Бабушка хатун

Зачастую из-за путаницы между навязанными
обществом предрассудками и канонами ислама                искажаетсяменталитет народа, творится безбожие.

Амина жила в семье у бабушки Хатун вместе с дядей Вагифом и тётей Сарой. Старший сын Расиф, отец Амины, давно жил отдельно, своей жизнью. Её мать – Мансура – оставила дочь, как только родила, сбежав с неженатым мужчиной. Ходили слухи, что она была влюблена в него давно, а замуж за Расифа выходила назло любимому потому, что он не решался жениться на ней против воли родителей. Ребёнок не стал препятствием для выбора Мансуры, как только бывший отважился сделать ей предложение без благословения отца и матери. Новорожденную из роддома забрала бабушка под свою опеку. Вагиф женился, но детей пока не было.
Летним утром, встав с постели, Амина поняла, что вокруг что-то происходит. Стояла тишина, хотя давно никто не спал, все показывали друг другу свою занятость, что подчеркивало ещё большую напряжённость в доме. Нервозность выдавали угловатые движения ничем не занятых рук. Тишина, довлея над каждым, иногда резалась грохотом валившихся из рук предметов.
Бросив в тишину «доброе утро», Амина ушла умываться. Во дворе под грушей висел рукомойник, чтобы можно было помыть руки, не заходя в дом. Желания возвращаться в него не было. Она села под деревом, не понимая причины угнетающей обстановки, которая воцарилась в доме. Перебирая в памяти события вчерашнего дня, никак не могла зацепиться за узел, который помог бы размотать клубок нервозной обстановки сегодняшнего утра. Растворившись в тишине, очнулась от того, что хлопнула калитка: дядя ушёл со двора.
Тем временем бабушка Хатун позвала Амину завтракать. Она тут же помчалась в дом. Есть совсем не хотелось, но ей не терпелось узнать, что произошло. Увидев внучку, бабушка Хатун завыла:
– Не спрашивай, мы опозорены, как теперь людям в глаза смотреть? Бедный твой дядя. Как он будет носить папаху, когда эта дрянь уронила её в грязь? Я проклинаю её. Аллах! Дай ей горя и несчастья на всю оставшуюся жизнь. Чтобы никогда ей не познать материнства.
Амина вздрогнула при этих словах, вспомнив, как тётя Сара, даря ей свою куклу детства, сказала: «Бери, теперь ты её мамочка, приглядывай за моей дочуркой, обещаешь?»
Амину стал душить подступивший к горлу комок. Она давилась, пыталась говорить, глаза, затуманенные слезой, расширялись от приступа кашля. Согнувшись, она чертила рукой что-то по воздуху. Бабушка Хатун, обняв её голову, прижимала к себе, но не успокаивалась:
– Дрянь, сама гроша не стоит. Ребёнок ещё чуть из-за неё не задохнулся. Всем скажу – на похороны мои не пустить, осквернённую.
– Бабуля, как ты можешь так говорить, это же твоя родная дочь, – выдавила, наконец, охрипшим голосом Амина.
– Нет у меня дочери, лучше бы камень чёрный родила вместо неё.
– Бабушка, ты про меня так же можешь? – не досказав, разревелась Амина. – Бабуля, где Сара? – спросила она дрожащим голосом.
– Забудь это имя. Не произноси его больше никогда. Сдохла, нет больше никакой Сары.
Амина взмолилась:
– Бабуля, Господом Богом молю, не говори так, пожалуйста, что она тебе такого сделала? Как так можешь говорить?
Бабушка Хатун, уже приходя в ярость от мольбы Амины, продолжала в том же духе:
– А как же мы? Кто нас пожалеет? Как мы будем выходить в люди? Что о нас будут говорить? Как мой сын появится среди мужчин? Какой позор! Мы теперь не сможем смыть эту грязь до конца жизни. Уму непостижимо: сбежать с каким-то голодранцем! Чего ей здесь не хватало? Слишком много любви? Объелась сытными обедами?
И только услышав эти слова, Амина поняла причину ярости бабушки и дяди. Она предполагала, но не осмеливалась подумать о таком, заранее зная, чем это обернётся. «Раз уж случилось, так теперь всё», – решила она.
– Бабуля, прекрати. Успокойся, пожалуйста. Ведь никто не умер, в конце концов.
Бабушка Хатун посмотрела таким взглядом на Амину, что та застыла на месте.
– И ты ещё смеешь её защищать? – рухнув на стул, она разревелась, причитая, как на похоронах, представляя перед собой тело своей дочери. Она искренне её оплакивала, сочиняя баяты  от горя. Внучка вместе с ней ревела навзрыд.
Не заметили они, сколько времени просидели, проливая слёзы и причитая. Вдруг, увидев Вагифа в комнате, собрались, замолчали вмиг. Они были так увлечены, что не заметили, как открылась калитка.
