словно бы мы не одни. Ты уверен?
– Абсолютно, дорогая. Предлагаю немного выпить.
Не дожидаясь ответа, Николай подошел к серванту, открыл бар и, разлив по бокалам коньяку, подал один Алесе.
– Благодарю, – тихо сказала она.
– За новую встречу, – весело сказал он, поднимая свой бокал, и когда они выпили, повлек девушку к дивану.
– Ах, какой все-таки у тебя большой дом.
– И мы здесь одни.
– Но это странно, – удрученным голосом произнесла она.
– Что-то не так? – нетерпеливо спросил он.
– У меня нет ощущения уединенности здесь. Как будто за нами все время кто-то наблюдает.
– Это, наверное, портреты, пойдем наверх.
– Как тебе угодно.
Они вновь зашагали по коридору.
– Я так тебе благодарна.
– За что, милая?
– Благодарна за то, что ты сделал из выпускницы театрального училища настоящую актрису.
– Ну… мы много работали… Ты старалась и стала лучшей из лучших. Поверь, мне теперь трудно без тебя.
– Но Питер… Пойми, я должна была уехать.
– Ты правильно сделала.
– Значит, ты не сердишься?
– Нисколько.
Они в обнимку прошагали наверх по лестнице. Давно ли они так сворковались? Я знаю Алесю три года. Пожалуй, вскоре после ее появления в театре, Николай обратил на нее особое внимание. Проникся к ней чувством. И вот покатили они в золотой колеснице любви.
Вскоре их голоса затихли за дверью. Оба вошли в спальню. Тогда я, набравшись храбрости, осторожно последовал на второй этаж, желая послушать их разговор. Он показался мне интересным. Но не успел я подняться и по трем ступенькам, как с крыльца донеслось знакомое бряцанье ключей. Марина! Она зачем-то вернулась домой. С необыкновенным проворством я спустился и юркнул в чулан. В замке повернулся ключ. Марина вошла торопливо и, снимая пальто, позвала:
– Дорогой, ты дома?
Некоторое время в комнатах стыла напуганная тишина, Марина подождала немного, и вот откуда-то сверху послышался шорох.
– Коля, ты здесь? – снова позвала она.
Наконец он ответил:
– Да, Марина, я здесь.
Николай вышел из комнаты и, застегивая на ходу рубашку, стал спускаться к жене. Марина повесила пальто на вешалку, расстегнула молнию на сапогах, села в кресло и стянула их с ног один за другим. Николай подал жене руку, тогда она поднялась с кресла и сказала:
– Я решила немного привести себя в порядок перед спектаклем. Я разбудила тебя?
– Нет, ничего, ерунда.
– Я искала тебя в театре. Думала, куда ты пропал. И почему ты здесь без машины?
– Представляешь, забыл права в комнате, нам повезло, что не наткнулись на пост сегодня утром.
Устало вздохнув, Марина покачала головой и благодушно сказала:
– Какой же ты у меня рассеянный.
Он обнял ее и поцеловал.
– А этот аромат, – вдруг сказала она.
– Аромат? – переспросил он с недоумением.
– От тебя разит женскими духами. Классными, замечу, духами. Наверное, дама состоятельная?
– Не сказал бы, что состоятельная, но и на роль Прасковьи не годится, я отказал ей.
– Кто же она такая? Я знаю ее? – стала расспрашивать Марина, направляясь по коридору.
– Не думаю, приезжая, ищет роли, – на ходу сочинял Николай, следуя за женой. – Только скажи, и я прекращу эти поиски, эта роль будет твоей.
– О, не говори мне об этом.
– Какая же ты несговорчивая, – с поддельной досадой произнес Николай.
– А сейчас оставь меня, – попросила Марина. – Я хочу принять ванну. Вечером мне играть с Миржданским.
– Я вызову для нас такси.
– К пяти часам, не раньше, пожалуйста.
– Ладно.
Марина вошла в ванную комнату. Николай, проводив ее взглядом, тотчас же устремился на второй этаж: нужно было немедленно выпроводить Алесю из дома. Бедная девушка все это время пролежала (смею полагать) в пыли под кроватью и могла в любой момент испортить щекотливую сцену громким чихом. Там, наверху, наскоро собравшись, она бросилась к Николаю в объятия, досадуя вместе с ним, что их уединение так неудачно оборвалось. Теперь бы спастись. По лестнице они спустились с образцовой скоростью.
– Ничего, – утешал Николай, – мы еще найдем подходящее время.
– Как жаль, – вздыхала Алеся.
Но добраться до двери они не успели. Марина, пустив в ванну воду, насыпав в нее омолаживающих солей и облачившись в халат, зачем-то направилась в кухню. Николаю ничего не оставалось, как впихнуть Алесю в чулан и встать возле двери, дожидаясь, когда Марина, прошагает из кухни по коридору, чтобы подняться в спальню за свежим бельем.
– Господи, до чего же разит духами, – сделав брезгливое лицо, произнесла она, когда проходила мимо супруга.
– Виноват, – еле выговорил Николай.
Тут уже не поздоровилось мне. Оказавшись наедине с молодой актрисой в темном чулане, я вжался в стену, опасаясь дышать. Ведь если эта девчонка услышит из глубины помещения шорох или сопение, то с испугу выскочит из нашего убежища и с визгом выдаст и себя и меня. Но к счастью, мы пробыли вместе недолго: дверь вдруг отворилась, Николай схватил Алесю за руку и спешно вывел ее из дому.
– Я приеду к тебе в Петербург, – пообещал он на прощанье, когда они замешкались в дверях.
– Нет, не нужно, – сказала Алеся.
– Мы снова будем вместе.
– Там я не одна.
– Кто он?
– Режиссер.
– Значит, мы больше не увидимся, да?
– Мне было хорошо с тобой, прощай.
И она поспешила от дома прочь. А Николай остался на крыльце выкурить сигарету, чтобы успокоить нервы.
Тем временем я отдышался и перекрестился, благодаря Бога, за то, что оставил меня незамеченным. Все-таки не для моего возраста такие сильные переживания, такие страсти, такие смятения. Но Бог вновь сохранил мою тайну. И я рад, что сцена с Алесей обошлась Николаю без разоблачения.
А вечером из короткого разговора усталых, но счастливых супругов, вернувшихся из РДТ, я узнал, что открытие нового театрального сезона состоялось, и зрителей попотчевали классикой – «Доходным местом» Островского.

23 сентября.
Меня по-прежнему будоражат сомнения. По совести ли я поступаю, живя в чужом доме за счет хозяев да еще отслеживая их личную жизнь? Есть ли безнравственное в моем поступке? Искоса поглядывая на свою судьбу: прошлое и настоящее, я все больше убеждаюсь в том, что жить праведно дано не каждому, и у каждого есть свои угрызения совести. Господь дал нам совесть для направления по пути добра, но не всякий по нему следует. Я же как драматург делаю то, что обязан делать – не причиняя никому вреда и беспокойства, собирая материал для пьесы. Такой пьесы, которая порадует зрителей, которая будет полна драматизма, которую актеры будут играть с пронизывающей насквозь силой чувств. И только бес нечистой совести может воспрепятствовать моим благим намерениям.
Самоотверженно я взял этот свой крест и последовал идее во имя творчества, к которому имею потребность в своем сердце. Здесь меня ждали не роскошь, истекающая медом, не хлеб и вино, не блага небесные, к чему я и так не имею привычки, а ждали тернистые испытания. Но мои намерения чисты. Я полагаюсь лишь на память о себе и славу вечную, но не ради похвалы людей, а для их пользы. Все это похоже на оправдание перед теми, кто будет читать эти записи, пытаясь понять мои поступки, но я не желаю оправдываться, я только пытаюсь разобраться, правильно ли я поступил, забравшись в дом Суеруковых.
Пускай в этом доме я живу тайком, но я стремлюсь к истинному, нравственно оправданному делу, удовлетворяя свои духовные замыслы во имя добра. Таковы мои обстоятельства. У меня есть праведная цель и ни единым поступком я не уклоняюсь от нее.
– А я знаю кое-что, – так странно и некстати послышалась вдруг реплика Марины.
В ней прозвучали ноты негодования. Последовало тяжелое молчание. Такое неудобное, что в этой паузе я «услышал» тень смущения на лице Николая.
– Мне почему-то все время кажется, мы тут не одни, – продолжила Марина.
Николай вздохнул с облегчением и ответил.
– Это, моя дорогая, от усталости.
А события вокруг меня сгущаются, растет напряжение, мои наблюдения становятся все интереснее. Вчера супруги вернулись с букетами цветов от поклонников. Подозреваю, большая часть цветочного моря по обыкновению осталась стоять в вазах театральной гримерной Марины. Домой привезли лишь малую часть. Теперь все комнаты украшены розами. Самый пышный букет стоит на кухонном столе. За ужином вновь крепко досталось Чезарину.
– Он совершенно не понимает, чего требует, – разошелся Николай. – Реклама театра на каждом столбе висит, афиши с репертуаром по всему городу расклеены, баннеры скоро закроют собой весь фасад театра. Но где же очереди в кассы, где аншлаг, битком набитый зал?
– Ему не нравится репертуар, – сказала Марина, нарезая яблочный пирог на равные доли. – У нас, видите ли, нет скандальных премьер.
– Это камень в твой огород, дорогая.
– Хм, пускай, но в «Пропащей» меня не ждите.
– Твой каприз выводит его из себя, – пробормотал Николай. – Он ждет объяснений.
– Он совсем не читает зрительских отзывов, – с досадой в голосе сказала Марина. – И понятия не имеет о том, чего на самом деле они хотят видеть на сцене.
– Надеюсь, мы не станем, будто куклы, плясать под его свистульку. У нас привлекательный репертуар на этот сезон. Много классики и есть современные вещи, в том числе Ярославский с его «Вишней».
– Послушай, дорогой, но разве это разумно открывать новый сезон «Доходным местом»? – сказала Марина, присаживаясь за стол. – Нет, я, конечно, ничего не имею против Островского. Но лучше бы я исполнила роль Раневской в сто двадцать пятый раз.
– Это единственное, к чему он отнесся с одобрением, – заметил Николай. – Хотя он требует современного прочтения и Островского, и Чехова, и Шекспира.
– А я против глумления над классикой.
– Он ведет себя как диктатор. Его интересует лишь доход. Вот и лезет в мою работу. Мол, чего мы делаем такого, отчего к нам зритель не идет. Или мы не выкладываемся до изнеможения?
– Он далек от нашей работы.
– Как бы там ни было, а современные пьесы нам необходимы, иначе зачахнем и закроемся. Он ждет на сцене Ярославского. Стоит только человеку пропасть, как в нем начинают нуждаться.
– Довольно об этом.
– Пожалуй. Но Чезарин этого так не оставит. Он или вывернет меня наизнанку или найдет другого режиссера.
– Не говори глупостей, – устало махнула рукой Марина.

24 сентября.
Необыкновенную жизнь я себе устроил. Могу ли я представить отчетливо, кем ощущаю себя в этом доме? Шпионом, нахлебником, несчастным драматургом, который в отчаянии нашел себя в этом тайном деле и теперь, рискуя, пытается создать некое новое произведение? Я не знаю. Пожалуй, последнее из трех вариантов подходит больше. Но что скажет правосудие, когда меня обнаружат и отправят на скамью подсудимых? Все эти вопросы и раздумья над ними постоянно беспокоят меня. Наверное, это потому происходит, что я больше не сомневаюсь, стоит ли продолжать гостить в этом доме, хотя прежде несколько раз испытывал порывы бросить затею, выбраться отсюда и начать новую жизнь. Но всякий раз меня что-нибудь останавливает. Так проходили неделя за неделей. И вот очередная добрая новость. Вчера я услышал в разговоре супругов то, что заставило меня радостно встрепенуться, ведь я совсем забыл о приближении одного замечательного дня.
– Какие планы на твой день рождения? – поинтересовалась Марина, когда они после ужина отдыхали в гостиной.
– Он не должен быть таким масштабным, как прежде, – с некоторой долей безразличия ответил Николай. – Слишком много народу, большие расходы, все как-то затянуто и утомительно.
– Ты каждый раз так говоришь, – заметила на это Марина. – Но все равно выходит многолюдно, затратно и утомительно.
– Нет, в этом году никаких возможностей затевать царский пир.
– Согласна.
– Пригласим только близких друзей, – начал рассуждать Николай. – Ну, Чезарин, разумеется, сам придет. Без Сияльцева тоже никуда. Он все-таки свой человек. И Буянов, Веселинцев, Лимудров – без них никак не обойтись.
– Словом, состав тот же, – скептически промолвила Марина. – Плюс их жены и прочие невыгоняемые любители поторжествовать за чужой счет.
– Нина поможет тебе на кухне. Мы с Алексеем займемся шашлыками и застольем в саду.
– Итак, человек двадцать пять – тридцать. Обед в саду. Потом ужин с близкими в гостиной.
– Да-а-а! – выдохнул Николай. – Все-таки напряженно выходит. А если объявить всем, что мы уезжаем заграницу, и застолья не будет. Поедем в Италию, а? На два-три дня.
– Расходы на поездку нам не по карману, – возразила Марина.
– А если в ресторане заказать? – снова предложил он.
– Дорого, – отклонила она и эту идею. – Лучше я сама все приготовлю.
– Следовательно, очередного собрания наших оголтелых почитателей избежать не получится, – констатировал он. – Может быть, Ярославский объявится. Хотелось бы его повидать, а то много вопросов накопилось.
– Не думаю, – хмуро отрезала она.
Кто-кто, а я-то уж точно буду на твоем дне рождения, если не обнаружусь раньше. На этот раз отпраздную с вами тайком. Этот день, если повезет, принесет мне ворох ценного материала, из которого я потом сошью феерическое полотно по вашим меркам. Надеюсь, дождаться этой вечеринки, послушать и наполнить зарождающуюся пьесу праздным очарованием богемы.
Вот уже много лет подряд я бывал среди приглашенных гостей на дне рождения Николая. Прием по этому случаю всегда проходил по неизменному распорядку, поэтому я отчетливо представляю себе это событие.

25 сентября.
В отличие от многих деятелей нашего искусства я вне конфронтаций и поэтому могу пить чай с кем угодно. Я желанный гость как в доме Николая, так и в доме Серебрякова, несмотря на их неприязнь друг к другу. Никто не упрекает меня в лояльности.

27 сентября.
Рано утром я проснулся, разбуженный громким разговором хозяев. Они спорили в вестибюле. Оставаясь лежать на матрасе, я прислушивался, пытаясь понять, о чем идет речь. Среди прочего на этот раз говорили о репертуаре.
– Но почему бы нам не поставить что-нибудь из Михаила Рощина. Талантливый драматург. Я вполне могла бы взять роль Клавдии в «Серебряном веке» или матери в «Валентин и Валентине», – предположила Марина.
– Согласен. Но я должен завершить с Ярославским, – хмуро промолвил Николай.
На это Марина фыркнула. После чего оба умолкли. Я тщетно дожидался продолжения, но хлопнула дверь, и в доме все стихло. Тогда, раздраженный тем, что так нелепо разоспался и наверняка пропустил много важного, я покинул чулан.
Все мысли теперь были заняты фразами, брошенными супругами перед их уходом. Николай, увлеченный моим произведением, оспаривает предложение жены переключиться на другого современника. И хотя я не был знаком с драматургом Рощиным лично, его творчество мне давно известно. Я всегда считал его старшим гениальным товарищем на поприще драматургии. Бывая в Московских театрах: «Современник», МХАТ или в Большом, я пересмотрел почти все спектакли по его пьесам. Более всего зацепили меня: «Эшелон», «Валентин и Валентина», «Серебряный век» – такие пронзительные произведения. Все это прекрасные вещи, в которых персонажи удивительно достоверны, оптимистичны, отчаянно влюблены. И мне кажется странным, что Николай до сих пор не ставил чего-нибудь из творений Рощина. И, похоже, не собирается. А ведь у этого драматурга есть чему поучиться. В каждой его пьесе раскрывается что-то особенное, чего хочется взять и унести, как впечатление, в своей душе. Пожалуй, именно «Серебряный век» с Тараторкиным и Остроумовой мне более всего близок по духу, и я смотрел его дважды. Эта пьеса – отражение исторической правды, сотканной из судеб людей, страдавших в паутине конфликтов первой половины XX века с его насилием, арестами, доносами, лагерями и депортациями.
Действие происходит в коммунальной московской квартире после войны. Здесь развивается история о людях разных судеб и характеров, собранных под одной крышей, и осознающих висящую над ними опасность. Режиссер Юрий Еремин насытил спектакль музыкой, стихами, трагедией людей, пострадавших от сталинских репрессий. Этот спектакль позволяет вглядеться в прошлое и осознать те потери, которые понес мир нашей российской культуры. Драма Серебряного века.
В пьесе раскрывается история старшеклассника Миши, который живет с мамой Клавдией Тарасовной, сочетающей в своем характере твердость, лиризм и отчаяние. Мамин ухажер – авантюрист Виктор Михайлович – знакомит Мишу с одухотворенной поэзией Кирой Августовной. Они, эта необыкновенная женщина и Миша, погружаются в прекрасный и трагичный мир гонимой литературы. А тем временем в квартиру все чаще наведываются суровые граждане в темных пальто и шляпах. Одна из пронзительных сцен – та, в которой Миша, узнав об аресте Киры Августовны, пытается бесстрашно броситься за ней, но мать останавливает его. Так, жестокая реальность не только не заставляет мальчика уйти в себя, напротив, в условиях тотальной несвободы он сохраняет силу собственного духовного мира. Даже в наше свободное время это удается не каждому. У Еремина получилась очень сильная, убедительная и яркая постановка.
А что же мой друг Николай. По велению свыше, он увяз в какой-то навязчивой идее. Тут Марина все-таки права. Но что будет дальше?
30 сентября.
Мои пьесы столь гениальны, что я удивляюсь, по какому недоразумению мое имя до сих пор не стоит рядом с именем Шекспира. Неужели для этого надо умереть? Мертвых ценят более живых.

2 октября.
Попался мне сборник стихотворений Бальмонта разных лет. Одно из них заканчивается так:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
         А если день погас,
Я буду петь… Я буду петь о Солнце
         В предсмертный час!

Прочел и задумался. Могу ли я жить в своих произведениях, как Бальмонт живет во всем, что написал в своем душевном мире. Он сохранил верность мечте. И приносил себя в жертву вдохновенным мыслям. Только в них он находил истину, радость, печаль… упоение жизнью. Успею ли я создать еще столько человеческих судеб, сколько бы хотелось мне представить на сцене? Я должен успеть.

4 октября.
У Шекспира 37 пьес. Я должен достичь такого же количества энергии в новом произведении, самом лучшем из всех, что я написал. Этот рекорд будет достоин вечности. Тогда я непременно завладею душами поколений настоящего и будущего… Много, много дней в заточении. И я все еще здесь. Я жив тут. И уверен в бесконечной жизни своей даже после того как покину мое глупое неказистое тело и устремлюсь в непознанные дали. Вот моя истинная надежда. Бессмертие продлят мировые сцены. Сотни лиц будут обращены ко мне, с вниманием наблюдая за ходом моих мыслей, что сосредоточены в пьесе. И это нынешнее одиночество среди людей, эта отрешенность и независимость пойдут мне на пользу. Моя жизнь – моя сцена, сцена моей души, и я раскрываю ее истину. Удачная моя жизнь полна творческого счастья. А другого мне и не надо. К уединению привычен я с малолетства. Помнится, как в раннем возрасте впервые это было, и пугало, томило, потряхивало изнутри мое робкое тельце какое-то ощущение покинутости. Невольное одиночество в обволакивающей мякоти ужаса, которую это страшное одиночество навевало. И какова была радость моя от раздавшихся щелчков ключей в замочной скважине, что возвестило о возвращении домой матери, и тотчас же отпускало все страхи, и я, захлебываясь от нахлынувшей радости, бежал к ней навстречу, в объятия. Жизнь, торжествуя, шагала вперед. И вкус пирожных с белковым кремом, принесенных в дар моему терпению, углублял приятность завершения часов, проведенных взаперти. Вот с этими-то пирожными и решилась тогда вся моя будущая одинокая жизнь в творчестве. Когда-то пусть и краткая оторванность от взрослых страшила. С возрастом это младенческое чувство притупилось, угасло, оставаясь лишь неприметным пунктом на моей дороге. С давних пор одинокое времяпровождение верно служит моему творческому замыслу. Лишь приходит на ум зыбкий вопрос: а правильно ли я провел свою прежнюю жизнь, чтобы ни день не разочаровал? Оглядываясь на свое прошлое, я больше не чувствую капризных сомнений. Нет. Все-таки нет, мне не нужно иной судьбы: все удалось. Конечно, хорошо бы подретушировать, подправить, отредактировать на каком-нибудь досадном участке прожитого пути. Переделать и прожить его заново. Но и это не важно. Мне не о чем сожалеть. Все было демонически верно. И незачем там вырезать, вставлять измененный вариант, шлифовать – нет в этом правды. Да, все во мне и вокруг меня служит единственному замыслу. Все притягивается моим сознанием ради творения. Все для искусства. Я весь по себе – искусство. И уверен в успехе затеянного. Ни за что не посмею бросить этот свой скромный быт уединения, прежде чем закончу работу. У меня не осталось иных желаний. Боюсь лишь выдать себя какой-нибудь случайной небрежностью. И часто сжимается сердце, когда слушая шаги за дверью кладовой, ожидаю развенчания моей тайны. Однажды внезапно стихнут шаги, дверь распахнется, в мою обитель хлынет поток света, и он выдаст меня. Наступит тот час, когда проникнет ко мне ужас: «Кто вы такой?» или «Что вы здесь делаете?» или просто нечленораздельный вопль испуга. О чем это я? Какая-то заевшая пластинка в голове. Отбросить все недоразумения. Думать по-новому. Но откуда взять свежие мысли?.. Откроешь окно – и в комнату врывается свежий воздух. Выйдешь на улицу – и взгляд торжествует от нахлынувших свежих впечатлений. Примешь прохладный душ – и тело дышит свежо, легко и свободно. А здесь, в этом доме, новизна сама является: с приходом хозяев, с чтением газет, с появлением гостей… Но этого мало. И приходится самому эту свежесть создавать. Лепить неповторимые образы из сумбура мыслей. Театр внутри меня. Он растет, ветвится и распускается сияющим цветком во мраке моего убежища. В этой плотной, непроглядной, бесконечной темноте он проецирует луч на экран моего сознания, словно в кинозале, на котором и складываются нужные образы. Я вижу их, слушаю их, понимаю их. Но что же потом? Весь секрет – в свободе моей души. Я сам себе власть. Свободен как дух. Невидимый, безгрешный, всепроникающий дух. Я прозрачен и потому невинен. Полная свобода избавляет от зависимости извне. Она помогает отыскать свою истину. Я творю собственный мир и живу в нем как заблагорассудится. Я хозяин этого мира. Все проникнуто моей волей. Я словно брожу в густом мраке и охочусь на мысли. Вот крадусь сквозь глухую чащу и высматриваю, выслушиваю, вынюхиваю себе пронырливую словесную добычу. Она дышит, пульсирует, прячется, но выдает себя ярким свечением. И я ловлю ее. Оружие мое – карандаш. Я выкладываю на бумагу нужные мне слова, создавая из них впечатления, которые тотчас оживают на сцене моего сознания. Я тружусь с великим упоением. Как создатель тружусь для тех, кто останется после меня, прочтет и воспроизведет мой мир своим проникающим душу актерским мастерством, творя мое естественное бессмертие.

