Исповедь

Это война… Здесь человек убивает человека. Иногда человек людей, иногда люди человека, как мы сейчас. Это нормально. Ну как бы нормально. На войне нормального мало, но если хоть на секунду тебе покажется, что это не нормально, ты труп. Что ненормальны разбросанные человечески останки, что ненормально, когда бродячие собаки обгладывают голень явно не коровы, когда восемь солдат подряд насилуют одну женщину, когда грудной ребенок сосет холодную сиську умершей вчера матери.
Либо ты замешкаешься, начнешь философствовать о наполовину полном или пустом стакане и тебя нет, твою голову снесет точный стрелок, или наступишь на мину, которую бы ты увидел, если бы не рассуждал обо всем этом, или ты поймешь, насколько происходящее вокруг чудовищно, противоестественно, и спустишь крючок сам, винтовки, нацеленной дулом в рот, в свой рот. Поэтому я не думаю.
Она враг. Не просто враг, которому промыли мозги. Она наемница. То есть за то, что она убила моих соседей, друзей, у кого-то сестер, братьев, невест, дочек, сыновей, эта мразь еще получит деньги. Получила бы, если бы ее не поймали…
Женщина, которая должна рожать детей, сидеть в своем ухоженном прибалтийской окошечке с бегониями, зимой подкармливать голодных птичек и собак, ходить в церковь, гладить мужу рубашку, пришивать пуговицу на брюках, печь пироги по воскресеньям. Это нам, мужчинам, война простительна, наверное… но ей нет! Ей, научившейся так хорошо стрелять, научившейся не думать, спать спокойно, не чувствовать вины…
Я видел ее винтовку, зарубки на ней. Каждая из них это не просто человеческая жизнь, это десятки несчастных родственников, многие из них так и не получат похоронку и надеются, и ждут, и будут ждать всю жизнь…
Ее жизнь скоро закончится. Мучительно, кровожадно, медленно. Ей не разрешат закурить, попить воды, помолиться, посмотреть в ее чертовое зеркальце, найденное в одном из карманов мужской куртки, на четыре размера больше ее собственного, попрощаться.
Ее просто скинут с крыши одной из многоэтажек, а тело не будут убирать три дня. Так страшнее, так честнее, так решили родственники убитых ею людей.
Я смотрю в ее глаза напоследок. Знаю, что не надо, что буду помнить этот взгляд всю жизнь, как и взгляды всех, кого убивал. Смотрю, чтобы прочитать сожаление и раскаяние, ведь когда, как не сейчас? Она же это понимает, что больше не будет другой возможности, что через считанные минуты будет мертва, она от нас не ждет пощады, как и мы бы не ждали ничего от врагов, если бы попали в плен, но взгляд ее пустой. Ни безумный, ни нервный, ни блуждающий, она не говорит с Богом, она не вспоминает свою жестокую жизнь, она не просит конца, взгляд пустой, как ее обойма.
Сухие потрескавшиеся губы сжалились друг к другу, прилипли - почти сутки мы ей не давали воды, они не молятся, не проронят больше ни слова.
И именно эта пустота и немота оправдывает происходящее. Это нормально! Она убийца, наемница, преступница, она должна умереть.
И я смотрю вниз, хотел не смотреть, отвести глаза, если бы почувствовал, что она
хоть на секунду хотела бы что-то изменить…
Нет! Я смотрю с крыши девятиэтажного здания, как падает на асфальт тело литовской снайперши.
Аминь!