В семье были свои порядки. Женщинам не принято показывать своих чувств. Они больше привыкли молчать при мужчинах, считая, что всё равно мужчины гребут всех одной метлой, не дают спуску, уверяя, что женщины – это порода такая, покрывают друг друга в любом случае. Спорить или перечить абсолютно бессмысленно. Поэтому предпочитается молчание.
Вагиф в руках держал железную цепь, на которой всегда сидела сторожевая собака. Посмотрев на бабушку Хатун, он заявил: «Собаке цепь больше не нужна, своих не тронет». Амина сразу поняла: он опасался визита соседей. Увидев во дворе спущенного с цепи пса, никто не станет заходить к ним.
Дяде явно хотелось вылить зло. Не стал терпеть, он обратился к матери:
– Что, мать, ты траур по ней соблюдаешь? Не положено. Даже траур по ней грешен. Сдохла и всё. Её хоронить – грех. Выгребная яма скучала по ней.
– Хватит! И так тошно, – угрожающе ответила бабушка Хатун.
Но Вагиф не мог остановиться:
– Нет, не хватит! Это ты во всем виновата. Вечно «не трогай сиротку, без отца растет, и так ей досталось»… Вот тебе и благодарность – пригрели змею на груди.
Амина спряталась в уголочке, впервые увидев такими дядю и бабушку. Она приложила ладони к ушам, стараясь не слышать, поскольку всё это было невыносимо.

***
Детство Хатун помнила плохо – как будто пришла в этот мир сразу взрослой. Лишь иногда поблёкшие фрагменты из далёкого прошлого всплывали в аромате фиалок, цветущих на лужайке у порога дома. Отец в руках со свёртком, закутанным клетчатой маминой шалью, стоял на ковре из синеньких цветочков. Крик старшей сестры эхом звучал во сне. Они втроём, в обнимку, плакали вслед толпе, выносящей маму вместе с детством со двора в последний путь.
Уход матери связал семью тугим узлом сиротства. Отец был работящим, добрым. Очень любил своих детей. Решил не приводить в дом чужую женщину, пока не доведёт их до самостоятельной, взрослой жизни. Девочки всё понимали и ценили. Взамен каждая, в душе, была благодарна отцу за преданность. Они научились вести хозяйство. Готовили, стирали, пекли хлеб. Хатун заменила малышу мать. С согласия остальных назвала его Али. Ночами качала в люльке, пока не уснёт, кормила козьим молоком. Доить никому не доверяла. Делала это по-особому, уговаривая дать молочко хорошее, чтобы не было больно маленькому животику. Рано пробудившиеся материнские чувства превратили девочку в зрелую женщину. Она понимала ответственность за жизнь маленького, зависимого от неё человечка.
Времена были тяжёлые. Жили в основном огородом. Отец возил продавать картошку и лук в горные деревни. На вырученные деньги покупал муку, мыло, керосин. Каждый раз, молясь на ночь, он поднимал руки и лицо к небесам, на коленях просил у Господа защитить детей, открыть дорогу для просвещения сына. Мечта увидеть его образованным, чтобы гордиться им, переполняла душу.
Шли годы, дети выросли. Бедность и трудности стирались из памяти, оставалась любовь друг к другу. Сестра покинула отцовский дом, вышла замуж, но продолжала помогать. Только Хатун отказывала всем сватам, не позволяя себе оставить отца и брата без постоянной женской заботы. На тот момент, когда Али поступил в университет, ей исполнилось 25 лет. Семья со слезами радости провожала его на учёбу в город. Отец настаивал на замужестве Хатун. Она дала согласие.
Жизнь замужем оказалась не легче. После появления на свет третьего ребёнка она потеряла мужа. Через тернии нищеты пришлось поднимать двух маленьких сыновей и новорожденную дочь. Работала, не жалея себя, с утра и допоздна. К чему бы ни прикасались руки Хатун, всё красноречиво говорило о ней. Дом, двор, огород выделялись среди десятков других: аккуратно выложенные тропинки из булыжника (таскала в мешках, на себе, из деревенской речки; между делами перебирала один к одному, по цвету, размеру); всегда ухоженный цветник и лужайка, как в королевском парке. Вокруг всё блестело без соринки, без пылинки.
Кормить детей приходилось строго, по пайку. Делила сахар по кусочку, похлёбку – по мисочке. Недоедали, но в голову не приходило просить добавки. На удивление родственникам и соседям, их невозможно было угостить, они и глаз не поднимали на чужое. Со стороны казалось, что они всегда сыты, растут в достатке. С малых лет мать прививала им любовь к труду, убеждая в том, что рассчитывать можно только на себя, полагаться – на свои руки.