5 октября.
В назначенный день Николай и Алексей трудились с деловой решимостью, так что муху отогнать некогда. Вынесли из гаража три складных пластиковых стола, разместили их на лужайке и накрыли белой клеенкой. Затем притащили мангал, установили его среди яблонь и насыпали в него углей для жарки шашлыков с овощами, выдержанными за ночь в пряном маринаде. Алексей всегда подтянутый с чувством собственного достоинства молодой человек с черными, зачесанными налево волосами, чисто бритым лицом и в очках без оправы. Он далек от изящных искусств какого бы то ни было направления, не любил музыки, живописи, чтения и не сочувствовал заботам театра, поэтому с Николаем разговор у них обычно не вязался и ограничивался весьма отвлеченными рассуждениями о протекающей жизни. Марина и Нина тем временем готовили угощение, а Настенька спала на диване в гостиной. Я, набравшись терпения, приготовился провести весь утомительный день в темноте чулана и, подсвечивая себе фонариком, записывать все, что удастся подслушать. Однако появилась и другая лихая мысль: лежа на матрасе, я все раздумывал, а не присоединиться ли мне к их компании – оправить на себе костюм, стряхнуть с пиджака соринки, расчесать бороду и явиться в дом неожиданным гостем. Меня так и подмывало это сделать. Но выходить из чулана я все-таки не решился. Кто знает, что если Бог дал мне возможность быть здесь лишь однажды, и тайно попасть в дом вторично больше не удастся. Потому рисковать я не стал.
Из прежних лет я отчетливо вижу, каким будет обеденный стол в саду, поскольку Суеруковы не утруждали себя новыми кулинарными замыслами. Стол будет сервирован со вкусом, в чем-то изыскан, но неизменно с лубочной русской щедростью. Я красочно представил себе, как на нем появляются вареный картофель посыпанный укропом, блюда с запеченными курами, жареными судаками, пирогами, а также красная икра, салаты на все вкусы и, конечно, сочные, ароматные, поджаренные кусочки шашлыка. За едой будут обильные разговоры, громкие поздравления, уединенные прогулки по садовым дорожкам, танцы под музыку, исполняемую нашим старым другом – скрипачом Избыгневым. В прошлом под его скрипку танцевали обычно что-нибудь энергичное, взявшись за руки, с элементами пляски. А если медленное, то – парами, прижавшись друг к другу, размеренно и методично, под мелодию «Осеннего вальса» Свиридова. Вечером будет, ставшее традицией, чаепитие из самовара, доставшегося Николаю от родителей. Не смотря на то, что воду для чая вскипятить можно и проще – на газовой плите, – однако в саду непременно для этой цели использовали большой медный самовар, как в старину, и гостям это очень нравилось, словно бы чай оттого получался вкуснее.
Известны мне и гости, которые из года в год приходят к Суеруковым – все те же лица, привыкшие видеть Марину и Николая как в гриме, так и без него. Все это довольно неординарные личности, которые будут говорить об искусстве, заботах театра, обсуждать общих знакомых, не избегая и увлекательных сплетен. Мне это театральное общество интересно как драматургу – всегда подвернется что-нибудь оригинальное для создания новых типажей и характеров. Но хозяевам такие приемы даются все тяжелее. Помню, выглядит Николай каждый раз к вечеру своих именин, словно усталое насекомое с успехом перебежавшее дорогу, минуя колеса машин.
И на этот раз все прошло благородно. Гости отдыхали от души, их громкий смех то и дело раздавался в саду, проникал через открытое окно в гостиной и растворялся в комнатах дома. У стола звучали остроумные речи, вздорные шутки, заздравные тосты. Лишь Чезарин привычно хранил высокомерное достоинство, твердость характера и молчание. В перерывах межу едой отдельные парочки, прогуливаясь по дорожкам сада, приятно разговаривали, созерцая природу, и вдыхали ее осенний аромат. Тут уже они с важным видом обменивались пустыми впечатлениями: говорили о погоде, о чужих нарядах, угощении на столе и прочей такой чепухе. С наступлением сумерек, когда солнце опустилось за крыши соседних домов, и заметно похолодало, гости засобирались по домам. В их числе отбыл артист Миржданский, чей уход порадовал Марину, так что она, переведя дух, заметно приободрилась. Уехал домой Алексей, надо было уложить Настеньку спать, а Нина осталась ночевать у родителей, чтобы помочь им по хозяйству. На ужин остались, как и предполагалось, лишь самые близкие друзья. Я с трепетным любопытством прислушивался к их разговорам.
Почти все приглашенные мне знакомы, кроме двух дам, чьих голосов я не узнавал; один – густой, сильный, насыщенный, как звучание виолончели Ростроповича, и явно принадлежащий даме солидной, другой – голос высокий, светлый и такой звонкий, как птичья трель на заре среди пробуждающейся природы, наверняка соответствующий некоей молодой особе. Больше ничего я сообщить о них не могу, поэтому так и буду называть их для удобства: Виола и Аврора.

