Пуговичка

Миниатюры пишутся из ничего. Из таких пустяковин, что мелочью пересыпаются в старой шкатулке, задвинутой в угол нижней полки комода. Овдовевшая сережка, осиротевшая янтарная бусина, записка столетней давности… Стоит устроить генеральную – бац! – и выпадет из  уголка памяти какая-то ниточка, чепуховинка, газетный клок, пуговка… И, казалось бы, что в ней, в этой пуговке? Ан нет – как из того кувшина джин, из пустяковины этой – всплывает, разрастается, клубится, вспоминается… И вот уже касается тонко плеч, дует тихонько в ухо сквозняк прошлого.
Ну вот же – пуговица. Обычная, черной тканью обтянутая, от моего костюмчика учительского отвалившаяся… В тот далекий мартовский день держалась она на честном слове, и некогда было остановиться, прихватить – минутное же дело! – нет, летела, сбивая каблуки новых ботиночек…
…Знакомо ли вам ощущение, когда что-то давнее, цепенеющее, как долгая зима, сходит с вас, тает, как сугроб – в один только день! И невыносимая легкость бытия подхватывает на крыло, холодок щекочет щеки, солнце из тайников сердца выплескивается наружу… Какие-то слезы струнами оплетают горло, и точно, совершенно точно с самого утра знаешь, что все будет так, как задумано, – и еще лучше, слышишь!..
  Почуяла спиной шаги, услышала всего-то «здравствуйте»… и провалилась в бархатную яму голоса, и куда-то вглубь нырнуло сердце, притаилось. Посметь не могла взглянуть в его сторону.
…Пишу из прошлого. Из того длинного дня весеннего равноденствия, где расточительное солнце и привольно разлившиеся лужи… Неужели не помнишь? А мне в этот день наконец блеснул свет; просто – кончилась зима.
Отчего это с утра так летелось, пелось, дышалось? Предчувствие встречи. Чуда. Помнишь, у Цветаевой: «Моя надоба от человека – любовь. Моя любовь, и – если уж случится такое чудо – его любовь. Но это – в порядке чуда. В чудесном, чудном порядке чуда».
 После взгляда в упор гипнотически голубых глазищ, после пары пустяковых реплик в рабочем порядке, мне уже ничего не оставалось…  Думаешь, были пути отступления? Оказалось – до дома два шага, оказалось – живем  в одном доме! А лужи , как на грех, оказались непроходимыми-необходимыми…
И вот уже стемнело, и ледком подернулись непроходимые лужи, и земля морозно цокает под каблучком, а я лечу, едва дыша, к первому подъезду, взмываю на девятый (кто не знает, на мне новое черное пальто, черная шляпа, черные ботиночки элегантного фасона, кудри вьются, а очки посверкивают!)…Звоню, вхожу, уверенная (резкая, как нате!), а у него озадаченный взгляд: раньше пришла, чем ожидал. Хлопочет, спотыкается о косяки, роняет посуду – вот это кино! И на экране твой любимый герой! Смеюсь! Мне легко и неловко, как никогда.
Бесконечно прекрасен в своих нелепостях – огромный, двухметровый, с непропорционально большой головой, с необычайно манким, в ресницах пушистых, взглядом…

Каким соловьем разливался ты, какие пируэты выписывал: включал восточную музыку, взвивался в лезгинке, выводил рулады дурным басом, «козлом свадебным прыгал»! И с блюдами что-то начудил, приправами заморскими сдобрил. А пальцы-то, маменька моя родимая – как у музыканта, самостоятельной  жизнью живут, эдакие фортеля выкидывают! А мне ничего – сижу и улыбаюсь: мели Емеля, твоя неделя!

И подступиться-то к такой недотроге не знал как, с какого боку на кривой козе подъехать – не ведал! Удивлено брови вскинул, когда я, отряхнув крошки с юбки, легко встала: «А ты разве не останешься?» В этот момент нижняя пуговка моего пиджачка (что весь день на ниточке едва дышала!) бесшумно отвалилась, скользнула по юбке на пол. Успела заметить, быстро подняла – в карман. «А что, ты рассчитывал на такой вариант?» - засмеялась. «А вот смотри, пуговичка твоя другое задумала…»

Стояли, голову задрав, в мартовской ночи уставившись на комету – далекую огнеглазую запятую…

А я ее больше пришивать не стала, она необязательная, нижняя (без нее удобнее). Бросила в шкатулку. С тех пор и лежит. И выбросить жалко - и ни к чему не пришьешь.