***
Целый год календарь листал дни, повторяя одно и то же. Про Сару знать и слышать никто не хотел. Амину предупредили: никаких вестей о ней со стороны чтоб не было. В противном случае – пеняй на себя, значит, давала повод.
С уходом Сары жизнь в доме изменилась. Стало уныло и пусто. О праздниках, базарах, обновках забыли вместе с ней. Дом будто состарился, цветы в саду поникли, вокруг всё было блёклым. Даже жена Вагифа, Нурай, про себя понимала, как ошибалась. Ей казалось, что Сара своей активностью мешает хозяйничать, опережая повсюду. Теперь, окунувшись в уклад жизни этой семьи полностью, с его непосильной работой в доме, она нуждалась в Саре и сожалела о днях, когда золовка выручала её, справляясь быстро и легко. Нурай удивлялась, как могла она придумывать столько интересного в повседневной рутине нескончаемых дел.
Невестка весь день молила Бога о наступлении ночи, чтобы скорее зайти к себе в спальню и прилечь. Она заваривала чай с таким выражением лица, будто выгружает мешки, набитые камнями. Глядя на это, Хатун ни есть ни пить не хотела. Всякое желание попросить Нурай о чём-то пропадало, как только она появлялась в поле зрения. Свекровь сама легко справлялась со всем в десятки раз быстрее.

Амина выросла за этот год. Казалась совсем взрослой. Соседи, при случайных встречах, окидывали её взглядами с ног до головы, она смущалась. Вагиф от этого приходил в ярость. Многое из того, что было дозволено раньше, уже было под строжайшим запретом. Но и без запретов она к этому не рвалась.
Амина очень скучала по Саре. Каждую ночь ревела тихо в подушку, думая только о ней. Несмотря на разницу в возрасте, они были близки. Тётя многому научила её: как правильно нарезать по-разному овощи для многочисленных блюд, как подавать чай. Казалось, всё такие мелочи, но они вырабатывают вкус, приучают к этикету, что очень важно воспринять в раннем возрасте, – это вызывает уважение к семье, где воспитывалась девушка. Сара закладывала в маленькой племяннице то, что сможет сформировать её индивидуальность в дальнейшей жизни.
Амине её так не хватало, особенно сейчас. Находясь с нею в разлуке, она поняла: Сара – больше, чем просто тётя.
У Амины никогда не было мамы, хоть и жила в любви и заботе. Может, то тепло, которое испытывала к ней Сара, было материнским? Амина много думала об этом. Чего ей не хватало с уходом тёти, определить казалось невозможным. От одного только её присутствия было спокойно на душе. Рядом с ней она чувствовала себя защищённой, хоть никто не обижал. Но почему-то было страшно. Каждый раз, когда бабушка ласкала её, знала: всё вмиг может измениться; становилось жутко, душа отчуждалась. Она сторонилась бабушки и дяди.
До Амины дошло скудное известие о Саре за этот год: что родители парня, с которым она убежала, живут в соседнем селе, в пятидесяти километрах от них. Девочка-соседка упомянула как-то, что собирается на свадьбу в то село, к родственникам.
Амина окончательно решила, вопреки всему, попросить её узнать про Сару хоть что-нибудь. Вечером, встретив соседку у родника, она, оглядываясь по сторонам и опасаясь, что кто-то может догадаться о её просьбе, вкратце объяснила девочке суть, взяв предварительно с неё обещание никому не проболтаться. Соседка обещала, что сделает всё как положено, попросив Амину не беспокоиться. Договорились встретиться, как обычно, у родника, через неделю.
Амина всю неделю была не в себе. Стала рассеянной, ложилась рано, ссылаясь на головную боль. Она очень боялась, что выдаст себя своим поведением. Неделя тянулась долго.
В оговорённый день она, как всегда, взяла кувшин, надев на плечо, собралась выходить за калитку. Вагиф окликнул:
– Амина, ты куда?
– На родник, – робко ответила она, пряча глаза.
– Не болтай, эти дурёхи тебе не пара. Одна нога там, вторая тут, поняла? – предупредил дядя, будто всё зная.
Выходя за калитку, Амина дрожала от страха, было желание возвратиться домой и не выходить за порог никогда.
У родника никого не оказалось. Чуть дальше от него протекала речка. Амина, чтобы растянуть время, села на корточки у берега и принялась натирать песком кувшин. Она тёрла его с такой силой, будто дядя, сидя во дворе, наблюдал за ней. Смывая песок с кувшина в реке, принималась тереть заново. «Если спросит, скажу, что нужен салават , кошка задела хвостом», – думала она про себя. Это объяснение приносило ей некое успокоение. Наконец гурьба девочек появилась из малинника, который тянулся вдоль реки. Они пришли с полными кружками ягод. Амина подумала: «Слава богу, скажу, одолжила девочкам кружку, ждала, пока наберут кувшин. Черпать им было нечем». Заведомо знала, дядя за это выскажется от души, но решила: переживёт. Новости от Сары для неё были важнее.