Ужин с сюрпризом
Драма в одном действии
(Пока только набросок)
В гостиной, где для чаепития сервирован стол, тихонько звучит джаз. Гости входят в дом. В вестибюле дамы сбрасывают верхнюю одежду, представляя всем свои вечерние наряды с открытыми плечиками и спинами, а также сверкающие украшения: бусы, броши, заколки. Затем дамы и господа следуют по коридору, продолжая свои беседы, находят себе местечко в гостиной.
Итак, по порядку. Первым в доме появляется артист Михаил Глебович Буянов в сопровождении дамы Виолы. Встречаются такие неоднозначные натуры тяжелые на вид, но добродушного характера и веселого нрава, испытывающие великое удовольствие привлекать к себе внимание шутками, остротами и прочими прибаутками, сопровождая их громким, раскатистым смехом. Словом, человек, Михаил Глебович, балагуристый. Сложения он крупного, даже скорее громоздкого; высокий, румяный, с гладкой лысиной в обрамлении жиденьких светлых волос и с широкими, закрученными кверху, жесткими усами. При всем своем царском величии (а исполняет он всё роли толстобрюхих бояр, царей да купцов прошлого и современных), он щедрой души человек пятидесяти шести лет. Под его темно-синим костюмом скрывается героическое сердце талантливого актера. А легкость его характера отражается во всех его повадках. Буянова невозможно чем-либо урезонить. На всякую трудность глядит он своими серыми глазами простодушно. Однако откровенную обиду может затаить надолго – этак дня на три, после чего навсегда забывает, если обидчик не возобновляет против него иных дерзостей. Словом, политик из этого человека вышел бы глупый, но комедийный актер – блестящий.
Буянов (с игривой любезностью). Позвольте, милочка, я пропущу вас вперед, коридор здесь, видите ли, не по моему размеру.
Виола. Благодарю, Михаил Глебович! (Проходит вперед.)
Буянов. Не стоит.
Виола. Я все хотела вам сказать, ваш костюм, как вам идет синий цвет!
Буянов. Вы уверены?
Виола. Абсолютно. (Оглядывается по сторонам.) И в доме здесь всё со вкусом.
Буянов. Молодец Суеруков – все у него точно срежессировано. Как в лучших домах. И праздник удался – ничего лишнего.
Виола. Обед на свежем воздухе оказался необыкновенным.
Буянов. И жена у него гениальна во всех сферах: на сцене, на кухне, в обществе. А готовит она, действительно, на славу. (Показывает рукой в гостиную.) Проходите, будьте любезны, к дивану.
Виола. Как вам угодно.
Оба садятся на диван и продолжают разговор в том же русле.
Иной полярности артист Сидор Михайлович Веселинцев. Стройный, худощавый сердитый холостяк шестидесяти с небольшим лет, с вечной маской печали. Лицо у него заостренное, словно клюв у экзотической птицы, с пронзительно черными глазами и грустной бородавкой над губой. В силу своего ампира Веселинцев играет всевозможных разбойников, развратников, разгильдяев, а также Кощея, Плюшкина, Ивана Грозного и прочих натур зловредного сословия. Впрочем, в компании Веселинцев – фигура весьма комическая. Никакие нападки в шутку или всерьез не могут растрогать его ледяное сердце. И что удивительно – так это долгая, бескорыстная дружба с Буяновым, с которым они совершенно разнополярного склада и, наверное, потому притягиваются друг к другу, словно намагниченные. На сцене оба тоже ладят как партнеры. В обществе, несмотря на строгий нрав, Веселинцев способен поддержать и даже оживить каламбурами любую непринужденную беседу, чем вызывает уважение у коллег. Он привык обходить цензуру, пряча смыслы во времена запретов, и хотя теперь прятаться больше не от кого, необходимость осталась. Он подходит к дому вскоре после Буянова и дамы Виолы, но не идет сразу в гостиную, а некоторое время прохаживается по веранде, сложа руки за спиной, бубня под нос какие-то размышления, и при этом сильно сутулится. Дождавшись, наконец, Марину, которая спешит из сада с высокой горкой грязных тарелок, он открывает для нее дверь и тогда только семенит по коридору следом за хозяйкой.
Марина. Вы очень любезны, Сидор Михайлович.
Веселинцев (махнув рукой). А, бросьте, матушка. Я каждый раз встречаю вас у порога. Привык.
Марина. Что бы я без вас делала?
Веселинцев. Нашелся бы еще какой-нибудь помощник.
Марина (смеясь). Ах, вы все шутите!
Веселинцев. Шучу, сударыня, шучу, пока голова на плечах. В моем возрасте, понимаете ли, некоторые старики в маразме путаются. А я вот все держусь. Шучу, всю жизнь вот свою и прошутил.
Марина (внося посуду на кухню). В нашей профессии такого не случается. Я о маразме говорю. Умственный труд крепко закаляет нервную систему.
Веселинцев (оставаясь у входа в кухню). Дай-то Бог, Мариночка, чтоб ваши слова оправдались.
Сказав так, он направляется в гостиную, где снова принимается деловито прохаживаться, с любопытством разглядывая обстановку, словно попал в музей и проверяет, не изменилось ли чего с тех пор, когда был здесь в последний раз, а между тем поглядывает на болтающих тут и там друзей и, не обнаружив для себя ничего нового, подходит к окну и устремляет свой взор в сад, где в темнеющем воздухе возвращаются с прогулки, оставшиеся на вечер гости.
Спустя некоторое время в дом входят хореограф Иван Любомирович Люгнев, музыкант Алексей Борисович Избыгнев со скрипкой в руке и Аполлон Иванович Чезарин.
Люгнев, этот старый танцор, невысокого роста, полный, с маленьким носом, брилями и двойным подбородком, в прежние времена был довольно строен, но к старости заметно обрюзг, когда по состоянию здоровья сменил активную танцевальную деятельность на преподавательскую. Волосы его на зависть пышные, черные и стрижены под обувную щетку. Держит он себя очень строго, в зорких глазах его мерцают ехидные огоньки, какие бывают у генерала перед решающим сражением на поле боя. По обычаю своему носит он костюм, хотя на праздничную вечеринку оделся попроще: теплый свитер и брюки, на ногах остроносые начищенные до блеска туфли. В доме он появляется с цветком белой хризантемы, намереваясь преподнести его какой-нибудь даме, а пока время от времени опускает в махровый венчик свой чувствительный нос.
Избыгнев – натура собой ничем не примечательная. В толпе его невозможно было бы чем-нибудь выделить. Ну, разве только манерой поправлять левой рукой постоянно нависающую на глаза челку русых волос. Коренастый, улыбчивый, с острым носом искусный музыкант средних лет – игра на инструменте тотчас же выделяет его из потока заурядных личностей, тем более что кроме скрипки он способен достойно исполнять что-нибудь из великих на фортепьяно, правда, не так виртуозно. На этот раз он снова в концертном смокинге, из которого, можно подумать, никогда не выбирается. Во время обеда в саду он исполнял произведения Моцарта, Рахманинова, Сарасате, чем вызывал всеобщее восхищение.
Что же касается прежде многократно упомянутого мною директора, то его коротко не охарактеризовать. Чезарину, если бы он играл в театре, а не только руководил им, непременно бы подошла роль достопочтенного Мефистофеля. В амплуа Аполлона Ивановича сгодились бы все характеристики для этой одиозной роли полной каверзы и хитрости. Высокий, благообразный, светлоглазый с седеющей чуть волнистой шевелюрой над висками, всегда в двубортном костюме, иногда без галстука, но с расстегнутым, как и сегодня, воротом. Ум Чезарина проявляется в метких, жестких и глубокомысленных выражениях. Редкая улыбка, посетившая его гладкое и блестящее лицо, точно его натянули за волосы и подвязали где-нибудь на затылке, отражает столько иронии, снисхождения и недовольства, что кажется, иметь дело с этим человеком небезопасно. Его римский профиль лишь укрепляет это впечатление. Чезарин получил прекрасное юридическое образование, чем и опасен в спорных вопросах, в которых всегда оказывается прав. И есть у него еще одна коварная особенность: будучи в приподнятом расположении духа, он превращается в наивного чудака. В такие праздничные часы он весел, делает глупости, осмеивает кого-нибудь, но при этом остается бдительным, зорко и настороженно вглядываясь в каждого собеседника. Как всякий злопамятный человек он не упускает никаких мелочей и потом непременно отыгрывается на незадачливой жертве, которая в пылу всеобщего веселья имела опрометчивость задеть его неосторожным словом. Именно поэтому Чезарин не избегает общества, любит превратиться в простодушного дурака, предпочитая поиграть в откровенность. Тиран, диктатор, кукловод – говорит о нем закулисье.
Люгнев (пропуская в дверь Чезарина). Похолодало в саду, пора бы уже в дом, в тепло.
Чезарин (с иронией отвечает и проходит в дом). Вам ли, пингвин, жаловаться.
Избыгнев (рассмеявшись). Что-то ты, Иван, мерзлючий стал.
Люгнев (пропуская теперь Избыгнева). Наши далекие африканские предки предпочитали тепло.
Чезарин (с игривой интонацией). Что вы говорите?
Люгнев (Избыгневу). А тебя, замечу, скрипка недурственно согрела.
Избыгнев (обернувшись). Сегодня подходящий для музыки вечер.
Люгнев. Как всегда изысканно.
Чезарин. Я не ожидал ничего другого. Все тот же сценарий. Как заевшая пластинка.
Избыгнев. Смею утверждать: у Суерукова ко всему творческий подход со вкусом.
Троица проходит в гостиную, где сразу же рассаживается за столом, на котором, как на скатерти Самобранке, появляются аппетитные яства.
Следующими в дом входят: художник по костюмам Евгений Петрович Лимудров, Дама Аврора и жена директора Елена Константиновна.
Собой Лимудров являет зрелище невысокого тщедушного человечка с кипой вздыбленных серых волос, пухлым лицом, острым, как сорочий клюв, носом и зоркими глазами. Видом своим он больше похож на заморенного в сибирских лагерях каторжника, чем на деятеля искусств с постоянным метом работы. Но у него большая семья: любимая жена и восемь детей, двое из которых приемные. Производя потомство, жена его никогда нигде не работала, не смотря на то, что у нее приличное медицинское образование, поэтому все заботы о заработке возложены на Лимудрова. С тех пор, как они познакомились, это было еще в годы учебы его будущей жены в институте, она стала его любимой натурщицей. Ее портреты украшают местные салоны, богатые дома и художественную галерею. Живопись в свободное время приносит Лимудрову неплохой дополнительный заработок. В рабочей обстановке он очень серьезен, но в компании за праздничным столом преображается и веселится от души. В такие приятные минуты он может изобразить какое-нибудь рогатое животное, рассказать только что придуманный им анекдот или прощебетать «заморской» птицей.
Елена Константиновна мне мало знакома. Эта светская дама служит в министерстве культуры. Благообразная, чопорная, с короткой стрижкой темных волос и всегда в каком-нибудь элегантном костюме. Глаза у нее темные и смотрят с какою-то надменной уверенностью.
Елена (дождавшись, когда Лимудров пропустит даму Аврору вперед, проходит следом за ней). Ах, какой приятный вечер, не так ли?
Аврора. Здесь так хорошо!
Лимудров (закрывая за собой входную дверь). Замечательная дружная семья. Сколько раз я бываю в их обществе и каждый раз восхищаюсь их счастьем.
Елена. Думаю, наедине у них немало тем для споров.
Аврора. С кем не бывает. Посуда всюду звонко бьется.
Лимудров. Мне почему-то не верится.
Елена. Иначе не бывает.
Лимудров. Но зачем же посуду-то бить?
Аврора. На счастье.
За таким вот пространным разговором они следуют по коридору в гостиную.
Наконец в доме появляется друг семьи репортер и театральный критик Егор Александрович Сияльцев. Подвижный, улыбчивый, приветливый журналист сорока с небольшим лет и спортивного телосложения. Лицо его как всегда гладко выбрито, сдобрено всевозможными лосьонами и оттого выглядит свежо, точно с рекламы. Из сада уже вынесена вся посуда. Николай провожает у калитки последних отъезжающих гостей. Сияльцев с пустым самоваром входит в дом с таким уверенным видом, словно живет здесь.
К этому времени, стараниями Марины и Нины, в гостиной все готово для чаепития. По неизменной традиции ужин легкий. Гостям предлагаются: салат, бутерброды, пироги с яблоками, расстегаи с морским окунем, вазы полные конфет и фруктов, а также напитки.
Чезарин (леденящим душу голосом). Куда запропастился Николай?
Сияльцев (разливая по бокалам вино). Сейчас, сейчас придет.
Николай (входя в гостиную). Я уже здесь.
Все встречают его одобрительными взглядами и кивками. Николай садится во главе стола. Марина ставит перед ним тарелку с бутербродами и овощным салатом.
Чезарин (поднявшись с бокалом красного вина). Уважаемый Николай Викторович! Много слов в вашу честь уже сказано. Но я до сих пор не слышал, чтобы кто-нибудь отметил ваше великодушное гостеприимство. Следовательно, я исправляю это положение и с благодарностью к вам и вашей семье выпиваю этот бокал. С днем рождения, дорогой!
Гости поддерживают директорский тост звоном бокалов, выпивают, после чего разговоры возобновляются.
Буянов (с широким жестом). Осень, а тепло-то как! Солнечные дни стоят. По грибы хочется.
Избыгнев (с куском пирога в руке). С тобой согласен. Грибов должно быть много. Выбрать бы время.
Люгнев (поглядывая на Чезарина). Так закажем на всех автобус. Кто знает грибные места?
Буянов. Я знаю старый лес неподалеку.
Чезарин (сложив перед собой руки лодочкой, поигрывая пальцами, задумчиво). Я подумаю над вашим предложением.
Избыгнев (жуя). Очень верная мысль.
Марина (Чезарину, приподнимая перед ним блюдо). Возьмите, Аполлон Иванович, еще пирожка, а может, вам чайку подлить?
Чезарин. Спасибо, дорогая, не забуду.
Нина (Чезарину). Чувствуйте себя как дома.
Чезарин. Я везде дома.
Веселинцев. А в лес можно было бы съездить.
Сияльцев (с ухмылкой). Что-то вас, Сидор Михайлович, все в лес тянет?
Виола. Но впереди столько работы!
Сияльцев. Осмелюсь заметить, прошлый сезон был не слишком впечатляющим, продержался благодаря «Пропащей».
Елена. Зритель нынче неплатежеспособный. Жизнь дорожает, не до зрелищ теперь. Так что, дорогие мои, на очереди в кассы не рассчитывайте.
Лимудров (возмущенно). Что за пессимизм? А все почему? Да потому что мы застряли в плену банальности. Нужны свежие увлекательные пьесы. Зритель пойдет на всякого рода нетривиальные сцены.
Избыгнев (Николаю). А что же Ярославского на этот раз нет?
Николай. Уехал куда-то в Москву.
Буянов (с сожалением). Бегут от нас таланты в столицы.
Марина (скептически). Вполне заурядный автор.
Виола. Его произведения кажутся мне через чур натуралистичными.
Чезарин (сердито). Это то, что нам надо. (С укором смотрит на Николая.) Но вы их не ставите.
Николай. Я стараюсь, Аполлон Иванович. Подбираю лучших актеров. Но, увы, не нашел до сих пор. Одна посредственность.
Чезарин. Твои поиски затянулись.
Пауза.
Буянов (весело, поднимает бокал, кланяется Николаю). А теперь время выпить за творческие успехи нашего режиссера. С днем рождения тебя!
Николай (скромно потупив глаза). Спасибо, друзья!
Раздается веселый перезвон бокалов.
Виола. В этом спектакле, я говорю о «Пропащей», теперь что-то не вяжется. С тех пор, как ушла Алеся, спектакль потерял свою жемчужину, что ли. Все-таки девочка вытягивала эту драму. Уверена, зрители шли к нам, чтобы наблюдать ее игру.
Сияльцев. Разумеется. Она исполняла главную роль. Все другое там второстепенно. Но как исполняла! Какой сильный образ она создала! Я два часа не отрывал от нее взгляда. Нашим режиссером проделана колоссальная работа: досконально проработаны характеры, все детали, типажи… Все сошлось в этом спектакле: и характеры, и сценография, и костюмы. Это он отполировал игру молодой актрисы, как бриллиант сцены. Теперь я предлагаю выпить за профессиональные достоинства нашего режиссера.
Буянов (хлопая в ладоши). Браво! (Добродушно смеется.)
Избыгнев (поднимая бокал вина). За тебя, Николай, и твою семью. Будьте здоровы!
Звяканье бокалов, минутная пауза, в которой тихонько звучит джаз. И вдруг раздается: «Ган-ганг». Звук этот многократно повторяется. Гости оглядываются и обнаруживают дикого гуся с полосатыми боками, белым животом, красными лапами. Он стоит  у входа в комнату.
Лимудров (сообщает тоном, не допускающим возражений). Гусь – птица съедобная.
Буянов (с легким удивлением). Тогда почему его до сих пор не пожарили?
Веселинцев. Время еще не пришло.
Чезарин (зловещим тоном). У древних пруссов эти птицы переносили души в мир мертвых.
Избыгнев. Этого нам еще не хватало.
Марина (Нине). Выведи, пожалуйста, птицу. (Затем торопливо обращается ко всем, чтобы сменить тему.) Пора бы приступить к нашему торжественному яблочному пирогу. Ваше блюдце, Аполлон Иванович, пожалуйста.
Чезарин (выполняя ее просьбу). Благодарю.
В этот момент из сада через открытое окно доносится возмущенный гусиный гогот. Все удивленно переглядываются. Кажется, что в саду разместился птичий базар. Входит Нина.
Нина (запыхавшись). В саду вокруг пруда остановилась на ночь стая гусей.
Марина (утешительно). Ах, эти птицы! Не волнуйтесь. Они только переночуют. А на рассвете продолжат свой перелет в южные страны.
Люгнев. Можно подумать, судя по гомону, их там тысячи.
Нина (подходя к окну, чтобы закрыть его). Я не считала.
Между тем Марина продолжает раскладывать по блюдцам нарезанный яблочный пирог.
Елена. А вы не только выдающаяся актриса, но еще и замечательный кулинар. Я каждый раз восхищаюсь вашими пирогами. Какое это чудо!
Марина. Люблю в свободное время эксперименты у плиты.
Люгнев. Мне кажется, в этом спектакле, я имею в виду «Пропащую», не хватает нам именно театральной драматургии. На лицо сценарий для кино… (Пауза.) Но сила, с которой действовал этот спектакль на эмоции зрителей, невероятная.
Веселинцев. Да, все что-то не то. Как тут быть? А ведь в прошлом сезоне, каково было? Нас именно «Пропащая» выручила. Были замечательные кассовые сборы. Вытянули.
Буянов. А куда все-таки подевалась Алеся?
Николай (встрепенулся). Она теперь в Петербурге.
Аврора. Постойте, как странно, мне кажется, я видела ее вчера.
Николай (нарочито пренебрежительным тоном). Вы ошибаетесь. Она в Петербурге… (Пауза.) Впрочем, возможно, приехала по какому-нибудь делу.
Веселинцев. Вернуть бы ее.
Елена. Да, спектакль надо возвращать.
Лимудров. Пока мы ищем актрису, можно было бы поставить что-нибудь другое, у Ярославского достаточно занятных пьес.
Виола. Кстати, «Вишня на пустыре» очень популярна.
Веселинцев. Вишни сажали, чтобы заменить импорт местными фруктами. Но, посмотрев однажды, зрители на этот спектакль больше не идут. А «Пропащую» смотрели по два-три раза.
Люгнев. Это благодаря таланту Алеси.
Сияльцев. «Вишня» тоже замечательная вещь. У Чехова сад рубят, у Ярославского садят и снова надеются: «дождемся ли того счастливого времени».
Виола. Двести Чеховских лет еще не прошли. Этак всегда Россию качает из стороны в сторону, будто маятник. Одно поколение сад растит, другое – вырубает. Растит – вырубает. Так что и спустя двести лет счастья не видать, пока маятник, как секира, раскачивается. (Пауза.) В Европе некоторые сады уже по нескольку сотен лет плодоносят. Так что счастье передавать надо по наследству. А не пытаться растить его каждый раз на пепелище заново.
Буянов. Подсечно-огневое земледелие было свойственно нашим предкам. Традиция.
Елена. Теперь иное время.
Аврора (звонко помешивая ложечкой в чашке, задумчиво). У каждого поколения свои причины для слез.
Избыгнев (вкрадчиво). И ты, Марина, могла бы нам Алесю заменить.
Марина (подхватываясь с места). Я долью воды в самовар. (Торопливо уходит в кухню.)
Чезарин. С «Пропащей» надо поторапливаться.
Николай (с достоинством полным спокойствия). Да, Аполлон Иванович, мы делаем все возможное.
Лимудров. Наше театральное искусство держится на старой гвардии актеров. А уровень молодых, к сожалению, низок. Их надо воспитывать. Редко кто из них блеснет. А ведь от молодежи зависит будущее нашего театра.
Сияльцев. Теперь все искусство загоняется в тесный коридор выгоды: денежно творчество или нет? – теперь это главный вопрос. А это уже камень, брошенный в свободу. Ведь чем свободнее человек, тем выше уровень его достижений. Ярославский свободен, и это благотворно сказывается на его произведениях. Он пишет не для заработка, а от душевной потребности. Его героев интересно наблюдать на сцене. В них есть настоящая жизнь.
Чезарин (подозрительно прищуривается). Хорошо вы о нем отзываетесь. Только, вижу, нам его пьесы не по зубам. Вам все чего-то не хватает.
Николай. Мы непременно поправим ситуацию. В его пьесах показана жизнь человеческой души, а не техника, с которой теперь часто изменяют подлинному искусству. В «Духе созидания» мы не используем никаких современных средств, кроме новейшего оборудования для освещения. И вспомните, как выступил на первый план дух наших героев. Как они выразительны! Как оживили, взбудоражили публику!
Чезарин (Николаю строго). Продолжайте искать «ударные» глубокие по мастерству пьесы. (Окружающим.) Я еще поговорю с нашим именинником. Где наши новаторы? Мы топчемся позади современной европейской практики, словно боимся чего-то нового, и не можем не то, что обогнать, но даже сравниться с ними по многим показателям.
Сияльцев (скептически). Старое – проще, привычнее, понятнее. Классика востребована всегда. Тут не надо устраивать скандал, играть с эпатажем, разжигать спор вокруг спектакля, чтобы обратить на себя внимание. Классика в этом не нуждается. Ее хотят видеть такой, какой она была создана. Николай верно находит пропорции в отношении и классиков и современников.
Буянов (всплеснув руками). Да что же это у нас не праздник, а внеочередная планерка! Не пора ли опомниться, зачем мы сегодня собрались в этом гостеприимном доме?
Елена. Предлагаю выпить за успех нашего театра.
Под звуки бокалов появляется Марина. В саду птицы угомонились, поэтому она открывает окно, вновь в гостиную врывается свежий воздух. Чаепитие продолжается.
Чезарин (Марине). Мне, пожалуйста, кофе.
Марина. Да, Аполлон Иванович, одну минутку. (Обращается ко всем.) Кто-нибудь еще будет кофе?
Виола, Буянов и Люгнев соглашаются на кофе. Марина разливает по чашкам кофе, а Нина – чай. Разговоры гостей протекают плавно, словно река времени, лишь изредка на перекатах, где возникают острые камни, возникает бурный спор, но потом все вновь успокаиваются.
Аврора (Избыгневу). Ваша скрипка очаровательна. Вы бы сыграли нам еще чего-нибудь.
Избыгнев. Непременно.
Веселинцев (Николаю). Я пытаюсь отложить денег на машину.
Николай (с пониманием качая головой). В нашей обстановке это нелегко.
Веселинцев. Но я стараюсь.
Лимудров (обоим). Мы как в ловушке порочного круга. Чтобы заработать как следует, нужны аншлаговые спектакли, но чтобы их ставить, требуется дорогое оборудование, а чтобы его приобрести, нужны деньги.
Сияльцев. У Серебрякова в «Ином театре» все получается без оборудования.
Чезарин (оживленно). Знаете, что говорит губернатор по этому поводу. А говорит, чтобы театр содержать, требуются колоссальные затраты, а где взять министерству деньги? Нужно выгнать на улицу пятнадцать человек, их зарплату разделить на оставшихся. А на содержание здания, как хотите, так и зарабатывайте.
Веселинцев (удрученным голосом). Он любит наш театр, как медведь – пчелиное гнездо. Но кого мы сократим? Я против такого решения.
Чезарин (с надменным видом). У вас есть другие предложения?
Некоторое время гостиную окутывает тревожное безмолвие.
Буянов (разводя руками). Послушайте, мы ведь не торговая фирма. На билеты цены поднять – значит, лишиться большинства зрителей. Ставить спектакли, на которые народ бы валом валил – не хватает средств.
Избыгнев. Наполняемость зала пропорциональна стоимости билетов.
Сияльцев. Театр Серебрякова каким-то чудом выживает самостоятельно. Дела идут в гору. А ведь ему министерство не помогает.
Веселинцев. Фирма, которую крышуют, может быть уверена, что ее не продуют.
Буянов (смеясь). Так и есть.
Лимудров. Может, нам стоит кредит взять, авось поможет.
Избыгнев (задумчиво). Кредиты выгодны только тому, кто их выдает.
Елена. То, что ставит Серебряков гадко, безвкусно, рассчитано на популярность. Но и кредит брать рискованно. Поверьте, кредиторы на наших бедах наживаются. Несчастные люди из безысходности берут у них деньги, а потом тонут в процентах. И начинается: просроченные платежи, звонки с угрозами, коллекторский террор. Дурная это затея.
Веселинцев (ухмыляясь). Коллекторы… Слово-то какое сантехническое. И не подумаешь, что за ним скрывается, какая опасность, пока не столкнешься. Эти коллекторы готовы душу из человека вытащить. Не слышат они чужой боли.
Виола. У них своя боль. И то, как они ее утоляют – преступно.
Избыгнев. Не дай Бог ввязаться в эту историю.
Люгнев (печально). На прошлой неделе, в газете читал, коллекторы избили в подъезде подростка инвалида за то, что его мать не возвращает банку долг триста тысяч. Позже выяснилось, вовсе не мать задолжала, а ее сестра близнец. Как бы там ни было пострадал одиннадцатилетний парень.
Пауза тяжелой задумчивости, женщины качают головой, кто-то из мужчин глубоко вздыхает.
Аврора (Марине). Пирог с яблоками – объедение. Я возьму еще?
Марина. Пожалуйста. Кому еще налить чаю, кофе?
Елена (поднимая свою чашку). Сюда, пожалуйста.
Сияльцев. На эту тему, кстати, у Серебрякова спектакль прошел с аншлагом.
Чезарин (раздраженно). Что вы нам все про Серебрякова талдычите?
Сияльцев. Я посмотрел в его «сарае». Занимательная вещь.
Виола. Не правда, совершенно чепуха.
Сияльцев. Но как злободневно. Он выхватывает сюжеты из жизни и тотчас же переносит в свой театр. Он не раздумывает о талантах актеров. Берет всякого, кто мимо пробегает, и выводит на сцену. Он ведь не классику ставит, а все современное, что по улицам прямо сейчас бродит, с изрядной долей феерии, шума, музыки.
Николай. Это не профессионально.
Сияльцев. А кто у нас зарабатывает деньги профессионально?
Веселинцев. Зато мы творчески зарабатываем деньги и остеохондроз. Потому к нам нужно относиться бережно.
Сияльцев. Вот вы только заговорили о коллекторах, а у него уже спектакль на эту тему неделю как идет. Я недавно был на такой постановке. Могу кратко пересказать.
Аврора. Будьте так любезны.
Буянов. Хотелось бы послушать.
Сияльцев. Ну, так и слушайте… Драма сегодняшняя, хотя и на вечную для России злободневную тему – ростовщичество. В пьесе должники и банкиры ведут друг с другом непримиримую войну. Спектакль называется «Взрыв». В нем главный герой Артемьев – школьный учитель химии – берет кредит в надежном банке на покупку холодильника. Почти уже расплатился, а банк возьми да и продай остаток долга некоей коллекторской компании. И началась жизнь учителя Артемьева невыносимая. Из-за высоких процентов долг мгновенно вырос. И Артемьев уже не в состоянии его выплачивать. Задолженность растет не по месяцам, а по дням, как в кошмарном сне. Тогда коллекторы Миша и Ваня с бандитским опытом в недавнем прошлом, что видно по наколкам на их руках и слышно из их специфической речи, берутся за дело: стучат в дверь посреди ночи, звонят каждый час по телефону, бросают в почтовый ящик уведомления – всё с угрозами. Обнаружив, что Артемьев не в состоянии выплатить растущий долг, эти Миша и Ваня по сговору с двумя оболтусами в школе снимают инсценировку, порочащую честь учителя, и выкладывают ее в Интернете. Ломается жизнь Артемьева. Опытный педагог, серьезный человек, достойный муж и отец на глазах зрителей превращается в затравленного неудачника. От него уходит жена с детьми, он получает выговор в школе, соседи сторонятся его. И вот, доведенный до отчаяния, Артемьев собирает бомбу и подбрасывает ее в мусорную корзину в коллекторской конторе. Взрыв уносит к черту жизни Миши и Вани. В заключительном действии Артемьева в наручниках уводят из дома на глазах, испытывающих к нему презрение, соседей. Такая вот история.
Вся драма состоит из пяти действий. Каждая из них динамична, держит в напряжении, вынуждает задуматься о несправедливости сегодняшнего бытия. В постановке задействован только один профессиональный актер – Федорин в роли Артемьева, остальные же набраны с улицы. Однако Серебрякову вновь удалось добиться правдивой передачи характеров, накала страстей и душевного состояния героев в тех ситуациях, в которых они оказываются.
Елена (надменным тоном). Жуткая безвкусица. Я читала об этом спектакле вашу статью в газете. Никогда бы не пошла смотреть.
Буянов (тяжело вздохнув). На этот спектакль были очереди.
Лимудров (пристально взирая на Николая). С каждой постановки Серебряков имеет приличный доход.
Николай. Мне это известно.
Виола. В пьесе присутствует мат. Миша и Ваня не стесняются выражаться так, как они привыкли во дворе. Не думаю, что это стоит брать на заметку.
Лимудров. Мат, непристойная лексика прибавляют сцене натурализма. Он дает несчастным героям ощущение силы, самоутверждения, подъема духа для борьбы с тяготами жизни. И зритель чувствует это.
Веселинцев. Нынче любят слова, которые не встречаются в словарях.
Избыгнев. Все достаточно развращены пошлостью. Присмотритесь к современным спектаклям в столице. Теперь уже актеров из телесериалов начали приглашать на сцену. Как будто это одно и то же. Кошмар! А что говорить о наших провинциальных «сарайчиках».
Люгнев (непослушным от выпитого вина языком). Наши далекие африканские предки свалились бы с температурой, узнай, что ставят их потомки в театрах.
Виола. Проходят годы и прежние великие актеры, гремевшие на всю страну, забываются. Их судьбами молодежь не интересуется. Теперь иные потребности. Старые актеры, где они?.. На их место приходят другие и заполняют сердца новых зрителей.
Буянов. Об этом лучше не задумываться. Мы преданно служим искусству. А что там, у серебряковых, – не наше дело.
Избыгнев. Ну что же мы с вами развели тут сентиментальную риторику с философской начинкой. Не пора ли найти тему повеселее?
Люгнев (поднимает указательный палец кверху, как он часто делает для привлечения к себе внимания). Можно и повеселее. Был я в прошлом сезоне у Серебрякова на комедии. Как же, как же. Забавную вещь посмотрел. М-да… Из любопытства пошел. Запомнится такое, пожалуй, надолго. И название спектакля какое-то дикое – «Собачья свадьба». Впрочем, лучшего и не придумаешь.
Веселинцев (сердито). И что же ты веселого там нашел?
Аврора. Интересно бы послушать.
Люгнев (с хитрым прищуром). А вот что. Перескажу вам вкратце. Но от начала до конца. Слушайте.
Все обращают взоры на хореографа.
Люгнев (продолжает). Спектакль сделан по пьесе некоего модного сейчас драматурга Савинова. Знаете такого?.. Нет?.. Как же его?.. Кажется мне, на Ю… Юлиан? Юрий? Нет, совсем из головы ушло… Так вот этот Ю. Савинов сочинил совершенно дикую историю. Главный герой, понимаете ли, женится на своей любимой собаке.
Дамы Виола и Аврора, Нина и Марина (хором). На собаке?!
Буянов, Веселинцев, Избыгнев (хором). Да это скотоложство!
Люгнев (обведя всех торжествующим взглядом). Не все так легко, дорогие мои, как на первый взгляд смотрится. (Продолжает сбивчиво.) Савинов, как там его… Ю… нет, все-таки не Ю… никак не вспомню… так вот он представил нам женитьбу героя на овчарке женского полу.
Лимудров (с ухмылкой). В античной Греции, знаете ли, и не на таких женились. Такой был зоопарк невиданный! Только подумайте: кентавры, медузы, сатиры…
Люгнев (перебивая его). Этот Ю… Юлиан или Юрий Савинов такую свадьбу сочинил! По всем правилам. Вышла потешная комедия да такая, что зрители хохотали и подносили платки к влажным от смеха глазам на всем протяжении этого зрелища.
Марина (нетерпеливо). Так что же дальше?
Люгнев. Охотно вам расскажу.
Буянов. Да уж, пожалуйста.
Виола. Очень ты нас заинтриговал.
Люгнев. В таком случае не перебивайте.
Николай. Мы тебя внимательно слушаем.
Люгнев (поглядывая на слушателей). Главный герой Ильи Савинова, кстати, его Ильей зовут, вспомнил-таки… Так вот этот самый герой Карицкий в первом же действии во время прогулки со своей овчаркой Алькой в парке застает целующимися свою жену и соседа. Им овладевает такое негодование, что он спускает свою Альку, и та со всех лап несется к хозяйке. Сосед, ясное дело, пугается и, придерживая штаны, убегает прочь. После ссоры на почве ревности супруги разводятся. Первое действие заканчивается, когда Карицкий бросает жене фразу: «Да лучше я буду жить с преданной мне собакой». Во втором действии, как сказал наш герой, так и делает: ведет он свою четвероногую невесту регистрировать брак. В конторе встречает его строгая дама и вежливо отвечает: «Нет в законе такого положения, чтобы человек на звере женился». Карицкий отвечает: «Пускай я первым буду». – «Не положено», – твердит ему чиновница. «У нее родословная есть. Благородных кровей. Понимаете?» – не отступает Карицкий. «Не прописана в законе регистрация брака с животным», – продолжает утверждать чиновница. Алька тут же на поводке сидит, слушает, головой вертит, на хозяина проницательно карими глазами смотрит, словно умоляет: «Пойдем отсюда, бесполезно». А Карицкий настаивает: «Она преданная, таких в женском обществе не сыщешь, регистрируйте». Чиновница, понимая, что проситель не отступится, дает ему совет: «Поезжайте вы заграницу. Там, в Неметчине, кого и с кем угодно регистрируют, хоть с чертом». Подумал Карицкий, подумал и решил: ай да правда, чем в Неметчине хуже? В третьем действии Карицкий с Алькой идут по немецкой улице, иностранные вывески читают, находят нужную контору. Тут их радушно встречает служащий по имени Клаус. После короткого диалога с объяснением всех обстоятельств, Карицкий выкладывает требуемую сумму денег, этот Клаус, потирает от удовольствия руки и выписывает документ о регистрации брака. В четвертом действии на заднем дворе этой конторы среди деревьев на лужайке проходит торжественная свадебная церемония, на которую приглашены гости обоих родов: Homo и Canis. Все сидят за накрытым столом, во главе которого молодожены: Карицкий в смокинге, Алька в фате. Сцена смешна до безобразия. Как только Серебрякову удается дворняжек для спектакля выдрессировать? Но не об этом сейчас. Пир проходит весело: много смеха, шуток, плясок. Все необыкновенно рады. В очередном действии, какое уже по счету? не помню… Карицкий с Алькой прогуливаются в родном парке. Как вдруг слышится собачий лай. Видит Алька свору, бежит за ней, исчезает с глаз. Карицкий в ошеломлении кричит: «Куда ты, Алька?! Вернись!.. Дорогая, вернись, кому говорю!.. Но Алька пропадает в собачьей своре. Разочарованный муж не дождавшись, обращается к залу: «Нет в природе верности женской». И с этими словами уходит со сцены. Занавес. Такая вот история, дорогие мои.
Буянов (задумчиво). Грустная какая-то комедия.
Елена (с возмущением). Да разве можно такое на сцену выводить?
Избыгнев. Слышал, в «сарай» очередь стояла, когда «Собачью свадьбу» проанонсировали.
Веселинцев. Серебрякову нравственность неведома.
Виола (с раздражением). Чудовищно! В Европах брак хоть с лягушкой регистрируй – только плати. Никакой совести нет. Но зачем эту грязь в искусство тащить? Докатились!
Марина. В пьесе показано, что в России такое безобразие невозможно, это добрый посыл.
Николай (скептически). А мораль-то в чем? (Пауза.) Нет никакой морали. Так, истерическое шоу для домохозяек, ищущих лекарство от скуки. Пошло все это.
Чезарин (впервые за весь вечер повеселев). А ведь не дурно придумано! Ха-ха-ха! Серебряков не зачем не постоит ради заработка. А вы о совести, нравственности, эстетике. Ну сколько можно?
Сияльцев. Должен вам заметить, слабый спектакль. Слишком много в нем противоречивых шагов. Нет гармонии ни в музыкальном сопровождении, ни в свете, ни в действии актеров, особенно исполняющих роль немцев – все кое-как скомпоновано, отчего спектакль ломается, рассыпается. Этически неблагополучные сцены слишком откровенны. Поцелуй молодоженов отвратителен. Режиссер показал себя беспомощным в создании метафорических условностей.
Чезарин (нахмурившись). Зато зрителю весело.
Избыгнев. Для веселья такого рода существует цирк.
Веселинцев. А пьеса все-таки хороша, только ее нужно ставить другому режиссеру.
Виола. А не найдется ли у этого Савинова чего-нибудь для привлечения публики к нам?
Чезарин. Да бросьте вы. Зачем? Мы не пойдем по стопам Серебрякова. У нас иное направление.
Люгнев. В рейтинге популярности «Собачья свадьба» на второй строчке.
Аврора (заинтересованно). Боже мой, что же тогда на первой?
Елена. На первой, к вашему сведению, трагедия. Да такая трогательная, что пробирает до озноба, горькая. Я была свидетелем зрительских слез, когда мы кое с кем из министерства присутствовали на премьере. Сильное впечатление производит.
Сияльцев (качая головой). Да, именно этот спектакль претендовал на «Маску».
Избыгнев. Поясните, о чем идет речь. Что же это за спектакль такой?
Елена. Поставил его Серебряков по пьесе Щербинцева «Отчаянные». Военная драма на тему жизни и смерти в блокадном городе зимой… (Пауза.) Тяжело вспоминать… Представьте себе: кругом война, издали доносится грохот разрывающихся снарядов, небо темное, в огненных всполохах. По мрачной сумеречной улице бредут усталые, изможденные, замерзающие люди, стоит очередь за хлебом… В следующем действии представлена убогая комната: стол у окна, стул и куча деревяшек от разбитой мебели на полу. Время от времени окно озаряется светом взрывов. В комнату входит сутулый старик Перов с перебинтованной левой рукой на повязке… Все пересказывать вам не стану. Только одну сцену, которую никогда не забуду – она самая жуткая. (Пауза.) Перов хлопочет у стола. Он явно не старик, но выглядит таковым, борода рыхлая, вокруг глаз темно, они словно бы провалились глубоко-глубоко. Одет он в заношенные пальто, штаны и ботинки. Перебинтованной руки своей не чувствует; пальцы серые, отмерзшие, Перов не может ими пошевелить, словно бы чужие они – жалуется. Вскоре появляется худющий кот Васька. Полосатый, в белых «перчатках» и «носочках». Он подходит к столу, садится и жалобными глазами поглядывает на хозяина. Перов протирает стол тряпкой, затем точит нож и разговаривает с Васькой: «Лютый холод теперь. Мороз. Люди умирают от стужи, голода и болезней. Трупы не успеваем хоронить. Земля мерзлая, сил на нее нет. Такое вот, брат, дело. Сил больше нет. Война… Так и лежат они окоченевшие на тротуарах. А люди все слабые, еле ноги переставляют, голодают. Нам с тобой тоже есть нечего. Но мы держимся. Нас освободят, накормят, обогреют. А пока мы тут все голодные. Уже голубей, воробьев, кошек на улицах не осталось. Затянулась наша, Васька, беда. Война». Кот, услыхав свое имя, мурлычет в ответ, поднимается, подходит к хозяину, трется одним и другим боком, подняв хвост. И Перов продолжает: «А ты уходи, – отталкивает его ногой. – Нам с тобой есть тут нечего. Слышишь, пушки гремят? Война… Слаб я уже. А ты иди. – Прикрикнул: – Уходи! Иди, пока цел! Беги, или я тебя съем!..» Кот со страха шарахается, но вскоре снова возвращается к хозяину, который все что-то бормочет про войну. Васька ждет прежнего тепла и заботы. А Перов уже от слабости плачет. Голод изводит, рассудок угасает, кота жалко. И повторяет свое: «Такая вот жизнь настала. Все запасы давно съедены. Война…» Берет со стола кастрюлю, наливает в нее из ведра талую воду. Разжигает костер посреди комнаты. Над огнем затем размещает металлический табурет с оторванным сидением, вместо которого приспособлена решетка, чтобы ставить кастрюлю. Он ставит ее и накрывает крышкой. Васька печально ходит за хозяином. А тот все говорит: «Сколько ждать еще – не знаю. Ты бы уходил отсюда. Пока не поздно. – Махнул рукой. – Ну да ладно». Сказав это, Перов берет со стола нож, долго смотрит на него и затем на Ваську. Приговаривает: «Голод кругом, еды взять неоткуда. Ничего не поделать. Война…» После этого Перов разрезает ножом бинты на отмерзшей руке, затем кладет ее на стол, берет ножовку и начинает пилить… Зал, глядя на эту сцену, обливается слезами. Но надежда на благополучный исход не отступает. (Пауза.) В последнем действии заканчивается война: прекращается грохот разрывающихся снарядов, слышится музыка победы, весело поют птицы. Сытые, однорукий Перов и его кот, сидят на скамейке возле дома и радуются теплому солнышку, а с карниза крыши падает звонкая капель… Скажу вам, спектакль этот поставлен как признание в любви к миру, к жизни, ее сбережению. Любви светлой, наполненной пронзительным сочувствием и заботой. Здесь Чеховский мотив безвозвратного угасания мирных дней, тоска по дивному прошлому героев, разрушительный ход войны… это создает философский подтекст происходящего на сцене. Воспоминания Перова понятны и коту Ваське – его собеседнику и зрителям. Спектакль этот не имеет антракта. И понятно: его нельзя обрывать – иначе разрушится напряженная атмосфера происходящего.
На этом Елена заканчивает, в гостиной наступает безмолвие, оно длится не долго.
Лимудров (выразительно прокашливается и говорит). Очень страшную картину вы нарисовали нам, Елена Константиновна.
Буянов. Добро, что автор своих героев живыми оставил, сидят, радуются весеннему солнышку.
Сияльцев. Всякий драматург рассказывает свою версию правды. И эта история производит сильное эмоциональное воздействие. Тут уже высокий уровень игры профессионального актера – все того же Федорина.
Виола. Пожалуй, такую пьесу я смотреть бы не стала, тяжеловата для моих нервов.
Чезарин (недовольным тоном). Что-то вы много себе понимаете, дорогая, мне это не нравится.
Аврора (энергично). А я согласна. Верю, что игра безупречна, сильный накал.
Веселинцев (фальшиво улыбаясь). Любопытно, в пьесе всего два актера, не считая статистов в начале. Это как Серебряков умудряется с животными ладить? Как сумел выдрессировать кота, чтобы он так безупречно свою роль исполнял? Не понимаю.
Виола. Животные, конечно, играть не могут.
Чезарин (хмуро). У вас все не могут. У Серебрякова – смогли. Как он этого добивается – не знаю. Но работа его достойна всяческих похвал.
Николай (подавляя грустную улыбку). Можно попробовать новейшие технологии – сделать голограмму кота и проецировать куда надо.
Елена. Дорого вам обойдется.
Люгнев (с ухмылкой). Но без денежных вложений ничего путного не добьешься.
Николай (скептически). Должен сказать, своими эффектами, привлекающими все больше зрителей, Серебряков однажды выберется из своего «сарая» и потеснит нас. И заживет его театр иной, бурной, кипучей жизнью. Но будет ли он спасать души? Нет, это будет уже другой мир, не оставляющий человеку шансов найти ответы на мучающие его вопросы. Он не приведет к спасению. Он погубит все то светлое, что у зрителей еще осталось.
Буянов. Да, он смелый режиссер. Берется за все. Из чепухи создает потрясающие картины. Его не раздирают противоречия. Он не боится техники. Он не думает о чувствах, мыслях, мнении зрителей. Он их шокирует.
Марина (уверенным голосом). Ничего хорошего в его постановках не нахожу… Он только безжалостно выплескивает на зрителя свои воспаленные идеи. Его спектакли ошеломляют демонстрацией хулиганского произвола, наглой мерзости, цинизма в такой квадратной степени, которой не найти в наших дворах, на улицах, в городах. Спрашивается, к чему представлять наш народ, жизнь, в таком пошлом виде, словно бы среди нас не живет никого светлого, простого, духовно возвышенного. Зачем все это нужно?
Продолжительная пауза.
Буянов (задумчиво). Мода такая, черт ее возьми.
Чезарин (притворно страдальческим голосом). Но нам-то что делать, Мариночка?
Веселинцев. Все может для нас измениться, если мы вернем на сцену «Пропащую».
Чезарин (Николаю с укором). Неужели требуется так много времени, чтобы актрису на главную роль найти?
Николай (оживленно). Найду, Аполлон Иванович, непременно найду. Только вот Алесю уже никто нам не заменит.
Чезарин (глядя на него в упор). Упрямый ты человек, Николай. Ну, ничего, я еще до тебя доберусь. (Шутливо грозит ему пальцем.)
Пауза.
Николай поднимается из-за стола, отставляет со стуком стул. Разговоры теперь смолкли, слышится только тихим фоном музыка из стереосистемы, скрип стульев, сдержанное в кулаке покашливание – все взоры гостей (и мой слух) обратились к имениннику. Он заговорил спокойным, уверенным голосом.
Николай. Дамы и господа! В этот приятный вечер мне вновь посчастливилось оказаться в кругу дорогих мне людей, моей семьи, надежных коллег и услышать от вас добрые пожелания, советы или просто вдохновенные слова поддержки в моем нелегком, но замечательном деле. Боюсь, я не смогу сейчас передать словами всех чувств, что владеют мной. Но я, как и в прошлые годы, обязан вновь с достоинством выполнить свой долг. (Пауза.) Проходят сезоны, и я все больше убеждаюсь в том, что наш театр был и остается прекрасным центром искусства, где все искренне, достойно, благородно. И эта стезя стоит ревнивого сбережения. В этом наша сила, и то, что достойно быть положительно отмеченным в культурном сообществе. Я в этом уверен. Однако нам всем хватает забот. Немало грустных мыслей занимают наш ум. Тем более, когда речь заходит об испытаниях, что выпадают на долю нашего театра, каждого из нас… К сожалению, современный театр принесен в жертву пошлости. Мы вынуждены избегать рифов в океане мещанства так, чтобы не утонуть в нем, а отважно удержаться на высокой волне. Особенно бывает тяжело, когда перст судьбы касается нашего будущего и реальность пытается ставить перед нами условия. Я верю, у каждого из нас достаточно воли и мужества, чтобы справиться со всеми вызовами судьбы… В нашем русском характере есть достоинство – вытерпеть все, если не будут попраны истина и красота. А не ради ли этих истины и красоты мы трудимся? Ведь нами движет искренний энтузиазм. От меня как от режиссера требуется раскрыть себя как можно глубже. И та же ответственность падает на каждого из вас. Говорят, душа творческого человека настолько бездонна, что не хватает и жизни, чтобы раскрыть ее всю в своих произведениях, актерской игре, музыке. Вся моя жизнь связана с театром, и я понимаю, при каждой новой постановке не бывает лишних мелочей, все нужно предусмотреть: свет, музыку, игру актеров, и как важно не ошибиться, соединяя все это в единое произведение на сцене. Эта работа требует от меня, каждого из вас колоссальных усилий. Все наши старания направлены на достижение успеха. И я верю в вас. Я благодарен всем вам за ваш труд, за ваше терпение, за вашу отзывчивость. Спасибо вам, друзья. (Звучат голоса одобрения.) Я очень благодарен моей жене, славной соратнице, талантливой актрисе, моей дочери, ее семье, без вас, мои дорогие, моя жизнь вряд ли была бы такой яркой, насыщенной и счастливой. С вами, когда мы собираемся вместе, наши вечера так приятны и нежны! Спасибо вам, что иногда нам удается вырваться из плена наших повседневных забот и проводить время в такой вот дружеской обстановке. Благодаря вам, наша жизнь не вольная интерпретация, поставленная на сцене, а подлинная со всеми ее горестями, победами, недостатками и счастьем. И мы с вами еще находим силы просто, вне обязанностей, жить в нашем уютном семейном кругу. Благодарю и прошу прощения за то, что часто даже дома забываю сменить шкуру режиссера на шкуру любящего мужа и отца. Вы сильные характеры. Я преклоняюсь перед вами. (Пауза.) Друзья! Проходят годы, а мы по-прежнему вместе. Жаль только, не все смогли составить нам компанию в этот вечер. Но я уверен, мыслями, творчеством своим, всем сердцем своим они остаются с нами. Мы все – достойная, успешная и лучшая команда. Спасибо вам.
Вновь по комнате пробегает гул одобрительных откликов. Затем слышатся звяканье бокалов, разговоры и бряцанье столовых приборов.
Чезарин (холодным тоном). А сейчас, дорогие мои, сюрприз. Марина, принесите пирог с орехом, пожалуйста.
Марина уходит. Гости в ожидании подвоха переглядываются. Чезарин глядит на всех сурово. Входит Марина с пирогом на блюде, ставит его посреди стола, затем принимается разливать желающим чай или кофе.
Лимудров. Какая замечательная выпечка.
Аврора. С удовольствием попробую один кусочек.
Сияльцев. Я тоже не откажусь.
Чезарин (с серьезным видом). Этот пирог не для всех. Он достанется только артистам. Прошу, Марина, разрежь его на пять равных частей.
Гости приходят в замешательство, переглядываются. Марина выполняет требование директора. Артисты по очереди протягивают к ней свои блюдца.
Чезарин (продолжает в том же духе). В этом пироге по моему распоряжению запечен орех Фундук. Тот, кому он попадется, должен будет покинуть нашу труппу завтрашним числом. Сэкономленные средства попадут в фонд заработной платы. Приступайте.
Веселинцев (задумчиво). Значит, осенью из родных мест вылетают не только птицы.
Избыгнев (негодуя). Как! Как это возможно?! Я не согласен.
Буянов. Вот это номер!
Николай (хмуро). Я готов уйти, Аполлон Иванович, не надо…
Чезарин (обрывает его). Это судьба решит. (Обращается к артистам.) Приступайте же, время.
Марина (с презрением в голосе). Буду рада, если злополучный орех попадется именно мне.
Артисты принимаются отламывать ложечкой по кусочку пирога и есть. Остальные следят за ними с сочувствием. Чезарин, облокотившись на спинку стула, потягивает из чашки кофе, держа перед собой блюдце.
Буянов (доев свою долю). У меня чисто.
Марина. Тоже ничего нет.
Тут с мягким звоном на блюдце выпадает зловещий орех.
Виола (застыв с куском пирога перед ртом, глядит на Фундук и с ужасом произносит). Он здесь.
Все устремляют свой взор на ее блюдце.
Чезарин (глядя на Виолу пристально). Ваш контракт окончен. Примите мои сожаления. (Он говорит это так убедительно, что ни у кого не хватает смелости усомниться или даже возразить.)
Виола. Господи, я не могу поверить, неужели это конец?
Все кроме супругов Чезариных принимаются ее утешать.
Виола (трагически). У каждого есть свои недостатки, но почему я?
Чезарин. Уже поздно, дамы и господа, пора по домам.
Люгнев (поднимаясь с места). Наши далекие африканские предки сочли бы это предложением благоразумным, по домам.
Виола (глядя на Николая). Но это несправедливо. Прошу вас, скажите, я разве не права?
Николай (уныло). Вы правы, какой-то неправильный сюрприз.
Виола (слезно). Но как же мои роли?.. Прошу вас, Аполлон Иванович, еще один сезон… Всего один.
Чезарин (холодно). Судьбу не провести.
Виола (опустив голову, выходит из-за стола). Я так старалась... Мой театр. (Уверенно глядит в лицо Чезарина, потом Николая и других.) Я люблю театр. Я прожила в нем счастливую актерскую жизнь. Наш театр стал моей судьбой. Он навсегда останется моим. Мы все – большая семья. Теперь меня вынуждают расстаться с вами, и для меня это тяжелое испытание. Но я вынесу эту борьбу, эту беспощадную войну с нашей родной культурой. Я по-прежнему буду служить театру. Служить истинному искусству.
Аврора (тоже поднимаясь). Как жаль! (Обняла несчастную подругу.) Мне очень жаль.
Чезарин (с презрением). Все это давно заплесневело.
Избыгнев (невесело). Друзья! А сейчас, в заключение нашего вечера, я исполню «La Campanella» Паганини. (Берет в руки скрипку.)
Марина спешит выключить стереосистему, из колонок которого все еще тихо звучат джазовые композиции. На некоторое время в комнату приходит тишина ожидания. И вот полилась трогательная мелодия. Она, словно финальная увертюра, подводит глубокомысленную черту этого драматического вечера.
¬¬______