Наконец, отойдя в сторонку, подружка на одном дыхании стала рассказывать:
– Он увёз сначала её в город, был женат до неё, у него трое детей от того брака. Теперь она живёт у его родителей. Каждый день приезжает обкуренный, избивает Сару до  полусмерти, выгоняя прочь из дома. Он наркоман. Говорят, зимой, бывало, ночи напролёт она сидит в коровнике, прячась от мужа. Потом отрезвев, просит прощения, но он болен, не справляется с собой. Бедняжка Сара вся в шрамах от порезов. Угрожает убийством, если не уйдёт.
Амина, схватив кувшин, помчалась домой. На подходе к калитке заметила, что он пустой, поняла, что ушла с речки без кружки, забыв про неё. Оставив на пороге пустой кувшин, Амина вошла в дом. Бабушка, посмотрев ей в лицо, забеспокоилась:
– Детка, что с тобой? На тебе лица нет.
У Амины хлынули слёзы. Она не могла остановиться.
– Господи, детка, что случилось?
На рёв прибежали Вагиф с женой.
– Что случилось? Кто тебя обидел? – взревел Вагиф.
Амина, испугавшись, ответила:
– Нога болит, не могу, сильно болит.
– Где? Упала?
Все втроём, стоя над ней, ждали.
– Вот здесь, кольнуло, – показывая сгиб верхней части бедра, лукавила Амина.
– Не бойся, детка, это кости растут, – успокоила всех бабушка Хатун.
Вагиф усмехнулся:
– Господи, какие же вы, женщины, истерички; я уж подумал, змея ужалила. – Затем обратился к жене: – Кувшин убери, разольём нечаянно.
– Он пустой. Дядя, я не успела в него воды набрать, только начистила, – испуганно сказала Амина.
– Ладно, вытри слезы, главное – чистый. А то точно вместо воды кувшин слёз наберём.
Первый раз с того дня Вагиф пошутил. Амине было горько и грустно за всех одновременно. Вместе с Сарой теперь она жалела Вагифа и бабушку Хатун.
Амину напоили травяным чаем, велели лечь в постель. Она была рада, потому как могла, закрыв глаза, обдумать и переварить всё услышанное. «Бедная моя», – не смея произносить её имя вслух, Амина терзалась муками до утра. Она решила рассказать всё бабушке, чего бы это ей ни стоило.
Утро прошло в спешке за завтраком. Все разбежались по делам: у всех были свои обязанности. И только ближе к полудню, перед обедом, Амина, выбрав удобный час для разговора, подошла к бабушке Хатун. Она застала её во дворе, под грушей, на расстеленном килиме. Она просеивала на ветру сушёную фасоль, отделяя от сухой шелухи.
– Бабуль, у меня к тебе разговор, – серьёзно сказала Амина.
– Дожили, какой ко мне может быть разговор? Ты разговоры разговаривать мала. Ну разговаривай, коли есть, – ответила она.
– Бабуль, ты вчера ничего не поняла?
– А должна была?
Бабушка Хатун своим взглядом дала понять Амине: «Стоп! У нас не принято заводить откровенных разговоров, даже если это чисто женские. Девочкам непозволительно откровенничать со взрослыми, так будет в этой семье, пока она жива, пусть хоть мир перевернётся».
Амина спросила:
– Бабуль, ты о чём подумала? У меня был хороший учитель, это я знаю.
Амина выдержала паузу. Она заметила, как при этих словах бабушка, уворачиваясь, еле заметно улыбнулась, забыв на несколько секунд про проклятую дочь. Гордость за женщин семьи попыталась взять верх, но тут же выражение её лица сменилось на злобу.
Амина продолжила:
– Бабуль, тёте плохо.
– Какой такой тёте? У тебя нет тёти.
– Бабушка, посмотри мне в глаза. Забудь своё сито на минутку.
– Некогда, не мешай.
– Бабуль, Сара побитая вся, её выгоняют, попрекая куском хлеба.
Бабушка Хатун не шелохнулась.
Вдруг Амина поняла: они всё знали. Она завопила, потеряв страх:
– Это грех! У тебя нет Бога? Он что, у тебя другой?
Амина удивилась: как из её уст вырвались такие слова?
– Пусть подыхает. Встретить бы этого наркомана, поклонилась бы в ноги, руки ему расцеловала.
При последних словах Амине показалось, что голос бабушки дрогнул. Но, быстро собравшись, она продолжила:
– Есть Бог на свете. Он услышал мои молитвы. Инша Аллах покарает её ещё. Нам что, сладко жилось? Вон сынок мой весь иссох.