Празднество затянулось до начала двенадцатого. Пора бы и честь знать. Тяжелый выдался день. Но я пережил его с пользой. Выдержал с доблестью, собрав богатый материал, который обязательно пригодится.
Роковая история с дамой Виолой меня возмутила. Эта затея, подобие азартной рулетки, придуманная Чезариным, совершенно необъективна. Избавляться от «лишних» в театре людей таким образом – совершенная глупость. Этак можно растерять талантов.
После традиционной скрипичной музыки Избыгнева под занавес в гостиной сделалось шумно. Рукоплескания музыканту перешли в перекрестные разговоры, пожелания, намерения. Виола, расстроенная известием о своем увольнении, поспешила уйти первой. Вскоре зашуршали по коридору шаги остальных гостей. Я тогда из осторожности забился поглубже в чулан. Постепенно вестибюль наполнился голосами прощающихся. Потом захлопала входная дверь, выпуская людей, которые выходили во двор, садились в свои машины или в подъехавшие к воротам такси и разъезжались по своим домам.
– Спокойной ночи, дорогая, – прощалась Елена, – Все было замечательно.
– До свидания, – отвечала Марина. – Доброй ночи, Аполлон Иванович!
– До скорого, Коля, – пожимал руку Буянов.
– До завтра, – отвечал ему Николай.
– Доброй ночи, спасибо за вечер, – прощалась дама Аврора.
– Счастливого пути, – отвечала Марина.
– Всем спокойной ночи.
– До завтра. До свидания!
Мало-помалу во дворе стихло. Суеруковы усталые, ворчливые, смурные, принялись наводить в гостиной порядок. Спустя час их заботы унялись уже на втором этаже в комнатах. И дом, наконец, погрузился в сон.

7 октября.
Осень в этом году выдалась теплая, солнечная и пестрая от обилия цветов в саду. Ветви яблонь увешены спелыми плодами. И мне неудержимо хочется выйти, прогуляться по тенистым дорожкам, попробовать каковы на вкус эти яблоки. Испытывая потребность дышать свежим воздухом, я на свой риск открываю окно в гостиной и стою возле него, присматриваясь к осенним краскам старого сада.
Несколько дней прошло после вечеринки в честь Николая, за которые ничего более интересного в семье не произошло. Возвращались хозяева поздно. Уставшие за день, они едва находили силы для разговоров. И время от времени я слышал от них новости о незадачливой судьбе дамы Виолы, так досадно обнаружившей в своем куске пирога судьбоносный орех Фундук.
– Милый, ведь ты подписал петицию в защиту Светланы? – спросила Марина мужа.
– Да, но это бесполезно, Чезарин ее ни за что не вернет в труппу, – с горечью произнес Николай. – А ведь у нее была важная роль в «Духе созидания».
– Этот негодяй позволяет себе вертеть нашими судьбами по своему желанию.
– Вчера он подсовывал мне бумагу, подписанную его грязной рукой, о грядущем в следующем году сокращении.
– Что нас ждет?
– Упадок.
В другой раз Марина поделилась с Николаем такой новостью:
– Ты знаешь, Светлана неплохо устроилась?
– Как она? Где?
– Она теперь играет у Серебрякова.
– Жаль, но я за нее рад.
Досадно это слышать. «Qualis artifex pereo!»; – произнес император Нерон перед тем, как лишить себя жизни.
Вчера супруги приехали домой раньше обычного, еще засветло, так что я едва ли не встретил их с радушно распростертыми объятиями в гостиной, где мысленно прохлаждался в саду. Сад был удивительно прекрасен в лучах вечернего солнца. Казалось, на деревьях зажглись рубиновые фонарики – так своими лучами солнце согревало плоды. Окно я открыл пошире и, вдыхая осеннюю прелесть сада, наслаждался его свежестью и покоем. Я не услышал, когда к дому подъехала машина, как вдруг сосед за сетчатым забором, увешанным плотным полотном из стеблей хмеля, громко поприветствовал прибывших, и ему со двора ответил Николай. Я мигом закрыл окно, убрался в чулан и прислушался.
Как обычно Марина принялась хлопотать на кухне. Николай на некоторое время задержался в саду, как я потом узнал из разговора – он беседовал с соседом, который просил его постричь разросшиеся кусты возле забора, чтобы они не закрывали солнце от высаженных там цветов. Узнав об этом, Марина лишь возмутилась, мол, некогда нам заниматься кустами, пускай не обижается. Но все-таки решили в ближайший выходной кусты постричь.
Днем у меня достаточно времени, чтобы в свое удовольствие поработать в саду, но я понимаю, что это выдаст меня. Потому, глядя на сад, я обхожусь лишь мечтами, которым вряд ли суждено когда-нибудь сбыться. Каким бы радостным и плодотворным было бы чередование мыслительной и физической работы! Гораздо больше пользы несла бы мне такая смена занятий для отражения жизненных сущностей в моих писаниях. Но, словно затворник, я теряю возможность принимать на себя благодатное ощущение работы на свежем воздухе, на грядках, использовать полезное напряжение своих сил. Такова моя судьба. Мечтающему о саде, Бог земли не дал. Вот и смотрю я на деревья сквозь стекло, словно пленник, преисполненный добрых надежд.
После ужина, который проходил в молчании, на супругов вновь накатил спор. Пока Марина убирала со стола, мыла посуду, Николай сидел за столом хмурый.
– Напрасно я пригласил его, – сердито проговорил он.
– Ты слишком у меня мнительный, – громко звякнув тарелкой, сказала Марина.
– Я заметил, он не сводил с тебя глаз, словно на что-то надеялся.
– Не вижу чего-либо дурного. Мы дружим с детства. К тому же он воспитан и не позволяет себе ничего лишнего в отношении замужней женщины.
– Верю, но ваши отношения меня смущают, и не только меня.
– В тебе говорит ревность. Остальным лишь бы языком почесать. Неужели ты им доверяешь?
– Разговоры, сплетни, домыслы – нам это ни к чему.
– Они и впредь были. Нашелся бы повод. И повод всегда находится.
– Не удивлюсь, если он бывает в нашем доме в мое отсутствие, и не для того, чтобы смотреть альбом с вашими детскими фотографиями, – угрюмо продолжил Николай.
– Успокойся! – возмутилась Марина. – Чего это тебе сегодня в голову взбрело? Какие-то сказки.
– Хотелось бы верить, – вздохнул он.
– Ты не доверяешь мне? – она пристально воззрилась на мужа.
– Сегодня мое доверие пошатнулось, – с затаенной обидой признался он.
– Что за вздор! – с яростью воскликнула она и швырнула тарелку на пол. – Как ты смеешь!
Марина, вся в гневе, встала перед Николаем, подбоченилась, устремила в него свирепый взгляд, а он понурился и уставил взор куда-то на стол. Эту картину я представил себе так отчетливо, что ничуть не сомневаюсь в ее реальности, до того выразительной показалась мне короткая пауза последовавшая после их напряженного диалога.
– Я бы не хотел видеть вас вместе, – протвердил он.
– Если ты не доверяешь мне, тогда почему я должна доверять тебе? – с раздражением произнесла она. – Несколько дней назад Алеся была в театре. Она не в Питере.
– Она приехала решить дела с продажей квартиры.
– Ты много времени проводил с ней в прежние годы. Но я ни разу не упрекнула тебя.
– Не было повода.
– Неужели?
– А теперь она собирается замуж.
– И слава Богу. – Марина достала из тумбочки под раковиной веник, совок и принялась сметать осколки разбитой тарелки.
– Мы потеряли не только ее, но и важный спектакль, – печально напомнил он.
– Ты можешь его вернуть, – ободряющим тоном сказала она и высыпала осколки в мусорное ведро.
– Я стараюсь, но театр все равно медленно увядает, мы с тобой не спасем его.
– Послушай, ты понимаешь, что случится, если с такой доверчивостью будешь верить слухам? Сплетники. Хм... Да они играют на твоей ревности. Все ищут вкусненького. Многими движет зависть. Знаешь, что это такое?.. Это смертельно опасно. Зависть способна разрушить нашу мирную жизнь. Тебе это надо?
– Положим, что так, – скептически вздохнул он.
– Тогда что тебя так смущает? – обычным спокойным тоном поинтересовалась она.
– Ты могла бы спасти наше зыбкое положение.
– Не пытайся меня уговаривать.
– Ну что за глупое упрямство?
– Не заводи меня снова.
– Проклятая пьеса! – зло высказался он. – Я никогда не верну ее на сцену.
– Прекрати! – воскликнула она, роняя на пол чашку, которую только что вымыла.
– Истеричка! – взорвался он.
Марина бросила на него гневный взгляд и, шмыгая носом, направилась в гостиную, там села на диван и отвернулась к окну. Спустя некоторое время к ней вошел Николай. Он редко видел ее плачущей не на сцене, где надо было разыгрывать печаль и слезы, а дома, когда она и в самом деле была чем-то расстроена. Тогда он проникался к ней сочувствием, утешал, оправдывался, пытаясь сгладить трагизм произошедшего между ними раздора. Особенно, когда чувствовал причину ее минутного несчастья за собой.
– Извини, – тихо проговорил он, присаживаясь рядом с ней. Трагическая поза, виноватый взгляд, волнение (сколько раз он играл это в пьесах) мигом приходили ему на выручку и оказывали на жену смягчающее душу воздействие.
– Не смей разговаривать со мной таким тоном, – попросила она сердито.
– Любимая, – произнес он умиротворяющим голосом, – прости, я был вне себя. Он глядел на нее искристым взглядом раскаяния, прекрасно понимая, что это действует безотказно.
– Ты обвиняешь меня, а сам, – укоризненно сказала она.
– Довольно об этом.
– Надо было прожить с тобой двадцать семь лет, чтобы услышать от тебя такое.
– Мы очень устали.
– Эта обстановка в театре действует угнетающе.
– У нас общее дело, мы увлечены им, все остальное – к черту.
– Я теряю надежду.
– Не надо, моя милая, – прижав ее к себе, он обнял и поцеловал.
И Марина снова доверилась ему, утешилась в его объятиях, чувствуя его силу мужчины и всецело покоряясь его власти. Он заметил, что она успокоилась.
– Любимая моя, – в его голосе скорбь и надежда.
В следующий момент, стоя у двери чулана, взволнованный происходящим, я нечаянно задел швабру локтем, отчего при падении она произвела отчетливый стук.
– Что это было? – встрепенулся Николай.
– Домовой, – просто ответила Марина усталым голосом.
– Какое простодушие! Наивность, – проговорил он, вновь прижимая к себе жену в объятиях. – Ты моя девочка.
– Однажды я видела, – промолвила она.
– Где же ты его видела?
– В чулане.
Услыхав это, я едва не упал, сердце учащенно забилось, я сделал глубокие вдох и выдох, после чего полез вглубь убежища на тот случай, если супруги решат отправиться на поиски домового.
– Пойдем наверх, – умиротворяющим тоном предложил Николай.
– Да, пора уже, – согласилась она, все еще шмыгая носом, и покорная любому его желанию.
Тогда они поднялись с дивана, выключили везде свет, и Николай, целуя Марину, повел ее по коридору, затем по ступенькам наверх. Когда их голоса стихли в спальне, я вышел из чулана и прежде чем отправиться поесть на кухню, шагнул на лестницу. Прислушался. Тут я должен признаться в том, что уже несколько раз так поступал: поднимался к хозяевам, чтобы посмотреть на их сон в полумраке спальни; иногда заставал их лежащими в обнимку, иногда порознь, иногда отвернувшимися друг от друга. В этом моем поступке есть некое озорство, когда тайком наблюдаешь спящих, когда рождается в тебе азартное чувство, которое не с чем сравнить, когда ты понимаешь все риски быть замеченным, но какая-то шальная сила овладевает тобой, и ты с трепетом подчиняешься ей.
И на этот раз дверь осталась приоткрытой. Я увидел их. Они ласкали друг друга.
– Сегодня ты будешь моей Джульеттой, – взволнованно проговорил он.
– Джульеттой я уже была, – с ухмылкой напомнила она.
– Но с Федерико – нет, – стал припоминать он.
– Кажется, тоже была, –  рассмеялась она.
– Тогда Дездемоной, – с аппетитом произнес он.
– Не рискованно ли?
– Моя хозяйка, твой раб приготовил для тебя кое-что приятное.
Она снова рассмеялась.
– Смотри, не прикончи меня этим орудием.
– Ты в безопасности.
– Какой ты смешной. Видел бы себя со стороны.
– Моя любимая…
В порыве страсти, снимая с себя одежду, они отбрасывали ее в сторону. Он целовал ее губы, шею, грудь, потягивал губами ее упругие соски и, поглаживая ладонью между ног, все глубже проникал пальцами в ее влажную щелку. Между тем я открыл дверь пошире, вошел, побыл с ними некоторое время, увлеченный их любовной игрой. Марина всецело принадлежит ему в этом их законном счастье. И в этой добропорядочной обстановке я оказываюсь лишним. Надо покинуть их. Кроме дурных воспоминаний на ум больше ничего не идет… Нависая над Мариной, Николай стянул трусы и неспешно проник в нее с глубоким вздохом, простонав от сладостного изнеможения. Она царапала ему спину, оставляя на ней длинные полосы. Потом сильным движением он перевернул ее на живот, подхватил рукой, поставив на четвереньки, и снова вошел в нее, вздымаясь, как волна, весь напряженный, и жарко-пылко исполнил свою роль, что было духу.
Незамеченный я оставил их. Спускаясь по лестнице, я размышлял над тем, как представить зрителям моей будущей пьесы эту трогательную картину, чтобы на сцене она не выглядела так пошло как в реальности, чтобы ни Божий, ни человеческий суд не смог бы упрекнуть меня в подлых намерениях, имей я в них умысел, а, напротив, восхвалил бы меня в удачном решении трудной задачи – представить олицетворение глубин всех наших страданий.

10 октября.
Имея в своем багаже ценные сведения, я осмелел. Теперь, мне кажется, я стал более успешен в добывании полезных сцен, которые старательно выуживаю, особенно последнее время. Днем, когда я остаюсь один, после своих занятий подолгу провожу время у окна в гостиной. Я полюбил сад. Мне нравится наблюдать, как на деревьях наливаются, зреют, краснеют плоды.
Старое дерево стоит возле дома, одна из ветвей протянулась к окну, на ней спеют несколько яблок. Самое большое так и манит мой взгляд. Вечернее солнце греет ему бок, от чего он такой аппетитно румяный, а другой прикрыт зеленым листком. Каждый день я вижу этот плод возле окна. Он висит на своей ветке и тоже глядит на меня. Я мог бы открыть окно пошире, протянуть к яблоку руку и сорвать его. Но я так к нему привык, так привязался, словно к маленькому другу, что стал опасаться, как бы его не сорвал кто-нибудь другой. Ведь мне нравится смотреть на него каждый день. Мне было бы грустно расстаться с этим яблоком. Оно вдохновляет меня. Я могу мысленно беседовать с яблоком, прислушиваться к шороху листьев и вместе с ним ждать прихода холодов. Яблоко висит перед окном, и каждый день я прихожу проведать его. В пасмурную погоду оно, словно бы светится среди рдеющей листвы, будто фонарик, а когда идет дождь, капли собираются на его боках, становятся хвостатыми и сползают змейками, падают на землю, как будто яблоко плачет. Оно все блестит от влаги, когда вечером на него падает свет из окна. Человеку свойственно любить общество, даже если он остается один на один с яблоком.
Правильно ли яблоку болтаться на ветке до глубокой осени то под солнцем, то под моросящим дождем или в плотном тумане? Если бы оно могло поговорить со мной, я бы многое сумел от него узнать. Но мы, люди, до того заняты своими делами, что отвернулись от природы. В наше время ни деревья, ни цветы, ни плоды нам больше ни о чем не сообщают. Но ведь были времена, когда по созревающим плодам наши предки судили об изменениях погоды: холодная ли будет зима, когда выпадет первый снег и урожайным ли будет следующий год. Но мы перестали понимать этот язык. Мы даже не замечаем этих яблок. Так они и висят нетронутыми до глубокой осени на голых ветвях, пока не сморщатся и не сгниют. Что все-таки ждет мое яблоко? Оно чуть покачивается на своей ветке, когда его обдувает ветерок, и держится крепко. А я боюсь, что однажды подойду к окну и не увижу на ней мое яблоко. Оно будет валяться на земле, и уже никогда его не раскачает ветерок, не согреет солнечный луч, а набрякшие на нем дождевые капли не смогут отражать целый мир. Там, среди травы, его обнаружит голодная крыса и унесет в свои закрома. И потому, глядя на яблоко, я теперь все больше погружаюсь в мысли о хрупкости нашей неприкаянной жизни. Я вновь затосковал по любимой женщине, которая однажды, когда мы были еще очень молоды, оставила меня и ушла к другому. Мы оказались слишком разными и непонятными друг другу, чтобы жить вместе и быть счастливыми.
И нахлынули воспоминания. О, Марина, разве нам не было хорошо, когда мы были вместе? Однажды я полюбил твой одухотворенный образ. Ты открыла мне мир безграничной сердечности. И я благоговел перед тобой. С тобой моя жизнь наполнилась особенным смыслом. Вечерние прогулки в парке, стеснение в общежитии, кино, наши романтические ужины, дуэты на сцене, жаркое дыхание страсти. Пока однажды… Помнишь, мы гуляли в парке, где в тот день так благоухала сирень, и какой-то пьяный в хорошем костюме при галстуке задумал привлечь к себе твое внимание, пока я стоял в очереди за мороженым, а ты задумчиво ждала перед роскошной клумбой с нарциссами. Когда я вернулся, он попытался взять тебя за руку с неловкою, грубою и петлистою нежностью, и тогда свою порцию пломбира я с горяча размазал по его кирпичной морде. А ты не пыталась сопротивляться ему. Чего-то скромно поникла… Ты потом не хотела вспоминать этот досадный случай, Марина, он раздражал твои чувства. А я весь кипел. Ну да Бог с ним. И не очень-то я хотел этого мороженого. Для меня была важна твоя нетронутая и не оскорбленная пьяным подонком честь. Который… который… не имел права к тебе прикасаться и дерзить мне, потому что не достоин тебя. Но этот нелепый случай, этот мизерный житейский конфуз, не стоящий нашей памяти, все-таки послужил знамением. Твое безразличие к произошедшему заронило во мне тревогу. Тогда я впервые опомнился, а не остывает ли твоя любовь ко мне? Этот ничтожный случай… Я бы не вспоминал его никогда. Но так поехало все дальше, что произошедшее стало казаться мне сном из тех вещих образчиков, которые мы легко принимаем за миф, но знаем, что это реальность. Арктический холод, чувство досады, унизительная грубость эпизода. Первая мысль разочарования. Смогу ли я без тебя? Как примириться мне с неотвратимостью ускользающего от нас безгрешного счастья, вместо которого лишь безмолвный могильный холод утраты да вздор, утопающий в отчаянии. Жаль. А ведь какие были надежды, Марина! В последующие дни растущей между нами ледяной глыбы – нет, не только в ширь, но и в высоту, за которой твой образ постепенно становился расплывчатым, так словно между нашей дружбой и нелюбовью пролегали годы, а мы отдалились тогда за считанные дни… С неумолимо холодным равнодушием ты сковала мою влюбленность терновыми ветками. Я потерял тебя. «Прощай моя радость, прощай моя неисчерпанная любовь. Я больше тебя никогда не увижу…» Но вот увидел. Даже с годами, когда шипы рассыпались в прах, оставленные ими раны все еще мучают мое сердце горечью этой потери. Никто потом в моей жизни не вызывал во мне столько светлого трепета увлеченности, как это было с тобой. И я навсегда сохранил в памяти то ощущения нашего наэлектризованного счастья, пока мы были вместе. Но я все-таки рад, что с тобой все в порядке, ты нашла желаемое и поднялась над миром в своем прелестном творческом порыве.
Сегодня после обеда за чтением я почувствовал себя плохо. Что-то во мне случилось: внезапная боль в груди, сначала тупая, ноющая, затем колющая – она напугала меня. Словно бы какой-нибудь хищник сжимал мое сердце в когтях. И требовалось усилие, чтобы сделать глубокий вдох. Слишком много переживаний выпало на мою долю в последнее время. На кухне в шкафчике с медикаментами среди склянок, пузырьков, коробок я отыскал нитроглицерин и позаимствовал таблетку. После этого ушел в вестибюль и удобно расположился на диване, дожидаясь, когда таблетка истает под языком. Вскоре боль унялась. Но осталась тревога. Нет, все еще рано прекращать мою скромную затею в этом доме. Я по-прежнему дожидаюсь чего-то особенного. Меня никак не отпускает мысль, что какая-то тайна все еще живет здесь, что-то важное должно произойти.

11 октября.
Сколько мне определено судьбой прожить в этом доме? – все чаще спрашиваю я себя. И вдруг понимаю, что не имею об этом никакого представления. Сколько Бог позволит. Какой-нибудь случай разом прекратит мои старания. Что ж, так тому и быть. Однако ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшем будущем я не собираюсь покинуть дом по своей воле. Чем дольше я здесь нахожусь, тем меньше мне хочется отсюда уйти. Я тут привык. Чисто, уютно, сытно, много свободного времени для работы над пьесой, чтения книг, ведения дневника, и еще сад за окном. Я полюбил этот сад и все яблоки, которые в нем висят, и птиц, которые в нем промышляют, и даже старый пруд. Пожалуй, я самый удачливый домовой во всей России. И тружусь я здесь так вдохновенно, что, уверен, мои труды выйдут на славу и на благо хозяевам. Лишь одно меня все больше беспокоит – мое самочувствие. Вчера, когда у меня разболелась голова, я воспользовался электронным тонометром Марины, и он показал, что давление мое достигает нездоровой высоты. Неужели мне придется прекратить мой тайный быт преждевременно? Это обстоятельство сильно удручает.
А вечером меня порадовал приезд Нины с дочкой. Я давно ждал, когда они снова навестят родителей, привезут мне новых впечатлений. И в своих надеждах я не ошибся. Марина встретила их в вестибюле.
– Молодцы что приехали, – радовалась она, помогая Настеньке снять пальтишко. – Давай теперь левую ручку. Вот какие молодцы…
– Ну и погода выдалась! – возмущалась Нина, вешая мокрый плащ на рог вешалки. – Еще вчера в летней кофте ходила. А сегодня хоть зимнее пальто надевай.
– Лето в наших краях не задерживается, – сказала Марина, поднимая внучку на руки. – Пора теперь осенняя. Правда, милая? – поцеловала девочку в пухлую щечку.
– Дя, – картаво подтвердила Настенька.
– Скоро заговоришь, говоруньей будешь, – весело продолжала Марина, обнимая Настеньку.
– Поди, разбери, что она там лопочет на своем языке, – заметила на это Нина.
– А-а-а! Вот и мои любимые красавицы пожаловали! – радостно воскликнул Николай, спускаясь по лестнице. – Привет, дорогая! – обнял Нину. – А кто тут у нас маленький?!
– Пойдешь к дедушке? – спросила Марина внучку, глядя на нее смеющимися глазами.
И девочка потянулась к нему руками.
– Моя куколка, иди ко мне, славная, – Николай принял Настеньку и заговорил с ней ласково.
– У нас сегодня твой любимый яблочный пирог, – сообщила Марина дочери. – Сейчас приготовлю чаю.
– Я помогу тебе, – сказала Нина.
Обе женщины отправились на кухню, а Николай с внучкой на руках, целуя ее, зашагал на второй этаж в бывшую детскую, где еще обитали куклы и плюшевые игрушки Нины.
– Если надо, живите у нас, сколько хотите, – предложила Марина, когда они остались наедине в кухне. – Твоя комната свободна.
– Спасибо, мам, – уныло ответила Нина.
– Но мужа надолго одного не оставляй.
– Нет, из дома я не уйду. Это он пусть идет, куда хочет.
– Вам надо поговорить. Все наладится. Через трения наша жизнь проходит.
– Говорила я уже. Все – бесполезно.
– У нас с отцом тоже всякое было.
– Не помню, чтобы вы так ссорились.
– Отец наш ходок еще тот. Недавно застала его дома с Алесей, но виду не подала. Притворилась полной дурой.
– Но как же это, мама?
– Прятал ее в чулане, а духами ее на всю квартиру веяло… Надо же… Но я привыкла прощать.
– Какая же ты у меня мудрая.
– Только разговор этот между нами, договорились?
– Ну что ты. Это ваши дела. Но ты уверена?
– Женщина чувствует беду на расстоянии. Такова природа наша. У актрис это чувство обострено многократно. В тот день отец претворился, будто забыл права, чтобы машину возле театра оставить для отвода моих глаз, но не вышло. Говорит, Алеся там, в Питере, жениха нашла. Теперь жду, когда его на свадьбу пригласят. А что, пускай прокатится. Удерживать не стану.
– Не знаю, как бы я на твоем месте поступила. Не могу притворяться. Наверное, мы бы расстались.
– Уверена, у вас ерунда какая-нибудь.
– Но, мама!
– Алексей – надежный человек. И нечего вам ссориться по пустякам… Знаешь, в семье женщине приходится во многом уступать. Но для этого надо унять свою гордыню. Ведь однажды ты самостоятельно сделала свой самый важный в жизни выбор. А значит, любишь. Любишь все то, что вас объединяет. Разочарования не должны овладевать тобой. Будь сильной… Хорошо?.. И береги семью ради дочери, – строго добавила Марина.
– Я стараюсь, мам, – печально ответила Нина.
За таким вот разговором, они дожидались, пока вскипит вода в чайнике. После этого Марина принялась накрывать стол в гостиной. А Нина сходила наверх позвать отца с дочкой к чаю. Когда семья собралась за столом, Настенька устроилась на коленях у матери, кусала пирог, запивала чаем из ложечки, и Нина все говорила ей: «Осторожно, горячо, не торопись…» Но вскоре малышка придумала себе развлечение: катать ладонью шарики из крошек, чем вызвала шутливое поощрение дедушки, а затем, когда и это занятие наскучило, она спустилась на пол.
Во время чаепития с бутербродами, яблочным пирогом и шоколадным печеньем они вновь разговорились.
– Как новый сезон? – поинтересовалась Нина у отца.
– Ничего особенного, все как прежде, зал полупустой, – бесцветным голосом ответил он.
– Теперь людям не до спектаклей, – сказала Марина. – Им своих драм хватает.
– Что-то поугас ваш оптимизм, – заметила Нина.
– Радоваться тут нечему, – честно призналась Марина.
– По-прежнему в поиске, – добавил Николай.
Заслушавшись, я даже дверь чулана приоткрыл, чтобы ничего не упустить. Как вдруг в коридоре послышались чьи-то шустрые шаги. Это Настенька, оказавшись без внимания взрослых, отправилась исследовать дом. И первое, что ее заинтересовало – это приоткрытая дверь чулана, за которой быть ей еще не приходилось. Настенька подошла к двери и, рывком отворив ее, увидела меня. Несколько минут мы оба: я из темноты чулана и девочка с любопытством глядели друг на друга. Настенька заметно подросла с тех пор, как я видел ее с мамой полгода назад, когда они заезжали к родителям в театр по каким-то делам. Теперь у нее длинные светлые кудряшки, большие розовые щечки и красивые карие глаза. На ней бала красная вязаная кофточка и колготки, на ножках шерстяные носочки. Девочка нисколько меня не испугалась, хотя я до ужаса зарос и выглядел ожившим пугалом. Я приветливо ей улыбнулся, подмигнул и тихонько проговорил, поднеся к губам палец:
– Ты ведь не выдашь меня?
Настенька что-то проговорила в ответ восторженно, словно бы моя просьба понравилась ей, и заулыбалась. Тогда я осторожно закрыл дверь и незамедлительно углубился в свое убежище.
Теперь я только и думал о неожиданном разоблачении. Терзался печальными мыслями: выдаст меня ребенок или нет, и потому с трепетом ждал последствий. Нахлынувшее на меня волнение привело к очередному приступу головной боли. Между тем Нина, спохватившись исчезновением из гостиной ребенка, отправилась на ее поиски, застала Настеньку в коридоре и, взяв на руки, вернулась к родителям. Прошло, как мне показалось, много времени, прежде чем я услышал, как девочка вновь прошагала к чулану. Настенька остановилась у двери, открыла ее и стала вглядываться в темноту, надеясь вновь увидеть домового, который где-то здесь прячется, и угостить его пирогом. Но в этот раз побег ее был замечен своевременно.
– Ну и зачем мы сюда пришли? – спросила Нина.
– Та-ся та, – проговорила на своем наречии Настенька, заглядывая в чулан.
– Здесь так темно! – сказала Нина. – Пойдем в комнату.
– Та-ся, та-тя, – продолжала говорить девочка, показывая пальцем в глубину помещения.
– Ой, как темно и страшно. Там живет домовой, – вполголоса проговорила Нина.
– Ом-вой, – по-своему повторила Настенька.
– Да, моя сладкая, домовой, – поправила Нина. – Пойдем в комнату.
– Тя-тя, – настойчиво возразила Настенька.
– Пойдем, дедушка даст тебе куклу и поиграет с тобой, – продолжала уговаривать Нина.
– Тя-тя там, – упрямо твердила Настенька, но мать взяла ее за руку и, закрыв дверь чулана, повела в гостиную.
Я с облегчением вздохнул. Мне не хотелось, чтобы этот эпизод получил развитие, и Настенька привела бы всю семью к чулану, чтобы показать домового. Но взрослые не поверили ей. Девочку сумели отвлечь. И тайна чулана осталась для них не раскрытой.