Амина осмелела:
– Бабуль, как хочешь, я её не брошу.
– Что? Что надумала, неверная, безбожница? Не вздумай, Господи, я не переживу, что ты мне ещё уготовил? – взмолилась, подняв руки к небесам, бабушка Хатун.
«Главное уже сделано, – подумала про себя Амина. – Дальше нужно время».
Время всегда всё решает по-своему, вопреки нам.

***
Тяжёлая судьба раньше времени сняла молодость с лица Хатун. Отдушиной в жизни являлся день приезда брата. Она смотрела на него с гордостью и обожанием. Душа, переполненная счастьем, изливалась безудержно в слезах. Повзрослевшие дети с жадностью ловили каждое слово любимого дяди. С его приездом менялось всё вокруг. Мать становилась мягкой, ласковой. Появлялась надежда на перемену к лучшей жизни. Дети чувствовали, как Хатун позволяет себе быть слабой рядом с братом.
Время шло, менялись заботы. Али заканчивал университет. По приезду на каникулы сообщил о любимой девушке, на которой хочет жениться. Они учились вместе.
Тахмина – единственный ребёнок в семье потомственных аристократов. Родилась и выросла в городе. Отношение родителей к её выбору было неоднозначным. Она смогла переубедить их, показав суть избранника: за ширмой обыкновенной деревенской стеснительности, которую зачастую путают с невежеством, скрывались качества, достойные настоящего, светского человека. Единственным условием, при котором давалось одобрение на брак, была жизнь в городе. Отец и сёстры дали своё согласие. Али, имея специальность инженера холодильных установок, вряд ли нашёл бы в деревне подходящую работу.
Тахмина росла одна в семье; бросить родителей – всё равно что отвернуться от счастья. Небесам было угодно, чтобы всё разрешилось как нельзя лучше. С благословения обеих сторон они вскоре поженились. Жили, на радость близким, дружно и счастливо. Отца и сестёр Али не забывал. Заработанные деньги делил на семью и родню. Несмотря на разницу деревенской и городской жизни, родня мужа и невестка уважительно относились к привычкам друг друга и традициям, взаимно перенимая всё самое хорошее. Али и Тахмину все любили.

Когда дети Хатун достигли совершеннолетия, сыновья, Расиф и Вагиф, стали возить в город, на продажу, выращенный урожай. Жить стало легче и лучше. Чем больше становилось рабочих рук, тем шире разворачивалось хозяйство. Все продолжали работать не покладая рук не потому, что нуждались, а потому, что по-другому жить были не приучены. Некоторую работу по дому Хатун не доверяла никому, даже родным сёстрам – так же, как в детстве не позволяла доить молоко для маленького Али. Но, наблюдая за Сарой, легко уступила. Поняла, признала: дочь её превзошла.
В один из воскресных дней Хатун с детьми пололи грядки в огороде, стараясь бежать впереди летнего дня, пока не догнала жара. Прикладывая руку ко лбу козырьком, часто смотрела на дорогу, в сторону деревенской остановки. Наконец вдали показались две маленькие человеческие фигурки. Бросив тяпку, торопливо поправляя платок, Хатун сказала сыну:
– Расиф, дядя с Тахминой скоро будут у моста, беги навстречу. Скорей, ты же знаешь, какой он шаткий. Не дай бог соскользнёт нога.
– Мать, где ты там разглядела? Может, это вовсе не они.
– Слава Господу, не слепая. Не теряй время на глупые вопросы. Сара, иди домой, раскрой мацони, пускай остынет чуток. Тахмина любит, когда только заквашено. А ты, Вагиф, дуй за ежевикой, – она раздала указания взрослым детям, обращаясь к ним, как к маленьким.
Солнце поднялось высоко; пока ещё не полдень, но уже душно и жарко. Али с Тахминой долго шли до отцовского дома. В деревне не принято проходить, сухо поздоровавшись. Всем надо оказать почтение, уделить несколько минуток времени, послушать, спросить. Весть о приезде сына и невесты доходила намного раньше, чем сами они. Вся родня собиралась в отцовском доме вместе.
Во время обеда Хатун объявила о решении женить Расифа. Отец Хатун только и спросил: «Из чьих будет невеста?» Услышав о выборе, призадумался, но ничего говорить не стал. Тему сменила младшая сестра Сугра:
– Как думаешь, отец, когда начинать косить луг?
– Пора бы, хоть завтра, – ответил с неким безразличием.
Ближе к вечеру, когда уже собирались расходиться, Хатун вернулась к разговору:
– Отец, благословишь? Ты не ответил.
– Дочка, ты застала меня врасплох. Коли решили, на всё воля Божья, пусть Он благословит, – поднял глаза и руки вверх.