12 октября.
Страх знаком любому человеку. Он помогает нам избегать неприятности, защищает нас от атомной войны, заставляет трудиться, чтобы не остаться без крова и пищи, оберегает от возможных сумасбродных действий. Но может быть и вреден, когда отводит нас от совершения отважных поступков, лишает нас изобретательности и совершению важных открытий. С таким страхом приходится бороться. Ведь автор вряд ли напишет гениальную пьесу, если будет страшиться всего оригинального и нового, необычных сюжетов, неординарных актов и реплик героев. У меня в этом доме есть свои страхи, я борюсь с ними, продолжая здесь жить и созидать.
Благодаря библиотеке Суерукова, мое свободное время занято чтением. Боязнь, что однажды меня застигнут в его кабинете врасплох, уступает моему безудержному любопытству. К тому же Николай выписывает несколько интересных для меня газет. Особенно мне нравится «Культура», в которой я нахожу много полезного материала, и вместе с другими газетами она осведомляет меня о том, что сейчас происходит в мире.
Вчера я сидел с газетой в кресле под пальмой, что в вестибюле раскинула свои длинные жесткие листья, читал «Культуру», как вдруг услышал приближающиеся к дому шаги. Бросив на полуслове чтение, я оставил газету на журнальном столике и удалился в чулан. На часах только половина третьего, поэтому было бы странным ожидать так рано хозяев, и я прислушался.
Дверь открыли ключами. В вестибюль торопливо вошла Марина. Я вжался в стену. Марина спешно скинула пальто, бросив его на кресло, сняла туфли и, проходя мимо чулана, заговорила по телефону. Голос у нее был взволнованный, но твердый, уверенный, и я догадался, что происходит что-то важное, тайное, сверхъестественное. Говорила она с Серебряковым.
– Не волнуйся, Женя, я сделаю так, что он не заметит, – сообщила она, входя в туалет. – Только дай мне немного времени… Хорошо… Я успею. Он не нагрянет… Да, она в кабинете. Он каждый вечер над ней работает… – Спустив воду, Марина зашла в ванную комнату, помыла руки, вышла и зашагала по коридору в вестибюль, оттуда наверх по лестнице, продолжая говорить: – Должна быть на его столе… Да… Я все поняла…
Когда Марина поднялась в кабинет мужа, я высунулся из чулана, осторожно вышел в коридор, повернул к лестнице, теряясь в догадках.
– Я уже в кабинете… Ищу… Только не отключайся, пожалуйста, мне так спокойней. Подожди немного… Он не собирался брать эти бумаги с собой… Вот, кажется, это она… Да, я нашла! Слава Богу, это она!..
Марина была так увлечена поиском, что я, набравшись храбрости, поднялся по нескольким ступенькам, чтобы послушать.
– Теперь я отключу телефон. Сделаю снимки и перезвоню тебе, слышишь?.. Жди… Я постараюсь все сделать быстро…
Вслед за этими словами послышались щелчки встроенной в телефон фотокамеры и шелест листаемых бумаг. Изнемогая от любопытства, я был готов ворваться в кабинет и застать Марину за шпионажем. Но вскоре щелчки прекратились, Марина снова набрала телефон Серебрякова, и я вернулся в чулан.
– Я все сделала, – воодушевленно сообщила она. – Он ничего не заподозрит… Хорошо… Да, я отсняла целиком… Жди, я одеваюсь и выхожу.
Как только Марина вышла из дома, я бросился к окну, чтобы проводить ее взглядом. Она прошла в калитку, повернула налево и оказалась перед Мерседесом Серебрякова. Он открыл для нее дверь изнутри, Марина села на переднее сидение, машина тронулась с места, покатила по дороге и вскоре исчезла за кустами соседнего палисадника. Теперь я мог подняться в кабинет Николая и попытаться понять, что именно искала Марина, какие такие бумаги пересняла для Серебрякова.
Осмотревшись в кабинете, на столе среди бумаг я нашел рукопись «Пропащей» и поначалу не придал ей особого значения. Как вдруг меня осенило. Да ведь рукопись эта имеется только у Николая. Я сам вручил ее в надежде на постановку в театре. До сих пор эта пьеса нигде не публиковалась. Значит, Серебряков решил выкрасть «Пропащую» и, опередив Николая, поставить эту драму на своей сцене. Ведь в прошлом сезоне спектакль шел с таким шумом, что билеты распродавались быстро, и заполнялся весь зал. Неожиданное открытие взволновало меня, и я набрался терпения, дожидаясь последствий.

13 октября.
Прошлый вечер, казалось, прошел в безмятежности. Суеруковы строили планы на ближайший выходной, желая вновь отправиться на побережье, чтобы «проветриться», собраться с новыми силами, побыть целый день вместе вне дома, вне театра.
Николай заметил, что Марина сделалась раздражительной. И все больше недоумевал, отчего она по вечерам такая молчаливая, списывал это на усталость и старался не трогать ее.
Напряжение в доме растет с каждым днем. Неужели между ними отношения будут разорваны? Но Марина держится уверенно. Николай – как ни в чем не бывало. Марина любит его той крепкой любовью, которая прощает все слабости, пороки и даже измену. Она готова быть жертвой. Пусть она одна будет несчастна, но счастье семьи нельзя разрушать, его надо сохранить ради дочери, внучки. Как объяснить все это? Я уверен, Марине противна сама мысль о разводе, и особенно мысль о шумихе, которая бы раскрутилась вокруг семьи. В ней еще теплится надежда сохранить то светлое счастье привычной жизни, которое она нашла в браке с Николаем. Развод в наше время – стряпня обыденная, не требующая хлопот, больших затрат и нервов. Никто не будет упрекать. Развод в звездной семье тем более разжигает любопытство. Такой скандал, подогревающий публику, сыграет свою златоносную роль для театральной кассы. На этом можно строить PR-кампанию. Знаменитости в разводе! Сенсация! Их последний совместный спектакль! Разговоров хватит надолго. А потом дележ имущества. Газеты и эту сцену распишут во всех подробностях. Но все тихо пока.
Вчера вечером на ужин пришел Сияльцев. Я слышал, он давно намеревался записать беседу с Николаем и опубликовать ее в газете, но встреча все что-то откладывалась. Старый друг семьи Сияльцев служит в газете «Культура Балтии». Я давно с ним знаком. Этот критик написал немало статей о моих пьесах и положительно высказывался о тех из них, что с успехом шли в театрах и по которым сняты фильмы. Я ценю его честность, объективность и понимание театральной жизни.
Ужинали они в гостиной. Сидя в чулане возле двери, я записывал их разговор, надеясь услышать откровения. Марина некоторое время тоже участвовала в разговоре.
 – Вчера я был на вашем спектакле, – сообщил Сияльцев. – Марина, ты великолепна. Я с упоением наблюдал за тем, как ты проживаешь роль, словно эпизод из собственной жизни. Так верно, так сочно, так достойно! Я не видел лучшего исполнения роли Раневской как на вашем спектакле.
– Благодарю тебя, Егор, – сказала Марина.
– Ты всегда так свежо и молодо выглядишь. Как тебе это удается?
– Наверное, это так полезно всю сознательную жизнь заниматься любимым делом.
– Во истину! – согласился Сияльцев и продолжил в том же духе. – И работа режиссера убедительна.
– Довольно хвалить, Егор, – попросил Николай.
– Стоит заметить, на репетициях мой муж безжалостно выжимает из актеров все соки, – сообщила Марина.
– Я понимаю, насколько это тяжелый труд, чтобы всё: актеры, свет, музыка, работало на спектакль, – сказал Сияльцев.
– Сцена оживет по-настоящему, если изрядно потрудиться, – заметил на это Николай.
– Кому положить еще добавки? – спросила Марина.
– Мне, пожалуйста, еще ложечку салата с креветками, – скромно отозвался Сияльцев.
– А что же ты ничего не ешь, дорогая? – поинтересовался Николай.
– У меня нет аппетита, – ответила Марина, возвращая Сияльцеву тарелку с ложечкой салата.
– Куда же он подевался? – забеспокоился Николай.
– Я оставлю вас, мальчики, – спохватилась Марина и поднялась из-за стола. – Не буду вам мешать.
– Ну что ты, Марина, у нас никаких секретов, – возразил Сияльцев, и зубы его белоснежно засверкали, излучая здоровье.
Но «великолепная актриса», не желая продолжать разговор, благоразумно удалилась в комнату на втором этаже. Тогда Сияльцев достал из кармана диктофон, включил его и положил на стол, предварительно получив разрешение у Николая – пустая формальность. После этого «мальчики» принялись за
ИНТЕРВЬЮ
ЕС: Я знаю, ты не очень любишь давать интервью.
НС: Да, это верно. Обычно журналисты начинают вытягивать из тебя сведения слишком личного характера. Но с тобой все по-другому.
ЕС: Спасибо за доверие. Впрочем, начнем не с тебя, а с тех писателей и драматургов, которым ты доверяешь как наставникам.
НС: Среди драматургов это Островский, Шекспир, Ибсен. Я постоянно читаю все их наследие. В нашем театре произведения этих титанов пера обязательно входят в ежегодный репертуар. Также люблю изучать Стриндберга, Теннеси, Майкова, Мережковского, Виктора Розова. Это все драматурги первой величины – по-моему собственному убеждению. Что касается писателей, то ответить на твой вопрос нелегко, поскольку любимых мною авторов чрезвычайно много. У каждого из них немало знаковых для литературы произведений. Если совсем уже сузить рамки, то первыми на ум приходят: Достоевский, Бунин, Чехов, Павич, Диккенс, Маркес. Их произведения хочется перечитывать многократно.
ЕС: А ведь Марина в тот раз была права, с приходом новой буржуазной эпохи в нашей стране на прилавки хлынула литература низкого качества – легкое для восприятия увлекательное чтиво. Оно не побуждает думать, не дает знаний, а только развлекает. По-настоящему достойные произведения переживают упадок читательского спроса.
НС: Это касается и русского языка в целом. Наш независимый, богатый, красивый язык обильно напитывается иностранными интонациями. Я говорю, не словами, а именно произношением уродуется. Его надо хранить, как живое существо, от этого дурного влияния, иначе он станет ужасным гибридом. Произнеси с американской напыщенностью такую, например, фразу: «Одна капля яда заражает всю бочку вина». (Николай произносит это искаженно.) Что ты слышишь? Какую-то глупую манерность. И это ужасно.
ЕС: По-правде сказать, я не задумывался над этим.
НС: А ко мне из театрального училища регулярно приходят новые артисты с таким вот произношением. Что мне с ними делать? Переучивать? Учить говорить на языке Чехова заново? Разумеется, язык способен к самоочищению от всякого чуждого. Но эти интонации входят в привычку. Мы слышим их из плохо дублированного кино, популярных песен звезд, подражающим западным певцам, как попугаи, и телевизионных talk-show. Они там, на сценах, пытаются втискивать русский язык в формы модного иностранного произношения, отчего речь выходит напыщенной, искаженной, невнятной. У меня это вызывают раздражение, протест и отторжение.
ЕС: В то же время наш язык необыкновенно великодушен, испытывая разные влияния, продолжает развиваться, он совершенен и точен.
НС: Что же твориться с нашим языком в театрах?.. Теперь классику выворачивают наизнанку, чтобы придать ей современный вид, ставят непотребные спектакли с нецензурной бранью, вызывающим поведением героев и каким-то ужасным музыкальным сопровождением, как будто кто-то играет на нервах. Теперь тащат на сцену всю грязь с улицы… Но театр служит не для украшения жизни, а ради зрителей, которые могли бы осмыслить свою жизнь, что-то изменить в ней, найти ответы на терзающие душу вопросы, с которыми они сталкиваются, сбросить эмоциональное напряжение. Не этому ли мы служим? Мы должны дарить людям надежду разобраться в самих себе и в обществе.
ЕС: Пока зритель не утонет в стихии насилия и жестокости, происходящих на сцене иных театров, да еще сопровождающихся дворовым языком, такие спектакли будут востребованы.
НС: Многое зависит от актеров. По-настоящему талантливых мало. Понимаешь, Егор, актер должен чувствовать свободу, как птица. Сколько уток не стреляй, они все равно летают. Только полная свобода позволяет актеру раскрыться сполна. Нельзя останавливаться, нам приходится искать, находить и творить что-нибудь новое. Актеры должны самосовершенствоваться в своем поприще. Вот в чем идея.
ЕС: Западное кино частенько демонизирует образ русских. Наши режиссеры своими хмурыми фильмами прибавляют этого впечатления. Как будто у нас нет ничего светлого, достойного, прекрасного.
НС: Своими гастролями в других странах мы способны развенчать этот чудовищный стереотип о России у зрителей, которые никогда в нашей стране не бывали.
ЕС: Скажи, что ты думаешь об «Ином театре» Серебрякова?
НС: Это как раз тот режиссер, который стремится к эффекту, эпатажу, желанию шокировать зрителя. Серебряков весьма предприимчив. Ставит смелые эксперименты. Он, конечно, мастер и давно вышел за стены своего «сарая», продолжая искать новые пути. Такова судьба «независимых» театров. У них нет других возможностей выживать, кроме как представлять далекую от истинного искусства завлекательную безвкусицу, которая привлекает жаждущих зрелищ обывателей. Театр с надежным обеспечением никогда не позволит себе опуститься на уровень пошлости ради заработка.
ЕС: Летом Серебряков организовал сцену прямо в Южном парке среди старых деревьев. Что ты скажешь на это?
НС: Я читал твою статью. Она полна восторженных реплик. Я не видел его «спектаклей на воздухе». Было бы любопытно.
ЕС: Довелось мне присутствовать на его «открытом» представлении. Скамейки он расставил на поляне, устроил вход с кассой, привлек торговцев чаем с пирожками. В тот раз давали спектакль по мотивам «Разбойников» Шиллера. Эта драма осовремененная имела шумный успех. Зрители поверили в происходящее вокруг них действие, они, словно бы оказались в центре событий, и остались в восторге. Серебрякову удалось создать иллюзию присутствия. Эта его работа заслуживает внимания. В дни представлений ему даже с погодой везло. Таков успех новизны. Не всякий режиссер способен так радикально переосмыслить классический сюжет и преподнести его зрителям в новой форме.
НС: Значит, актер и зритель оказались на одной сцене?
ЕС: Серебряков постарался приспособить классическое произведение под reality-show. Ты представь, что он сделал. Зрители не только наблюдали, но и погружались в атмосферу соучастия: они могли вставать со скамеек, наблюдать действие с любой позиции. А сценические герои нередко обращались к кому-нибудь с просьбой помочь облачиться в доспехи, подсказать, где прячется враг, и даже проводить к лесной сторожке – все сработало на успех. Серебряков добился совершенства в художественном воплощении своей необычной идеи. В спектакле недурно выражены судьбы с их неоднозначными характеристиками, представлена музыкальность игры, очевиден подтекст, мерцающий между произносимых актерами фраз и брошенных ими взглядов. В каждом герое переплелись эгоизм – с отзывчивостью, жестокость – с заботой, отчаяние – с доблестью, и потому им веришь, словно в жизни. Чтобы происходящее не воспринималось как развлекательное шоу, режиссер попытался дать больше философского смысла.
НС: Нет, Егор, смысла я здесь не вижу никакого. Он всего только глупо плетется за авангардом. Этот нетривиальный формат оказался пленительным для общества потребления.
ЕС: Я бы не сказал так, что он расположен к авангарду. Скорее он предприимчивый новатор, поражающий своей художественной всеядностью. Понимая, что скучные спектакли зазевываются и не приносят дохода, он ищет всяческие ухищрения, чтобы публику встряхнуть.
НС: Дурной это путь. В стремлении преобразовать этику произведений, отменяя их нравственность и духовность, Серебряков представляет нам глумление над классикой, выпотрошив которую, он кичится своей художественной вольностью.
ЕС: Он ищет и находит собственные оригинальные методы. (Тут Сияльцев явно доволен тем, что сумел вызвать режиссера на словесную дуэль.) Погружает зрителей в пространство естественное. Умудряется держать их в напряжении с начала и до конца спектакля. Его актеры постоянно ищут новые ходы, импровизируют, играют ярко, сочно, наотмашь.
НС: Всё так, но такой подход нельзя сравнивать с классическим театром. Мы добиваемся на сцене иных целей. Нам нужно больше бытовых красок, живых мизансцен, больше свободы, когда актер на сцене вправе выразить то, что он сейчас чувствует. Это тоже нравится зрителям. Уверен, Егор, зрители у нас разные – у Серебрякова они требуют одного, у нас – совершенно другого.
ЕС: Значит, вы не планируете выходить за пределы привычной сцены?
НС: Для нас важна такая игра актеров, которая трогала бы душу зрителей посильнее завораживающих выкрутасов циркачей. Вспомни, Станиславский требовал высокой подготовки актеров. Он привел в систему законы театрального искусства. Их невозможно не учитывать. А что же мы видим у Серебрякова? Забыв Станиславского, он изобретает что-то нелепое, словно бы пытаясь эти истины опровергнуть. Но разве можно опровергнуть законы природы, психологии, нравственности? Нет, это невозможно. Мы стараемся сделать достижения предшественников зримыми. Ищем способы творить истинную жизнь на сцене через актеров, объединенных общей мыслью.
ЕС: Это достойно уважения.
НС: Между тем я постоянно в поиске нового. Зрителям нужна новизна. Они не могут смотреть одно и то же. Интерес вскоре пропадает. Требуются оригинальные находки, способные вызвать удивление, радость, сострадание. Пора освободиться от шаблонов, освежить репертуар, дать произведения разных форм. При этом мы вовсе не искажаем классику. И ей свое место отводится. Ведь воспитательную роль театра никто не оспаривает.
ЕС: Своей «Пропащей» вы наделали много шуму. Как по-твоему, почему именно этот спектакль имел такой большой успех в прошлом сезоне?
НС: На основе пьесы Ярославского мы сумели создать отличный по смыслу спектакль. Но подступиться к этому произведению было непросто. Пришлось кое-что переделать, уточнить, удалить – и все это вместе с драматургом. Он очень мне помог с постановкой. Это необыкновенно глубокая пьеса. Психологическая история о том, как сохранить достоинство, оказавшись на дне, о непреклонной борьбе за нравственную свободу. В этом и есть ее заразительность. Спектакль стал для нас судьбоносным. На подготовку ушло много времени. Любой промах актеров мог принести разочарование. Мне самому пришлось вывернуться наизнанку, чтобы стать настоящим злодеем. Исполняя эту роль, выкладывался вдвойне, поскольку при моем благообразии играть нужно было персонажа сложного, дерзкого, обуреваемого корыстными страстями. Но мы справились. В результате спектакль нашел отклик у многих зрителей. В нем есть интрига, эмоциональный посыл, победа нравственности – все то, что не может оставить равнодушным современного зрителя. Ведь социальная направленность этого представления создается образностью и ассоциациями. То, что вызывает интерес. И еще, этот спектакль возбуждает у каждого зрителя персональное видение драматических событий. Велика заслуга наших актеров. Алеся создала глубокий образ страдающей, но непобежденной женщины. Мне вообще было легко с ней работать. Она необыкновенный талант! Я рад, что раскрыл в ней ее бесценный дар. Мы старательно учимся. Теперь во многих театрах все больше имитации – жизнь без страсти. Она не интересна зрителю, лишена жизненных характеров, конфликтов, событий. С подобными персонажами зритель не отождествляет себя, а значит, не проникнется их судьбой. Такой спектакль не интересен. Но ведь любая постановка должна помочь найти зрителю ориентиры в его поиске. А как это сделать без настоящего, яркого и целеустремленного героя? Ничего не выйдет.
ЕС: С этим трудно не согласиться. Расскажи, пожалуйста, как ты работаешь с артистами?
НС: Сцена – то место, где каждый день терпеливо шлифуешь алмазы. Приходится работать в таком напряжении, что в конце дня я чувствую боль в мышцах, как после тренажеров в спортзале. Но прежде всего жесткий отбор на роли. Я придаю большое значение амплуа. Мне нужно, чтобы с моими задачами совпало все: внешность, характер, уровень подготовки. Иначе дальнейшая работа превратится в пытку как для меня, так и для актера, а то и вовсе закончится провалом. А это убитое время и напрасно потраченные силы.
ЕС: Интересно узнать, как ты, молодой человек из провинциального города, сумел увлечься театром.
НС: Я скажу больше – мое детство прошло в мрачном разрушенном войной городе среди руин. Но именно тогда все и началось. Так большая река питается из маленького лесного ручья. Каждое лето мои родители увозили меня и сестер к бабушке в деревню. Там никакого театра не было и в помине. Но были народные гулянья, праздники, свадьбы, похороны. Везде я видел родные традиции, особые ритуалы, на которых звучали красивые слова, какие невозможно услышать в обычной жизни, совершались поступки, свойственные нашему человеку в той или другой ситуации со всеми его слабостями и недостатками, и природа – великая, прекрасная, стихийная, на фоне которой эти действия и происходили. Все это я наблюдал, запоминал, любил всем сердцем. Простые люди в такие дни преображались, как артисты. А сценой им служили наши улицы, дворы, дома – привет Серебрякову с его «Разбойниками» в парке. С моими сестрами и двоюродным братом играли мы свои роли. Во дворе, нацепив на себя что-нибудь из старого бабушкиного гардероба, мы превращались в великосветских дам и господ, а если добавляли что-нибудь из подручных предметов: ведра, швабры, стиральные доски, то превращались в рыцарей, нежить или богатырей. Играли, бились на самодельных деревянных мечах, спасали принцесс из лап чудовищ. Тогда, полагаю, и сформировалось мое увлечение актерским мастерством. Когда я вырос, в старших классах, я уже точно знал, что буду актером. А потом уехал поступать в Москву. Но учиться пошел на режиссуру в Институт театрального искусства. Выучился, однако актером остался на всю жизнь.
ЕС: Хотелось бы узнать, какие профессии, кроме театральной деятельности, ты перепробовал.
НС: Будучи студентом, я подрабатывал помощником каменщика на стройке. Мне нужны были деньги, чтобы со вкусом одеваться. Тогда среди молодежи была такая мода – носить западные шмотки, за что нас называли «стилягами». Невольно мы поддерживали подпольную фарцовку. Теперь это «бизнесом» называется. А в то время считалось преступным. Но что поделать? Своей внешности я придавал большое значение. Потому-то летние каникулы и проводил на стройке. А по окончании института ничего кроме театра больше не было: актер, режиссер и немного сценограф.
ЕС: Что ты думаешь о положении молодых актеров и режиссеров сегодня.
НС: Они во многом талантливы. Время таково, им приходится много трудиться, но я ценю их выбор. Если они готовы учиться на такие мало оплачиваемые сегодня специальности и уповать на удачу сняться где-нибудь на Мосфильме, то дай им Бог успехов. Это их выбор. Но в театре кроме таланта и удачи нужно еще готовиться к адскому труду. Если они выдержат нагрузки, они будут востребованы на сцене, если нет, пусть ищут другие возможности зарабатывать, чтобы не влачить жалкое существование в каком-нибудь провинциальном доме культуры. Вообще, творчество – это работа для одержимых, готовых к изнурительному труду и самопожертвованию.
ЕС: Ты пять лет жил в Москве. Учился, общался с лучшими преподавателями, нашел друзей. А почему вернулся?
НС: Все достаточно просто. Во время сдачи выпускных экзаменов мною заинтересовался некий режиссер по фамилии Никитин и предложил мне работу в его театре. Помню, какое впечатление произвел на меня этот суровый на вид, высокий, с пронзительным взглядом усатый человек – я не сразу проникся к нему доверием. Но его убедительное предложение понравилось мне. Он сказал, что я очень ему нужен, обещал покровительство и успех. Каково же было мое удивление, когда он сообщил, что работа ждет меня на родине, здесь, и я согласился. Должен сказать, обещание свое Валерий Павлович исполнил, хотя был до жестокости требователен, ждал от меня бесконечного труда, настойчивости и терпения. Он подготовил меня к большой работе. И когда ушел из жизни, я стал режиссером театра, продолжая его традиции. Москва дала мне большие знания, театры, музеи. Да и сам город – легенда. Я насытился всем этим богатством. И теперь оно помогает мне. Кстати, там я познакомился и с Ярославским и с Мариной. Мы с ней учились в ГИТИСе только на разных курсах. Я старше ее на два года. Я потом часто приезжал в Москву. Мы продолжали встречаться. А когда дело стало серьезным, и все шло к замужеству, я привез ее сюда. Здесь наша работа стала более содержательной. Здесь наши первые успехи. Здесь мы оба выросли как актеры и нашли признание. И еще у меня в Москве осталось много любимых мест. Я когда приезжаю туда, обязательно в свободное время ищу вдохновение на Чистых прудах, заряжаюсь энергией этого места.
ЕС: У вас много молодежи. Ты не щадишь сил и времени, работая со вчерашними выпускниками. Ты ищешь гениев?
НС: Слишком громко сказано. Но среди наших молодых актеров много талантов. Я ценю их желание работать. Устремленность. Мне интересно с ними. Кто-то уходит, не выдержав нагрузок, но сильные остаются. По-настоящему гениальных у нас мало. Это все старшее поколение: Михаил Буянов, Марина Суерукова, Сидор Веселинцев.
ЕС: Новый сезон в этом году вы открыли Островским. Отчего такой выбор?
НС: Мы не случайно выбрали именно «Доходное место». Мы добились того, что в новой постановке эта пьеса приобрела свое неординарное звучание. Ее с большим интересом смотрели и те зрители, которые знают ее наизусть. В меняющихся условиях нашей жизни Островский по-прежнему современен.
ЕС: Да, вечная классика. А что еще зрители увидят в вашем театре в течение года?
НС: Мы предложим произведения и классиков и современников: «Село Степанчиково и его обитатели» Достоевского, «Бурю» Шекспира, «Кукольный дом» Ибсена, «Завтра была война» Васильева, «Волки и овцы» и «В чужом пиру похмелье» Островского, «Давным-давно» Гладкова, «Дух созидания» и «Вишню на пустыре» Ярославского. Для детей приготовили сказки: «Щелкунчик», «Садко», «Морозко». В этом сезоне ждут и сюрпризы.
ЕС: О, я снова слышу отрадные сердцу названия. И надеюсь, одним из приятных сюрпризов станет «Пропащая».
Тут в дверях появилась Марина.
– Не желаете ли повторить чаю? – заботливо поинтересовалась она.
Сияльцев, глянув на часы, воскликнул:
– Ох, как быстро пролетело время! Как уже поздно!
Николай, сделавшись хмурым, ответил:
– Да, будь добра, собери для нас чаю.
Марина вновь удалилась.
НС: Что касается «Пропащей», я делаю все возможное, чтобы как можно скорее вернуть этот спектакль зрителям. Но требуется много работы. Очень важно на главную роль найти соответствующую актрису.
ЕС: Эта роль действительно сложна.
НС: Я не хочу, чтобы Прасковью играли через силу, с надрывом, словно это не роль, а неподъемная статуя. Амплуа актрисы должно быть таковым, чтобы на сцене она сама превратилась в главную героиню. Эту роль нельзя одолеть, ее нужно прожить. Прожить так, как это смогла сделать Алеся. Она сразу же проникла в роль, работала не жалея сил. Ее героиня – Прасковья – навсегда останется образцом твердого характера и силы духа. Горячее стремление не только вырваться из рабства, но и доказать, что женщина – не средство воплощения эгоистических целей мужчины.
В гостиную вошла с чаем Марина.
– А почему бы эту роль не взять на себя Марине? – простодушно поинтересовался Сияльцев, глядя на хозяйку сияя, как одуванчик на солнце.
Чашка звякнула о блюдце, рука Марины дрогнула, и она пролила чай на скатерть.
– Помилуй, Егор, разве можно с моими данными играть проститутку с дурным языком и пошлыми манерами? – страдальческим тоном сказала она. – Ты только подумай.
– Я думал великой актрисе под силу любая роль, – игриво подивился он.
– Она ни за что не соглашается, – с тяжелым вздохом подтвердил Николай.
– Понимаю, роль тебе, Марина, не к лицу. Но спектакль имел такой успех! Я написал о нем три положительные статьи. Зрители рыдали от восторга. Они ждут его снова. И если дождутся, театральный сезон пройдет с небывалым успехом. Вы только подумайте, весь город пройдет через ваш театр. Как хотите, но постановку надо спасать, – заключил Сияльцев.
– Согласен, – охотно ответил Николай. – Родился бы я женщиной, и не было бы с ней хлопот.
– А может, тебя как следует загримировать? – пошутил Сияльцев с таким громким и кратким смешком, словно бы выдавил его из желудка.
– Там есть сцены, которые выдадут накладные части тела, получится недопустимо комично, – возразил Николай.
– Вам бы только шутить, – в раздражении сказала Марина. – Я ненавижу эту пьесу. Мне думается, Ярославский сочинил ее мне назло. Он хотел унизить меня. И теперь эта проклятая пьеса мучает нас всех. Она разрушает нашу жизнь.
– Господи, помилуй! – ужаснулся Сияльцев. – Откуда у тебя столько протеста?
– Не мне в ней играть, – твердо сказала Марина. – Давайте оставим этот разговор.
– Не будем делать из этого трагедии, – терпеливо предложил Николай. – Я обещаю вернуть спектакль на сцену.
– Чезарин не оставит вас в покое, – сказал Сияльцев и запил эти зловещие слова чаем.
– Да, это верно, – вздохнул Николай. – Он не равнодушен к деньгам. Но как мне теперь нужен Ярославский. Я бы хотел обсудить с ним некоторые детали.
– Только не переусердствуйте, – предупредил Сияльцев. – Зрители хорошо помнят ту, прежнюю, Прасковью. Другой они просто не поверят.
– Алеся была гениальна, – упавшим голосом проговорил Николай. – Но мы ее потеряли. Так устроен наш мир. Что-то или кого-то находим, потом теряем. Мы с этим ничего не поделаем.
– Иногда, дружище, ты рассуждаешь, как фаталист, будто бы в нашей жизни все предопределено, – сказал Сияльцев.
– Но я никогда не утверждал это на сцене, дома, в разговоре с друзьями, – уверенно ответил на выпад Николай. – И все-таки иногда случается такое, что заставляет задуматься о неотвратимости судьбы. Например, потеря Прасковьи в лице Алеси.
– Господи, ну что за имя в наше время! – возмутилась Марина по поводу Прасковьи. – Кошмар!
– Родители вновь начали давать это имя новорожденным девочкам, – заметил на это Сияльцев. – Я знаю, как минимум, пять таких случаев за последние полгода.
– Проклятье! – вспыхнула Марина.
– Хочу пожелать вам удачи, – оптимистично сказал Сияльцев. – Держитесь, ребята, все получится. Зная вас многие годы, уверен, вы и тут добьетесь успеха.
– Спасибо, мой друг, – проговорила Марина.
– Театр – неиссякаемая тема для разговоров, – сказал Николай, словно подводил итог беседы.
– Уверен, Ярославский где-нибудь затаился и создает для человечества очередной бессмертный труд, – оптимистично добавил Сияльцев. – Он обязательно порадует нас всех какой-нибудь необыкновенной пьесой, которая, быть может, затмит «Пропащую» своим совершенством.
– Неплохо было бы, – отозвался на это Николай.
– Мир полон чудес, как вокруг нас, так и в наших головах, – весело проговорил Сияльцев. – Он еще раскроет перед нами немало тайн. И удивит нас.

14 октября.
Вечером случилось беспокойство. Солнце уже исполосовало двор своими золотистыми боковыми лучами. Суеруковы в театре готовились к спектаклю. А я в одиночестве читал газету в кресле у окна в прихожей. Покой едва не сморил меня. Этак можно уснуть. Как вдруг я встрепенулся. Слышу, к дому шаги по щебню шуршат. Осторожные такие шаги. Чужие. Ясно, что не хозяйские – им еще не время. Подошел я осторожно к окну. Гляжу тихонько, чтобы занавеску не колыхнуть, и вижу двух незнакомых парней, а между ними рожа бородатая, страшная сверкает злыми глазами. Рожа эта моя – отраженная в окне, а ребята пришли явно с воровским замыслом. Неприглядно одетые в серое, отчаянные, с дерзким взглядом. Подходят к двери. Один из них побрякивает связкой отмычек. И понял я: грабить, значит, пришли. Хотят в дом проникнуть и поживиться. Заранее отследили, что хозяева сейчас в театре, и в доме никого. Что же мне делать? Спрячусь в чулан – будут всюду рыскать, все перевернут и меня найдут. В отчаянии я решил вооружиться ножом и скалкой. Так и сделал. Метнулся в кухню, схватил со стола большой хлебный нож, из шкафчика взял скалку. Быстро я вернулся в прихожую. Слышу, как там в замке ковыряются. Чтобы открыть дверь домушникам хватает и пяти минут. Эта мысль меня мгновенно как будто ошпарила. Сам не свой я подскочил к двери и с силой дернул ручку, желая распахнуть дверь и защищаться, но не рассчитал. Как дернул я ручку, так оба парня, не ожидавшие, что в доме кто-то есть, шарахнулись от двери и бросились бежать прочь. А я в окно выставился. Один из них, ростом повыше, обернулся у калитки, увидал меня и прибавил ходу. Пускай думают, что хотят, а в дом лезть никому не позволю. Довольный собой, я положил на место нож и скалку, вернулся в кресло и взялся продолжать чтение газеты. Но читать уже не получалось. Взволнованный событием со взломом, я никак не мог сосредоточиться на статье, в голове так и крутились мысли о попытке ограбления. Что было бы? Что было бы, если?..

15 октября.
Октябрь – месяц, протянувший августу руку, он словно вытащил меня из забытья, когда я ходил неприкаянный по улицам города, растерянный и заблудившийся в своих мыслях, пока неведомой судьбой меня не привело сюда, в этот особняк. Теперь я достаточно подготовлен, чтобы начать работу над новой пьесой, а значит, могу покинуть эту, ставшую мне привычной, обстановку гостеприимного чулана.
В комнатах заметно похолодало. Хозяева включают газовое отопление, когда сами дома, в остальное же время мне приходится напяливать на себя пальто из старого гардероба. Какой же у меня странный вид в этом пальто! Сороковые переселенческие годы.
Сад начал сбрасывать разноцветные листья. Плодов на ветвях с каждым днем становится все меньше. Это ветер срывает их по ночам. Но мое краснобокое яблоко все еще покачивается на ветке с остатками трепещущей листвы. По утрам стаи мелких птиц навещают сад в поисках семян, плодов и последних насекомых.
Вот уже почти три месяца, как я не был дома, но меня туда совсем не тянет. Что там теперь? В этой полупустой бедной квартире с единственной картиной на стене – «Пейзаж» с обрывом, пляжем и сизым Балтийским морем, от которого так и веет холодом, – подаренной мне художником Скитальцевым, меня никто не ждет. Это значит, если бы я там умер, никто не стал бы меня искать, и разве что в далеком будущем археологи случайно наткнулись бы на мою скрюченную мумию. Что же твориться в моем осиротевшем гнезде? Я так и вижу, как в холодильнике прокисло молоко, полбуханки черного хлеба заволосатела от плесени, а кусок ветчины сморщился и протух. На столе, книгах, рукописях теперь лежит слой пыли. Пауки безнаказанно развесили повсюду свои плотные сети в надежде поймать хоть какую-нибудь добычу, но тараканы, мухи, клопы давно уже перевелись от бескормицы. Соседи по-прежнему громко слушают музыку, смотрят телепередачи и ругаются, так что одно воспоминание об этом вызывает во мне страшный протест. Нет, мне совсем не хочется возвращаться в убогую квартиру.
Друзья, потеряв меня из виду, наверное, не рассчитывают на скорую со мной встречу. Всем известна моя привычка исчезать на долгое время, когда я усердно работаю над очередным произведением. Верно, когда я вернусь, то представлю всем новорожденную пьесу. Но это потом. А сейчас мне в этом доме так хорошо, что я не спешу его покинуть, а главное, меня по-прежнему крепко удерживает до сих пор не разгаданная тайна.
Вчера, вернувшись из театра, Суеруковы снова затеяли спор.
– Нет, она не способна на эту сложную роль, – с досадой сообщил Николай, когда они, поужинав, встретились в гостиной. – Я ничего не могу с ней поделать. Мне нужен кто-нибудь другой.
– Ты пытаешься найти не Прасковью, а свою Алесю, – заметила на это Марина. – Но двух Алесь не бывает.
– Да, я это понимаю. Я отпустил ее. Отныне в Питере цветет ее талант. Она этого достойна.
– Ты ничего не сумел бы изменить.
– Но спектакль пропадает!
– Проклятье! Из-за этой пьесы ты потерял покой. Она уничтожит нас.
– Но ты могла бы нас спасти.
– Глупости. Публика клевала на «Пропащую» из-за Алеси.
– О, как тяжело наблюдать собственное бессилие! – возмутился он.
– А что с нашим садом? – вдруг напомнила она. – Мы собирались навести там порядок. Он совсем заброшен.
– К черту! С тобой невозможно говорить – это все равно, что по телефону с обрезанным проводом. Но ты могла бы исполнить эту роль блестяще.
– Меня от одной мысли воротит. Это чужая роль. Я не стану.
– Какой-то каприз.
Пауза. Супруги погрузились в свои располошенные мысли. Некоторое время в доме стояла тишина. Наконец заговорила Марина:
– Моя мать воспитывалась в духе революционного времени, когда в стране шел подъем Советской власти, и она мечтала занять в обществе высокое положение. Но еще большего она ждала от меня. Вся жизнь ее складывалась, как по заранее написанному сценарию, точно такого она хотела и для меня: успехов, достижений, устремленности к светлому будущему. Моя судьба была предопределена коммунистической партией. Мать не допускала никаких отклонений от намеченного для меня пути... Она воспитывала меня как благородную девушку. Мы жили в Гатчине. Я занималась музыкой, иностранными языками, ходила в танцевальный кружок. Она и слышать не желала, чтобы я понапрасну растрачивала время с подругами во дворе и всеми силами старалась занять все мое свободное от школы время. Она говорила: «Ты умнее сверстниц. Ты многого добьешься. А они даже не смогут получить высшего образования. Они останутся бездарными судомойками, швеями, санитарками. Их доля – удачно выйти замуж и воспитывать детей. Ты у меня – другая». Я внутренне не соглашалась с ней, молчала. Мне трудно было ей возразить: она не слышала меня… Среди моих подруг в школе были и вполне способные девочки. Но мама решительно вытаскивала меня из их компании и усаживала за фортепьяно. «Их манеры, – говорила она, – ужасны. Так общаются мальчишки». Я не спорила с ней – бесполезно, наверное, у меня в том возрасте не хватало духу противиться ее требованиям. «Придет время, – убеждала она, – и эти замарашки будут мыть полы в твоем кабинете». Я старалась из всех сил, чтобы мама могла гордиться моими успехами, ведь я должна была оправдать ее ожидания… Она микробиолог, заслуженный деятель науки, лауреат Сталинской премии рассчитывала, что я пойду по ее стезе. Но я выросла. Окончила школу и взбунтовалась: уехала в Москву, где вскоре познакомилась с Ярославским. Он учился в университете, а меня уговорил поступать в Институт театрального искусства, убеждая, что такой артистичной девушке как я это откроет прекрасные возможности. Он убедил меня, что я прирожденный талант. Сам он интересовался драматургией. И часто повторял: Я – человек для творчества. Я полюбила этого увлеченного парня и без памяти доверилась ему, последовала его совету. И когда мать узнала, что я натворила, страшно оскорбилась. Она не простила мне этого поступка. «У меня есть мечта», – оправдывалась я. «Ты всегда слишком много мечтала», – сердито говорила она. «Но что в этом плохого?» – «Делай, что хочешь, – вспыхнула она. – И убирайся к чертовой матери». Столько горечи было в ее словах! Как ждала она моего раскаяния. До самой ее смерти между нами были холодные отношения. И с этой обидой она ушла в могилу.
– Ты никогда не рассказывала мне об этом, о своей матери, – промолвил Николай, впечатленный этой странной историей.
– Я хотела все забыть, – ответила Марина. – Не желала вспоминать и переживать все заново.
– Ты напрасно упрекаешь себя. Ты достигла высокого положения в обществе. Ты самая яркая актриса. Твоя мать гордилась бы тобой. А публика любит и ждет тебя в любой роли. Зрители платят и вправе кое-что от нас требовать. Ты это понимаешь?
– Боже, как я устала!
– Ты только попробуй.
– Я никогда, ни за что не опущусь до этой роли, слышишь? Этот образ повиснет на мне грубым мешком. Я не чувствую себя Прасковьей.
– Ладно, я оставлю эту затею, но Чезарин – ни за что.
– Тиран – этот Чезарин. Он намеренно терзает тебя. Ему нравится наблюдать нашу агонию. Я хочу, чтобы это раз и навсегда прекратилось.
– Тщеславие – вот, что тебе мешает, но борьба с этим пороком тоже опасна.
– Так давай же забудем «Пропащую», найдем дюжину более удачных современных пьес. Они пробьют тропу к сердцу молодежи. И наш зал вновь наполнится зрителями.
– Мне нужен Ярославский.
– О, Господи! Да выкинь его из головы, – воскликнула Марина страдальчески. – Его пьесы отдают пошлостью, полны недоразумений, их невозможно перенести на сцену.
– Ты просто не хочешь его понять, – мрачно сказал Николай.
– Мне очень жаль, – в сердцах бросила Марина. – Но он старый амбициозный дурак.
Как странно все это слышать о себе. На этих ее репликах остановились мои мысли. Они наполнили меня тоской. Ее слова, сказанные с таким глубоким презрением, вцепились в мою душу с поразительной остротой и разволновали сердце. Она передала мне груз воспоминаний о нашем прошлом, и вновь погрузившись в него, я почувствовал, как сердце сжимается от неуемной досады. И этот старый груз, от которого невозможно избавиться, затмил, как плотный туман, все то выдающееся, что было в моей жизни до и после крушения нашей совместной жизни, короткой, но радужной, оставив в моей душе глубокую рану. Как утверждал Гораций: «Est modus in rebus».; Я так разнервничался, что у меня вновь разболелась голова, и решил отдохнуть. Ничего, я создам эту пьесу, она заиграет с небывалой силой. Я перенесу этот дом на сцену. И мир вновь разразится овациями в мою честь.