У него не повернулся язык сказать «нет». Сердце старика обливалось кровью, глядя на несчастную Хатун: «Бедная моя девочка, как долго ещё будет испытывать тебя судьба? Наверное, умру, не увижу, когда, наконец, счастье повернётся к тебе лицом».
Всем детям было несладко, но тяжёлое у них осталось позади. К Хатун же судьба не желала развернуться лицом. Отец решил промолчать, не высказывать мнения по поводу выбора внука, довольствуясь мигом счастья своей дочки.
В зеленоглазую Мансуру невозможно было не влюбиться. Расиф не надеялся на согласие избалованной вниманием красавицы выйти за него. Все парни в округе мечтали жениться на ней. Однако она неожиданно осчастливила его своим выбором.
Сваты Расифа получили согласие с первого визита. Обычно так не принято, даже если заведомо известно о будущем согласии со стороны невесты. Положено набивать цену, мол, подумаем. Вскоре назначили дату свадьбы. Все хлопоты, связанные с женитьбой, взяли на себя Али с Тахминой. Осенью сыграли свадьбу.
Хатун одолевали странные ощущения. Впервые вместо маленького Расифа она видела взрослого, незнакомого человека. Для совместного проживания молодых была отведена комната в доме. Сын был счастлив, любовь к жене превратила его в раба чувств. Он не стеснялся своей покорности и не скрывал того, что не было принято в семье. В приличных домах такое поведение считается неуважением по отношению к старшим. Хатун изнутри взрывалась гневом, срывалась на Саре и Вагифе по мелочам. Через них, косвенно, передавала слова, предназначенные для ушей сына. Она защищала, отгораживая жесткостью, себя и детей от любви Расифа к жене. Мансура, в отличие от мужа, прекрасно всё контролировала и понимала. Она разжигала в свекрови ярость своим снисхождением к семье и жалостью к человеку, который был готов поступиться ради неё ценностями, привитыми с молоком матери.
Отец становился невольным свидетелем неспокойного начала нового витка в жизни дочери. Иногда жалел, что промолчал, не смог предостеречь. Понимал: дорога безвозвратна; ему оставалось уповать на Господа. Он молился о спасении её души.
Зимой он заболел, слёг. Старость вместе с болезнью победили жизнь. Ему не удалось снять груз с души, пронесённый через годы. И глаза, полные грусти, остались в наследство дочери.

***

Пахло осенью. Собирали хурму и гранаты. Орехи паковались в мешки. Работы хватало. Собранные фрукты поднимали на чердак под крышу. Осенью он был похож на богатый восточный базар с ароматными травами и пряностями, со связками лука, перца, сухофруктов и всякими вареньями, компотами. Оказавшись здесь, не хотелось уходить. Было спокойно на душе от того, что в доме всё есть. Удовлетворённость от летних работ разливалась тёплой негой по телу в прохладе чердака.
Вечером Амина с Вагифом раскладывали хурму. Скрип калитки отвлёк их от работы. Подойдя к окошку на чердаке, из которого хорошо была видна калитка, увидели, как Сара закрыла дверь за собой. Присев тут же наземь, прислонилась к ней спиной. Отёкшие глаза с сине-багровыми кровоподтёками были закрыты. Вся в рвани и ранах, босая, с запёкшейся кровью на ногах. Как будто она чудом дошла до первой калитки.
Вагиф и Амина переглянулись. Выйдя из оцепенения, Амина упала в ноги Вагифу, умоляя и плача:
– Господом Богом молю, не гони!
Амина, вцепившись в брючину, целовала ноги своему дяде. Вагиф поднял её, взяв за локти:
– Я не зверь. Она себя уже наказала.
Сказав, отвернулся от Амины. Она видела, как желваки на лице Вагифа ходили ходуном, руки, сжатые в кулак, долбили по косяку чердака так, что, казалось, крыша рухнет. Амина, оставив Вагифа, быстро спустилась вниз. Обняв Сару, она что-то ей шептала. Слёзы Амины, попадавшие на раны Сары, обжигали её изнутри. Она морщилась от боли.
– Убейте лучше здесь, может, вам от этого станет легче, – еле выговорила Сара и потеряла сознание.
Бабушка Хатун не подошла, делая вид, что занята. Наверное, считала, что переступать свою гордость не стоит. Что у неё тогда было на душе, Амина не знала и не узнает, хотя ещё много лет будет задаваться этим вопросом.
Сара так и сидела у калитки. Амина побежала в дом за полотенцем. Бабушка Хатун произнесла ей вслед:
– В подвал, в доме и без неё тесно.
Амина была рада и, благодаря, целовала ей руки:
– Спасибо, бабуль. Господь – свидетель твоей милости.
Кое-как Амина дотащила Сару, взвалив на себя, до подвала.
Подвал был низким помещением под малой частью дома. Встать во весь рост здесь было невозможно. Там хранили зерно, муку и разное тряпьё.
Изношенное постельное бельё и одежда никогда не выкидывались в этом доме. Длинными зимними вечерами бабушка Хатун штопала, а Сара, сидя за швейной машинкой, перешивала тряпьё в мешочки для хранения сухих продуктов, трав, круп. Мешки из-под муки стирались и кипятились, складывались аккуратно в стопки.
Потолок подвала служил дому полом. Между досок сюда проникали узкие полоски света. Электричества в подвале не было. Была керосиновая лампа на случай, если в доме отключат свет. Земляной пол без какого-либо настила. Амина была рада всему, что предоставили Саре в этом доме. Главное – не прогнали. Амина притащила раскладушку без матраса. Вместо него постелила баранью шкуру, которую разрешили взять с террасы из-под ног, и старый, разодранный палас. Одеяла бабушка Хатун не дала – сказала «нет лишнего». Пока Амина суетилась, у Сары начался сильный озноб. Она была без памяти. Уложив её, Амина укрыла мешками, сама легла рядом, чтобы согреть своим теплом. Так они, пролежав какое-то время, обе уснули.
Внезапно проснувшись, Амина заметила, как у Сары поднялся жар. Она была в бреду. Вспомнила, как в детстве Сара растирала ей ноги и руки уксусом при температуре. Уксус сразу начал делать своё дело. Сара была вся мокрая, температура относительно спала. Обтерев своей майкой Сару, Амина переодела её в найденный там же старый бабушкин халат.
– Ничего, Сара. Ты меня слышишь? – вытирая слёзы, спросила Амина. Сара краем губ дала знать, но при этом корка, едва стянувшая ранку, открылась и потекла струйка крови.
– Ты не дёргай губой, Сара, я и так вижу, – пыталась взбодрить её Амина, еле сдерживая свои слёзы.
Несколько ночей у Сары был жар. Где-то на пятую ночь стало чуть легче. Дыхание становилось ровным, она стала глотать. Амина поила её всё время. Она была настолько обезвожена, что не было сил поднять голову. Днём Сара проваливалась в беспробудный сон. Амина не отходила от неё ни на шаг. Бабушка Хатун и Вагиф старались её не замечать. Саре с каждым днём становилось лучше. Чувствуя это, они решили определить положение Сары в доме. Посадив Амину в комнате, под которой в подвале находилась Сара, бабушка Хатун и Вагиф озвучили приговор:
– Соседям на глаза не показываться, одевать, обувать, кормить себя будет сама. Делать по ночам работу во дворе, днём дома не высовывая носа.
Сара слушала вердикт через потолок, сидя на раскладушке, закинув голову назад. Через щели, будто пощёчиной, хлестали слова брата и матери. Так она всю жизнь делала эту работу на радость себе и всем. Почему нужно было так унизить? Уничтожить? Ведь она уже расквиталась за то, что оступилась! Она понимала, как дорого стоят амбиции её матери и брата. А почему для неё всё должно быть иначе? Ведь она из этой же семьи! Они, карая её, получали удовлетворение, обманывая себя тем, что отрезан грязный кусок, случайно прижившийся к их чистому, целому организму. На душе было горько и пусто. «Стоит ли жить бесправной, подтирая следы грязных ног со своей души?», – думала она. Но, вспомнив, что в ней живёт другая душа и она не имеет права лишать её, чистую, незащищённую, неродившуюся, какой бы ни было жизни, решила про себя, что будет терпеливо принимать всё, что ей уготовано в жизни. Может, этим заслужит милость для своего ещё неродившегося ребёночка.
Сару при этой мысли стало одолевать чувство, незнакомое ей до этого. В ней проснулась жалость к матери и брату. Она заплакала, понимая, что они лишились самого главного чувства, без которого умирает душа. Они не нуждались в нём и лишали всех других вокруг себя. Судьба сыграла злую шутку в жизни матери и брата, превратив их в бездушных существ, оставив правильными лишь обличья. Она простила их в душе, обещая себе не убивать душу в живом теле.
Работала она днём и ночью. Ходила в рвани, что подадут, молча принимала. Кормили скудно, как в тюрьме, при том что всего было заготовлено впрок. «Лучше курам или собаке», – считала бабушка Хатун. Наказывая дочь и сестру, ещё больше черствели души матери и брата.
Живот у Сары округлился. Бабушка и Вагиф приходили в ярость, когда она случайно попадалась на глаза. Они не скупились на всякие оскорбления и в адрес Сары, и не родившегося ребёнка. Бабушка Хатун десять раз на дню повторяла:
– Дай Бог ему не родиться.