Глава III
Исход
Красное, как сердце, наливное яблоко, что висело перед окном гостиной на голой ветке, было сорвано, порезано и запечено в пироге как раз в день похорон Ярославского. Марина ждала в гости Нину. Пирог удался на славу, Марина вынула его из духовки, поставила на стол и накрыла вафельным полотенцем. На душе было тревожно. За окном хмурое, сырое и холодное утро. Дрожа на пронизывающем ветру, оно печально брело через сад, заглядывало в окна и тихо рыдало моросящим дождем. Марине хотелось непременно увидеться с дочерью.
В тот день были великие похороны. Ярославского хоронили с небывалыми почестями при большом скоплении народа. Новость о смерти облетела город, словно на крыльях, в один день. Критик Сияльцев, кроме всего прочего, в неподражаемом запале в короткий срок написал и опубликовал во всех газетах краткую биографию гениального драматурга – автора знаменитой пьесы «Пропащая», добросовестного мецената детского дома «Звездочка» и таинственного жильца дома режиссера Суерукова, а также сочинил душещипательный некролог в его честь: «…Мы будем помнить о нем, пока странствуют созданные им образы в бессмертных его пьесах. Он навсегда останется в наших сердцах. Пусть в переполненных залах на спектаклях по его произведениям мы вместе с героями будем осознавать жизнь такую, какой он представлял своим разумом. Он раскрыл для нас собственный мир. Явление его было светом, озаряющим пути к новым идеям ясновидца…» и так далее в том же духе.
Отпевали Ярославского в храме Христа Спасителя, где он покоился в шелках, в усыпанном цветами гробу красного дерева, украшенном позолоченными лирами на бортах. Неузнаваемо заросший драматург, хотя борода и усы его были для благообразия причесаны, лежал с восковым лицом, обрамленным длинными волосами. Руки, неспособные более запечатлеть на бумаге ни единого слова, были сложены на груди. Для удобства гроб установили на специально заказанном для него мраморном постаменте с ангелочками по углам, и цветы было позволено класть под этим постаментом, где стояли венки с черными лентами; но уже скоро он утонул в море букетов. Слева от гроба стояли и сидели многочисленные родственники, съехавшиеся на похороны с необъятных просторов России (от Ярославского осталось кое-какое наследство, загодя расписанное на трех листах Завещания). Размахивая кадилом, читал молитвы священник, с печальными лицами проходила мимо гроба нескончаемая очередь прощающихся, а где-то под куполом витала сияющая душа покойного и с благоговением наблюдала за происходящим внизу, не торопясь вознестись к Богу.
По велению мэра – почитателя умершего гения – в городе был объявлен траур. Казалось, жизнь всюду замерла: на улицах растворились пробки, в магазинах пропали покупатели, учеников старших классов, курсантов и студентов сняли с занятий и всех с гвоздикой в руке вели к умершему… Небывалое столпотворение наблюдалось на площади Победы и перед храмом в эти утренние часы (попрощаться с Ярославским пришли даже те, кто слышал это заветное имя впервые). Повсюду дежурили полицейские и гвардейцы, на соседних улочках стояли машины скорой помощи. Время от времени охваченную глубокой скорбью атмосферу пронизывали дружные сигналы таксистов, со стороны Преголи гулко и раскатисто троекратно прогудели корабли, с Северного вокзала доносились солидарные гудки поездов – всё в честь Ярославского. После отпевания, пока не иссяк живой ручей поклонников с цветами, у гроба читали свои печальные стихи поэты, делились воспоминаниями о Ярославском друзья, выступали с церковными гимнами юные хористы.
Суеруков, стоя у гроба, сильно сутулился. У него был сокрушенный вид. Погруженный в свои трагические мысли, он с трудом осознавал происходящее вокруг, словно бы кроме Ярославского и его самого никого больше не было. Почти вся театральная труппа прибыла в храм. Прощаясь с драматургом, Аполлон Иванович положил ему под бок три белые розы, при этом губы его так трагично скривились, будто покойный попросил у него десять рублей взаймы. Актеры РДТ друг за другом клали у гроба цветы, тяжело вздыхали, качали головой и отходили в сторону, к колонне, где и толпились вокруг Чезарина. Потом Суеруков ездил на кладбище. Чезарин для своих нанял большой автобус. И там, у могилы, тоже было многолюдно. Пока растроганные служащие ритуальной конторы, смахивая слезу и шмыгая красными носами, не закрыли крышку гроба, Суеруков все глядел на потерянного друга и никак не мог смириться с тем, что тот ушел от него навсегда. Теперь лежит себе в гробу мирно. Сбежал в недоступное живым царство Господа Бога. Бросил нас всех на произвол судьбы. Но все прощено.
В тот вечер, когда Ярославский был обнаружен в чулане и кажущийся теперь таким далеким, хотя прошло всего три дня, Нина узнала о произошедшем в родительском доме несчастии из центральных теленовостей с пометкой срочно и позвонила матери. Эта новость ошеломила Нину. В последующие дни обе женщины по просьбе самой Марины, не желавшей, чтобы дочь видела ее подавленной, разбитой, плачущей, общались лишь по телефону.
И вот Марина вновь позвонила дочери и попросила приехать. Нина примчала к ней на такси. Малышку пришлось по пути завезти к родителям Алексея. Пока Суеруков на похоронах, Марина долго беседовала с дочерью за чаем с пирогом, который не лез в горло (да и яблоко ко всему прочему оказалось кислым как лимон). Все ей рассказала: и про злополучный ежедневник Ярославского, найденный в чулане, и про наброски новой пьесы и, наконец, про кражу рукописи «Пропащей» для Серебрякова тоже призналась. Скрывать было нечего. Слушая мать, Нина все больше ужасалась, особенно по поводу «Пропащей», догадываясь, что отец этого предательства наверняка не простит. Пугал ее и голос матери. Он был необыкновенно спокоен, словно бы мать смирилась с судьбой, дожидаясь расплаты.
– Если хочешь, ты можешь пожить у нас, – предложила Нина, когда мать закончила.
– Спасибо, дорогая. Нет, я хочу остаться с отцом, – уверенным тоном ответила Марина. – Он не менее виновен.
– Как он мог? – с болью в голосе простонала Нина, качая головой. – Как мог Ярославский так подло с вами поступить?!
– Не сердись на него, – попросила Марина. – Все уже позади.
– Но этот человек подвел вас.
– Пожалуйста, не говори отцу о нашем разговоре?
– Не скажу.
– Он хотя бы перед тобой честен. Вам не зачем ссориться. У вас все должно быть как прежде, – печально улыбнулась Марина.
– Хорошо, мама, – кивнула Нина. – Я заметила, давно на твоем лице нет радости и счастья. Одна только грусть. Но ведь вы помиритесь, да?
– Недавно я узнала от Светланы, теперь актрисы «Иного театра», Алеся приезжала сюда из Петербурга вовсе не для продажи квартиры. Эта история выдумана.
– Значит, она врала отцу?
– Да, он кое-чего не знает. Повелся, как глупый карась на приманку. В этой запутанной нелепой истории с ее приездом только одно ясно. Алеся действительно собирается замуж. И кто бы мог подумать, за кого.
– Ума не приложу.
– За Серебрякова. Незадолго до этих вот трагических событий он сделал ей предложение. Она согласилась.
– И папа даже не подозревает?
– Думаю, ничего. Между прочим, как мне рассказала Светлана, этот Серебряков давно собирается выбраться со своей труппой из «сарая» и обосноваться в Петербурге. Он способен на многое. Я это знаю. И «Пропащую» он собирается ставить не здесь, а там. И главную роль должна будет исполнять Алеся. Отец вряд ли узнал бы о краже. Но Ярославский со своим дневником все испортил. Я вижу в этом умышленный и хитрый замысел.
– О, Боже мой! – трагически покачала головой Нина.
– Теперь все раскрылось, – шмыгнула носом Марина. – Все из-за проклятых записей Ярославского. Я опасалась этого человека, с тех пор как мы расстались в юности. А ведь когда-то мы жили вместе и были так воодушевлены, увлечены друг другом. Я любила его, пока не поняла, что он за человек. Мы вовремя расстались. Уверена, этот злодей до конца своих дней в глубине своей души не мог простить мне. Да, я уверена в этом.
– Похоже, ты права, мама.
– Он добился своего. Расстроил нашу жизнь. Что теперь будет?
Нина с влажными от страха глазами поднялась из-за стола и обняла плачущую мать, и та прижалась к ней, и обе отдались воле слез.
Наконец, Марина взяла себя в руки.
– Я собираюсь оставить театр, – с прохладным равнодушием призналась она.
– Что ты, мама! – в страхе содрогнулась Нина.
– Я больше не смогу выйти перед зрителями на сцену, – продолжила Марина. – Все эти газеты… Моя личная жизнь теперь, как под стеклом микроскопа, в который глядит моя мать. Ведь она унесла свою обиду в вечность. И с тех пор укоризненно глядит на меня с неба… Да кто только не читал записки Ярославского. С меня словно бы сняли всю одежду и выставили на всеобщую потеху… Забросайте ее гнилыми помидорами!.. Я знаю, с дневника сняты десятки копий, прежде чем нам вернули оригинал. Нет, этого я не перенесу.
– Не отчаивайся так, пожалуйста, – принялась утешать Нина. – Пройдет время, и многое забудется. Ведь ты великая актриса.
– Спасибо, дорогая, но это в прошлом, – утвердилась в намерениях Марина.
Расстроенная, заплаканная Нина уехала домой незадолго до прихода отца. После прощания с другом на кладбище, в ресторане, где был устроен поминальный обед, Суеруков изрядно выпил. Вернувшись на такси, он немедленно ушел в спальню и там, не раздевшись, лег в постель.
Весь вечер, пребывая в одиночестве, Марина блуждала в своих безутешных мыслях. Вторую ночь они спали как никогда прежде – порознь – в разных комнатах. Она никак не могла смириться с тем, что важная часть ее жизни стала всеобщим достоянием. Тем более то важное, что она считала семейной тайной, что ни как не должно обсуждаться на улице, все то, что касается лишь ее, мужа и дочери, как вдруг все это попало на страницы газет и затмило все прежние достойные публикации. Но больше всего ее удручало то, что Николай надумал собрать все эти ужасные наброски Ярославского в одной пьесе и поставить ее, как завещал драматург, на сцене. Эта сумасбродная идея мужа тяготила ее, казалась немыслимой дикостью, помешательством. А он, захваченный дневником Ярославского, был не терпелив.
– Я буду конченым дураком, если не воспользуюсь этим, чтобы вернуть нам зрителей. С нашей репутацией это будет легко. Как ты думаешь, не отметить ли нам эту находку с шампанским?
– Нет, – печально качала головой она. – Не сейчас.
На другой вечер супруги вновь завели напряженный разговор в гостиной.
– Скажи, дорогая, зачем ты это сделала? – спросил Суеруков сдержанно.
– Хотела избавить нас от этой злосчастной постановки, – призналась Марина.
– Избавить? – с горькой усмешкой сказал он.
– Я надеялась, Серебряков сделает спектакль… зритель пойдет к нему… а мы займемся настоящей работой, – объяснила она сбивчиво.
– Ты совершила глупую ошибку, – удрученно произнес он. – Я доверял тебе… На что-то надеялся. Серебряков поставит эту пьесу в своей манере… Чезарин уничтожит меня. Мы не сможем выпутаться из этой истории. Тем более, когда всем все известно. Как мы теперь будем?.. Разве мы сможем, после всего, что произошло, жить как прежде?
– Но и ты был хорош, – сказала она с блуждающим взором. – Я все знала. Знала про тебя и Алесю. И я прощала тебе.
– О чем ты говоришь?
– О твоей связи с Алесей.
–Фр-р-р! – воскликнул он, сделав круглые глаза и всплеснув руками, изображая негодование.
– Теперь все это не имеет значения, – ответила она прохладно.
– Не имеет значения?
– Никакого.
– Ты так просто это говоришь. Обвиняешь меня черти в чем. А сама даже не пытаешься оправдать свою измену.
– Пошло все к черту.
– Нет, моя хорошая, нам теперь следует о многом подумать. О том, как жить дальше. И у меня есть одна спасительная идея. В наших руках новая пьеса Ярославского, пусть в набросках, но я смогу переработать этот материал так, как он мечтал. Уверен, выйдет потрясающая вещь, не менее гениальная, чем «Пропащая». Я поставлю ее на сцене. Вот наше спасение. Даю слово исполнить последнюю волю нашего друга. Мы будем играть себя со всей страстью. Публика нам поверит, простит и оценит нашу работу по достоинству. Это наш лучший шанс. И мы сделаем это вместе, – он поглядел на жену с надеждой.
– Извини, на сцену я не вернусь, – уверенно проговорила она.
– Почему нет, дорогая?.. Очередной каприз?.. Ведь мы будем играть самих себя, – от захватившего его волнения голос его надломился. – Что же тебя не устраивает? Этот спектакль завоюет сердца. Не этого ли мы добиваемся в своем творчестве? К нам снова потянутся зрители.
– Оставь, – минорным тоном ответила она. – После всего, что мы узнали из этих записок Ярославского, разве мы сможем жить вместе?
– Жить вряд ли, но играть на сцене – вполне, – невозмутимо сказал он. – Это наше призвание. Наш долг.
Услыхав это, Марина прикрыла лицо руками и, качая головой, словно скрываясь от горя, проговорила:
– Боже, как страшно, что все это произошло именно с нами.
– Жаль, что в нашем доме нет камер наблюдения, а то бы тайком покупал продукты на троих, – решился пошутить Суеруков. – Своим божественным светом Ярославский спасет нас.
– Я всегда знала, что он безумен, – продолжала Марина рассеянно. – Решиться на такой поступок! В чужом доме. Немыслимо!
Когда Марина слушала мужа, лицо ее искажалось негодованием, потом в глазах появилась глубокая задумчивость, призывая на помощь весь свой непокорный дух, она старательно хранила верность своим убеждениям, и вскоре выражение ее лица стало спокойнее. А Суеруков упорно смотрел на нее. Лицо его поначалу выражало досаду, но чем дальше он развивал свою мысль, утверждаясь в новой идее, тем она больше вдохновляла его, и во взгляде его появился азартный блеск.
– И все-таки он гений, – твердил он свое. – Пройдут годы, и твои сегодняшние переживания не будут кому-либо интересны. О них забудут. Творчество этого безумца останется на века. Его пьесы будут идти на мировых сценах вечно.
– Не вижу повода для радости, – упавшим голосом промолвила она.
– Ты снова упрямишься, – с раздражением произнес он.
– Сегодня я рассчитывала услышать от тебя совершенно другое.
– Ты ждешь оправданий.
– Я надеялась на понимание.
– Ты непримирима.
– Просто я отыгралась.
– Что ты хочешь этим сказать? – с недоумением спросил он.
– Что хочу сказать? – рассеянно повторила она.
– Черт возьми, ответь.
– Я все давно сказала.
Она облокотилась на спинку дивана и отвернулась, страшась невидимого и неопределенного будущего, она едва ли могла о чем-нибудь еще говорить.
Теперь и Суеруков так ушел в свои мысли, что не мог продолжать разговор и глядел в пол ничего не видящим взором. Прежде он не поверил бы, что такая любящая, заботливая, отзывчивая женщина способна так высокомерно отстаивать свой протест его просьбе, проявлять такое непоколебимое и решительное противостояние. Суеруков заметил, как взволнована она была, упрямо держась за свою гордость и стараясь ни чем не выдать своего внутреннего трепета. А Марина сидела, не глядя на мужа, а куда-то в сторону, по-прежнему задумчиво, не выказывая больше того, что творилось у нее на душе, словно бы она приняла какое-то важное решение и надеется на него.
– Извини, я виноват перед тобой, – наконец сказал он и подошел к ней.
– Ты больше не любишь меня, – сказала она тихо. – Я нужна тебе не для любви. Я твоя управляемая кукла для сцены.
– Ты не понимаешь, что говоришь, – он сел рядом и обнял ее за плечи.
– Я все давно поняла, – ответила она, стряхнув с себя его руку. – Ведь ты готов принести нас в жертву хоть самому дьяволу. Чтобы потешить его самолюбие, ты жертвуешь нашим семейным счастьем. Но не стоит заботу о деньгах превращать в паранойю. Я устала от всего, Коля. Слышишь? Устала.
– Теперь я вижу, какая пропасть образовалась между нами.
– Оставим это. Довольно.
– Мы-то оставим, а жизнь следует своим правилам.
– Извини.
Этот разговор замучил ее. Марина встала с дивана и направилась к себе наверх совершенно подавленная. Нет, она не сможет, не переживет этого позора, ей больше не подняться на сцену. Ей сделалось страшно. Разве о таком счастье мечтала она прежде, когда училась актерскому мастерству, когда вдохновенно играла чужие конфликты, когда принимала страстные поздравления от поклонников после спектаклей. Нет, она и предположить не могла, что когда-нибудь станет посмешищем со страниц желтой прессы, жадно атаковавшей ее семью и выискивающей самые омерзительные сплетни, порочащие ее честь и быстро разбредающиеся по всему городу. Теперь это конец. Не для того трудилась она, развивая талант, чтобы в итоге стать мученицей произвола, творящегося в стенах театра под руководством тирана. Права была мать. Марина не была готова к такой боли глубокого разочарования, которая наступила на пике славы, и вдруг это падение, провал. Мать отвернулась, ушла, унеся в землю обиду. И вот оно пришло возмездие. Марина не могла примириться с насилием во имя выгоды. То насилие, что растлевает не только душу, но и лучшие традиции русского театра, которым она была всегда верна, преклоняясь. Теперь это все стало ненужным. Лукавый добился желаемого. Обманутая, она не смогла противостоять, спастись.
Шепоты и ухмылки. Николай и Алеся. Ухмылки и шепоты. Слухи… Вернувшись на другой день из правления РДТ около трех часов, вымотавшаяся, Марина долго стояла у окна в гостиной, глядела на голый уснувший сад. Она больше не чувствовала себя собою – она казалась себе чужой. Это ощущение пугало ее. Мысль, что она не принадлежит себе больше, поразила ее своей дикостью. Теперь ей хотелось забыться, уйти от этого кошмарного состояния духа необъяснимого и губительного. Обман. «Теперь одна я, – с большим облегчением подумала она. – Теперь можно отдохнуть. Уснуть». Решившись наконец, она поспешила на кухню, открыла шкафчик, где хранилась аптечка, поискала там, среди коробок, бинтов и склянок, нашла упаковку снотворного. Затем, налив в стакан воды из чайника, направилась в спальню. Она уверенно шагала по ступеням наверх. И все шепталось вокруг: «Уснуть, уснуть, уснуть…» Сев на кровать, она запила таблетки, легла. Вскоре тяжелое томление охватило все ее существо, она стала ворочаться с боку на бок, чувствуя зябкую неловкость в конечностях. Глаза слипались от бессилия. Что теперь будет? Глубокое спокойствие навалилось на нее, накрыло с головой, не давая свободно дышать. Сердце отчаянно билось, пытаясь сопротивляться угнетающей его тяжести, но силы быстро угасали. Марина больше не осознавала, что происходит, всецело отдаваясь власти сна.
И вот она лежит на берегу; морские волны накатываются на нее, все накатываются и накатываются, а перед глазами в ослепительном свете бегает голенькая девочка – Настенька, и она протягивает внучке руки; вдруг явилась старая, дряхлая и озлобленная мать Марины; старуха подхватывает ребенка и, скривив лицо в презрительной ухмылке, уносит Настеньку за дюны, уносит, не оставляя следов; а в следующую минуту из-за песчаного бугра выходит Николай – молодой и сияющий, сияющий, как ангел; она радуется ему; юные и беззаботные они, взявшись за руки, бегут по цветущему лугу, бегут и бегут по сияющему лугу, бегут к солнцу, где с улыбкой и распростертыми руками ждет ее отец; он в форме военного летчика, ждет ее, смеется, и, дождавшись, поднимает свою малышку, сажает себе на плечи и бежит с ней на плечах; и она – любимый ребенок, расставив руки, как крылья, несется над лугами, несется над перелесками, несется над реками в захватывающем дух полете…
Темнота накрыла этот волшебный мир. И к тому времени, когда, спустя час, домой примчал всполошенный Суеруков, уже ни что не могло вернуть Марину к жизни. «Что же это такое происходит?» – убитым голосом проговорил он громко и отчаянно, опускаясь на колени у постели жены. Он еще не мог осознать, что навсегда потерял ее. Эта страшная мысль придет ему чуть позже. «Марина! – позвал он испуганно. – Очнись, Марина!»
И нахлынула тишина. Но через мгновение точно залповым огнем грянули рукоплескания трех сотен зрителей, поднявшихся с мест и взирающих на сцену глазами полными слез, пока занавес не скрыл ее.