Сара привыкла молча сносить всё. Это каждый раз резало её сердце по шраму.

Как только Саре стало чуть лучше, Амину сразу увезли из деревни. Вагиф и бабушка Хатун решили, что так будет правильно: подальше от дурного влияния тёти. Увезли в горное село, к каким-то дальним родственникам, почти чужим людям. Сара даже была рада этому в душе. Она не хотела делить своё горе ни с кем.

Пока Сара жила у бабушки, Мансура не смела и мечтать повидаться с дочерью. С любимым прожила всего пять лет. Родила двух сыновей, но счастье оказалось кратковременным. Муж умер неожиданно, его КамАЗ перевернулся недалеко от деревни, на трассе. Мансура, убитая горем, садилась на холме, откуда была видна дорога на родник, и выжидала часами, когда дочурка пойдёт за водой. Смотрела издали, не имя права подойти ближе, чем на километр. Амине пару раз подружки показывали её на расстоянии. Она отворачивалась, притворяясь, что не понимает, о ком заводят речь. Слово «мать» для неё было строго запретным.
Когда мать узнала об отселении дочки к чужим людям, не думая долго, пошла туда. Пешком, по бездорожью, перевалив через гору, чтобы прийти быстрее. Длинной дорогой думала о встрече. Ревела навзрыд одна в горах, давая волю чувствам. Было страшно представить, как она предстанет перед Аминой через столько лет разлуки. Что скажет дочке о предательстве, за которое не расплатиться никогда. В решении заявить о себе, попросить прощения – единственный выход не сойти с ума. Пока дочь жила у бабушки, Мансуре приходилось уживаться с червём внутри, который точил день и ночь. Дальше уже было нельзя признаваться каждый день себе, что ты – палач, принёс в жертву, ради собственного счастья, своего беззащитного ребёнка.
Она села напротив дома, у подножия горы. Отсюда был виден двор на склоне. Здесь Амина проживала уже пятый месяц. Мансура, словно заколдованная, каменным взглядом глядела на всё вокруг, к чему могли прикасаться руки, ноги дочери.
Когда вокруг стемнело, дошла до дома на окраине, постучалась, пустили, накормили, пожалели. На вопрос «кто? откуда?» ответила кратко: мол, дала обет сидеть у подножья горы, поститься. Народ привычно помолился за неё Всевышнему. Благодарил Создателя за гостью, за возможность заслужить милость от Господа, ведь гость – это посланник Аллаха.
На третий день удалось увидеть дочь на расстоянии. Слёзы катились, оставляя следы светлыми полосками на грязном от пыли лице. Жажда привлечь внимание сменялась боязнью увидеться.
Амина почувствовала взгляд затылком. Резко обернувшись, увидела вдали женщину. Она махала платком, подзывая. Долго не раздумывая, девушка пошла к калитке. Мансура растерялась. Движения рук непроизвольно выдали зов сердца, не подчиняясь разуму. Через мгновение дочь стояла перед ней. Мать упала на колени, целуя пыль у её ног, не смея прикоснуться. Амина нагнулась, подняла мать, прильнула, в объятиях, к её груди. Они плакали, не выронив ни слова. Обеим было ясно – разлучить их ничто не сможет, кроме смерти.

Ночью у Сары начались схватки. Она корчилась от боли, не смея подать ни звука. Искусала себе руки, ходила на четвереньках, плача в одиночку. К утру отошли воды. Бабушка Хатун, увидев лужу во дворе, всё поняла; накинув спешно шаль, ушла со двора. Через некоторое время вернулась с местной знахаркой, которую соседи приводили к коровам, когда те не могли отелиться.
Старуху звали Сакина. Зашли в подвал; она велела принести кусок ткани и воду. Сара изнемогала от боли. Схватки были очень частыми, но потуг не было. Старуха, пощупав живот, достала лезвие из кармана, чиркнула вмиг. Боль жгучей крапивой переходила в кипяток, ошпаривая всё внутри живота. Сара не издала ни звука. Губы были искусаны в кровь.
– Девочка, – сказала Сакина.
– Будь она проклята, – сквозь зубы прошипела бабушка Хатун.
Едва старуха отрезала пуповину, Хатун, тут же взяв один из мешков, завернула новорожденную, как щенка, и вышла. Там её поджидал соседский сын на грузовике. По бездорожью увозила она ребёнка бабушке по отцу, решив про себя, что надо сбить с дороги надоевшую судьбу.
Сара лежала вся в крови, желая посвятить оставшуюся жизнь родившемуся ребёнку. Но, увы, она не была хозяйкой своей жизни и судьбы. Её жизнью и судьбой распорядился сам – дьявол.


Баяты-лирическое, фольклорное  четверостишие.
Салават-(при мытье посуды, молитва на очищение.)